Живой

Ровно до тех самых пор, пока и без того нелегкая и насыщенная оперская жизнь не свела его с Раскольниковым, Миша думал о том, что терпения у него, хоть отбавляй. Выдержку с лихвой в долг раздавать может, нервы, как канаты, да и, вообще, сам весь из себя железный, металлический и пуленепробиваемый. Как нацепил на себя воображаемый бронежилет при заступлении за службу в первые годы, так и сросся с ним, раз за разом все больше наращивая крепкий кевларовый панцирь. Ага, думал. Думал, и даже не мог себе даже представить, насколько сильно он в этом заблуждался. Жора - человек нестерпимый. Невыносимый, несносный, наглый, безбашенный, чокнутый, отмороженный и отбитый на всю вечно лохматую СОБРовскую голову. Шибанов уж не знает, чему там его учили в этой сугубо-закрытой и чрезвычайно-важной конторе, но с головой в омут Раскольников кидался, словно на грудь любимой женщине. Мог спокойно стоять на месте, с видимой неохотой выполняя приказ непосредственного руководителя о том, что замереть надо, как в детской игре про волнующееся море, и уже всего через секунду внезапно словить воображаемый сигнал, посланный откуда-то явно никак не ближе Юпитера, поменяться в глазах, и с бараньим упрямством пойти напролом, ебав все указания Шибанова в миссионерской позе. Сколько он уже у старшего в отделе? Девятый месяц пошел? (Как время-то летит). А Миша за это время неумолимо успел поседеть едва ли не на четверть головы. Ей Богу, до того самого момента, пока в его кабинете не возникло это чудовищное сочинское недоразумение, у подполковника таких проблем с пигментацией не наблюдалось. А все потому что лезет туда, куда не просят. Потому что, наплевав на указания и приказы, ломится в погоню с одним лишь пистолетом, вечно расстегнутой курткой и шальной иркутской душою нараспашку, потому что, слушая только краем уха, в одиночку крутит руки вооруженным бандитам, потому что, чувствуя себя ебаным героем, бросается в огонь, в воду, под пули и под колеса, не видя перед собой никаких препятствий. Исключительно цель. Миша бы и рад этому потворствовать. Сам ведь такой же. Был, есть, им и помрет, да вот только... перегибает парень с неоправданным и слабоумным героизмом. Жора в одиночку умудрился поднять вечно хромающую статистику раскрываемости второго отдела и лично привел в Комитет восьмерых беглецов на безграничное счастье Брагина, ломающего голову над приостановленным за розыском делами с бородатыми сроками еще из нулевых. Жора заставил Комарова выйти из состояния анабиозного оцепенения, навалившегося на него после пахнущей дерьмом ситуации с молодым, встряхнул не только его, но и все оперативное крыло, влез без мыла в задницу каждому, уходящему в несознанку, выворачивая наружу чистосердечное. Жора, наконец, умудрился даже генеральную уборку в кабинете провести, безжалостно выбрасывая старый хлам прямо на глазах Шибанова, нервно капающего в рюмку на редкость вонючий корвалол, в две руки перетаскивая поеденную молью и отжившую свое ненужную бумагу в архив на цокольном этаже. А еще Жора срать хотел на любую возможную и вдумчивую осторожность. Каждый раз, глядя на то, как Раскольников по-СОБРовски вышибает с длинной ноги очередную дверь, с голыми руками и настырной дурью бросаясь на словившего психичку наркота, без возможности ему помешать, у него буквально сердце холодным потом обливается, останавливаясь. И ведь сколько ни говорил: "ждем "тяжелых", "стой снаружи", "не лезь, нахуй, без тебя разберемся" - все одно без толку. У Жоры свое, чрезвычайно-слабоумное и отважное видение окружающего его мира. Может хоть сто раз искренне кивать, делаясь внимательным, вдумчивым и обманчиво-послушным, а как только Шибанов голову отворачивает (иногда даже и в упор смотрит) - все одно делает все исключительно по-своему. У Миши даже морщин на лице с его появлением прибавилось. Ну, не может он постоянно столько переживать без видимых последствий. И тахикардия, м-мать ее, снова о себе знать дала, и руки, порой, трясутся так, что приходится их в карманы прятать, и на спине испарина липкая и холодная выступает из раза в раз, стоит только Раскольникову снова забыть о написанных кровью извечных и обязательных правилах. Ему будто бы того раза не хватило, в котором радуловский снайпер ему чуть башку буйную и упрямую не прострелил. Шибанов тогда всерьез думал, что закончится прямо на месте. Думал, что еще одна секунда, и на месте красивого раскольниковского лица останется лишь крупная и сквозная окровавленная дыра, а упертые мозги фонтаном разлетятся по аккуратной дизайнерской лавочке сзади. И до сих пор с цепенящим ужасом об этом вспоминает, чувствуя, как треморная дрожь вновь пробирает до самых запястий, а внутри что-то холодно сжимается от осознания того, что он, в действительности, мог не успеть. Представлял красно-белую ленту Следственного комитета, представлял экспертов, фотографа, труповозку, холодный зловонный морг и мертвенно-бледные стопы с ламинированной биркой на большом пальце. Будто вживую бегал глазами по акту судебно-медицинского исследования после вскрытия, запивая полученную информацию обжигающей водкой. Видел и похороны, и закрытую крышку гроба, потому что после такого ни один гример голову по частям не соберет, был даже на поминках в окружении серых и сосредоточенных лиц, хмуро всматривающихся в крупное, некогда беспечно улыбчивое фото, теперь безвозвратно перечеркнутое черной тканью. И тихо, безысходно выл про себя - очередного не уберег. Жизнь Жору ничему не учит. Он с ловкостью акробата из раза в раз продолжает ходить по грани разумного, пробуя опасность на вкус, а собственное везение на прочность, и также легко и ненавязчиво бренчит на мишиных нервах, словно на шестиструнной акустической гитаре. Шибанов его, в общем-то, понимать старается. Шальная молодость, ощущение собственного бессмертия и всесилия кружит голову любому, и ему в том числе, в свое дальнее незапамятное время, но это всего лишь мимолетная в своем непостоянстве поэтическая лирика. Гормоны, захлестывающий кровь кортизол, чувство непререкаемой нужности и желание нанести непоправимые пользу и добро не благодаря, а вопреки. Это проходит. Проходит и безмерное чувство энергии, переполняющей тело, скукоживается глубоко в душе тот самый мифический героизм, и, впоследствии, остаются только лишь шрамы. Многочисленные, незатягивающиеся, ноющие на погоду и дающие о себе знать при малейшей физической нагрузке. Жоре это только предстоит понять, а Шибанову разве что и остается, что тактично не вмешиваться, внимательно поглядывая и присматривая со стороны, обрекая себя если не уберечь, то хотя бы постараться направить иркутского отморозка в верное русло. За последние три месяца о Раскольникове подполковник узнал столько, что в пору ежедневник с записями заводить. Во-первых - Жора, оказывается, отлично готовит. Во-вторых - вообще-то, дымит, как паровоз, уж на что "спортсмен", м-мать его за ногу. В-третьих - Жора чрезвычайно чутко спит, реагируя на любой шорох и скрип ламината в квартире, мгновенно вскакивая и в считанные секунды принимая полную боеготовность. В-четвертых, в-пятых, в-шестых... можно до бесконечности продолжать. Жора по-детски непосредственно любит сладкое. Буквально все метет, что только под руку попадется. Жора терпеть не может горячую воду в душе, ненавидит беспорядок и сдвинутые с первоначальных мест вещи. Жора забавно, почти трогательно дергает подвижным и живым лицом даже во сне, и сопит громко, по-кошачьи, уткнувшись длинным носом в подмятую под себя подушку. Жора каждый божий день драит в раковине уличную обувь, затыкая ее ультрафиолетовыми сушилками на несколько часов, и катастрофически не терпит невымытой сразу после трапезы посуды. Жоре нравятся тупые передачи по "Пятнице" и не менее идиотские сериалы про русских ментов, его веселят интернетные мемасы с откровенно-чернушным юмором, а в плейлисте удивительно соседствуют "Ленинград", "Пикник", "Король и шут" и теперь уже небезызвестный для Шибанова "Pirokinesis". Жора пьет исключительно несладкий кофе и исключительно с двух с половиной процентным молоком, и предпочитает акционный "Ballantine's" любой, даже самой качественной и дорогой водке. Жора каждые сутки потребляет непомерное для мишиных мерок количество воды, и с менторским видом принуждает к этому окружающих. Жора скрупулезно держит себя в форме - отжимается из утра в утро, несмотря ни на погоду, ни на количество сна, не на состояние здоровья. Качает пресс, подтягивается на коридорном турнике, иногда даже затыкает наушники в уши и уходит из дома на медитативное и обязательное "побегать". Жора много разговаривает по телефону хуй пойми с кем, закрываясь на кухне, или, в другой комнате, и, вообще, ведет себя чрезвычайно-подозрительно, но Миша в это не лезет из последних сил. Не лезет даже тогда, когда Жора, уходя в магазин, может пропасть бесследно и без вести, не выходя на связь, возвращаясь домой только через несколько долгих и томительных часов, хмурый, напряженный и сосредоточенный. Одним словом - тараканов у Жоры дохуя и больше, и все, как напогляд, словно тридцать витязей прекрасных, чредою вышедших из ясных морских вод. А еще Жора мягкий, ласковый и покладистый. Разумеется, только тогда, когда не включает своего привычного упертого бараньего долдона. Ему нравится трогать, и до одурения нравится, когда трогают в ответ. Он честный, искренний, живой и открытый, и всегда старается решать все назревающие проблемы заранее и через рот, а не через жопу, как привык все тот же Шибанов. Он безжалостно разрывает все клишированные напускные шаблоны напыщенного генеральского сынка за плотно закрытыми дверями и сугубо вне рабочее время, и из раза в раз смотрит своими большими желто-зелеными глазами так, что у подполковника душа наизнанку выворачивается. Жора - особенный. Как и все, в общем-то, только немножечко больше. Да, Миша все еще любит Брагина. Бесконечной такой, безвременной и неочернимой платонической любовью. С Жорой же у него все совершенно по-другому. С Жорой все многим легче. И чувства там совершенно простые, банально-бытовые, прямые, плотские и искренние. С ним не нужно думать, как повести себя так, чтобы не оттолкнуть и не навести на подозрения. С ним не нужно переживать о том, что можно остаться раскрытым, руша длительные доверительные и дружеские отношения, оставляя тяжелый и дурно пахнущий шлейф, идущий попятам всему впоследствии уже вынужденному взаимодействию. Не нужно каждый раз стыдливо прятать горящий недосказанностью взгляд от Веры, снова, снова и снова цепляя на лицо маску придурковатого полицейского шута. Не нужно осторожничать и совершенно не нужно выгадывать. И только лишь этим Миша уже благодарен Раскольникову по гроб непродолжительной и яркой оперской жизни. Жора неплохо отличается и в другом. Жора - непокойный. Твердолобо-упрямый и безбашенный во всем, что касается работы, почти как Брагин, вот только тому по специфике службы совсем иное написано. Дал же Бог сразу двух дураков на голову, за которых изо дня в день приходится переживать пуще, чем за собственную шкуру. Недоглядишь - и обязательно влезут в непременное дерьмо, потянув за собой вереницу неостановимого и хаотичного пиздеца. Вот только за Юру Миша спокоен уже хотя бы потому, что он в вооруженные склоки очертя мудрую голову не влезает, а по большей части в кабинетах на допросах пропадает. Раскольникова же, будто в старой доброй гусарской балладе, все на подвиги тянет. И так уже шрамов на теле столько, что пробу негде ставить, а он все кидается по самую макушку, не думая ни о причинах, ни о последствиях. Миша снова видит снайпера, засевшего на третьем этаже малоквартирного дома, еще двадцать лет назад попавшего под программу ветхого и аварийного жилья. Снова чувствует захлестывающий кровь адреналин, слышит недовольные, строгие приказы Сахарчука, призывающего оставаться на месте, ощущает навалившуюся на плечи безысходность, и попросту не видит другого выхода. Оглушительный звук собственного выстрела, перемежившегося с кислым запахом пороха, бьющего в нос, до сих пор ощущается чрезвычайно-живо и по-настоящему. Видит, как падает мешком на землю сжавшийся от боли Раскольников, и слышит глухие щелчки-выстрелы снайперской винтовки, вздымающие вверх холодные гейзеры из пока еще скупого питерского снега. И молится. Снова молится о том, чтобы Жоре хватило ума оперативно уйти из зоны обстрела и спрятаться, а не строить из себя героическую жертву случайных и непредвиденных обстоятельств. Вот только Жора спрятаться, вопреки хваленой СОБРовской подготовке, не успевает. Очередной застрявший в вакууме выстрел заставляет чужое тело конвульсивно и коротко дернуться, и безжизненно опуститься на тонкий, еще не успевший подтаять, ледяной наст, замирая в неестественно-неправильной позе сброшенной на пол тряпичной куклы. Белый снег в считанные секунды окрашивается в темно-багровый, а у Миши что-то надрывно разрывается в груди, заседая мелкими осколочными глубоко в костях. Шибанов вскакивает, словно ужаленный. Садится резко, порывисто, до искр перед глазами, и в остаточной безысходной агонии жмет пальцами попавшее под ладони одеяло. Мокрое насквозь. Он и сам не лучше. Все тело покрыто липкой и холодной испариной, а до воспаленного рассудка не сразу доходит такая простая и животворящая мысль о том, что это, снова, снова и снова оказывается обыкновенным дурным сном. Темное, туманное пространство с оглушительным щелчком взрезает бледно-желтый свет прикроватной лампы, и подполковник недовольно щурится, морща лицо и прижмуривая правый глаз, пытаясь уйти от бьющего по сетчатке источника. Этого ему еще не хватало. - Миш, ты че? - Голос у Раскольникова хриплый, отчасти встревоженный. Неужели, и впрямь волнуется, акробат хренов? Шибанов промаргивается с несколько раз, сбрасывая сотни мельтешащих под веками искр, и переводит взгляд на источник шума, поводом для которого стал сам. Жора красивый до одурения. Приподнявшийся на локтях, сонный, теплый, сжуренный весь, едва разлепивший глаза, испещренные десятками лучистых морщин, с наморщенным тонким носом и всклоченными от подушки волосами. Здоровый и невредимый. Живой. - Ниче, бл... ин. Спи. - Шибанов с нажимом растирает ладонями взмокшее лицо, и по-собачьи встряхивает головой, отгоняя от себя остатки дурных пережитков прошлого, изощренно сплетенных с собственной прямой, как палка, неизлечимо-больной фантазией. Вот только недолго музыка играла. Поднятый на ноги, зацепившийся за мысль Раскольников, скорее, ноги протянет, нежели чем отцепится запросто и по-хорошему. - Уснешь тут... - Бубнит "тяжелый", откидывая одеяло и садясь на кровати, двигаясь ближе, так, чтобы оказаться со все еще сонной, но уже пытливо-доебистой физиономией в шумящем информационном пространстве подполковника. Складывает длинные ноги по-турецки, пристраивая локти на бедрах, сгибаясь в спине, едва держа клонящуюся от усталости голову, и смотрит. Пялится своими глубокими желто-зелеными фарами, вытаскивая наружу все то, что так агрессивно прячет внутри себя Шибанов. - Ну, чего? - Из него бы следователь отменный вышел. Жилы тянет так профессионально, что все остатки сна улетучиваются, словно по щелчку пальцев. - Да ничего, господи, что ж ты прицепился-то. Сон хуевый приснился. Я же не виноват, что ты все слышишь, как эта... - Миша нервно бьет пальцами по собственным ушам, пытаясь вспомнить подходящее слово, - летучая мышь. - А я не виноват в том, что ты пихаешься, как боксер. Я поэтому и сплю так чутко. Все жду, когда же нокаут в башку прилетит. - Раскольников, несмотря на сущность фразы, раздраженным не выглядит ни единой секунды. И даже наоборот. Кажется теплым, мягким и податливым, как пластилин из школьного набора начальных классов. Клонится еще ближе, жмется небритой щекой ко взмокшему плечу, отирается устало, доверчиво, по-кошачьи, и удобнее устраивается виском, опуская тяжелую чугунную голову. - Мне вот, знаешь, все Сахарчук каждую ночь в хуевом настроении снится. Орет в лицо, как припадочный. И глаза такие... на выкате. С этим чрезвычайно сложно спорить. С таким Жорой чрезвычайно сложно спорить. Да и злиться не получается, сколько ни пытайся. Миша ощутимо расслабляется, негромко, хрипло посмеивается, сбрасывая с себя остатки напряжения, и самозабвенно зарывается пальцами в мягкие волосы, с нажимом прочесывая лохматые пряди, с удовлетворением улавливая длинный и довольный майорский выдох. Раскольников патологически контактный. Смотришь на него, и не веришь. А когда до дела доходишь - не веришь еще пуще. - Да уж, вот где настоящая жуть. - Шибанов согласен. На разозленного полковника лучше даже не смотреть, не то что рядом находиться. Он глубоко сомневается в том, что к Жоре, в принципе, способны приходить сны подобного толка, но даже эта простая, чуть саркастичная ложь во благо успокаивает сильнее, чем несколько стопок холодной и щиплющей пищевод "Царской". "Тяжелый" смеется. Тихо, хрипло, мягко и бархатно. Обнимает рукой поперек спины, обхватывая длинными пальцами попавшие под ладонь ребра, мерно оглаживая снизу-вверх, и поворачивает голову, прижимаясь сухими, теплыми губами к покрытому испариной плечу, шумно втягивая носом воздух. Миша все к этому никак привыкнуть не может. Вздрагивает слегка, ведя подбородком, будто снова и снова сомневаясь в реальности происходящего, а Жора это нутром чувствует. Чувствует, сука, на интуитивном уровне. Улыбается - это подполковник, даже не видя, ощущает, - трется длинным носом о ключицу и бодает упрямым лбом в трапецию, призывая улечься обратно. Миша слушается. Такого, поди, не послушайся, он ведь и силой на лопатки уложит на "раз-два". Жора только притворяется таким - мягким, сговорчивым, отчасти даже беззащитным. С подполковником ему это попросту удобно и не западло. Если характер включит - тут уже сам дьявол с ним не справится, о Шибанове, как о черте, и говорить нечего. Парень мощный, крепкий, руки крутит, как шнурки завязывает, и с самим Мишей уже ни раз справлялся, стоило только за грань перевалить. Как тогда, хотя бы, при первом знакомстве. Шибанов в тот момент из кабинета пулей прямо на пол всему главку на смех вылетел. Но, вспоминать об этом не хочется. А Жорик и не требует. Мягко давит горячей ладонью на грудь, укладывает обратно на подушку, и пригибается ниже, упираясь согнутым локтем в матрас. - Нервничаешь, просто, много. Вот и всякая лабуда снится. - Свет от лампы причудливо пляшет по небритому скуластому лицу, и Миша не может вновь не залюбоваться открывшейся ему картиной. Уже ставшие родными желто-зеленые глаза сейчас кажутся совершенно потусторонними, глубокими, мерцающими, будто и не из этого мира вовсе. Шибанов, будто загипнотизированный ими, поднимает руку, укладывая ладонь на небритую впалую скулу, и с тихим выдохом смотрит, как опускает пушистые ресницы майор, мягко притирающийся к подставленной руке. Вот бы он и на работе таким был. Послушным, чутким и покладистым. Цены бы ему не стало. Раскрываемость, может, и снова упала бы до былых отметок, да вот только шкура цела была бы. Как и многострадальные шибановские нервные клетки. - А как с тобой по другому-то, а? Ты ж как БТР. Куда вижу, туда и иду. - Миша завелся бы, непременно завелся, вот только чужая мягкость его в руках держит. Молодец, Раскольников. Оперативно-быстро нашел нужный рычаг управления собственным командиром. - Ну, меня так воспитывали. Другим уже не стану. Так что терпи. - Жора неторопливо поворачивает голову, накрывая приоткрытыми губами бьющиеся вены на внутренней стороне запястья, и все меткие, бьющие прямо в цель, аргументы, испаряются из головы Шибанова также стремительно, как в ней и возникли. Раскольников плавно спускается ниже по предплечью, оглаживая ладонью вздымающуюся от постепенно сходящих эмоций грудь, и клонится ближе, мельком задевая пальцами горло и укладывая их на скулу, фиксируя лицо и заглядывая в него пытливо и внимательно, ожидая от подполковника утвердительного ответа. - Терплю, а что мне еще остается? В отделе народу не разбежишься. Не увольнять же тебя, в конце-концов. - Шибанов оглаживает изгиб крепкой спины, проходясь меж сведенных лопаток, отмечая про себя, что без портупеи Раскольникову даже лучше, и усмехается желто-зеленому скептически-укоряющему взгляду, наигранно пытающемуся прожечь в нем очередную дырку. - Ты в своем репертуаре. - Жора хрипло выдыхает с деланым, фальшивым сожалением, и приспускается на локте, клонясь еще ниже, мягко вжимаясь теплыми губами в приоткрытый рот, постепенно, ненавязчиво утягивая Шибанова в долгий и глубокий неторопливый поцелуй. Раскольников опять безоговорочно ласков, обезоруживающе нежен и внимателен, и это снова покупает чужую душу, заставляя отбросить в сторону все занимающиеся внутри страхи и сомнения. СОБРовец сплетает бесконечные ноги с его собственными, скользит теплыми пальцами по икре, не оставляя ни единого шанса на личное пространство, ныряет длинным, горячим языком в рот, целуя плавно, тягуче, самозабвенно. Миша зарывается пальцами в мягкие пряди, придерживает второй рукой за крепкое предплечье, шире открывая рот, отвечая, и сам себе не верит. Может, это все просто плод его больного воображения? Может, и не переводился к ним из Сочи никакой Раскольников, а подполковник все еще в реанимашке под капельницей после аварии лежит? Вот только Жора медленно, неотвратимо оказывается сверху, перекидывая длинную ногу через шибановские бедра, усаживаясь удобнее и по-хозяйски, придерживая ладонями за плечи, целуя, целуя, целуя до дефицита кислорода в легких, а морок все никак не рассеивается. Видать, старшему, и впрямь, повезло. Шибанов не сопротивляется. Им, в кой-то веки, и на работу на часик опоздать можно, видит Бог, небо не рухнет с оглушительным грохотом на землю, если они проспят основной будильник на половину седьмого. Гладит Раскольникова по бокам, пересчитывает пальцами выступающие ребра, задевает языком гладкое майорское небо, и чувствует губами широкую улыбку, прорезавшую худое и красивое скуластое лицо. Вот ведь гад. Нет бы остановить, отстраниться и улечься дрыхнуть до самого рассвета. Напротив - Жора только потворствует, распаляет, ерзает упругой задницей на бедрах, притираясь ближе, широко проходится языком по шибановским губам, и скользит им по кромке зубов, дыша глубже, громче и несдержанее. - Я так понял - "спать" - отменяется? - Шибанов гулко гудит в открытый рот, поглаживая СОБРовца по затылку, прихватывая зубами мягкую нижнюю губу, и чуть оттягивает ту на себя. Раскольников только неопределенно ведет плечами, нехотя отстраняется, улыбается в своей непередаваемо-харизматичной кошачьей манере, и скользит большим пальцем по подбородку. - На пенсии выспимся. - И это уже больше похоже на правду. Ведь, в действительности, не думал же Миша, что первая выдавшаяся за последние несколько недель десятичасовая ночь для отдыха сможет пройти для него совершенно спокойно и без каких-либо последствий? - Ну, это вряд ли. - Скептически бурчит Шибанов, широко оглаживая ладонью подтянутый живот "тяжелого" под недоуменный взгляд блестящих желто-зеленых глаз, вновь возникших в поле его зрения. - Это почему же? - Жора чуть клонит голову набок, сводя брови к переносице, а у Миши от этого жеста все внутри обмирает и сворачивается. И как у Раскольникова, вообще, получается быть таким... разным? - Да потому что, Георгий, на пенсии своих забот хватает. Взять хоть огород, очередь в ЖЭК, наркоманов и проституток около подъезда. - Миша утыкается кончиком указательного пальца в складку промеж бровей СОБРовца, и негромко посмеивается, глядя на то, как снисходительно Жора прикрывает глаза, улыбчиво скалясь и качая буйной головой. У них, судя по всему, диаметрально противоположные представления о неумолимо приближающемся пенсионном возрасте. Шибанову, по-хорошему, уже как два года можно штаны на гражданке просиживать, а он все носится. Привык, что уж тут поделаешь. К тому же, уйди он вовремя, разве встретил бы это длиннобудылое недоразумение с подвижной и наглой кошачьей физиономией и непередаваемой манерой издавать любые звуки? - Угу. Все с тобой понятно. - Хмыкает Жорик, снова наклоняясь, подцепляя кончиком языка верхнюю губу подполковника, и снова мягко, но коротко жмется поцелуем к приоткрытому рту. В этот раз не задерживается. Вытаскивает душу совершенно иначе. Вплавляется горячими губами под скулу к самому горлу, шумно выцеловывая еще не остывшую и не сошедшую испариной кожу, аккуратно цепляется зубами, стискивая пальцами плечи, и мерно, плавно, неумолимо опускается все ниже. Тычется в яремную впадину, укрывает витиеватыми узорами ключицы и грудь, поочередно вылизывает соски, выбивая из легких первые тяжелые и шумные выдохи, крепко держится длинными пальцами за бока и вновь отдается безо всякого остатка. С Раскольниковым всегда так. Никаких недосказанностей не остается. Если злится и раздражается - то делает это ярко, безапелляционно и дерзко, а если распаляется, то сжигает до самых углей, вытаскивая наружу всех демонов, что вольно гуляют по чужой темной оперской душе. Миша с нажимом оглаживает СОБРовца по предплечью, сдавливая крепкие мышцы, ведет выше к плечу, жадно и заново изучает вдоль и поперек известную горячую кожу, ведя по внушительной трапеции, мажет большим пальцем по острому кадыку, и ныряет к спине, спускаясь по позвоночнику. Жора от этого плавится уже в который раз. Изгибается, сводит лопатки, подставляется под касания искренне и доверчиво, подвижный такой, пластичный, гибкий, как будто, и впрямь, легкоатлет. Может, и не шутил Раскольников тогда, в самый первый раз? Шуму они в ту ночь наделали, будь здоров. Да и бардака развели порядочного. Но, разве, теперь кто-то об этом вспомнит? Кто-то, кроме них, разумеется. "Тяжелый" не отвлекается даже тогда, когда Миша чуть крепче прихватывает в пальцах русые пряди. Не направляет, просто придерживает, больше удерживаясь сам, и упирается затылком в подушку, прикрывая глаза, чувствуя горячие губы, по-хозяйски гуляющие по собственному животу. Талантливый человек талантлив во всем. Шибанов уже ощущает, как начинает горячо потягивать под тканью белья, по которому Жора из раза в раз проезжается бедрами, и делает то, чему научился еще пару месяцев назад - отдается взамен. Также открыто, искренне и целиком. Позволяет СОБРовцу делать с собой все, что только его душе будет угодно. А потом еще и удивляется, отчего тот на работе из него веревки, будто из конопли, вьет умело и ловко? Раскольников упирается горячими руками в грудь и одним слитным, выверенным движением отъезжает дальше по ногам, спускаясь все ниже, накрывая приоткрытыми губами неровный и длинный шов от операции на аппендикс. И это тоже опускается в копилку того, с чем Миша невольно решил поделиться с майором за последние несколько месяцев. Всеми своими шрамами. От и до, без стеснения, комплексов и неуместной дури в чугунной голове. Жора это принимает и понимает, мажет кончиком языка по кривой полосе, и утыкается губами под край белья, шумно втягивая носом раскаляющийся воздух. Шибанов ему вторит. Судорожно пускает кислород в легкие и прочесывает густые раскольниковские волосы ото лба к самому затылку, невольно пригибая еще ниже, ближе и теснее. Тот не дурак, вообще-то, не зря столько раз это подполковнику доказывал, его и направлять не надо. И, все же, негласные правила игры "тяжелый" принимает. Тычется носом в подвздошную кость, устраиваясь удобнее, и эффектно цепляет зубами резинку белья, плавно потянув ту ниже. И у Миши только лишь от этого уже искры с век разлетаются. Он про чужой рот не понаслышке знает. И сам факт того, что сейчас этот самый рот оказывается в его полной власти, заставляет член неумолимо наливаться кровью, пульсируя в томном ожидании. Жора стягивает зубами подаренные кем-то из предыдущих пассий брендовые боксеры, а Шибанов даже локтем в кровать упирается для того, чтобы приподняться и с голодной жадностью осмотреть представшую ему картину. Лучше бы не видел - честное слово, потому что от одного взгляда на такого блядского и хищного Жорика по груди горячий жар расплывается. Миша коротко мажет пальцами по упрямому лбу, спускаясь ниже и задевая небритую щеку, и чуть небрежно скользит подушечкой по приоткрытым влажным и раскрасневшимся губам. Вольную дает. Хотя, если честно, она Раскольникову нужна точно также, как собаке пятая нога. Жора дергает углом рта, коротко чертя горячим языком по первой фаланге, окончательно стягивает пальцами белье ниже по бедрам, и жмется губами к промежности, выбивая из груди первый несдержанный и гулкий стон, распаляя и разжигая все сильнее. Шибанов не мешает и не помогает, прекрасно знает, что СОБРовец справится целиком и полностью, оглаживая кончиками пальцев ушную раковину и снова забираясь ими в лохматые волосы, призывно укладывая тяжелую ладонь на макушку. Раскольников бросает взгляд из-под ресниц. Целенаправленный такой, уничтожающий последние крохи здравомыслия, пламенный, яркий и будоражащий. У Миши от него мурашки по коже идут, а оперативнику только того и надо. Жора даже не примеривается - не в его правилах. Обхватывает мокрыми губами головку и плавно опускается ниже, беря сразу и на всю длину. Шибанов непрофессионально и крупно вздрагивает, закатывая глаза и вновь падая обратно на подушку, стараясь не вскидывать бедра, временно давая парню полную свободу действий. Сам разберется, не маленький. Раскольников, пока оставшийся без контроля, наглеет. Мягко гладит пальцами напряженные бедра, скользит по внутренней поверхности, все еще держа глубоко в горле, и медленно тянется обратно. С громким таким, пошлым и влажным звуком. Мишу мажет. Давит к кровати, припечатывая, будто бетонной плитой. Откуда у него, блядь, вообще такие способности?! Жора придерживает длинными пальцами за основание, с жадным и горячим выдохом скользит языком по головке, поддевая острым кончиком уздечку, выбивая новый уже более слышный стон, и обхватывает ту губами, сжимая крепче. Потягивает, ныряет языком в уретру, чуть помогая теплыми подушечками по кругу, безжалостно проходясь теми по чувствительной коже, издевается будто. Шибанову пиздец, в общем-то, чего и стоило ожидать в тот момент, когда он еще в первый раз с Раскольниковым в одну постель ложился. СОБРовец опускается ниже, до половины, вновь поднимается обратно, мажа губами по мокрой головке, и снова опускает голову, забирая чуть глубже, втягивая щеки, помогая себе языком, скользя им по вздувшимся венам, и буквально уничтожает подполковника всеми своими действиями. - Блядь, Жора... - Шипит Шибанов, насилу приоткрывая глаза, приподнимая голову и глядя на творящееся безобразие, оглаживая ладонью лохматую макушку, встрепывая ту еще сильнее. Раскольников не отвлекается, только вопросительно мычит, пуская вибрацию от горла по члену, заставляя коротко подавиться выдохом, бросая на Мишу очередной убийственно-меткий хитрый и жадный взгляд исподлобья. - Ты пиздец, ты в курсе? - Комплимент, так-то. Изощренный, извращенный, в типичной шибановской манере, и Жоре это нравится. Улыбается, гаденыш, опуская ресницы и снова вбирает до самого основания, прижимаясь губами к промежности, шумно втягивая носом воздух. Миша позволяет себе крепче стиснуть в кулаке мягкие пряди, чуть толкаясь бедрами глубже в податливое и горячее горло, и не чувствует никакого отторжения. То ли с рождения у Раскольникова рефлекс отсутствует, то ли... нет, о последнем думать категорически не хочется. Жора сосет убивающе-медленно, самозабвенно, шумно и влажно. Шибанов, не зная, куда деть вторую руку, пристраивает ту ладонью на впалой скуле, из последних сил стараясь не натягивать парня на себя так, как хочется сейчас, давая привыкнуть, чувствуя, как Раскольников то и дело намеренно пропускает за щеку, утыкая головку в гладкую и горячую плоть. Скользит приоткрытым ртом ниже, прихватывая губами мошонку, широко проходится языком до самого низа живота, и делает это так красиво, развязно и эффектно-пошло, что у подполковника пробки в голове вышибает. Свет отключается, погружая Мишу в темный мир плавающих под веками крупных цветных пятен, и ему приходится вновь рухнуть тяжелой башкой на подушку, уже даже не предпринимая попыток приподняться. Переиграл и уничтожил. Тут и говорить нечего. Миша сумбурно гладит лохматую голову, прочесывает пальцами темные пряди, жмурится, в пояснице прогибается, чувствует, как упирается ладонями в тазовые кости Жора, не позволяя подняться. Сопит шумно, даже жалко отчасти, полностью отданный изощренной жаркой пытке, понимая, что вот-вот взорваться готов. Внутри чужого болтливого рта мокро, горячо и тесно до безобразия. Раскольников то и дело соскальзывает губами с члена, проходится по нему языком, дует на головку, мелко поддевает уздечку, дразнит, легко надрачивает пальцами и доводит до самого края. Подполковнику деться некуда. Только и остается, что жать в ладони простынь, поджимая пальцы на ногах, хрипло дышать, ждать и не ерзать. "Тяжелый" учащает темп только тогда, когда Шибанов уже потерял последнюю надежду. Распаляется, ускоряется постепенно и плавно, резче двигая головой и забирая все глубже, крепче стискивая пальцами мишины бедра, находя в них опору. И как у него только башка не кружится? Хотя, возможно, Шибанов об этом попросту не знает. Ему сейчас и не до того, в общем-то. Старший сильнее сжимает русые пряди в кулаке, больше не имея никаких моральных сил быть вдумчивым и ласковым, и уже не может не направлять. Не может не толкаться бедрами навстречу, вскидываясь и погружаясь еще глубже, смешивая собственные нарастающие стоны с шумной влажностью умелого горячего рта. Жора сопит громко, сбивчиво и рвано. Но с ритма не сходит даже несмотря на то, что Миша, потеряв всякий контроль, уже откровенно трахает его в горло, натягивая мокрые губы на напряженный от возбуждения каменный член. Раскольников к чужой, местами совершенно неподвластной грубости, уже привык. Более того - ему это, кажется, даже нравится. СОБРовец с отдачей подается навстречу, не хрипит и не сглатывает, не давится, не сжимает горло и не фыркает, просто учащается до пределов возможностей, гладя ладонями бедра, и подмахивает языком, чувствуя, насколько командир уже близок к неминуемой разрядке. Возбуждение уже стало острым, жгучим, нестерпимым. И раскольниковский язык лучше совсем не делает. Миша уже не может терпеть. Толкается глубже, резче, добела сцепляя пальцы в мягких волосах, и идет крупной и несдержанной дрожью, срываясь на низкий и судорожный стон, насаживая парня на себя до самого основания, и горячо, долго, обильно изливается в чужое открытое горло, жмуря глаза со взрывающимися под веками фейерверками. К чести Жорика сказать - тот еще ни разу не обижался. Даже не хмурился насуплено. Как и теперь. Раскольников шумно восстанавливает дыхание. Громко и влажно сопит носом, расцепляя пальцы, сжавшиеся на бедрах, и медленно расслабляется напряженными на лбу складками. Миша это видит, потому что смотрит все также жадно, даже несмотря на то, что уже закончил, сбрасывая подожженное Жорой возбуждение. Дрожит влажными ресницами, и медленно, плавно тянется обратно, упираясь ладонями в тазовые кости, собирая губами разлившееся семя, и подчищает горячим языком, громко и судорожно сглатывая. Коротко и болезненно морщится, скалясь, прижимая пальцы к разъебанному горлу, и негромко, осторожно прочищает голосовые связки, пробуя интонацию на прочность. Выходит хуево. Хрипло так, слабо. Раскольников на это только щурится, снова с трудом глотая вязкую слюну, нервно дергая кадыком, и медленно выпрямляется, разводя плечи и картинно разминая затекшую шею. Жмурится крепче, накрывает ладонями глаза, будто бы растирая, на деле же просто убирая выступившую на ресницах соленую влагу, и думает, что это останется для подполковника незамеченным. Миша, в противовес чужим ожиданиям, видит все и даже чуть больше. И Миша готов извиниться, если это будет действительно необходимо. Вот только они оба понимают, что никому из них это нахуй не сдалось. Они такие, какие есть. Шибанов, в целом, мягкий, податливый, даже ласковый иногда, но, порой, порывистый, несдержанный и откровенно-грубый. Жора тоже далеко не ушел. Ему палец в рот не клади - без башки останешься. Но, самое главное, что именно он принимает подполковника ровно таким, каков он есть. Безо всякой выгоды, наигранности и принуждения. Ему Миши и в отделе хватать должно с головой, а тот, поди же ты, еще и дома его терпеть умудряется. Да и на все возможные жертвы Раскольников идет исключительно от широты северной иркутской души, а не из-за мифической попытки расположить к себе непоправимо-сложное и душное руководство. Спят, не спят, живут ли вместе, или, по отдельности, завтракают ли по утрам, или, очертя голову несутся на работу - Шибанов все одно Жору по службе за пятерых дрочит. И даже не думает делать тому ни единого снисхождения, без зазрения совести отправляя в самую пизду Ленинградской области для выемки медицинской карты очередного подозреваемого по комитетскому делу. Гоняет нещадно, как дворового Тузика, даже теперь, когда Жорик в этом отделе уже скоро год разменяет. А парень... не жалуется, вообще-то. Не ждет поездку в Гагры и ищет, взрывая носом землю, как будто в последний раз. Лишь иногда только припоминает. За плотно закрытыми дверями ставшей для них общей квартиры. - Иди сюда. - Миша тянет руку, прихватывая пальцами чужое запястье, и тянет было "тяжелого" к себе, но тот только сильнее назад уходит, выпутывая кисть из крепкой ладони, растирая закостеневшие от положения шейные мышцы, вновь очерчиваясь лицом, приобретая свой привычный СОБРовский характер. Делает ответный ход, даже не улыбается уже, такими глазами смотрит, что хоть из дому беги, и шумно, влажно фыркает длинным носом. - Сам встанешь. - И в этом весь разговор. Если Жора упрется - его и бульдозером не сдвинешь, и Шибанову эти мгновенные, ситуативные метаморфозы подчиненного нравятся до подогревающейся в венах крови. С Раскольниковым хуй заскучаешь, потому что никогда неясно, что в его дурную и упрямую красивую голову втемяшится уже через секунду. - Ну, смотри, я по-хорошему просил. - Им так интереснее. Сразу обоим. Нашли друг в друге скрытые таланты актеров погорелого театра, и беззазрительно пользуются этим, пока жизнь позволяет. Миша натягивает обратно спущенное Раскольниковым белье, и коротко трясет головой, отбрасывая от себя туманное марево, затмившее рассудок. Жора не дергается - ждет подполковника. Разве что на колени выше поднимается, чтобы переступить чужие ноги в обратную сторону, давая Шибанову полную свободу. Смотреть на это до сих пор невыносимо. Уже три месяца прошло (даже девять, если об этом), а Миша все еще с плохо скрываемой жадностью ловит каждое его движение. Шало смотрит, как перекатываются под смуглой после короткого летнего отпуска кожей сухие мышцы, как напрягаются бедра и пресс, снова делает пометку о том, что Жора за время оперской работы во втором отделе скинул еще сильнее, как подрагивает под тканью моднецкого белья возбужденный член, и негромко, раскатисто гудит. Неужели, таких в холодном и хмуром Иркутске делают? Таких живых, теплых, искренних и неподдельных. - Ну, давай теперь по-плохому. - Раскольников хуебесит. Набрался от него всякой дряни, вообще-то. Нет бы чего хорошего подцепил. Миша уже давно заметил, что он и "нукать" стал, и "акать" точно также, как и командир, разве что дурные словечки-паразиты еще пока не перенял, но оно и к лучшему. Миша по-плохому, если честно, очень согласен, но, вопреки желаниям, не станет. Может, и еще как, более того - даже хочет, но Жора еще не настолько в образе, чтобы брать его откровенной грубой силой. Шибанов резко садится, перекатываясь на колени, выдроченный длительной оперской подготовкой, и крепко обхватывает парня за поясницу, рывком дергая Раскольникова ближе к себе. "Тяжелый" коротко и шумно выдыхает, теснее притираясь напряженной промежностью, и обнимает локтями за шею, глядя в глаза глубоко, цепко, но совершенно нечитаемо. Пес его знает, что там у СОБРовца сейчас в башке творится. Миша кладет ладонь на скуластое лицо, с ощутимо замирающим сердцем мажет большим пальцем по влажному следу под нижним веком, а Жора только глаза к потолку поднимает, настырно откидывая голову и вновь нечитаемо улыбаясь, уходя от прикосновения. Не нравится. Не нравится, когда собственные слабости замечают. Также, как и Шибанову. И в этом они чрезвычайно-похожи. - Ну, ладно, не начинай. - И опять это идиотское "ну" в каждом предложении. Миша сам себе скалится, оглаживая ладонью взмокшую голову и забираясь пальцами в пряди на затылке, и тянется вперед, касаясь губами соленой скулы, бессловесно давая понять, что стесняться тут "тяжелому" откровенно незачем. Ничто на земле не проходит бесследно. И, каким бы профессионалом Раскольников не был, под мишин темп и размер без последствий за просто так не подстроишься. Ну, заслезились желто-зеленые фары, с кем не бывает? А Жора, трудный, сложный, теперь упрямо подбородок вскидывает, подставляя под теплые губы совсем не красивую физиономию, а не менее красивое открытое горло. Гордец хренов. - Иногда, знаешь, можно и промолчать. - Фыркает Раскольников, запутываясь пальцами в жестких волосах подполковника, и клонит голову вбок, умело и органично подставляясь под горячие и тягучие поцелуи. Привык, знает, чувствует, как нужно. - Да-да, непременно. Как-нибудь в следующей жизни. - Миша скользит рукой, сжимая в ладони стоящий колом длинный член сквозь ткань белья, и с нескрываемым наслаждением ловит чужой шумный и судорожный вдох. Жора еще сильнее голову назад запрокидывает, глаза закрывает, подставляя кадык под горячие губы, и цепляется пальцами за плечо в попытке не потерять равновесие. Шибанов уже все его реакции наизусть знает. И все одно воспринимаются они, будто впервые. Подполковник целует бьющуюся и пульсирующую яремную впадину промеж исключительно-острого разлета ключиц, мерно гладит промежность, а Жора, в ответ, только жмется бедрами ближе, жарче притираясь к подставленной ладони. И кого еще тут сильнее оральный секс будоражит? Миша улыбается в выступающую кость, прихватывая ее губами, и переводит обе руки на СОБРовскую поясницу, заползая пальцами под резинку черных трусов от "Calvin Klein", крепко сжимая в ладонях ягодицы. Точно, похудел. Кормить его силком, что ли, теперь? - Ты жрать когда-нибудь начнешь? - Подполковник массирует мышцы пальцами, поднимает голову, случайно задевая носом острый подбородок, и натыкается на укоризненно-кислый взгляд желто-зеленых глаз. - Ой, я тебя прошу, избавь меня от необходимости выслушивать нотации. - Огрызается. Значит, придется разговаривать по-другому. Но позже. Жора упирается ладонями в плечи, трется стоящим колом членом о низ шибановского живота, и тянется вперед, чертя носом по не менее упрямому мишиному лбу. Закрывает тему. Тычется губами в переносицу, гладя мышцы, обхватывая пальцами шею, и коротко задевает кончиком длинного и любопытного шнобеля его собственный. Тепло так, искренне. Проебал привычный геройский образ - хорошо. - Я подумаю. - Бубнит Шибанов, и, в противовес не слишком довольной интонации, тянется губами к теплым и приоткрытым. Целует глубоко, широко и размашисто. Скользит языком внутрь, постепенно вытягивая воздух, и думает, что никогда к этому привыкнуть не сможет. К тому, как Жора целуется. Тягуче, страстно, самозабвенно, каждый раз, как в последний. Как уверенно языком скользит, как вылизывает щеки, глухо, шумно дыша в открытый рот, как уздечку задевает, и как распаляет, плавит и душу вытягивает. У него губы теперь почти постоянно заалевшие и чуть припухшие, потому что не оставляет его подполковник, не имеющий моральных сил от него такого оторваться. Миша жмет чужие ягодицы, разводит, скользит пальцами между, оглаживая средним плотно сжатое кольцо мышц, и ловит ртом несдержанный выдох, резонирующий по горлу. Жора ерзает уже, в пояснице прогибается в ожидании, требует, вот только у них сегодня уже в десять квартальные зачеты в плане стоят, а значит, что и с непосредственным проникновением сейчас потерпеть придется. Вот только терпеть Раскольников нихуя не желает. Очевидно, на резервный день рассчитывает, и кто Миша такой, чтобы его в этом ограничивать? Теперь главное снова самому не возбудиться, а то эта ночь грозится не закончиться до самого обеда. Шибанов выскальзывает ладонями из-под чужого белья, и крепко перехватывает за поясницу, одним слитным и выверенным движением разворачивая парня и укладывая его на лопатки поперек кровати. Одеяло уже на полу, но у них из-за категорических жориных заебов в квартире такая чистота медицинско-стерильная, что можно ни минуты не переживать. Тут пыль-то, наверное, только тогда и была, когда старые жильцы обитали. Даже домовой не лезет из чистого и глубокого уважения. Домохозяин, бля. Он даже кружку мишину умудрился на работе отдраить с содой, за что еще долго выслушивал гневные нотации, огрызаясь в ответ короткими выдержками из списка распространенных в их полосе желудочно-кишечных заболеваний. Жора смотрит с ожиданием. С плохо скрываемым таким, жгучим, голодным. Закусывает нижнюю губу, раздувая ноздри, и призывно подается к оглаживающей промежность ладони, прижмуривая один глаз. Невозможный мужик. От него руки ходуном ходить начинают. Приходится лезть в тумбочку за тюбиком смазки, раз уж такая пьянка началась. Раскольников заводит руки за голову, цепляясь пальцами за край широкой кровати, сверкая черной латынью, намертво вбитой в кожу на внутренней стороне плеча, и приподнимает бедра, позволяя стянуть с себя белье. Бес, блядь. С ним разве, сука, выспишься спокойно? Сгибает длинные ноги в коленях, сверкая белесым пулевым шрамом на правом бедре, оставленным никем иным, как собственным командиром, и с готовностью подставляет грудь под горячие и крепкие поцелуи. Вздымается диафрагмой, прогибается в спине, прекрасно зная, как Шибанову от этого крышу рвет, льнет ребрами к сухим ладоням, и подается бедрами, скользя возбужденным влажным членом по чужому животу. Ага, просит, значит. Жаль, что не вслух. Но до этого Миша не опускается, Жорик и так себе с завидной регулярностью на горло наступает, хватит и этого. Миша спускается поцелуями к втянутому животу, цепляет зубами тонкую кожу на выемке пупка, и не медлит слишком долго. Можно снова потерять себя в жгучей страсти, и тогда зачеты не сдаст ни один из них. Сахарчуку вновь придется орать, а операм из второго снова придется откровенно позориться на пересдачах, посыпая неумолимо седеющие головы пеплом. Шибанов усаживается удобнее, вскрывая крышку тюбика, и давит на пальцы вязкий гель, с удовлетворением поглядывая на то, с какой готовностью майор прогибается в пояснице, поднимая бедра и запрокидывая голову, упираясь затылком в матрас, утыкаясь расфокусированным взглядом в натяжной потолок. Жора уже не такой тугой, как раньше, оттого первый палец входит почти легко и почти без натяжения. Парень шипит только, разве что, для приличия, морща подвижное лицо и прижмуривая глаза, стараясь расслабить мышцы, все одно инстинктивно и коротко поджавшиеся от чужого вмешательства. Мише даже много времени не требуется, всего каких-то несколько минут, а третий палец уже скользит беспрепятственно и запросто. Раскольников стал доверять и открываться, всерьез сокращая время для подготовки, но сегодня член подполковника из их планов оказывается вычеркнут. Хватит и того, что есть сейчас. Планомерно выебывать майора пальцами Мише нравится до бесстыдства. Это какой-то принципиально иной уровень как секса, так и обоюдного взаимодействия. Раскольников подконтролен целиком и полностью, распят по кровати, с запрокинутой головой и дергающимся кадыком, и совершенно открыт любому шибановскому вмешательству. И жадному взгляду, голодно скользящему по сухим мышцам и непреодолимо-красивому крепкому телу. Шибанов сам себе усмехается (надо же было так влипнуть?), и глубоко толкается сведенными пальцами внутрь тесного и горячего нутра, сразу, точечно и уверенно нащупывая пульсирующую простату. Жора крупно вздрагивает, прогибается в спине и стонет. Высоко, громко и бесстыдно-хорошо. У них шумоизоляция в квартире отменная, можно не переживать за то, чтобы быть услышанным. Не кабинет, в конце-то концов. Миша не торопится (пока), толкается плавно, мерно и глубоко, даже ниже костяшек, с плохо скрываемым удовольствием глядя на то, как изгибается майор, крепче насаживающийся ему навстречу бедрами. Стонет, шумно дышит, сбиваясь дыханием, ловит воздух приоткрытым мокрым ртом, и поворачивает голову, утыкаясь лицом в собственное подставленное плечо. Шибанов его даже не одергивает. Пусть мечется, на расфокусированный и шальной взгляд подполковник еще сполна посмотрит, а пока можно довольствоваться и чужой вынужденной беззащитностью и безоружностью. Жору даже на колкие словечки не хватает. Задыхается, захлебывается, возя длинным носом по плечу, и молниеносно откидывается назад, вжимаясь затылком обратно в кровать с громким и обрывистым стоном, стоит лишь Шибанову толкнуться внутрь резче и стремительнее. Жориным реакциям, жестам, мимике и голосу нужно оды сочинять. То, как он ерзает по кровати, как жадно хватает кислород открытым ртом, как накрывает глаза с дрожащими ресницами длинными пальцами, теряясь в обилии ощущений, достойно целой книги. Вот только Миша - не писатель. Так, посредственный, прямой и железный опер из второго отдела ГУУР. А Раскольников его будто на новый уровень выводит. Какой-то возвышенный, почти лирический. Миша трахает его пальцами четко, выверено и без лишней на этот раз грубости. Глядит на то, как майор возит босыми стопами по кровати, как цепляется пальцами ног за простынь, как подается бедрами теснее и глубже, и как тянет собственную ладонь к изнывающему без внимания члену. И тут уже не вмешаться не может. Перехватывает чужое запястье, возвращая его обратно на кровать, и берется за дело сам. Прямо так, насухую и безо всякой смазки. Дрочит медленно, с нажимом и оттяжкой, амплитуднее толкаясь глубже, выскальзывая почти до самого конца и вновь погружаясь обратно, подстраиваясь и вовремя добавляя четвертый. Смотрит жадно на разметавшегося Раскольникова, разводит пальцы, сгибает, касается подушечками плотных мышц, и любуется задыхающимся майором, балансирующим на грани лишь на одном честном слове. Жора красноречиво, красиво и матерно костерит его, на чем только весь белый свет держится. Скалит ровные белые зубы, вновь прячась под собственную ладонь, и то и дело подается членом в сжатый сухой кулак, отираясь о шершавую и мозолистую ладонь чувствительной головкой. Когда мишины пальцы внутри - ему многого не надо. Шибанов уже замечает, как подрагивает чужое крепкое тело, как очерчиваются сильнее сухие мышцы, поджимается пресс, с какой силой пальцы натягивают сбитую простынь, и жадно ловит каждый сбивчивый и заполошный стон, слетающий с мокрых губ, по которым Раскольников то и дело возит длинным и умелым языком. И сам нервно сглатывает от такой картины, ускоряя темп, толкаясь пальцами резче, быстрее, глубже и точечнее. Не сбивается с ритма, быстро надрачивая в такт движениям, растворяясь в шумных стонах и хриплых рваных вдохах и выдохах. Жора всегда дышит так - часто, громко, каждый раз на грани оглушающей и ослепляющей агонии, и к этому попросту невозможно привыкнуть. По мощному СОБРовскому телу идет крупная и конвульсивная дрожь, и Миша крепче давит пальцами, вжимаясь в простату, поддевая натянутую уздечку на члене коротким ногтем, и сам захлебывается в громком и высоком майорском стоне, резонирующем о стены общей двухкомнатной квартиры. Жора порывисто упирается локтями в кровать, прогибается в спине до слышимого хруста, до треска сжимает в кулаках многострадальную простынь, упираясь затылком в матрас, широко раскрывает рот, напрягаясь мышцами горла и выдаваясь острым кадыком, поджимает пальцы на босых ногах, и кончает. Долго, судорожно, горячо и обильно. Шибанов еще по инерции гоняет чувствительный, ставший скользким и мокрым член в кулаке, вытягивая последнее, и плавно отстраняется, совсем слегка позволяя СОБРовцу прийти в себя. Мягко выскальзывает пальцами под рваный и влажный всхлип, без зазрения совести вытирает руки дорогущим жориным бельем, им же стирает следы спермы с крупно подрагивающего от касаний живота и промежности, и небрежно отбрасывает его куда-то к стене под самую батарею. Раскольников ему за это пиздюлей непременных даст, но только тогда, когда в себя придет. А пока можно сполна насладиться изможденным красивым телом, все еще расходящимся мелкой дрожью от чужих наработанных, почти профессиональных манипуляций. Миша вновь любуется. И чувствует, как снова голова кругом идет от одного лишь взгляда на мокрого, подрагивающего от удовольствия Раскольникова, накрывшего раскрасневшееся лицо трясущейся ладонью. Гладит парня по вспотевшему животу, скользит по хаотично вздымающейся груди, придерживает пальцами горячее горло и тянется ближе, упираясь локтем в кровать и увлекая расфокусированного и рассредоточенного подчиненного в глубокий и тягучий поцелуй. Жора уставший, выдроченный, вплетается пальцами в волосы в пол силы, замучено отвечает, сжимая мягкими влажными губами губы подполковника, и снова отстраняется, шумно восстанавливая дыхание. Охуенно. А с ним по-другому и не бывает. Шибанов гуляет мягкими поцелуями по небритому лицу, внимательно касается подбородка, щек, накрывает плотно сжатые веки, сведенные меж собой надбровные дуги, длинный заостренный нос и переносицу, утыкается в мокрый лоб и шумно вдыхает запах взмокших густых волос, пахнущих каким-то биоразлагаемым и экологичным дорогущим шампунем. Чудак человек, конечно. Но именно таким он Мише и нравится. Со всеми своими тараканами, со всеми заебами, со всем упрямством, с искренней открытостью и послушной доверчивостью. Ровно таким, каким Раскольников был, есть, и, даст Бог, останется. От, до и до самого остатка. И Миша попросту не может не признаться себе в том, что до липкой и холодной испарины на теле переживает за него каждый раз, когда майор, очертя дурную голову, снова бросается в какое-то очередное дурно пахнущее, не имеющее дна, дерьмо. - Теперь точно спать. - Бубнит Шибанов в приоткрытые губы, и все еще мелко дрожащий Жора кивает коротко и чуть судорожно. Поднимается на подгибающихся локтях, с немой благодарностью в мутных желто-зеленых глазах принимает широкую ладонь для помощи, и со слегка укоряющим видом подбирает одеяло с пола. Ну, еще бы, а как иначе-то? Это же Раскольников. Миша укладывает парня на подушку, на всякий случай придерживая ладонью буйную и тяжелую голову. Расправляет одеяло, накрывая им бесконечно-длинные и смертельно-опасные СОБРовские ноги. Укладывается рядом, близко, тесно, вплотную. Тянется через взмокшее тело для того, чтобы выключить ночник, и уже выверенным движением сгребает парня в охапку, подтягивая того еще крепче к себе. У него на груди будто специально под чужие лопатки выемка образовалась, и Жора "щелкает" в нее так правильно и органично, как делает деталька некогда потерянного, но очень нужного картине пазла. Шибанов подсовывает предплечье под упрямую башку, чувствуя, как майор, сопя, возит по нему мокрым виском, устраиваясь удобнее, и категорически плюет на то, что то уже через полчаса непременно отсохнет до состояния обездвиженной ваты. Несколько раз мягко целует солоноватое на вкус плечо, жмется губами к загривку, касается открытого горла, и угоманивается сам, расслабляясь и растекаясь по кровати, чувствуя, как гулко отдается в ребра мощное майорское сердце. Прикрывает глаза, коротко жмурясь от навалившихся на голову ощущений, и шумно выпускает через нос спертый в легких воздух. Жора теплый, искренний и настоящий. Мягкий, податливый и ласковый, прижимающий ладонь к запястью, легко сплетающий собственные пальцы с чужими. Такой бесконечно-открытый, обезоруженный, уязвимый и обманчиво-беззащитный. Живой. И, пока он здесь, в крепких и, хотелось бы верить, надежных руках подполковника, с ним совершенно точно ничего не может случиться.