***
«Националь» в субботу вечером был вполне ожидаемо переполнен. К величайшему удивлению пришедших выпускников, среди присутствующих было много их сверстников. Вот только они, судя по костюмам, осанке и общему виду, были детьми высокопоставленных личностей. Да и родители их были с ними. Кажется, выпускной был все же семейным праздником для большинства граждан. Но друзья не сильно расстроились — дружеской компанией провести знаменательный день было ничуть не хуже, чем в кругу семьи. А для некоторых, вроде Карины с ее непростыми отношениями с матерью, было и лучше. Осмотрев со всех сторон здание и зайдя внутрь, Московский не переставал поражаться убранству и красоте помещений. Мельком глянув на брата, Миша еле слышно хмыкнул. Сейчас Коля по уровню бледности мог конкурировать с белоснежным потолком. Миша аккуратно задел брата рукой, и Коля пришел в себя. — А атеистам вход в рай, оказывается, не запрещен, — пробормотал себе под нос Николай, но Миша все-таки услышал. На этот раз смешок он сдержать не смог. Придя в себя и поправив отцовский галстук, Миша ловко взял под руку Карину и проследовал за Колей и Радой. — Отец дал четкую установку, — объявила Рада, заказав бутылку вина. — Потратить столько, сколько возможно, но не напиваться и вести себя привычно. Дескать, мы в лучшем ресторане Москвы, если не СССР, надо вести себя подобающе. Сейчас восемь вечера. Заедет он за нами в час ночи. — Аргумент, — согласилась Рада, рассматривая вилку. Даже она, казалось, стоила дороже, чем вся их квартира. — Что в меню? На этом небольшой разговор подошел к концу. Только ко второму бокалу общение возобновилось. — А это все, товарищи, — решил захмелевший Московский. — Больше никаких уроков, никакой домашки… не будет даже охотницы Ратайчук! С последней фразы все четверо рассмеялись, стараясь, однако, держаться в рамках приличия. Чаще всего у них это удавалось. Но к полуночи, как оно часто бывает, разговоры становились все глубже и интереснее. — Вот завтра мы проснемся, — вела монолог Карина, гипнотизируя взглядом давно пустой бокал. — В первую очередь, с головной болью, — раздался уже уставший, но все еще искренний смех. — И поймем, друзья, что все в прошлом. Что десять лет нашей жизни позади. Возможно, — Карина резко помрачнела. — Возможно, мы потеряем друг друга из виду. Возможно, кто-то неожиданно исчезнет. Но, тем не менее, — Карина протянула обе руки. Коля мгновенно среагировал, взяв девушку за руку. Миша и Рада подтянулись. Через пару секунд все четверо держались за руки. — Возможно, будут трудности, из-за которых придется все бросить. Но давайте пообещаем… нет, поклянемся друг друга, что встретимся. Пять лет. Пять лет спустя. В этот же день. В восемь вечера и до часу ночи. 21 июня 1946 года. Мы снова будем вместе во что бы то ни стало. Миша почувствовал, как у него встал ком в горле. Рада улыбалась, но в глазах у нее скопилась влага. Коля тревожно смотрел на Мишу, а тот в ответ на него. Карина же оглядывала их всех. Силой заставив себя успокоиться от внезапно нахлынувшей паники, Московский сказал. — Клянусь. — Клянусь, — согласилась Рада, встретившись взглядом с Мишей. — Клянусь, — прошептал Коля, не переставая смотреть на брата. — Клянусь, — медленно и четко завершила Карина. Друзья отпустили руки друг друга и сели. Полная тишина, воцарившаяся впервые за вечер, ничуть не напрягала. Казалось, даже никогда не спящий «Националь» чуть стих, чтобы дать друзьям побыть в своих раздумьях. Остаток вечера друзья провели в ленивых размышлениях о будущей жизни и карьере. Совсем скоро часы пробили час ночи, и показался отец Рады. Девушка помахала ему рукой. Уже через десять минут они все расселись в его машине. Чтобы развезти всех по домам потребовалось около получаса. Благодаря этому, Миша смог лечь спать даже раньше двух часов ночи. А вражеские танки, тем временем, приближались к границе СССР.***
Проснулся Миша, ожидаемо, поздно. К счастью, родители были достаточно благоразумны, чтобы не будить почти совершеннолетнего сына после праздника. К одиннадцати часам Московский все еще плохо осознавал свое существование, но все же решил попытаться отодрать голову от подушки. Первая попытка не увенчалась успехом — из окна ярко светило солнце и, подняв голову, оно сразу ослепило его. Наконец, собравшись с мыслями, Московский резко встал с кровати. Головокружение не заставило себя долго ждать. Превозмогая его, Миша все-таки направился в сторону ванной дабы немного прийти в себя. Усилиями холодной воды и ветра из открытой форточки Московскому удалось прийти в себя. В столице все еще было прохладно, но это не смущало Михаила. Он решил, что утро надо любой ценой улучшить. И помочь ему в этом могло такое холодное, но такое вкусное мороженое из ларька неподалеку. Менее, чем через двадцать минут Московский исполнил свое желание. Пусть он никогда и не был любителем мороженого, но сегодня хотелось до одури. Неспешно идя по улице и думая о своем, Миша чуть пропустил начало речи, слышимой из громкоговорителей на улице. Остановившись, он навострил уши. «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причём убито и ранено более двухсот человек. Налёты вражеских самолётов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории…» Кажется, голова снова начала кружится. Или нет…? Тем не менее, состояние было паршивым. Облокотившись спиной, как и многие другие слушавшие, Московский силой заставил себя сосредоточиться. Но все было бестолку. Паника заволокла разум. Еще вчера они сидели с товарищами по школе и обсуждали грядущую взрослую жизнь, а сегодня — в первый день после выпускного — все их надежды разрушены начавшейся войной. Почему так? Почему именно они? Ради чего это нападение? »…Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Сердце колотилось как сумасшедшее. Московский сглотнул ком в горле и огляделся по сторонам. Вокруг были такие же растерянные и напуганные люди. Недоеденное мороженое очень быстро оказалось выброшено. Как и все надежды на спокойное будущее.***
Реальность воспринималась с трудом. Каждый день был уникален. В масштабах доселе невиданной тревоги, а порой и паники, существовала вся Москва. С каждым днем надежды на быстрый итог наступления Красной Армии испарялись все быстрее и неумолимее. Первые настроения в столице походили на «пир во время чумы». Богатые москвичи закупались товарами и пили вино в самых дорогих ресторанах Москвы, а вскоре исчезали в восточном направлении, оставляя обывателей один на один с надвигающейся угрозой. Миша этих людей уважал и презирал одновременно. С одной стороны, имея все возможности обратиться в бегство, они ими пользовались и обеспечивали себе безопасное будущее. А с другой стороны, в то же самое время миллионы простых советских граждан бросали все и всех, чтобы спасти свою страну от захватчиков. Явка в военкоматы была колоссальной. Московский наблюдал все эти толпы людей. Порой он видел лица бывших девятиклассников, которые должны были начинать последний учебный год. Не начали — их дорога шла прямиком на фронт. Отец Миши, инженер-строитель, на войну рвался буквально с первого дня. Но позиция Партии была четкой — мобилизовать все военно-промышленные комплексы страны в кратчайшие сроки и эвакуировать их на Восток вместе с персоналом. Облегчению матери не было предела, но отец не был рад такому исходу. Ему казалось, словно он предает свою страну. Миша о предательстве не думал, но мысль о героической защите родины не давала покою. Весь город жил и дышал атмосферой великого дела и невиданного патриотизма. Но Московский не мог бросить родителей. Благодаря приказу об эвакуации предприятий, родители Миши получили шанс отправиться в безопасное место. Михаил помогал им подготовиться к переезду: он стоял в очередях за продуктами первой необходимости, прекрасно понимая, что полки все равно будут полупустые. Он собирал вещи и старался проводить больше времени с семьей. Но сказать матери о том, что он пойдет воевать, У Московского не хватало смелости. В этом полубреду начавшейся войны он толком и не заметил то, что Колю практически не было видно. — Меня отправляют в Одессу, — с этими словами перед лицом Московского появилась выписка из военкомата. — ГКО считает недопустимым сдачу главного портового города страны, поэтому решено готовиться к жесткой обороне прямо сейчас. Миша поднял взгляд на брата. В глазах Коли была такая уверенность, что сбивала с ног и злила одновременно. Московский подорвался так быстро, что деревянный стул под ним с грохотом свалился. — Это ты мне говоришь?! — с шипением начал Московский. — Ты, который в жизни и мухи не обидел?! «Жесткая оборона»?! Да ты больше двадцати раз на физре отжаться не мог! Куда ты лезешь! — Ну извини, в военкомате не предлагают, куда идти воевать! И где не опасно, интересно? В Магадане?! — А кто тебя, сука, просил в военкомат идти, а? — Московский опасно близко подошел к брату. Несмотря на то, что Коля был сдержаннее, Миша чувствовал, что тот тоже еле сдерживает гнев. — Тебе вообще бы лучше отсидеться. А как наши побеждать начнут, так и дуй за повесткой. Идти на войну сейчас — самоубийство! — Братик, — сказал Коля медовым голосом, отчего Московский немного обомлел. — Не надо предлагать людям то, что сам никогда не сделаешь. Ты же спишь и видишь, как сам отправляешься воевать. Только за матушку переживаешь, не так ли? Так вот, дорогой мой, все она прекрасно понимает. А молчание твое потом тебе аукнется, — Коля скрестил руки на груди. — Ради защиты родины я могу и пренебречь своей миролюбивой натурой. А ты можешь воевать плечом к плечу со мной. Я как раз обмолвился о том, что у меня есть брат, рвущийся на фронт. Московский на дрожащих ногах отошел на пару шагов от брата. Желание врезать по лицу Коли было чересчур сильным. Спокойный мальчик, с брезгливостью смотревший на оружие и красноармейские парады, прятался где-то под личиной этого слабоумного кретина. Да, он был прав. Миша хотел на фронт. Но уж точно не на тот, где Красная Армия несет огромные потери. Он хотел быть героем, но живым, а не мертвым. Война войной, но инстинкт самосохранения никто не отменял. Лишь бы только красноармейцы начали скорее побеждать… Тупая самоуверенность Коли Московского злила. А когда Московский злился, то совершал ошибки. — Съебывай-ка ты сам в свою Одессу, — заключил Миша и ушел, захлопнув двери.***
Шестого июля 1941 года Московский проводил родителей до Киевского вокзала. За пару дней до этого Коля уехал с этого же места, но в противоположном направлении. К величайшей радости Миши, родители уже не были так подавлены. Еще большего количества слез и отчаяния ничья психика не выдержит. — Пообещай, что останешься жив, Мишенька, — умоляла мама, держа Московского за обе руки. — Я так рада, что ты не уехал с Колей так далеко. — Я буду защищать страну, мам, — говорил Миша, стараясь успокоить мать. — Буду и никак иначе. Но прошло слишком мало времени. Я хочу… понимать более четко, что происходит. — Так, ну все, — не выдержал старший Московский. Не без усилий отца Миши маму удалось посадить в купе. До отъезда оставалось десять минут. Отец достал сигарету с зажигалкой из кармана и закурил. Потом пронзительно глянул на сына. Московский к этому взгляду был готов. — Когда сам? Уточнений не требовалось. Вопрос и так был очевиден. У него была вся сегодняшняя, долгая и бессонная ночь, чтобы подумать. Брат уже на войне. Родители в безопасности. От недавних друзей ни слуху, ни духу. Изменилось все. А он один, в пока что мирной Москве. — Как только автобус поймаю. Терять уже нечего. — Я так и думал, — выдохнул сигаретный дым отец. — Это, конечно, идиотизм, но я бы поступил также. — Как я рад, что ты понимаешь, — выдохнул Миша. Через пару секунд отец заключил Мишу в несмелые, но крепкие объятия. — Пиши нам, — серьезно добавил отец. — Если только сможешь — пиши. Ты знаешь, где мы. И береги себя. Жизнь важнее моральных устоев. — Я буду писать, обещаю, — кивнул Миша. — До свидания. — До свидания, сынок. Как только силуэт отца скрылся за дверьми поезда, Московский отвернулся от состава. Стараясь сдержать слезы, он как через туман слышал объявление о начале пути. Найдя в себе силы повернуть голову, он успел увидеть только удаляющийся на восток поезд. Через четыре часа очереди в военкомат Миша сидел и ждал своего вердикта. Куда его отправят воевать было загадкой. — Семнадцать лет, спецобразования нет, курсы не оканчивали, — военком сухо перечислял «достижения» Миши. — Морская пехота, товарищ Московский. Мы отправим вас на курсы морпехов. Перенаправим вас на юг, там людей не хватает. — А если конкретнее? — поинтересовался Миша. — Севастополь.***
СССР. Севастополь. 16 октября 1941 года. Со стороны береговой линии подул слабый, но холодный ветер. Середина осени в городе была неприлично холодной для настолько южного города. За три месяца на полуострове Московский почти привык к климату и понабрал сомнительных привычек. Например, выходить к берегу под покровом ночи и долго смотреть на море. Море, которое последний раз видел еще в детстве, во время семейной поездки в Ленинград. Теперь все иначе. Ленинград уже более месяца, как взят к кольцо, а сам Московский теперь каждый день любуется морем. Иногда оно мирно, как сейчас, и лишь небольшие волны выдают присутствие ветра, а порой с его стороны летит вражеская артиллерия, уничтожая инфраструктуру города. Впрочем, в этом море винить нельзя. За три месяца на полуострове местные и приезжие полностью переоборудовали городскую бытность на военный уклад: огромное количество школ, столовых и комбинатов были перенесены под землю. Жизнь там была такая же налаженная, как и на суше. И такая же героическая. Каждый, кто был в Севастополе, посвятил свою жизнь защите дома. Миша, как и тысячи других людей, участвовали в строительстве укреплений и оборонительных сооружений вокруг города. Ощущение принадлежности к чему-то большему, к победе, поднимало и без того не угасающий дух севастопольцев. Все были важны, все были героями. Но не было ни дня, ни ночи, когда Миша не проклинал себя за тот последний разговор с братом. Теперь, когда он прочувствовал, пусть и не полностью, близость войны и ее ужас, он не мог себе представить того, что чувствует Коля, находясь в эпицентре обороны города. Самые худшие сценарии Московский всеми силами выкидывал из головы. Но, учитывая новости с фронта, о худшем стоило думать. — Опять шастаешь невесть где? — пробурчал Данил Стогальцев, старший товарищ Московского. — Час ночи, Московский. — Бессонница, — лаконично ответил Миша, но против воли зевнул. — Ну конечно, — покачал головой Данил. — Тебя старшина на ковер вызывает. — Час ночи. Он спать не пробовал? — Московский! — Стогальцев раздраженно выдохнул, глядя на смеющегося москвича. Хохот, к сожалению, был заразительный. — Тебе все остротами разбрасываться. Надеюсь, бежать ты будешь также активно, как и шутить — В смысле, бежать? — спросил Миша непонимающе. — В прямом! — резко сменил тему Стогальцев. — Червинский. Тебя хочет видеть. Прямо сейчас, — не увидев реакции, сержант закатил глаза. — Что смотришь? Бегом собираться и в генштаб. Придя в себя, Московский ответил. — Так точно, товарищ Стогальцев! Начало было плохое. Мало того, что до генштаба пришлось бежать через обломки недавно подбитого дома, так еще и, как назло, начался дождь. В итоге Червинского Миша встретил промокший и запыхавшейся. Никита Андреевич, а именно так звали старшину, на внешний вид москвича внимания не обратил, а сразу приступил к делу. — Вы-то мне и нужны, товарищ Московский, — сухо начал старшина. — По приказу Ставки к нам перебрасывают людей, учавствовавших в обороне Одессы, — в этот момент Миша почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз. — Город сдают сегодня вечером, — Червинский вздохнул. — Поэтому я поручаю вам подготовить все к прибытию корабля. Сегодня в 5:30 он должен прибыть. — Ч-чего?! — слишком громко воскликнул Миша. — Четыре часа? Почему я один? Что за… как вообще можно подготовиться к прибытию судна за четыре часа? Их там что, пять человек на корабле? — Я же не спрашиваю вас, почему меня об этом оповестили сорок минут назад. И уж точно не спрашиваю, кому эту работу поручать, — поняв свою ошибку, Миша чуть угомонился. Ага, разозлил начальство, молодец. — Что я должен сделать? — Предупредить тех, кто работает в ночных сменах об экстренной работе. Все для новоприбывших товарищей: бинты для раненых, вода, продовольствие. Все, что может им понадобиться. Если справитесь, повышу до ефрейтора. Если нет, то… хм, здесь даже подумать надо. Но Вам лучше справиться, товарищ Московский. Фантазия у меня богатая. Михаил сглотнул и, отдав честь, скрылся на улицах покрытого тьмою города. Не выполнит работу — ему конец.***
К половине шестого севастопольцы огромными толпами подтянулись к береговой линии и ожидали приближающийся корабль. Где-то в середине второго ночи Московский понял, что одной ночной смены будет мало. На корабле будут, возможно, тысячи человек. Гипотетической сотне рабочих просто физически не успеть все укомплектовать и подготовить, поэтому общими силами разбудили всех работающих севастопольцев. Иногда Миша, иногда незанятые горожане, вроде детей, побежавших с родителями посреди ночи. Что поделать — нынче оставлять ребенка одного дома было невозможно. Никогда не знаешь, куда прилетит очередная бомба. Приходилось всегда быть вместе. Что, впрочем, было только на руку. Сплочение города ощущала даже пресса, регулярно докладывающая о быте прифронтовых регионов. — Значит, оставили Одессу? — спросил Стогальцев. Миша лишь медленно кивнул. Все мысли в голове занимал родной брат. — Сложно это все, Михаил. Прогресса нет. Севастополь ждет та же судьба? — Ну уж нет, — яростно ответил Миша, оглядывая людей вокруг. — Не смей даже думать об этом. Оглянись, сколько здесь людей! Мы отстоит каждый метр этой земли. Я знаю. Корабль подходил все ближе к берегу. Наблюдавший за ним Московский даже не заметил подошедшего к нему старшину. — А ты неплох, москвич, — заметил фактический начальник Миши, затягиваясь. — За четыре часа так подготовиться. Выкрутился. На первых порах уж точно не пропадешь. Ауч. Вот была такая относительно хорошая, но порой обидная черта у Червинского — всегда быть прямолинейным. Но не до такой же степени… Об этом знали все, хоть немного обремененные интеллектом. С самой первой бомбы, с первой выданной униформы — смерть теперь будет у них на хвосте. С этим надо было смириться и, если уж тому и быть, встретить ее с усмешкой. И подбитым немецким танком. А еще лучше — самолетом. Когда корабль, наконец, остановился, Московский был в числе первых, кто пошел на палубу. В окружении севастопольских женщин и детей, дающим еду самым плохо выглядящим товарищам, он смотрелся лишним. Но Мише было плевать — он искал взглядом его, того единственного, ради кого и побежал в числе первых. Он искал Колю. Спустя пару минут судорожного осмотра присутствующих, Миша почувствовал, что у него колотиться сердце. Да, шансов почти нет, но ведь не может все так просто закончится, он должен быть здесь, его не могло просто не быть. — Миша… До этого момента своей жизни Миша был уверен, что слова «земля уходит из-под ног» — это красивое выражение, придуманное писателями. Но сейчас он мог с уверенностью сказать, что был неправ. Просто преступно неправ. Повернув голову на звук, Миша увидел его. Это был он, черт возьми. Его брат стоял прямо напротив него. С запекшейся кровью на лбу, потухшим взглядом, но он живой. Живой и настоящий. Миша не знал ни одного слова в русском языке, чтобы передать степень той радости и облегчения, которое его охватило при виде брата. Слова здесь, в общем-то, были и не нужны. Не теряя ни секунду, он накинулся на Колю с объятиями, на что тот ответил тем же. Хотелось так много сказать, но Миша понимал, что у него нет на это права. Ни после того, как разругался с ним еще дома, ни после того, как в поту просыпался в поту от кошмаров о том, что Коля умирает у него на руках. Он не мог просто простить себе все те глупости, что он ему наговорил. Миша знал, что не заслуживал прощения, но единственное, что он мог сказать: — Прости меня…***
21 июня 1942 года. Севастополь. Долгие месяцы прошли с момента воссоединения братьев. Оборона города, начавшаяся 30 октября, продолжалась до сей поры. За этот период времени Миша и Коли успели не просто сблизиться как никогда прежде, но еще и найти в себе достойных боевых товарищей. Их совместная работа была беспрекословно хороша как на поле боя, так и в черте города. Постоянная опасность, долгая разлука и встреча, в которую они оба почти не верили, вернули им надежду и дали силы двигаться дальше. Теперь у них была одна общая цель — спасти родину. И ради этой цели стоило стоять плечом к плечу. Однако обстановка накалялась… За практически год нахождения в составе морпехов, Московский, сам того не ожидая, дослужился до звания старшины. Примерно с того для, как встретил корабль из Одессы. Червинский, хитрый лис, не шутил, когда сказал, что повысит. А дальше само как-то пошло. Доходило до того, что Никита Андреевич с ним вечерами водку распивал, да о разведке докладывал. Впрочем, Московский не жаловался. Статус посредника между начальством и рядовыми матросами его полностью удовлетворял. Больше всего Мишу напрягал тот факт, что брат может обидеться на настолько заметные успехи в службе. Но с каждым днем Миша понимал, что Коля — человек на вес золота. Вместо того, чтобы как большинство боевых товарищей провожать его обиженно-завистливыми взглядами, Коля только диву давался, как у Миши так быстро получается подниматься все выше и выше. Миша не мог ему ответить на этот вопрос. Точнее, мог, но не хотел. Не хотел признаваться самому себе. Человеческая психика — очень хрупкая штука. На войне Михаил это ощутил так сильно, как никогда раньше. Страх парализует, а злость перекрывает весь здравый смысл. В мирное время это прощается, но на войне может стоить жизни. Инстинкт страха — убежать или притвориться мертвым — на поле боя приведет только к скоропостижной гибели. Отрицание или нагнетание не менее опасны. Из всех возможных зол нужно выбрать меньшую. Что выбрал Московский? Самое худшее и самое лучшее. Жить одним днем. Да, именно. Самым сложным, страшным и опасным, но одним. Фатальная ошибка в долгосрочной перспективе, но для военного времени нет. Есть оружие, последняя пуля и враг в паре десятков метров от тебя. Никакого «завтра». Именно эта идея сохранила ему рассудок в дни первых военных потрясений и именно она стала плацдармом для его службы. Ведь есть только здесь и сейчас. Что ты теряешь, если не согласишься с планом атаки? Таким образом из Московского вытащили еще новую и неизвестную для него сторону самого себя. Сторону хорошего стратега. Благодаря этому внезапному открытию он и смог впервые попасть в компанию своего непосредственного начальства. А дальше пошло, поехало. — Маренко, Сорокин, чего расселись? — прикрикнул Московский, глядя на явно отлынивающих новичков. Обычная проверка роты: кто что делает, кто ранен, кого уже нет в живых. — Мы винтовки чистим, товарищ Московский, — ответил Маренко, натирая тряпкой приклад. — Вечно же в грязи всякой валяемся, а свое надо беречь. Миша в ответ скрестил руки на груди. Он сам был снайпером и прекрасно знал, как обращаться с ружьем. Сейчас его вылазки на горячие точки стремительно сокращались ввиду постоянных встреч со штабом, но амнезией он точно не страдал. А еще он точно знал, что порванным рукавом униформы, названным «тряпкой», ружье не чистят. Оставалось лишь два варианта — либо Маренко был идиотом, либо эти двое были уверены, что идиот он, раз поверит в такую чушь. — Да ладно, — хмыкнул Московский. — И что за ошалевший взгляд, Маренко? — он еще раз посмотрел на двух новобранцев. В голову пришла дурацкая мысль, что они все, вообще-то, почти ровесники. Парням-то по шестнадцать, он сам видел. — Рассказывайте, иначе будете не приклады драить, а корабль — сверху донизу! У нас как раз матросов не хватает. — А это правда, — начал второй, Сорокин. — Что раненых в Новороссийск эвакуируют? Наступила зловещая тишина. — Откуда у вас такая информация? — спросил Миша. — Насколько я вижу — а на зрение я не жалуюсь — вы не ранены. — Нам Репин рассказал. Ну, тот который… — Я понял, — ответил Московский, закатив глаза. Ну кто же еще. Тот самый ефрейтор, которого, кажется, знал весь Севастополь. Тот редкий вид людей, у которых рот не затыкается никогда, но каким-то образом они никогда не говорят лишнего. Ситуация печальная — ни выкинуть, ни повысить — вот и приходится держать в ежовых рукавицах. Хорошо, что это не его забота. — Да, самых тяжелораненых эвакуируют, — ответил Миша и хотел было уйти, но резко повернулся на каблуках, глядя прямо в лица собеседников. — Если вы кому-то расскажете, я претворю свою угрозу в жизнь. А если у кого-то резко прострелится нога, то я сверну ему шею, договорились? После Московский ушел, не скрывая от прохожих довольный оскал на лице. К слову, парни напомнили Мише о его недавней маленькой победе. Пару дней назад Коля умудрился поймать пулю в бедро от немца, поэтому теперь почти безвылазно находился в госпитале. Ситуация получилась до того дурацкая, что хотелось плакать. Его глупый брат осмелел и решил без подстраховки подойти напрямую к вражеской стороне. Надеясь поймать крупную рыбу в лице штурмбаннфюрера, Коля рискнул своей собственной жизнью. Итог был плачевным: северную сторону немцы все равно взяли, враг остался жив, а Коля теперь был с простреленной ногой. Но вместо того, чтобы бегать над раненым братом, Московский пошел по другому пути. По пути невиданной для самого себя наглости. Мило побеседовав с бывшим начальником за рюмкой водки, Московский чистосердечно попросил забронировать местечко в эвакуационном самолете для брата. Они, как фактическое начальство первой Приморской армии, оба еще вчера знали об экстренной эвакуации раненых. Захмелевший и чересчур веселый Червинский мгновенно дал согласие. Теперь у Миши на душе было практически спокойно: он обеспечил путь в безопасное место для самого близкого сейчас человека. Обстановка накаляется. Севастополь стоит, дрожа всей своей массой. Когда здесь произойдет что-то плохое, Миша будет знать одно — Коля в безопасности. Потерять его второй раз он просто не может. — А он легок на помине, — пробубнил сам себе Московский, ускоряя шаг. В паре десятков метров от него стоял Червинский. Как раз напротив вертолета, куда погружали раненых. — Товарищ Червинский, — подошел Московский к Никите Андреевичу. — Как обстановка? — Отчаяние вперемешку с надеждой, — Червинский махнул рукой в сторону вертолета. Напротив него на земле лежали несколько десяток раненых бойцов. Судя по всему, пилот сам выбирал следующего претендента, просто указывая на него пальцем. Остальные же смотрели… лучше бы не смотрели. Такую смесь страха, надежды и отчаяния стоит увидеть лишь для кино. В жизни это слишком жестоко. Московский прикрыл глаза. — Колю уже эвакуировали? И тишина. Через несколько долгих секунд Миша обернулся с встретился взглядом с Червинским. Тот, кажется, хотел ему что-то сказать. — Нет, товарищ Московский. Я общался с медиками. Гангрена распространяется по обеим ногам. Даже если эвакуировать, то там его ждет не жизнь, а сплошное мучение. Никому не нужен безногий инвалид. Если Вы им действительно дорожите, позвольте ему остаться здесь и просто умереть. Московский почувствовал, как земля снова уходит из-под ног.***
Ночь с 29 на 30 июня. Севастополь. После долгой и бессонной ночи разговоров с лежащим на койке братом, Миша решил для себя, что остается. Будь что будет — он не оставит Колю одного. В быстро сдающем свои позиции городе он будет до конца. Миша не смог спасти его из-за мудака Червинского, но одного он Колю точно не бросит. Внезапно оба брата услышали крики и беготню на улице. Переглянувшись, Миша кивнул в сторону окна и сказал. — Я скоро вернусь. Через пару минут он был на месте. — Что здесь, блять, происходит?! — крик Московского был практически не слышен среди гомона других голосов. Кто-то кричал о несправедливости, кто-то отборно матерился, а кто-то рыдал в голос. Обомлев от такого количества людей и проклятий, Миша пошел на поиски причины скандала военных. К своему ужасу, он слышал оскорбления и в свой адрес тоже. Растолкав толпу и найдя источник самого громкого звука, он встал как вкопанный. Вертолет угрожающе шипел и только начал подниматься в воздух, как в корпус полетели пули. Миша по привычке нагнулся, как и все остальные. Он не знал, что происходит, но стреляли их солдаты. Когда он открыл глаза, он увидел справа вдалеке силуэт Червинского, стоявшего над другим вертолетом. Выругавшись, Московский подошел к нему. Все равно среди этих морпехов нет никого, кто объяснит, что происходит, лучше Червинского. Даже если говорить с ним откровенно тошно. — Что у вас случилось?! — перекрикивая двигатель вертолета и толпу, обратился Миша к Червинскому. Тот обернулся быстро и его улыбка выбила Мишу из колеи. В ней было что-то среднее между радостью и тоской. — Я уж думал, что ты не придешь! — также громко сказал Никита Андреевич. — Генштаб эвакуируют. Внезапно все стало ясно. Их бросают. Ага. Город сдают. Старательно пряча накапливающуюся злость, Миша отвернулся, набрав воздуха в легкие. Потом посмотрел на Никиту Андреевича. — Поздравляю с новым погоном, товарищ Червинский, — ядовито выплюнул Михаил. — За оборону Севастополя, черт ее дери. — Никита Андреевич продолжал улыбаться. — Но я остаюсь здесь. Я не оставлю своего брата одного в брошенном городе, как бы вы его не хоронили! — Я всегда знал, что ты умнее их всех, Миша, — произнес Червинский, указывая на толпу. Однако уже через мгновение он помрачнел. — Но героически погибнуть ни за что я тебе не позволю. Ты для большего предназначен. Не успев толком понять смысл сказанного, Московский почувствовал, как его изо всей силы толкнули. Потом подхватили сзади и затащили внутрь вертолета. Когда Миша все понял, двери уже захлопнулись. Изо всей силы ударив бронированный каркас, Московский почувствовал, как к горлу подступает ком. — Я скоро вернусь. Он сказал это. Он сказал это Коле пять минут назад. Вертолет начал взлетать, а Миша начал падать. Он оседал на пол, дрожащими руками ударяя двери. Отчаяние захлестывало с небывалой силой, а в голове набатом повторялись его последние слова. яскоровернусьяскоровернусьяскоровернусь. Но Миша не вернется. Больше никогда.***
— Вот так вот, — сказал Миша, тяжело вздохнув. Прошло больше двадцати лет, а легче нихера не становилось. Оперевшись на подоконник, Михаил смотрел на улицу. Там тускло светили фонари и дул слабый ветер. Тихо. Мирно. А когда-то такое было почти нереально. Как полузабытый сон. — Коля был похож на Сашу, — тихо добавил Миша. — Я об этом сильно не думал, но, вспоминая сейчас, я думаю, что это так. Такой же спокойный, но смелый. Умный, но не до конца уверенный. Конечно, их истории совершенно разные, но… я не хочу, чтобы что-то плохое случилось с Сашей. Червинский был прав, Коля действительно был обречен. К тому же, медикаментов тоже тогда уже не было. Я вспоминал о тех днях тысячу раз, но тогда я не мог осознать всю обреченность его положения, потому что… мы все были обречены, по факту. Провал за провалом, потеря территорий. Я хотел за что-то держаться. И этим чем-то был Коля. Дальнейшую историю города ты сама знаешь. Годы оккупации. Хочу только верить, что его не… — Не надо, — остановила мужа Камалия, сама еле сдерживавшая слезы. — Не думай об этом. Ты не мог ни на что повлиять. И не смог бы, при всем желании. — В общем, что я имею ввиду, — сказал Миша, переведя взгляд на Камалию. — Я хочу помочь Саше и защитить его. Я бы не спас Колю от пули даже если бы был рядом с ним. Она просто быстрее. Но я могу уберечь Сашу от страшной ошибки. И расквитаться с совестью, надеюсь. Камалия вздохнула, откинув голову назад. В тот день Миша мысленно похоронил родного брата — это ужасно. Но это еще полбеды. Миша похоронил всех товарищей, с кем провел год жизни в осаждаемом Севастополе. Ей не нужно было объяснять, как крепки дружбы, прошедшие через тысячи трудностей. Она сама это знала и видела. Но она не могла представить дружбу через жизнь и смерть, которую хранили миллионы советских граждан. Не могла вообразить любовь, которую не разлучили ни пули, ни оккупации. В тот день Миша похоронил не только брата. В тот день Миша похоронил всех своих друзей.