nested with sin

Как и обещал, Куай Лян бесшумно проскальзывает в дверь его спальни на исходе часа; ему никто не препятствует, потому что постовых со входа Би-Хань предусмотрительно распустил в пользу усиления патрулей внешних стен, хоть это и вызвало удивлённые перегляды у подчинённых — никогда прежде Грандмастера не снимали охрану без крайней на то нужды. Перечить никто, разумеется, не стал; да и мало ли какие причины были у главнокомандующего, раз приказ отдан, значит, его нужно исполнять. За время своего отсутствия братец успел сменить рваную и запачканную форму на странного вида свободный халат, перевязанный у пояса слабым шнурком. Куай Лян такого в жизни не носил, но это несоответствие лишь мимолётным дискомфортом царапает по краю зрения, ведь Би-Ханя сейчас интересует совсем не его одежда. — Вот, — воровато оглянувшись, как если бы опасался, что даже в уединении покоев Грандмастера их могут увидеть или подслушать, братец достает из свободного рукава маленький пузырёк. Отдаёт, будто тлеющую головёшку перекидывает. Внутри матово блестит что-то светлое. — Куай Ляну нужно выпить сразу всё, пара капель не подействует должным образом. Би-Хань крутит пузырёк в пальцах. Совсем ничего не весит, даже тяжесть стекла не чувствуется, как будто то, что внутри, рвётся вопреки гравитации вверх. Горькое чувство предательства — можно подумать, он собирается отравить младшего, а не помочь ему справиться с усилившейся огненной стихией в венах, — вскипает по глотке и льётся пеной изо рта: — И как, по-твоему, я должен ему споить это незаметно? Куай Лян ненавидит молоко, а ни в чём другом это не спрячешь, оно же белое, как… — ассоциация, зацепившаяся за язык, прошивает одновременно отвращением и неуместным жаром, особенно в свете тех дуростей, которые Би-Хань шептал ему на ухо час назад. Он совсем не прочь был бы посмотреть, как Куай Лян сглатывает что-то белое и тягучее, но явно не подозрительную жижу из рук суккуба — поэтому, спохватившись, выдаёт первое попавшееся, — …как молоко. — Эссенция растворится без цвета и запаха в любой жидкости. Единственное — я опасаюсь за вкус, так что просто водой развести тоже не получится. — Что произойдёт, когда Куай Лян её выпьет? — Ничего. Ляжет спокойно себе спать, и до утра токи магии в его крови выровняются достаточно, чтобы он смог привычно ими управлять, — уже взявшись за ручку двери, Куай Лян оглядывается и добавляет, — но, если вдруг одной дозы не хватит, дай мне знать. Я вернусь с новой. В его голосе уверенности ни на рисовое зерно, и так сразу не понять, в чем он сомневается: в дозировке или, может, в том, что вернётся? Би-Ханю некогда гадать: — Далеко собрался? Братец удивлённо пищит, одёрнувшись назад и чуть не завалившись на пол спиной, когда ему на шею захлёстом ложится кожаный ошейник. Обычный ремешок, ни клёпок, ни колец, и уж, конечно, никакой прикрученной к ножке кровати цепи — потому что вместо цепей все покои Би-Ханя обнесены по периметру системой магических пут. Хороший воин всегда готов к сражению, превосходный — ко всему. С тех пор, как братец вздумал заявиться к нему, Би-Хань основательно изучил всю доступную в архивах информацию по суккубам и способам не только сразу умертвить их, но и поймать для допроса. Сложные ловчие чары он никогда не осилил бы в одиночку, пришлось обратиться к шифу; из осторожности разделив между ними задание на части так, чтобы невозможно было собрать воедино без понимания самой системы, Би-Хань потратил неделю на её итоговую склейку, но зато мог быть уверен, что никто не задаст ему — или между собой — лишних вопросов. Спрятав эссенцию за пазухой, он кидает братцу угрожающим рыком: — Посидишь пока здесь. Если моему брату и вправду станет легче, бояться тебе нечего; но если вдруг вздумал отравить Куай Ляна моими руками, я этими же руками раздавлю тебе череп. — Нет, клянусь!.. — испуганные глаза поднимаются на него, пока братец пальцами пробует ошейник. Тот, как и должен, стрекает по ногтям едва видимыми, зато ощутимо болезненными разрядами молний — защита, чтобы раньше времени не снял. — Твои клятвы для меня — пустой звук. Сиди молча и молись Старшим Богам — или кому вы там поклоняетесь в Нижнем Мире — чтобы твоя судьба решилась в твою пользу. Би-Хань захлопывает дверь покоев до того, как ему успевают сказать что-либо ещё, и направляется к кладовым. У него выбор из двух зол; обычно в таких раскладах он предпочитает вообще не выбирать, но на кону сейчас — жизнь его младшего брата. Если с Куай Ляном что-то случится из-за его действий, Би-Хань с потрохами сгрызёт сам себя; и сгрызёт ещё быстрее, если Куай Лян пострадает от его бездействия. За резными ставнями окон полнобокая луна уже заняла положенное ей место на небосводе, когда Би-Хань с подносом в руках останавливается напротив покоев брата. Зовёт тихо, но отчётливо: — Куай Лян! Если ещё не спишь, впусти меня. Чай в приплюснутом конусе чайника на подносе парит прозрачной горячей влагой, от которой по воздуху разливаются тонкие ноты цветов и весенней зелени. Би-Хань выбрал молодые Серебряные иглы*(Бай Хао Инь Чжэнь, самый ценный сорт белого чая из одних почек), потому что только ими можно оправдать визит в столь поздний час: Куай Лян мог бы отказаться от простого чаепития, но лечебное средство проигнорировать не посмеет. Младший открывает ему несколько долгих секунд спустя. Они усаживаются за чайный столик молча, молча же Би-Хань зажигает горелку и ставит чайник на открытый огонь — доходить. Серебряные иглы лучше всего раскрывали себя на открытом огне. Если бы не проблемы с контролем пламени — даже не врождённого, как оказалось, — Би-Хань дал бы ему чайник в руки, как и много раз до этого. Куай Лян любил так развлекаться, однажды даже поделился в доверчивом порыве рассказать какой-нибудь личный секрет, что немного красуется перед своими старшими умением чётко регулировать огонь. Сейчас, конечно, об этом речи нет. — Как долго пробыл у лекарей? — интересуется Би-Хань как можно безразличнее. Ему не всё равно, сердце о младшем болит так сильно, что его хочется из груди выцарапать и повесить на шею Куай Ляну высушенным оберегом, лишь бы всегда было рядом; но проявить к нему жалось — значит, унизить неверием в его силы. — Минут десять, — значит, не меньше часа. — Я же говорил, что это пустяковые царапины, уж не знаю, зачем ты поднял такую панику. — Тысяча мелких порезов страшнее одной глубокой раны, Куай Лян. Они могут измотать незаметно, а потом подкосить в самый неподходящий момент, когда того не ждёшь. И так не только с телесными ранами, понимаешь? На это брат никак не отвечает, спрятав наверняка возмущённый взгляд под ресницами. Дождавшись, пока чай прогреется, Би-Хань привычно разливает его по высоким чашкам, чтобы каждую накрыть пиалой, перевернуть и, бережно отняв опустевшие, подать одну Куай Ляну. Тот, как и принято, глубоко тянет запах. Прикрывает от наслаждения глаза, улыбается робко, но счастливо — он этот сорт очень любит, сильнее даже куда более обыденного жасминового, только шанс насладиться такой роскошью не всегда выпадает, — и уже протягивает руку за пиалой. Попутно снося кувшин с подноса, которого ещё секунду назад там не было, прямо на колени Би-Ханю. — Вот чёрт… — посудину-то он поймал. А вот вода разлетелась по ногам и полу таким веером брызг, будто под давлением вырвалась из-под земной коры. Как же неудобно получилось. — Не подашь мне полотенце? Младший поднимается на ноги ещё до того, как Би-Хань произносит последнее слово. Он, конечно, быстр, хоть при этом и подчёркнуто теперь аккуратен — не проходит и десяти секунд, а уже вернулся и протянул свёрнутую ткань, — но Би-Хань быстрее. Чая в пиале Куай Ляна теперь до краёв. Едва сделав первый глоток, брат вдруг округляет глаза, еле успевает поставить чашку, чтобы не раздолбать благородный селадон на мелкие осколки, и прикрывает ладонью рот. Другой спешно намахивает под неё воздух. Дышит часто, плохо, аж скулит как пришибленный неосторожным шагом щенок. — Что случилось? — Би-Ханю и не приходится разыгрывать беспокойство — живот режет ужасом вполне настоящим. — Куай Лян? — Грх… Горячо! Лишь на последней секунде прорезавшуюся было улыбку Би-Хань закусывает об внутреннюю сторону губ. — Старшие боги, как маленький. Куда ты так торопишься, последний чай в твоей жизни, что ли? — чуть не запнувшись от осознания, что это в самом деле может быть правдой, он всё же проглатывает все страхи и хлопает рукой рядом с собой. — Иди сюда, посмотрю. С самого детства так повелось: Куай Лян непрестанно то жёг пальцы обо что-нибудь горячее, то падал коленями и лбом на острые камни, то умудрялся единственный во всей высокогорной обители снега и льда словить перегрев от солнца, — и Би-Хань всегда первым приходил ему на помощь. Иногда после созданных им холодных компрессов даже к лекарям не нужно было идти, потому что заживало на Куай Ляне всё так же быстро, как и появлялось. Но те времена давно прошли. На лице младшего написаны сомнения. Куай Лян недоверчиво перекашивает брови, однако, помедлив, всё-таки усаживается ближе, отнимает руку от губ и позволяет взглянуть на повреждения. Он не преувеличил: болезненно-алое пятно ожога уже расплылось больше чем на половину языка, от нервно подрагивающего кончика до корня, и, кажется, даже в глотке слизистые немного покраснели. Если вовремя не охладить, как бы до пузырей не дошло. Вздохнув, Би-Хань забирается двумя пальцами брату в рот, пускает из самых подушечек тонкие-тонкие струи магии, крайне осторожно купируя острый жар. То ли от облегчения, что боль отступает, то ли от непривычного ощущения холода, Куай Лян сначала крупно вздрагивает всем телом, а потом его до того сосредоточенный взгляд вдруг уплывает в расфокус, теряется под тенью тяжело опустившихся ресниц. Из горла прямо по пальцам вибрирует выдох — больше стон, короткий, тут же пойманный поджавшейся глоткой, но отчётливый. Густой и полный чего-то неправильного. Кровь моментально реагирует, натасканная проклятием суккуба на образ младшего: Би-Хань сжимает бёдра и только так успевает затормозить напрягшийся член, чтобы не было видно под одеждой. К счастью, Куай Лян не замечает странной возни старшего брата, потерявшись в собственных мыслях. Би-Ханя ведёт на него магнитом. Необходимости нет, а он всё равно скользит пальцами дальше в рот, поглаживает язык изнутри наружу, трёт с нажимом. Слюна рефлекторно скапливается по бокам, и Би-Хань не может не думать, каково было бы окунуть в неё член, заставить Куай Ляна насадиться глубже, чем сейчас достают пальцы. Держать его, сопротивляющегося и беспомощного, вести его, когда уже уступит, смирится. Напоить собственной спермой так, чтобы даже не смог проглотить всю, чтобы текла неприглядными пузырями из всех щелей… За миг до непоправимого он всё же убирает руку, отворачивается, демонстративно подхватывая свою чашку чистыми пальцами и поднося её к губам. Вкуса Би-Хань не чувствует вообще. — Допивай, — он кивает на отставленную пиалу Куай Ляна. Тот удивительно послушно приказ выполняет, благодарит, как полагается, подставляет пиалу для новой порции. Ещё какое-то время они сидят, беседуя совершенно ни о чём — о грядущей зиме, переменах погоды, ходе облаков, уже сейчас обещающих обильные снега, — до тех пор, пока скрыть участившиеся зевки Куай Ляну становится не под силу. Тогда Би-Хань собирает поднос обратно и, пожелав здорового сна, уходит. Ему бы остаться на всю ночь рядом — у входа, как постовому, или вовсе в изголовье кровати, чтобы воочию проследить даже самое крохотное изменение в ритме дыхания или пульсации сердца, и тем предотвратить возможный вред от неизвестной субстанции, — но Би-Хань покидает покои младшего, чудом выдержав более-менее спокойный шаг лишь до той секунды, как за спиной не захлопнулась дверь. Дальше в памяти почти ничего не отпечаталось. Ни как он шёл, ни куда подевался из его рук ценный селадоновый сервиз. Наверное, Би-Хань бежал, или перед глазами всё смазалось в сплошь мутное неразличимое пятно, как если бы в стенах дворца разыгрался страшнейший горный буран, просто от забившей голову до ощутимого треска по стыкам костей похоти. Очнулся он только в тот момент, когда оказался в своих покоях. Когда увидел сидящего на кровати, как ни в чём не бывало, Куай Ляна. — На колени, — охриплый рык рвёт по глотке наружу прежде, чем Би-Хань успел бы осознать, что вообще произносит. — И рот открой. Братец достаточно хорошо соображает, чтобы тут же — без пререканий, но с удивительным изяществом, как опускаются ниц перед богами императоры, а не падает раболепно низкородная шваль перед любым, кто хоть сколько-то сильнее и выше её, — соскользнуть с края кровати на пол и выпрямиться навстречу Би-Ханю, чуть запрокинув голову. От одного это вида пальцы начинают неконтролируемо дрожать. Сперва Би-Хань пытается справиться с завязкам штанов; потом просто рвёт их, обжигая ладони и свирепея от этой боли ещё больше, так, что голова уже не просто трещит — лопается, как и лёгкие в тисках рёберной клетки, как и зудящие от нестерпимой полноты яйца. Он хватает Куай Ляна за волосы, подтягивая ещё вверх, не из необходимости, а просто чтобы показать свою силу. Прижимает член к его почему-то до сих пор сомкнутым губам. Капля смазки соскальзывает по ним, падает на ворот глухо застёгнутой ночной рубашки и остаётся грязным маленьким пятном, хотя должна бы осесть внутри этого развратного рта. Он же приказал!.. Холод неконтролируемого страха прошивает иглами насквозь по всей спине, стоит осознать: он узнаёт этот спокойный жёлтый цвет костюма, ведь видел его буквально десять минут назад, но не может вспомнить, в чём оставлял бесёныша, когда уходил. Разве не в халате? Или братец так и был одет в тот же привычный пижамный комплект? Куай Лян смотрит на него с нечитаемым выражением на лице — так он каменеет, когда злится совсем уж крепко. В его чертах нет непривычной искусственной гладкости, нет огненной полосы ото лба к подбородку или пересекающего по скуле лапами скорпиона-татуировки. Как отличить подделку от настоящего? Би-Хань ведь может быть уверен, что Куай Лян не здесь, а в безопасности своих покоев? Или не может? Что, если вдруг младший зачем-то пришёл к нему и теперь злится, потому что ничего не понимает, потому что оскорблён таким вопиющим обращением со стороны Би-Ханя?.. До того, как паника разорвала бы ему сердце, Куай Лян всё-таки открывает рот. Сам прикладывается ближе. Би-Хань не смеет даже сморгнуть, впитывая всем своим существом этот порочный образ: растянутые в почти идеальный овал пухлые губы, выкрашенные изнутри огненной кровью до оттенка слабо разведённой киновари, прилипшая к нижней головка его собственного члена — цветом чуть насыщеннее от долгого возбуждения, — в опасной близости с ровным полукругом снежо-белых зубов, поверх которых яркой розовой вспышкой блестит язык. Даже на взгляд он мягкий, горячий, услужливо-упругий, выставлен напоказ из багровой темноты глотки всё равно что насаженная на крюк наживка для хищной рыбы, уверившейся, будто в море нет никого опаснее неё. Одновременно смущённый и возбуждённый этой невесть откуда взявшейся мыслью, Би-Хань только сейчас замечает нечто, от чего мелкие волоски на руках и загривке встают дыбом. В языке Куай Ляна, ровно в середине, расположилось металлическое украшение. Простой шарик белого серебра, как если бы брат посадил в рот крохотную жемчужину. Но её там быть не должно, и от контраста, от осознания запретности и вместе с тем облегчения, что перед ним всё-таки суккуб, а не примерещившийся с пугающей реальностью родной брат, Би-Хань едва не кончает прямо так — позорно быстро, без единого прикосновения. Если бы младший и вправду решился проколоть себе язык, Би-Хань вырвал бы побрякушку с мясом, чтоб неповадно было — одного чернильного скорпиона хватило за глаза, хоть с ним и пришлось смириться, не снимать же с Куай Ляна шкуру наживо, в самом деле. Однако не признаться себе, что эта маленькая шпилька вдруг заставила кровь сначала замереть в недоверии, а потом пуститься вскачь бурлящим потоком по венам, Би-Хань не может. Он стискивает пальцы на члене, водит торопливыми, неприятными сухими рывками по стволу, как будто даже отгоняя оргазм, а не приближая его. Распутывает пальцы другой руки из волос братца, подхватывает под челюсть. Смазывает ладонью потёкшую к подбородку слюну — горячая, жжётся. У Куай Ляна чуть выступают клычки — совсем незаметно на глаз, Би-Хань чувствует их лишь потому, что большим пальцем упёрся в верхний ряд зубов, удерживая его рот широко открытым. В этом не то чтобы есть необходимость, ведь из желания угодить ему братец и сам оттягивает челюсть вниз на пределе боли, просто держать его так очень удобно. И очень греет изнутри гадким пьяным ощущением власти. По кромке клычки царапаются; они даже не столько выступают вниз, сколько истончаются, заостряются вперёд, пропарывая под ногтем неприятную царапину — потому и не видно. В солнечном сплетении мерзко щекочет едва уловимой опасностью, или это сползшая по фаланге на ладонь капля крови дёргает нервы; в такую-то акулью пасть не то, что член — палец сунуть побоишься, если будешь в здравом уме. Би-Хань уже давно с ним распрощался. Он зачаровано поводит взглядом вслед за языком Куай Ляна, когда тот толкается вперёд, облизывает по головке до самого отверстия, чуть ныряя кончиком внутрь и провоцируя налившуюся тугой бусиной каплю смазки лопнуть, разлиться блеском по коже. Горошина металла на гладкой кварцево-розовой плоскости этого языка призывно искрит бликами при каждом движении. Сама мысль о том, каково будет ощущать её — холодную, твёрдую, — в таком нежном месте, обрывает последние связи в мозгу; не успев опомниться, Би-Хань жмёт голову братца ближе, сам направляя себя ладонью прямиком в гибельную глубину. Куай Лян стонет с совсем уж неприличной благодарностью; владей Би-Хань собой чуть хуже, он бы покраснел. Может, огнём об скулы и под веками жжёт как раз поэтому. Губы брата туго и горячо обхватывают его член, от скул красиво западают чёткие линии втянутых щёк, когда он начинает активно сосать. Берёт неглубоко, зато с таким отчаянием, будто яд из раны пытается отсосать, а не член. Жар везде, по всей коже, течёт жидким пламенем слюны на промежность и безнадёжно пачкает ткань штанов, но сильнее всего среди этого жара обжигает продетое сквозь язык серебро — морозной вспышкой, цепким зубрёным лезвием льда. Оно холодное, нестерпимо холодное даже для Би-Ханя, привычного обуздывать свою коварную стихию с вбитой в череп по самое основание искусностью. От этого холода крутит живот и позорно дрожат колени. Бусина тянет морозом по тонкой коже ствола, режет наживую, полосуя крохотной литой округлостью без единой грани всё равно что остро заточенным ножом, когда Куай Лян выпускает раздразнённую головку изо рта и мажет языком по всей длине; слишком хорошо, почти до боли, прослеживает металлом контур вспухших вен, перекатывает его вдоль от основания к головке, возвращается, чтобы начать всё заново. А вслед за металлом обжигают и глаза Куай Ляна — непривычно влажные, убранные по ресницам росой непроизвольных слёз, от которых у Би-Ханя тоже щипает солёным в уголках век. Он уже не различает разницы совсем, теряется под родным до головокружения взглядом, отвечает ему с дрогнувшим сердцем, сам не осознавая, что именно говорит: — Глотай, мой хороший. Сегодня я напою тебя досыта. Всё — тебе. Бёдра невольно поджимаются следом за прошившей по мышцам сладкой судорогой, когда Би-Хань доглаживает себя ладонью и с просочившимся сквозь сжатые зубы стоном заливает спермой широко открытый рот. Он хрипит от страсти, жадно смотрит, как липкие струи оседают на этом нежном розовом языке, цепляются за шарик серебра, лужей копятся у входа закрытой пока глотки. Куай Лян не спешит сглатывать — ждёт, пока уровень не доберёт аж до края, когда ещё чуть-чуть, и белёсая жижа перелилась бы на подбородок. Только теперь смыкает губы и глотает. Раз, ещё, и снова — спермы много, за одно движение не справляется. Даже прижимает пальцы поверх рта, будто боится пролить наружу. Но допивает; да ещё облизывается потом, как налакавшаяся змея. Би-Хань не замечает, как вновь вцепляется в разлохмаченные волосы брата. Хочется его поцеловать, раздвинуть натёртые губы языком и проникнуть глубже внутрь, обласкать клычки, стиснуть между зубов его умелый ловкий язык, пометить как свою собственность; вместо этого, нетерпеливо толкнув Куай Ляна на кровать, Би-Хань прижимается носом и губами к его челюсти, кроет мокрую потную кожу лишь касаниями. Пахнет спермой, солоно и не очень приятно, а ещё — той же сладостью, которую он чуял в самую первую ночь, и нотами Серебряных Игл. Последнее, скорее всего, Би-Ханю просто кажется, или суккубьи феромоны вытаскивают из его сознания знакомую ассоциацию. Пропускать эти грязные чары в себя, впитывать их в вены и чувствовать, как опустившийся было член вновь тяжело и горячо ложится твёрдостью на бедро брата, теперь невыразимо приятно. Хотя и больно от перегрузки. Чтобы немного успокоить себя, поцелуями Би-Хань дразнит толстую мощную шею Куай Ляна, опускается ниже, пока путь ему не преграждает воротник. Расстегнув рубашку и раздвинув её в стороны, он ведёт взглядом и руками по тёплой коже груди, как вдруг натыкается на неожиданно укусивший за ладони холодок. Смотрит — и, честное слово, не верит в то, что видит. Маленькие серебряные кольца в сосках Куай Ляна едва заметно светятся, ловят на себя тёплые блики тлеющей у кровати свечи. Они всегда были? Или братец наколдовал их себе только сегодня ночью, в пару проколотому языку? Не в покоях Би-Ханя, конечно — выстроенная система пут должна надёжно обрубать связь суккуба с собственной магией, заперев её внутри жил так же, как его тело заперто в вытесанных каменных стенах комнаты, — но, может, раньше? Пока пропадал за якобы подготовкой эссенции? И важно ли это прямо сейчас? Би-Хань чуть не давится слюной, понимая, что хочет попробовать их на вкус. В воспоминаниях всплывает полузабытый мокрый сон, умножая прозрачным наложением образ Куай Ляна, что сам себе ласкал грудь и отзывался возбуждающими криками. Причин отказываться от собственных желаний нет. Кольца во рту звякают твёрдостью об зубы, когда Би-Хань припадает к ним губами, а мягкая плоть сосков отзывчиво твердеет, раскаляется, обволакивает деликатной солью по языку. Би-Хань оттягивает их на себя, грубо всасывает один и даже легко кусает, попутно проглаживая другой самыми подушечками пальцев так невесомо, что Куай Лян от разницы чувств весь покрывается мурашками. Вздрагивает, подкидывает бесплодно бёдрами, размазывая собственным набухшим членом по животу Би-Ханя тёплую смазку. Кричит — не стесняется — во весь голос. Сейчас можно. Сейчас никто, кроме самого Би-Ханя, не услышит. Оторваться от груди младшего почти невозможно, но терпеть подкатывающий мучительный оргазм, который манится не на стимуляцию даже, а на крики и стоны в родной тональности, ещё сложнее. Би-Ханя, едва он выпускает изо рта вдвое раздавшийся покрасневший сосок, кидает вверх сверхъестественной силой, миг — и он уже стоит на коленях над головой братца, придерживая упруго покачнувшийся член у основания. Куай Лян тянется к нему ртом, но, мазнув мокрой головкой по губам и подбородку, Би-Хань не даёт ему, пересаживается ниже, сдавливает ногами по рёбрам — а его член уютно ложится точно между грудных мышц. — Сожми-ка, вот так, — он хватает ладони Куай Ляна, подводит к груди с двух сторон, так, что мускулы не только вспухают естественным напряжением, но и ещё приподнимаются вверх под давлением рук. Этого, конечно, всё равно недостаточно, и приходится ещё положить поверх собственную ладонь, чтобы окутавшее по стволу тепло хоть как-то работало. Толкает бёдрами, прокатывает головкой в сжатой тесноте, влажно и хорошо буквально до сыплющихся по позвоночнику искр. Не столько от удовольствия тела, сколько при виде лежащего между его ног Куай Ляна. Тот старается теперь не смотреть Би-Ханю в глаза, обкусывает поочерёдно губы в почти настоящем смущении, прячет лицо, насколько ему позволяет физиологический угол провернувшихся суставов — небольшой, поэтому Би-Хань лишь чётче видит профиль его красивого носа, круто обрубленную челюсть и острую скулу, заляпанную румянцем, — но грудь послушно держит, и даже мнёт невзначай пальцами по соскам. Красные и пухлые от внимания Би-Ханя, они от этих движений твердеют ещё больше, а продетые насквозь колечки мелко вибрируют. Жаркая похоть, вспученная из глубины этим видом, топит его в долгом-долгом оргазме. Би-Хань не знает, сколько это длится. Внутри будто сорвали кран, сперма льётся из него незатихающими волнами. Его потряхивает, шатает по сторонам даже так, сидя на коленях; чтобы как-то вернуть себе равновесие, Би-Хань упирается свободной рукой в стену над изголовьем кровати, прижимается горячим лбом к собственному запястью — и всё равно толкается ещё и ещё. Ощущение такое, будто из него выплёскивается уже не семя, а разжиженный спинной мозг. Белая муть стекает по ложбинке между грудных мышц, переливается липкими нитками через ключицы, скапливаясь в небольшой глубокой выемке между ними, как горный ручей в омуте, прежде чем свободно заскользить дальше, диковинным украшением обнимая Куай Ляна за шею. На которой ничего нет. — Нравится? — тот, неверно истолковав мигом потяжелевший взгляд Би-Ханя, чуть выгибается, ткнувшись лохматым затылком в подушку; член под всё так же прижатой ладонью реагирует на толкнувшуюся вверх грудь новым спазмом и тонкой струйкой почти прозрачной уже спермы — и семени-то толком не осталось, больше смазка, — которую братец ловит подушечками, размазывает повдоль горла, чтобы в конце провалиться грязными пальцами в собственный рот. Аж гудит от удовольствия, обсасывая дочиста, улыбается. — Вижу, что нравится. Би-Хань не разделяет его веселья: — Где?.. Как ты сумел снять ошейник? — Признать честно, брат — вязь хорошая и вполне могла бы и вправду лишить меня свободы, но одно звено ты сплёл неправильно. Мне получаса хватило, чтобы разобрать ловушку. Удовольствие на грани с болью, наконец, отпускает. Благодарно выдохнув горячее напряжение из лёгких, Би-Хань падает на спину, ощущая в истошно звенящих от перенесённого напряжения мышцах спасительную прохладу простыней; с тупой пустотой в голове он обличает в слова неслучившуюся правду: — Ты мог уйти. — Да. И не ушёл, потому что мне незачем бояться твоих угроз — Куай Лян в безопасности и уже сейчас здоров, я чувствую это. Мы не враги, я искренне хочу вам обоим помочь. — Я всё равно тебе никогда не поверю, — тяжкий вздох уже не протеста, а полусознательного отчаянного принятия, разрывает Би-Ханю грудь. — Ты исчадье Нижнемирья, природой задуманное на обман и вредительство, а я — глава защитников Земного царства, так что не строй пустых иллюзий. То, что между нами — просто взаимовыгодное сотрудничество. Как только откроется достаточно близкий к обители портал в Царство Хаоса, я лично тебя туда выставлю. — А как ты про него узнаешь? Ведь без умения чувствовать порталы… — Не твоя забота. Но будь уверен — узнаю сразу, как и ты. Куай Лян хмурится, однако ничего больше не спрашивает. Ему и незачем знать, что Би-Хань отдал распоряжение одному из пограничников отслеживать именно такого рода червоточины — прикрывшись особым указанием Лю Кана, с которым уже пару месяцев как не перекинулся и словом, но это уже детали, которых не положено знать вообще никому. Обтершись снятой рубашкой не слишком тщательно, просто убрав совсем уж мокрое с кожи, братец швыряет её в темноту спальни и вдруг снова поворачивается к нему: — Могу я остаться с тобой до утра? — Нет, не можешь. — Ну пожалуйста, — Куай Лян мурлычет низко-низко, на грани слышимости, и, в полутьме извернувшись бесшумной змеёй, проскальзывает под прохладным покрывалом близко к Би-Ханю. Жмётся вплотную, укладывает голову на грудь, так, что его лица теперь и не видно — только взрытая недавними грубыми движениями гладь волос рассыпается по плечу. Искать внутри себя возражения резко становится труднее, но Би-Хань старается: — Ты в своём уме? Не хватало ещё, чтобы весь клан увидел, как из моей спальни утром выходит мой же брат. — Меня никто не заметит, обещаю, — нос Куай Ляна щекотно упирается в ключицу. Как когда-то давно, когда он совсем крохой прибегал в ночи, напуганный гулом сходящих в горах лавин. — Я уйду ещё до рассвета. У Би-Ханя совсем не осталось сил спорить; он просто закрывает глаза и моментально ускользает в сон, сам себе едва успев признать, что с ощущением горячего твёрдого тела брата под боком ему вдруг стало не так одиноко в собственной постели. Признание ядовитое, чужеродное, подсаженное будто извне, но сморённый долгим выматывающим днём Би-Хань не замечает этого. Как не замечает и сверкнувших в темноте алым злобных глаз.