Когда промерзают жилы

Отцветающая твирь похожа на шелуху. Сухая, ломкая, она оседает на пальцах, протыкает подушечки, протягивая кровавые нити. Не твирь то — не только она, сама степь сворачивается, засыпает, укрываясь затертой шалью снега. В такие ночи — в такие дни, недели, месяцы — Артемию кажется, что Город накрыт куполом. На небе — песчинки звезд, в стойлах — заготовки сена, на детских площадках — ржавые балки и кривые снеговики. Знакомый алгоритм, выточенный механизм — спустя десять лет ничего не изменилось, а в таких Городах и не меняется. Это в Столице зима — вестница сезонов опер, дорогих шуб дворянок и слякотных дорог под копытами. То ли жизнь, то ли ее симулякр. И все же Артемию требуется время, чтобы привыкнуть обратно. Уклад вместе с Бодхо уходит в спячку — что Черви, что мясники большую часть суток спят, изредка бодрствуя, чтобы завалиться в кабак, набить кому-то лицо или перепроверить быков. Твириновые Невесты — живее, скрытые под слоями одежд, лоскутных накидок, пледов, они выводят друг друга за руки в зимнюю безмолвную степь — в самый темный час, в самый тихий час. Их колыбельная — танец, их колыбельная — заплетающийся от мороза язык. Бледные губы, серая кожа, безмятежная улыбка, словно от твирина, но не пьют они твирина, не вдыхают сборы — мать Бодхо кормит их молоком полыни да бурачника, а они — сладкой от тревоги да нежности кровью. Каждый месяц невесты разные — суть не в количестве, суть в том, как сердца их пылают, как сквозь пальцы слезы да сукровица льется, как снег окрашивается то тоской, то надеждой, то червонным алым. На руках Артемия шрамы не заживают. С ноября по март — пока Бодхо не очнется, не научится вновь дышать, не вспомнит, как это — прятать в норах и под листьями солнечный свет, как орошать венозной росой овраги и мочажины. Невесты замирают — похожие на греческих богинь из атриумов университета, а может, и правда богини — воспетые дочери бытия, потомки, пережившие несколько локальных концов света? Курган вспыхивает ярче, когда он привычным движением разрезает плоть. Сжимает кулак — вены проступают сплетающимися дорогами и скрываются под кровавым маревом, капающим на алтарь — на крохотную прогалину, очищенную от снежного вороха, как прорубь, как протянутая рука. Четыре стука сердца — и на камнях не остается и следа. Он поднимается на окоченевших ногах, одергивает рукав, быстро прячет нож. Кивает невестам — те возвращают в ответ молчаливое прощание движением рук. Словно утренней зарей по воздуху рисуют. В легких оседает иней вместе с примесью прогорклого масла и сырого мяса. Артемий удовлетворенно прикрывает глаза. Этой ночью ему снится отец.