Серебряный век русских сказок

Слезайте             с неба, заоблачный житель! Снимайте             мантии древности! Сильнейшими             узами музу ввяжите, как лошадь,             в воз повседневности. После прочтения этих строк аплодисментов вновь не последовало. Зрители захлопали разве что глазами — от недоумения. «Ты зачем нам все это говоришь?» — думали они про себя. И лишь одна бабуля, которая сидела в первом ряду и сощурившись следила за выступлением, выразила вслух свое недовольство: — Добрый молодец, напомни, как тебя величать? — для начала спросила она. — Владимир Маяковский, — не теряя твердости в голосе, но уже слегка колеблясь из-за провального вечера, ответил артист. «Советский поэт», — добавил он. — Ага… Знавала я еще одного Владимира, красным солнышком его в народе прозвали. Тоже приходил — такой важный — нас обижать. Крестом пугал. Говорил, что мы древние, что нам пора уйти… А мы все еще здесь. Сидим, на тебя любуемся. — Женщина, я пришел не чтобы вас обижать! А чтобы возвышать: ваш труд, ваше хозяйство, — возразил ей Маяковский. — Поверьте, в мире коммунизма ваше ремесло оценят по достоинству! И не будут вас гнать плетью креста, как тот Владимир, о котором вы говорите. Тот Владимир, по правде говоря, нисколько не солнышко и ни разу не красное. Максимум букашка-кровопийца... Я — ваше новое красное солнышко! Красное солнышко революции! «Ой, мама!» — одна из зрительниц ахнула и испуганно взялась за голову. — Ты зачем тут всех пугаешь? Еще одного нам такого не надобно! — возмутилась старушка. — А ремесло мое ты и так весь вечер ругал. Кому оно в твоем мире коммукризма послужит? — Народу! — Народу, может, и послужит. Но пролетарию твоему — уж вряд ли. — Это почему же? — А ты, сынок, видно, плохо представляешь мое ремесло, — загадочно улыбнулась старушка. — Приходи ко мне в гости — может, познакомисся. А ленты свои красные сверни. Ни к чему они здесь. Старушка выдохнула уставшее «ой» и встала, хрустя коленями. Все зрители моментально поднялись тоже. Как прилипчивые поклонники, они хвостом последовали за старухой. Сплетничая и ехидно хохоча, гости покинули концертную площадку, которую организовал поэт на открытом воздухе. Все разбрелись по своим избам. А Маяковский остался один сидеть на пеньке среди глянцевых красных плакатов, чей блеск так дёшево смотрелся на фоне деревянных дорог и бесконечных туманных степей… Надо сказать, Маяковский был огорчен. Даже не так: он был вне себя после такого унижения. Пытаясь отогнать мысли о сегодняшнем поэтическом позоре, он хмурил брови и потягивал сигарету за сигаретой. Но отвлечься у него совсем не получалось. Обида сменялась гневом, гнев — обидой. Маяковский то и дело винил деревню в безразличии к судьбе родины. И прокручивал в голове собственные строки: Город растет,       а в далекой деревне в тихой глуши       медвежья угла все еще       стынет             в дикости древней старый,       косматый,             звериный уклад. В общем, как Маяковский только ни пытался себя успокоить! Но чем больше он думал о том, что его — заступника всех крестьян — простой люд не принял, тем только сильнее сердился. А также с некоторой завистью вспоминал выступления Есенина, чьи «кобылезы» всегда вызывали бурные рукоплескания среди гостей, приехавших из забытых богом поселков. Помнится, заведет этот балалаечник «Гой ты, Русь, моя родная» — так сразу в зале стоит гул и гам. Так сразу все расхваливают этого недотепу как «первого поэта деревни»! А как же воспевание труда рабочих? А как же борьба с угнетателями и тунеядцами? А как же коллективизм?.. Да что с этой деревещины взять: им всем «синь сосет глаза». «Отлепить бы эти глаза от сини и дать им посмотреть на алый рассвет коммунизма! Увидели бы истинную красоту!» — думал Маяковский и широкими шагами мерил площадку. А потом с горечью вспоминал, что он уже попытался «эту красоту» показать. Не вышло. Вот он и ходил туда-сюда, туда-сюда. И так часа два. Но наконец он присел, еще раз закурил. И подумал: ладно, пойду разузнаю, что за быт там у старухи. Делать все равно было нечего. В город отправляться — поздно. А так представился шанс получше узнать, что на уме у тех, кто так далек от избалованных умов интеллигенции. Тех, кто этим и прекрасен.

***

— Заходи, добрый молодец, заходи! — приветливо его встретила старушка. — Я и баньку уже почти растопила. Есть будешь? Маяковский, у которого уже много часов урчал живот от голода и разочарования, не смог отказать хозяйке. И хотя он чувствовал себя неловко, выглядел, как побитый кот, да и вообще собирался прийти на один лишь честный разговор, он быстро и устало рухнул за стол. Его длинные ноги уперлись коленками в столешнику, слегла ее приподняв. На пол соскользнули две ложки. «Сейчас, милый, сейчас» — по-доброму приговаривала старуха, хлопоча у печки. — Уважаемая, — обратился Маяковский к хозяйке и поднял ложки, — кажется, мы сегодня друг друга недопоняли. Я хотел бы объясниться. «Сейчас, сейчас поймем друг друга, сейчас», — бормотала старуха и помешивала что-то в котелке. Затем она вытащила из печи горшок с каким-то кушаньем, остудила его, по очереди выставила все угощения на стол и сказала: «Вот, держи, горяченькое! Ты кушай, кушай, наговориться мы еще успеем». Маяковский с удовольствием оглядел котелок, полный каши, и сразу же принялся уплетать ее за обе щеки. — Очень вкусно, хозяйка!.. — сказал он. — Вот я вам не рассказывал, как в Союзе повара на заводах ценятся? — Ешь, ешь, блины вот бери, — перебила его старушка. — И киселек пей, не стесняйся. — Спасибо! — жуя, проговорил поэт, — Ну так вот… — Раз уж нравится тебе стряпня моя, так лучше ешь, не болтай попусту… — Как уж тут молчать? О таком таланте надо говорить, пускать его в массы! — Ой, а там банька-то не чересчур раскалилась-то? — вдруг подскочила бабуля. — Нет, так дела не пойдуть, вдруг пожар! А тебя я потом выслушиваю. Ты пока сиди, кушай… А как докушаешь, приходи, там все будеть готово. Старуха быстро накинула на себя пуховый платок и мигом вылетела из дома. «Странная она какая-то», — подумал Маяковский, но не придал этому значения. Он не спеша продолжил свою трапезу, а вместе с тем принялся оглядывать избушку. Убранство было обычное: печка, стол, сушеные травы у потолка… Но вот что удивительно: ни одного окошка в доме. Маяковский, конечно, мало знал о сельском быте: может, так оно и правильно.. Но пока поэт шел сюда, он то и дело стучал в чужие ставни, спрашивая дорогу. И тогда он был в людной деревне. А тут, на опушке леса, где водится столько волков и разбойников — и не иметь ни одной щёлки, чтобы у случае чего подготовиться и защититься?.. дела! «Ладно, ничего я не понимаю. Пойду-ка я в баньку, бабуля меня заждалась уже там наверное» — решил Маяковский, приоделся и ступил за порог. А как попарился на славу, так в той же баньке и уснул.

***

— Володя! Какое счастье-то! Дай тебя расцелую! Маяковский проснулся от того, что его кто-то бесцеремонно начал тормошить. — Сережа?.. — удивленно пробормотал он, как только открыл глаза и увидел Есенина на своей постели. — Ты откуда здесь взялся? — Откуда ж, откуда и ты! Приехал на концерт, а потом тут все так закрутилось, завертелось… и вот… познакомься. Есенин достал из кармана своего кафтана склизкую лягушку и положил Маяковскому на грудь. Тот затрясся и заерзал от омерзения, скинул животное на пол и крикнул:  — Ты совсем ополоумел?! — Это я ополоумел? Ты чего с моей невестой так обращаешься? — Есенин тоже повысил голос и аккуратно поднял лягушку. — С какой невестой, Сереж?  — Законно отвоеванной! Маяковский посмотрел на Есенина как на последнего идиота. Он, конечно, знал, что этот сельский стихоплет — тот еще полудурок, главный любитель найти приключений на пятую точку. Но чтобы защищать какую-то болотную козявку, называя ее невестой — такого он от него не ожидал… — Ты что, нажрался опять? — вытек логичный вопрос.  — Да нет, Володь. Я говорю серьезно. Я же сам Бабу Ягу и попросил привести тебя сюда, чтобы ты мне в моем деле помог.  — Какую Бабу Ягу? В каком деле?! Маяковский встал полуголый с постели и с размаху открыл дверь бани. Перед ним развернулась удивительная картина: та старушка, которая его вчера поила, кормила и за поэзию «хвалила», о чем-то разговаривала с огромным круглым хлебным мякишем и неопрятным мужчиной, поросшим листьями и грибами. — Яга, едрить-колотить, этот малый осточертел мне уже! — жаловался ей последний. — Мне надоело за ним бегать как за малым, чтоб его лиса не съела. А она же съест при любом удобном случае! И я не буду ее в этом упрекать! Но за ребятенка-то обидно получится… Баба Яга чуть было хотела что-то ответить, как вдруг увидела Маяковского. — Доброе утречко! — приветливо крикнула она ему. Маяковский захлопнул дверь бани. — Так, потрудись объяснить, что происходит? — забеспокоился он. — Володь, ты только не нервничай… — успокаивающе проговорил ему Есенин. — Я сам был шокирован, когда сюда попал… Но я-то с детства сказкам научен, сразу понял, что к чему…  — Можно к делу? — Да… Конечно… В общем, где-то с неделю назад приехал я на концерт, выступил как полагается. С мужиками выпил… А как нечего стало пить, мы пришли за добавкой сюда, к бабке этой. Кто ж знал, что она настоящая Яга? Мужики мне, по крайне мере, этого не сказали… А она ритуал свой исправно выполнила: накормила, напоила, спать уложила… А как проснулся я здесь, в этом сказочном мире, то знатно обалдел… Ну и снова решил хряпнуть. Чего еще делать-то?  Ну, значит, хряпнул. Потом от скуки отправился гулять. И набрел я на болота. А там лягушка сидит, стрелу держит. Я сразу смекнул, кто она такая. Царевна-Лягушка, не иначе! Я прикинул, как было бы здорово, если б женой моей она стала. Тогда взял я ее на руки… но тут как тут подоспел Иван-Царевич. Я стал рвать ноги, чтоб он не отобрал у меня девицу. Но и Царевич сам не промах: за мной следом побежал… Как я выжил тогда, не представляю! Столько стрел в мою спину летело, не пересчитать!  Укрылся я снова у Бабы Яги. А она не то смеяться, не то плакать надо мной начала. Говорит, подписал я себе смертный приговор, отобрав у царевича невесту. Тут семья властвующая рвет и мечет, если кто позарится на ее богатство. А волшебная невеста — это ж вроде как богатство… Потом как-то вечерком Яга сообщила мне, что собирается на твой концерт заглянуть. Я как услышал твое имя, так сразу к ней в ноги бросился, умолять начал, чтоб привела тебя сюда, ведь ты друг мой сердечный, ты единственный помочь мне тут можешь… Володь, я не вру, я и правда так считаю! Я вот только подумал: может, вместе свергнем здесь монаршую власть? А как свергнем — заживем?.. Я женюсь. Если ты захочешь, тоже женишься… Только чур не на лягушке моей! Ну, что думаешь? Маяковский не знал, что и ответить. Он до последнего надеялся, что ему это снится. Но увы: все выглядело и звучало пугающе реалистично. — Ну, Сережа! Ну даешь!.. — все, что смог вымолвить Маяковский. — Володь, назад пути нет, — добавил Есенин. — По законам сказки герой в волшебном мире должен измениться, преобразиться… И вернуться к обычной жизни в новом качестве. Так что пока ты сюда что-то свое не внесешь и пока сам здесь что-то не получишь, вряд ли тебе удастся из этого мира выбраться… Маяковский погрузился в тягостное молчание. Он несколько минут обдумывал все сказанное. — Ну Володь, не томи, скажи, что решил-то, — заерничал Есенин. Маяковский твердо ответил: — Если и строить здесь коммунизм, то начинать надо с низов общества. А в этом уже мне будет нужна твоя помощь. — По рукам! Тут же все низы — это известные нам с детства герои сказок. Вчера на концерте ты имел честь с ними дополнительно познакомиться. Как только Есенин это сказал, Маяковского озарило осознание. «Так вот оно что!» — вскочил он с постели и расхохотался. Маяковский весь вчерашний вечер призывал зрителей покончить с религией, магическими предрассудками, насмехался над попáми и колдуньями… И даже не предполагал, что говорит все это волшебным персонажам. Маяковский сел обратно и с облегчением откинулся на спину, почувствовав, как с его плеч свалился груз неверных домыслов и пустых терзаний. — Вижу, тебе весело, — обрадовался Есенин. — Это хорошо… Может, выпьем тогда?