Милость богов Эльдорадо

Чель вздрагивает, когда тяжелая рука накрывает ее лоно; мозолистые пальцы толкаются сразу до конца, до самых костяшек, основание ладони давит на плоское навершие пробки — тяжелой, гладкой, нагревшейся от тепла ее тела. Пробка входит глубже, давит на чувствительные стенки, и Чель вздрагивает сильнее, ведет бедрами, то ли пытаясь уйти от прикосновения, то ли, наоборот, подставиться под грубоватую ласку. Но давление исчезает так же неожиданно, как появляется, пальцы выскальзывают — внутри становится пусто, и эта пустота тянет, мучает. — Ты готова для обряда, — голос Цекель-Кана доносится до нее будто бы сквозь толщу воды; мокрые от ее смазки пальцы скользят по ее бедру, оставляя влажный след: жрец то ли метит ее, то ли сам избавляется от всяких следов. — Так порадуй своих богов, cariño. Во рту все еще чувствуется сладковатый, тающий на языке привкус зелья — Цекель-Кан добавляет в него меда, чтобы скрыть терпкую горечь; зелье горячит кровь, обостряет чувства — и помогает не забыться, нет, но потеряться в собственных ощущениях, раствориться в них, не обращать внимания на усталость и неудобство. На алтаре, отлитом из чистого золота, стоять удается лишь на коленях, не иначе: этому алтарю сотни лет, мягкое золото промялось и истерлось под десятками чужих коленей, и, принимая нужное положение, Чель легко представляет, как десятки женщин до нее занимали это место. Кожаный ремень ложится на ее поясницу, пока его затягивают — крепко, чтобы не сдвинулась, но достаточно свободно, чтобы не навредить, Чель задерживает дыхание. Выдыхает глубоко, долго, на пробу подается назад — и ремень натягивается, удерживая ее на месте. Так и должно быть, ей рассказывали: если она не сохранит в себе семя, боги не примут жертву. Богам плодородия и любви не нужны человеческие жертвы — они предпочитают иные. Богам любви и плодородия угодны сладости и пшеница, вино и любовные утехи, золото и сверкающие на солнце камни. Они дают жизнь, а не отнимают ее, и кровь принимают лишь одну — девственницы, разделившей ложе с двенадцатью мужчинами… Впрочем, и эта кровь бывает излишней: разве угодна богу любви хоть какая-то боль? Чель говорили: если она все сделает правильно, то рожденный ею ребенок станет следующим жрецом, любимцем богов и жителей золотого Эльдорадо. Если же боги будут особенно милостивы, то они спустятся к своему народу. Такого, говорят, не происходило давно, десятки лет — но обряды проводят исправно, следуя законам и чтя традиции. — Будь аккуратна, mi cariño, — продолжает Цекель-Кан. Он небрежно проводит подушечкой большого пальца по ее нижней губе, надавливает, заставляя приоткрыть рот, и толкается им глубже; Чель постанывает, когда пальцев становится больше, тесно сжимает их губами и лижет, сосет — почти жадно, требовательно… Жрец вновь поглаживает ее по бедру, и отвешивает увесистый, но безболезненный шлепок. Она вздрагивает, тихо простонав, жмурится. — Иначе следующие двадцать четыре года каждый будет проклинать тебя за несчастья, павшие на народ золотого Эльдорадо. Но мы хорошо тебя подготовили, девочка. Ты все сделаешь правильно? Чель кивает — и притирается грудью к алтарю, неровно выдыхая, облизывает губы. — Д-да. Сделаю, — распахнув глаза, ловит темный взгляд жреца, и от тьмы в его зрачках, от жажды, с которой он на нее смотрит, внутри все сладко сжимается. — Боги будут довольны. Они действительно хорошо ее подготовили, и мысль о грядущем не пугает, но вызывает дрожь предвкушения. Во взгляде Цекель-Кана мелькает удовлетворение, и он отступает в тень, прежде чем скрыться окончательно. Чель остается одна — но это ненадолго. Уже занимается рассвет, тонкие лучи солнца проникают в храм сквозь широкие окна, и первый из двенадцати вот-вот явится. Зелье горячит кровь, сбивает дыхание, и чужие прикосновения дарят долгожданное облегчение. — Мы тянули жребий, — говорит первый пришедший в этот храм, и Чель вновь чувствует столь желанное ощущение заполненности. — И удача улыбнулась мне, Чель. Впрочем, говорят, что и последним быть сладко — ты уже не сожмешь тесно, но будешь мокрой и мягкой, словно теплые озера. Его пальцы крупнее, чем пальцы Цекель-Кана, и жестче, но это не приносит боли — он заполняет ее легко, гладко входя пальцами до самых костяшек; разводит их, растягивая ее, поглаживая изнутри. Чель не узнает голос, хотя наверняка знает его обладателя в лицо, ведь в Эльдорадо все знают друг друга, но сейчас это неважно: намного важнее то, что пальцы исчезают, о мокрые складочки трется твердая головка, а затем проникает в нее — а потом он входит весь, до конца, обхватывая и стискивая ее бедра пальцами, и Чель захлебывается на вдохе. На глаза наворачиваются невольные слезы, но тянущая пустота наконец затихает. Теперь она не пустая — ее почти распирает; она чувствует, как тонкая нежная кожа растягивается вокруг твердого члена, обхватывая туго, плотно, когда любовник отстраняется и резким, сильным движением вбивается снова. Он держит ее крепко, сильно — наверняка на смуглой, словно красное дерево, коже останутся синяки; но боли Чель не чувствует — лишь всепоглощающее, неизбывное желание, чтобы он продолжал, не останавливался, чтобы брал ее снова и снова… она вздрагивает, сжимаясь, когда любовник задевает особенно чувствительное местечко, и прерывисто стонет; он взрыкивает, словно зверь, хватка становится сильнее — и волна возбуждение накрывает Чель с головой, когда движения становятся резче и быстрее, еще быстрее, еще… Внутри все сжимается и вспыхивает, будто небесные огни на праздники; по телу разливается томительная нега — и он замирает тоже, вжимаясь особенно тесно, гладит ее по взмокшей спине. Накрывает ее всем собой — и Чель тихо постанывает, плавясь под приятной тяжестью, чувствуя на шее горячее прерывистое дыхание. Он еще в ней, еще заполняет ее, но это уже ощущается иначе; этого понемногу становится недостаточно — тогда Чель неловко ведет бедрами, пытаясь насадиться глубже, почувствовать его лучше, сжимается тесно, жарко… Ухо обжигает короткий стон. — Тугая, — тяжесть исчезает, когда любовник выпрямляется, отстраняясь, и почти нежно гладит припухшие нижние губы. — Но ненадолго. К тебе придет и мой брат, а его природа одарила щедрее. Чель вспыхивает, жмурится, закрывая лицо руками, но вскоре прижимается горячей щекой к еще холодному алтарю. — Сожмись, — мужчина поглаживает ее по бедру и, когда Чель послушно сжимается, вытягивает тяжелую пробку. Чель неровно выдыхает, подрагивая, чувствуя, как металл растягивает мышцы. Раздается плеск — он опускает пробку в небольшой источник с проточной водой — и дыхание невольно сбивается. Она знает, что будет дальше, знает, почему Цекель-Кан не жалел вязких масел, растягивая ее: не сильно, но так, чтобы после она не почувствовала боли. Небольшой гладкий шарик проталкивается сквозь тесное кольцо мышц, и Чель стонет, невольно сжимается еще теснее. На алтарь рядом с ней ложится цепочка — всего на ней осталось одиннадцать шаров, каждый крупнее предыдущего, и все они займут свое место. При мысли об этом становится жарко. — Я взял тебя, — чужие губы касаются ее шеи, оставляя поцелуй, и хрипловатый голос звучит неожиданно близко, над самым ухом: — И да будет земля наша плодородна так же, как и твое чрево. По коже пробегают мурашки, Чель почти зябко ведет плечами — настолько холодным кажется воздух, когда в ней вспыхивает жар. Первый уходит — звук его шагов доносится даже сквозь грохот сердца, — и вскоре приходит второй. Его прикосновения, когда он оглаживает ее бедра, мягче, пальцы, пересчитываю позвонки, тоньше. Отчего-то он кажется совсем мальчишкой — у него изящные, почти девичьи запястья, а весит он немногим больше самой Чель: она видит его руки, когда он накрывает ее собой, опираясь об алтарь, и чувствует тяжесть его тела. Она пытается обернуться, посмотреть на него — но он неожиданно крепко сжимает ее волосы, и пусть его рука подрагивает, Чель не в силах шевельнуться. — Цекель-Кан сказал, что ты не должна нас видеть, — он поглаживает ее затылок, отпустив волосы и пропуская тяжелые пряди сквозь пальцы; давит на поясницу, придерживая ее, будто бы Чель может сдвинуться с места, и заполняет ее сразу, одним слитным движением, не растягивая, не готовя для себя. Вбивается, крепко вжимаясь бедрами в ее бедра, и выдыхает на самое: — Что ты должна думать лишь о богах. Сохранить для них свои мысли, — отстраняется и вбивается снова отрывистым, резким движением, — свое сердце. Его дыхание сбивается, и Чель воздуха не хватает тоже; чем сильнее он двигается, наполняя ее, растягивая, тем больше ей хочется, тем жаднее, требовательнее становится ее тело. Ей мало — до глухих стонов и слез на слипшихся ресницах, — все ее нутро просит еще, и она вторит ему, и эхо уносит ее просьбы, множит их. Долгожданное облегчение накрывает, когда он толкается особенно сильно, глубоко, вжимаясь в нее всем телом; обхватывает ладонями, протиснув их, грудь, трет и щиплет ноющие соски. Оставляет на шее следы поцелуев, и от этого все тело прошибает дрожь. Чель не чувствует сама себя, и может только безвольно растечься по алтарю, пока любовник поглаживает ее, успокаивая, словно норовистую кобылу, пока проталкивает следующий шарик и выскальзывает из нее. С ним все происходит быстрее, более скомкано, словно он едва ли не впервые был с женщиной, но и в этом есть своя прелесть. — Я взял тебя, — произносит он положенные слова, — и да будет земля наша плодородна так же, как и твое чрево. Эти слова повторяет каждый из них, проталкивая один за другим золотые шары; Чель вздрагивает, сжимаясь, глухо постанывает на каждом: ощущение заполненности становится все ярче, сводит с ума — изнутри давит, распирает, стоит лишь ей неловко пошевелиться, разминая затекшие ноги, прогнуться сильнее. По внутренней стороне бедра течет теплое, липкое, и Чель бросает в жар. Она сводит бедра теснее, насколько может, вздергивает их выше… и замирает, когда на ягодицу опускается тяжелая рука; звучный шлепок отзывается эхом, краска стала и возбуждения касается щек, шеи, груди. — Ты должна быть аккуратнее с дарами для богов, — слышит она, и мозолистая ладонь накрывает промежность, поглаживая, дразня. Шершавые пальцы обводят нежные, налезшие складочки, гладят края растянутых мышц, подцепляют и несильно тянут последний шарик — крупный, тяжелый. — Я… я аккуратна, — дыхание становится прерывистым, рваным; Чель жмурится, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, облизывает пересохший губы. — Недостаточно. Но мы это исправим, — голос звучит громче, ближе, у самого уха; ладони исчезают, обхватывают ее бедра. — Сожмись крепче. Ты должна удержать все. Его руки крупнее, чем у других мужчин, он сам крупнее — везде: Чель чувствует это ясно и остро, когда он входит в нее одним длинным движением. Он большой — настолько, что она тесно обхватывает его член даже после одиннадцати мужчин. Толкнувшись, он заполняет ее до конца, вжимается бедрами в бедра; протискивает руку между ней и алтарем, чтобы подхватить под живот, насадить на себя сильнее, крепче. Дыхание сживается, воздуха не хватает — и Чель может только поскуливать, пытаясь сдаться еще теснее, не пролить и капли; он вбивается сильно, глубоко, размашистыми движениями; давит на низ живота, словно нарочно, распирает. Она почти плачет — это мучительно и сладко одновременно; зелье горячит кровь, жар по-прежнему не спадает, но долгожданное облегчение все не приходит и не приходит, это терзает, изводит, сводит с ума… Он вбивается жестко, сильно, замирает — и не отстраняется, пока его бедра не перестают едва ощутимо дрожать; Чель дрожит вся, изможденно растянувшись на алтаре, и чувствует себя загнанной, особенно когда он мягко поглаживает ее по взмокшей спине, успокаивая, целует в шею, прикусывая нежную кожу. — Сожми колени, детка. Когда Чель слушается, он чуть отстраняется — и сразу же проталкивает палец, будто бы она и так недостаточно наполнена им. Гладит ее изнутри, мягко добавляет еще один — и разводит пальцы. Она всхлипывает, силясь сжаться теснее, стонет измучено и требовательно. Она уже давно потеряла счет времени — но ей все еще мало… — Ты все еще тугая, Чель, — девали не впервые после ухода Цекель-Кана кто-то произносит ее имя, и это отчего-то заводит лишь сильнее. — После всех них. И жадная. Хочешь еще, да? — Д-да. Хочу, — она дышит сорвано, тяжело, запрокидывая голову, и обиженно, недовольно стонет, когда внутри становится пусто. — Тогда потерпи, Чель, — мужчина поглаживает ее лоно, на мгновение сжимает истерзанные складочки. — Если боги будут милостивы, они придут к тебе. Ты славно постаралась, детка. Приняла всех нас… Стон срывается против воли, когда любовник давит на последний шарик, проталкивая его. — Я взял тебя, — он склоняется к самому ее уху, поглаживая растянутое, покрасневшее колечко мышц, и от этой нехитрой, но такой стыдной ласки все тело пробирает дрожь. — И да будет земля наша плодородна так же, как и твое чрево. — Ты хорошо справилась, Чель, — голос Цекель-Кана нарушает зыбкую, душную тишину. — Осталось совсем немного. — Цекель-К-кан… — едва слышно выдыхает Чель, открывая темные от возбуждения глаза. О ее удовольствии на заботится никто из любовников — и больше всего на свете она мечтает скользнуть рукой ниже, притираясь узкой ладонью к лону, приласкать себя медленно, сильно, так, как нравится ей больше всего. Но еще — еще не время. Еще немного… — Я здесь, Чель. Потерпи — и я помогу тебе. Ты получишь свою награду. Чель едва заметно кивает и снова прижимается щекой к алтарю, прикрывает глаза. Приоткрывает губы, сдерживая тихий стон, когда к растянутым складочкам прижимается холодная, мокрая от воды пробка. Она заполняет ее мягко, плавно, плотно. Замирает на полпути, на самом широком месте, растягивая, и шершавые пальцы ласково гладят нежную, особенно чувствительную здесь кожу, прежде чем нажать на основание пробки, вдавливая ее до конца. — Ты со всем справилась, cariño, — Цекель-Кан накрывает ее лоно ладонью, поглаживая, успокаивая и раздразнивавший одновременно, но вскоре отстраняется — чтобы отстегнуть ремень, пересекающий поясницу, неожиданно мягко подхватить под живот, ближе к ребрам. — А теперь позволь мне отблагодарить тебя. Он помогает ей подняться, поддерживая, и Чель бессильно цепляется за него, виснет — затекшие ноги совсем не держат, стоять — а тем более куда-то идти — совсем не получается. Тогда Цекель-Кан берет ее на руки — Чель постанывает, когда пробка и шарики давят на нежные стеночки сильнее, распирают, — и уносит ее с алтаря. Он опускает ее на низкую широкую постель, и Чель вытягивается со стоном наслаждения, жмурится довольно, утомленно, словно сытая кошка. Узкие ладони скользят по телу — она гладит себя медленно, сильно, наслаждаясь простой лаской. Пытается перевернуться, чтобы притереться всем телом к простыни, но Цекель-Кан ее останавливает — удерживает за бедра, притягивая к самому краю постели, разводит ее колени шире и подхватывает под них. Изящные щиколотки ложатся на его плечи — и он подается ближе, склоняясь, касается губами ее колена, целует внутреннюю сторону бедра… Она вздрагивает, тихо охнув, закрывает лицо руками. — Теперь ты можешь расслабиться, Чель. Ты славно потрудилась сегодня, — он обводит кончиком языка покрасневшие складки, лижет широко, влажно — и ловит ее взгляд. — Тебя хорошо растянули, Чель. Думаю, теперь ты сможешь принять и двух богов сразу, если они одарят тебя такой милостью. Он давит на основание пробки, срывая новый стон, и Чель всхлипывает, измученно вздрагивая. Краснеть жарче она уже не может, иначе непременно покраснела бы — но теперь лишь запрокидывает голову, откидываясь на постель, и нетерпеливо ведет бедрами. Ей мало — до сих пор, как же ей мало… — А если боги будут милостивы вдвойне, я воспитаю твое дитя как следующего жреца, Чель, и боги будут говорить его голосом. Он касается ее нежнее, мягче, чтобы затем обхватить ее бедра, вздергивая их выше; пробка входит глубже, давит сильнее, под новым углом, и стоны Чель — просящие, нежные, — возбуждают не хуже зелья. — Не молчи, cariño. Отныне это — твой дом, и ты вольна требовать чего пожелаешь. Он приникает ртом к ее лону, ласкает сильно, жадно; притирается твердым подбородком, прихватывает припухшие складочки губами, почти кусая, целует ее исступленно, жарко, как не целовал ни одну из храмовых девушек. Чель не молчит; и когда становится особенно хорошо, когда удовольствие нарывает ее волной, погребая под собой, путается пальцами в его волосах, сжимает бедра, неловко ерзая, притираясь ближе, сильнее. Цекель-Кан облизывает губы — мокрые от ее соков, жесткие даже теперь, — и накрывает ладонями ее грудь, сминая, поглаживает и трет еще твердые от возбуждения соски. — Зелье скоро отпустит. Но пока этого не произошло — я позабочусь о тебе, cariño.