Try to get away
But I cannot escape
You're just a drug I love to take
You make me sick, I love the taste
Оглушительно захлопнув дверь своей комнаты, Чимин врывается в смежную с ней ванную, и, устало прижимаясь спиной к стене, медленно сползает на холодный пол. Тыльной стороной ладони зажимает рот, заглушая рвущийся стон отчаяния, и до пляшущих перед глазами ослепительных белых пятен со всей силы ударяется затылком о стену. Страшная паника накрывает его с головой, раздирая цепкими когтями тяжело вздымающуюся грудь. Он ощущает себя беспощадно выпотрошенным, пустым, истощённым. Его одержимость словно безжалостный изувер: погружает в него свои чёрные руки. С невероятной лёгкостью переламывает тонкие рёбра, смачно хлюпая выпотрошенными внутренностями. Наслаждаясь, избавляется от плотных сгустков крови, скользких нитей порванных мышц и жадно вонзается в обнажённое сердце. Чимин пытается дышать, пытается успокоиться и оценить уровень катастрофы: по шкале INES у него ядерно-красный. Делает глубокий вдох, жадно ловя спасительный воздух вместе с цитрусовой отдушкой геля для душа и крохотными частицами чего-то сладкого, приятно покалывающего ноздри. Резкая вспышка воспоминаний посылает размытые, сменяющие друг друга картинки, как в старом, немом кино. И он узнаёт эти лёгкие цветочные нотки, немного терпкие и такие… блять… ядовитые. Он пахнет им. В ужасе одёргивает от себя руку, впиваясь в неё полудиким взглядом, словно видит впервые. Именно ей он цеплялся за его волосы, когда, одолеваемый безудержной страстью, пробовал брата на вкус. Тревога давит на разум стальными тисками, отдавая мощной пульсацией прямо в виски. Плотно сжимая губы в тонкую линию, судорожно трёт ладони, костяшки, каждый палец по очереди, пытаясь избавиться от губительного наваждения. Если понадобится, собственными руками готов содрать кожу вместе с жалкими кусками мяса, отдающими удушливым смрадом. Как ни старается, чёртов аромат не исчезает, афродизиаком окутывая сознание. Кажется, он на клеточном уровне проник прямо под эпидермис, разъедающей кислотой въелся в суставы и намертво врос в скелет. Грязный, испорченный Чимин не достоин этого запаха. Теряется в пространстве, мыслях и образах. На ослабевших коленях подползает к раковине и привстаёт, цепляясь за скользкие края, чтобы удержаться. Выкручивает кран на полную мощность и, задирая рукава до локтей, сразу же подставляет руки под горячую струю воды. Пусть обжигает, пусть кипятком ошпарит ладони, вплоть до отвратительных волдырей, сырых ран, разлагающейся гнили. Всё что угодно, лишь бы не он. Насмешка судьбы или неминуемая расплата за грех: чем сильнее Чимин желает избавиться, тем насыщеннее становится аромат. И вот уже воздух напрочь пропитан зыбким маревом. Смертоносный яд кружит голову, забивается в ноздри, опьяняет. Вязкой смолью сквозит по стенам, заполняет собой помещение, растекаясь по полу пряным дурманом. Чимину страшно. Он хватает с полок всё, что находит: жидкое мыло, шампунь, кондиционер для белья, создавая из этого странную пенную массу. Намыливает, царапает, трёт. Смывает и вновь повторяет действия. Не помогает, не помогает, не помогает. Порез от ножа начинает саднить, наполняя ладонь густой, свежей кровью. Атласными лентами кружится по запястью и, падая вниз, тонкой спиралью стекает в слив. Он поднимает руку на уровень глаз и заворожённо наблюдает, как багряная струйка меняет своё направление и, огибая предплечье, утопает в белой ткани одежды, насыщая её густым алым цветом. Он похож на безумного, раненого зверя, заражённого бешенством: пугается звука, света, теней. До одури хочется выть, разодрать себе глотку когтями, пробить черепную коробку и хлюпающими ошмётками извлечь больной мозг наружу. Мерный тик капающих капель крови отбивается в его голове громким гулом, раздражая до жути. Чимин оглядывает помещение, замечая, что дорогой кварц-винил усеян багровым дождём. Поворачивается вокруг своей оси, поражаясь хаосу, что натворил, пока не сталкивается с собственным отражением в зеркале. Выглядит он хуёво: светлые волосы в полном беспорядке, в глазах жуткая паника, любимая белая футболка вся в грязных, мокрых разводах. Стягивает её через голову, путаясь в горловине, и швыряет на пол. Оставшись в одних джинсах, наклоняется к раковине, тщательно умывая лицо. Когда ему было семнадцать, отчим подарил Чимину свою старую бейсбольную биту. Странный подарок вызвал недоумение на лице подростка, ведь в бейсбол он никогда не играл, да и вид спорта совсем не традиционный для обычного корейца, коим и являлся старший Чон. Царапая ногтём облупленную краску на рукоятке, он думал, как к этому отнесётся сам Чонгук, ведь отец-то его, и, значит, семейная реликвия должна достаться кровному сыну. Не будет ли ему обидно? Прерывая ход мыслей мальчишки, отчим ласково накрыл его руки своими, тёплыми, немного шершавыми, и, наклонившись к самому уху, прошептал слова, которые Пак запомнил на всю свою жизнь: «Если видишь угрозу – бей не глядя. Дерево стерпит, ты – не должен. Защищай себя и своего младшего брата, Чимин. Ты справишься.» Тогда, в груди подростка родилось восхищение и глубочайшая признательность. Он поклялся, что твёрдая древесина повидает ещё не одну расквашенную морду. Он поверил, что сможет защитить Чонгука. Но не предусмотрел одного: защищать младшего нужно было от него самого. Руки дрожат, в мыслях полный бардак. Он потерялся и обезумел. Невыносимо скучает по матери, отчиму и даже друзьям. Какого чёрта он творит в последние месяцы и как остановиться? А сегодня… сегодня, кажется, потерял последнюю ниточку к существованию, нарушив своё главное правило – не трогать младшего брата. Хочется выть, оглушительно и надрывно. Вырвать вместе со скальпом ненавистные образы об этих охуительно-сладких губах. Их поцелуй был фатальной ошибкой. Лучшей ошибкой, что Чимин совершал. Целовать Чонгука до умопомрачения вкусно, как пережить космический взрыв: разрушительно жарко, мощно, до ослепительно-ярких фейерверков по коже. Он мог бы взорваться сверхновой звездой и гореть до бесконечности. — Чимин? — в кожу вонзаются раскалённые иглы, когда взволнованный голос брата раздаётся из спальни. — Поговори со мной. Пак сжимает руками толстые бортики раковины и опускает голову вниз, устало прикрывая глаза. Влажные пряди падают на глаза, неприятно прилипая к высокому лбу. Мелкие капли соединяются в ручейки, стекают по переносице и, накапливаясь на кончике носа, падают вниз, вдребезги разбиваясь. Сердце отчаянно бьётся, отзываясь щемящей тоской. И сейчас в его голове лишь единственное желание, чтобы Чонгук исчез. Его маска дала безобразную трещину, ему нужно собраться, сделать всё возможное, чтобы вернуться в своё обычное состояние, и не выдать себя. — Чимин… Даже этот негромкий голос способен поднять сумасшедшую бурю, готовую снести все выстроенные барьеры к херам. И он опять не выдержит и сорвётся, потому что уже смертельно зависим, потому что пробовал морфий на вкус и знает, как упоительно сладко эйфория обволакивает сознание. Следующий шаг – лишь его неминуемая погибель. Но если бы был хоть один крохотный шанс быть вместе, он преодолел бы любые преграды, усмирил разъярённые стихии, сжёг мир к грёбаной матери, сломал, уничтожил, погубил и убил. Ради него он бы умер. — Уходи, — грубо бросив через плечо, намертво запечатывает внутренний голос бетонной плитой, который рвётся, мечется и стремится к нему. Ведь до одури хочется обернуться, пересечь небольшое расстояние, чтобы грубо вжать в стену. Разрывая одежду, мокро впиться в желанные губы. Истерзать и измучить, с силой взять всё, что так долго хотел. Утолить свою жажду, насытиться, съесть. Сглатывает вставший поперёк горла ком горечи и продолжает: — Уходи, пока я не вышвырнул тебя отсюда. Исчезни из моей жизни, Чонгук! — Твоя рука, хён, — приближающиеся шаги становятся громче, и Чимин делает глубокий вдох, заполняя лёгкие живительным кислородом. Дышать, ему нужно дышать. — Где твоё блядское чувство самосохранения? Почему ты продолжаешь меня преследовать? Почему?! — голос набирает обороты, и вот он уже яростно выбрасывает слова, срываясь на крик. Готов в любой момент взорваться и разнести эту ванную на осколки. — Дай взглянуть на твою ладонь, хён. Напугать. Ему нужно его напугать. Схватить тонкое лезвие с полки и исполосовать собственное лицо. Окроплённое кровью с жуткой тенью улыбки, оно способно вызвать в Чонгуке отвращение, показать его ненормальность. — Я сказал, пошёл вон, ты не слышишь? — голос ломается и дрожит, обнажая скрытую боль. Устал скрываться, устал молчать, устал сдерживаться. Чувства рвутся наружу, кружась диким вихрем. Ему по-настоящему плохо – он умирает без его любви. — Убирайся! — выплёвывает со всей яростью, на какую способен. Гулкий стук шагов затихает, и он чувствует, как мурашки толпами собираются на затылке, чтобы через секунду броситься вниз. Он здесь. Близко. Тёплая ладонь касается плеча и внутри раздаются адские стоны. Чимин, как от мощного удара током, тут же распахивает глаза, встречаясь в зеркале с отражением глаз Чонгука. Брат стоит за спиной. Всегда рядом. С младшим что-то не так: он до дрожи пугает. Пак ожидал чего угодно, но не сгущающийся мрак на глубине его чёрных омутов: взгляд внимательный, давящий, жгучий. Призрачным Мóроком утягивает Чимина на дно. Что же скрывает таинственная неизвестность? Чем так манит? Каждая частица стремится к нему: Чимин чувствует, как выламывается позвоночник, выгибаясь наружу, как горит в лихорадке кожа, расползаясь на тонкие волокна. Задерживает дыхание, когда пальцы Чонгука, словно лёгкие крылья бабочки, порхают от плеча вдоль сонной артерии, плавно двигаясь к острой линии челюсти. Сильные импульсы зарождающегося возбуждения собираются где-то под рёбрами, оседая свинцом. — Умоляю… — Тише, тише, родной, — подушечки нежно проходятся по затылку, утопая в спутанных, немного влажных волосах, и Чимин готов взвыть, позорно рассыпаясь на части. Всё тело остро реагирует, отзываясь на прикосновение. Хочется податься назад, прижаться спиной к тёплому телу, впитать в себя ощущение безопасности и комфорта. Усмирить своих демонов. — Дай мне руку, Чимин. Поддаться, поверить, рискнуть. Он ведь уже пробовал, так почему же не сделать этого снова? — Ты такой дикий в последнее время. Что с тобой происходит? Скажи мне, — ногти давят на кожу, медленно погружаясь в воспалённую плоть, с каждой секундой молчания лишь сильнее впиваясь в подкорку. Мысли порхают в голове, словно стая диких ворон. Перекрикивают друг друга хаосом истерических звуков, острыми клювами выклёвывают глаза и, путаясь в собственных сломанных крыльях, падают мёртвыми тушами вниз, разбиваясь о стылую землю. — Молчишь? — не затихает Чонгук. — Почему избегаешь меня? Я чем-то тебя обидел, братик? — Уходи… — сглатывает сухую печаль, теряя рассудок, когда невыносимая боль окутывает сознание, парализуя. — Нет. — Уезжай. К родителям, друзьям, Тэхёну, в Пусан, на край света. Беги от меня. Спасайся, — сжимает кулаки до побеления. — Иначе я переверну твою жизнь вверх дном. Сломаю, разрушу, возьму, — голос приобретает опасные нотки. — О, да. Я возьму тебя, Чонгук, прямо здесь. Прямо в этой дурацкой ванной под обжигающим душем, а потом на постели, кухне, грёбаном грязном столе в гостиной. На любой поверхности, братик. В любое время, когда захочу. У тебя есть ровно минута, чтобы спастись. Беги! Отсчёт пошёл. — Можешь подводить итоги прямо сейчас. Я никуда не уйду, — наклоняется к уху и томно шепчет, посылая по телу сотню колючих разрядов. — Ты же знаешь, что я позабочусь о тебе лучше любого, ведь так? Разве я хоть раз давал тебе повод в себе усомниться? Разве я не был рядом все эти десять лет? Очень близко к тебе, хён, — кончик языка мажет по крохотной мочке, оставляя влажный след от слюны. — Ты обижаешь меня. Ведь я единственный знаю, как тебя стоит утешить. Чимину кажется, что у него галлюцинации: визуальные, слуховые, тактильные. Потому что эти слова и касания не могут принадлежать его брату. Кажется, Ким Тэхён оказался прав: Чимину нужно лечиться. — Малыш… Старший резко хватает его за запястье, выворачивая руку к себе, и, развернувшись полубоком, впивается глазами в Чонгука, испепеляя на месте. — Как ты меня сейчас назвал? — сжимает до синяков и боли. Но Чонгук не намерен сдаваться. — Ммм… — сладко мычит, пока пальцы свободной руки поднимаются вверх и замирают напротив чувственных губ Чимина. Он дерзко очерчивает подушечкой контур, скользя вдоль мягкой припухлости. На дне глаз Чонгука разгорается жаркое пекло Ада. Он соблазнительно прикусывает губу и, пользуясь остолбенением старшего, мягко надавливает на нежную кожу, внимательно наблюдая, как та податливо сминается под его указательным пальчиком. — Малыш? — Боже, — едва слышно выдыхает Чимин, опаляя дыханием руку. — Господь тебе не поможет. А вот я… — он резко проталкивает пальцы глубже, погружая в горячий рот, пока костяшки не упираются в верхнюю губу, сминая её. — Я убью твоего бога, похороню веру, вознесу цветы к церкви. Я займу его место, я стану всем для тебя. Голова кружится, Чимин сходит с ума. Что он, чёрт возьми, делает? — Внутри тебя так упоительно жарко и влажно, хён. Я хотел бы почувствовать эти совершенные губы на своём обнажённом теле. Скользит ногтём по языку, проталкивая по самые гланды. Собирает слюну с мягких стенок и нёба, с упоением наблюдая за каждым движением пальцев. А после вытаскивает их вместе с шумным выдохом старшего. Чимин заворожённо следит, как они поблескивают в свете лампы, когда Чонгук подносит руку к своим губам и, немного задержавшись, одаривает брата полуулыбкой, чтобы дальше жадно сомкнуть их на мокрых кончиках. Прикрывает глаза в наслаждении, словно смакует изысканное лакомство, посасывает, облизывает, проникая в рот как можно глубже. Это пиздец. Возбуждение взрывной волной бьёт прямо в грудь, разливаясь огненной лавой внизу живота. Бурлит по венам, опаляет раскалённой магмой шею, ключицы, покалывает соски, выжигает на коже его имя. — Ты думаешь, я слепой, братик? — подушечкой большого пальца вытирает слюну с уголка губ. — Как долго ты собирался бегать от нас? — и, придвигаясь ближе, шепчет прямо в приоткрытые губы Чимина: — Знал бы ты, сколько раз я дрочил на твой светлый образ, хён. Сколько раз представлял твои сочные губы на своём мокром члене, в моей глотке, во мне. Я хочу тебя, милый. Всего. На любой поверхности, в любое время, всегда, когда я этого зах-… Чимин не даёт договорить, резко хватая за подбородок. Пачкает кровью и, с силой впиваясь ногтями в кожу, зло цедит сквозь зубы: — Какого хрена ты творишь? Ты пьян? — Опьянён тобой, — наглые глаза смотрят с вызовом. — Я наконец-то тебя поймал, Чимин. Теперь ты мой. Липкие нити паутины стягиваются сильнее, заполняя собой всё вокруг. Разум, барахтаясь, словно жалкое насекомое, лишь крепче запутывается в опасной ловушке. Кровожадный паук подбирается ближе, перебирая свои длинные, мохнатые лапки. Чёрными зрачками следит за своей жертвой, мечтая сомкнуть вокруг шеи острые клешни: высосать кровь, опустошить и сожрать. Чонгук накрывает рукой руку Чимина, пальцами оборачивая крохотную ладошку, и, впиваясь ногтями в свежий шрам, разрывает стянутые края раны. Боль стальным остриём прорезает всё тело, и Пак выпускает его запястье из захвата, по инерции прижимаясь ближе, животом к обжигающему телу младшего. Ладонью скользит по плитке, пытаясь поймать опору, и упирается в стену напротив его головы. Чон давит сильнее, заставляя пальцы старшего сжаться в кулак. И приподнимая чуть выше своей головы, заворожённо наблюдает, как алая капля бежит по сгибам, густо накапливается в мелкую лужицу и падает прямо на его раскрытые губы. С моментом, как кровь окрашивает мягкие половинки, в голове Чимина, посреди смрада и грязи, лепесток за лепестком распускаются до совершенства прекрасные розы, заполняя разум своей потрясающей бархатностью. Ему наконец-то срывает крышу. Окончательно и бесповоротно. На выдохе они оба подаются вперёд, яростно сталкиваясь губами в сумасшедшем поцелуе, впиваясь друг в друга с особой жестокостью: до укусов, до боли, заживо пожирая и насыщаясь. Долго сдерживаемое желание служит катализатором мощнейшего взрыва: Чимин грубо хватает брата за затылок, притягивая ближе; Чонгук запускает руку в его волосы, накручивая их на кулак, до пляшущих перед глазами искр. В неистовом хаосе вновь прокусывает младшему губу, в этот раз не пугаясь, что может причинить ему боль; Чонгук безумен не меньше Чимина. Их испорченная вожделением кровь смешивается, до беспамятства распаляя. Металлический привкус дурманит, языки сталкиваются в диком, неистовом ритме; борьба безудержной страсти и пылкого насыщения. Каждый, пытается взять больше, мокро и грубо оставить следы в глубине чужого рта. Воздуха не хватает, голова кружится, а мысли разлетаются громовыми раскатами. Тела прижимаются близко: грудь к груди, живот к животу, ноги переплетаются, дыхание смешивается, сердца бьются в унисон. Чимин первым разрывает поцелуй, рвано дыша прямо в алые губы: — Как долго ты знаешь? — не может удержаться и мажет горячим языком по нижней губе брата. — О своих чувствах, — прикрывает глаза, растворяясь в ощущениях, — с самого первого дня, когда заметил, как ты хмуришь брови, пытаясь не послать меня нахер вместе с вещами из вашего дома. Ты был таким сердитым в тот момент, что мне захотелось тебя поцеловать, окончательно выбив почву из-под ног. Немного смущённо, но с хитрой тенью улыбки, отводит глаза в сторону, что совершенно поражает Чимина. Как он может быть таким порочным и милым одновременно? — Меня никогда не интересовал кто-то другой, малыш. С тех пор, как я увидел тебя, больше никто не существовал, — Паку нравится это слышать, он доволен каждым словом. И в благодарность за искренность ведёт носом вдоль линии челюсти, наконец-то полной грудью вдыхая его чарующий аромат. — О твоих догадался относительно недавно. Ты всегда был чересчур резким и самодостаточным. Вокруг тебя вились толпы людей, я ревновал. Мне хотелось обратить на себя внимание, сделать всё возможное, чтобы стать достойным своего старшего брата. — Ты глупец. — Думаешь? — широко улыбается. — Не я один, хён. Кто столько месяцев отсекал все мои попытки нас сблизить? Я был в отчаянии, не понимал, почему ты лишь сильнее меня избегаешь. Пришлось даже попросить Тэхёна о помощи. Имя Кима вызывает вспышку агрессии, и лишь спустя пару секунд до него доходит смысл сказанных слов. То есть, всё это время его бывший друг помогал им. Это шокирует и отрезвляет. — А спор? — терзающий душу вопрос срывается с губ прежде, чем Пак успевает себя остановить. — Я был пьян… А он стал подозревать, что ты значишь для меня намного больше, чем просто старший сводный брат… — смущается. — Когда они с Намджуном затеяли спор, на кону которого был поцелуй с тобой, я не смог промолчать, не мог быть в стороне… Чимин действительно идиот. — И как? Доволен результатом? — Более чем… Пак хочет ответить, но Чон не даёт: хватает за шею и, впиваясь томным поцелуем в губы, проскальзывает языком в самую глубь жаркого рта. Чимин чувствует себя в каком-то пиздецовом сне, вне реальности. Отвечает со всей отдачей, на какую способен, не может насытиться, слишком мало. Всегда мало. И нет больше стоп-сигналов, горящих предупредительно-красным. Демоны замолкают, успокаиваясь и застывая. Жуткие образы покидают сознание, наполняя его теперь уже чем-то до совершенства прекрасным. Чонгук выглядит как самая безумная мечта: льнущий, отзывчивый, требующий ласки. Чимину сносит крышу сокрушительным ураганом. Пальцы удерживают за подбородок, пачкают кровью, вонзаются полукружиями ногтей. Он больше его не отпустит: ни в этой жизни, ни в последующих. Перехватывает инициативу, кусая губы до свежих ссадин. Разворачивает спиной к себе и нажимает рукой в разлёт между лопаток, заставляя младшего прогнуться, прижавшись щекой к холодной плитке. Упругая задница так идеально прижимается к его бёдрам, что Чимин немного подвисает, пытаясь запечатлеть в памяти каждый пленительный изгиб его тела. Сводный брат соткан вселенной для него одного. Проскальзывая пальцами под футболку, собирает ткань вверх крупными складками и, касаясь тёплой кожи, оглаживает тонкую талию. Плавно руками вдоль косых мышц к острым тазобедренным косточкам ныряет рукой к ширинке, расстёгивая грубый ремень. Кончики пальцев покалывает искрящимся возбуждением, когда ноготок царапает упругую резинку трусов. Он не спешит, нарочито медленно пробираясь под кромку плотно прилегающих боксеров, и, ведя широкой ладонью по лобку, обхватывает горячий член. Первый громкий стон брата растекается сладкой истомой по телу, и Чимин улыбается, оставляя лёгкий поцелуй в чувственное местечко за ухом. Ему нравится видеть Чонгука таким, нравится чувствовать, как отзывается его тело на каждое прикосновение, как сбивается дыхание, а кожа становится липкой, покрываясь мелкими бисеринками пота. Прижимается ближе, сжимая упругую головку у основания, и размазывает подушечкой большого пальца тягучую капельку смазки. — Ты слишком долго молчал. Пора понести наказание, — лениво губами вдоль шеи. — С удовольствием, хён. Накажи меня, не сдерживайся, — Чонгук упирается затылком в плечо Чимина, прикрывая глаза в наслаждении. — Хочу слышать, как ты скулишь. Уголки губ младшего подрагивают в шаловливой улыбке. — Тебе придётся очень постараться, хён. Чимин тянет за конец ремешка, с лёгкостью вытаскивая его из шлёвок. Лязг металлической пряжки доносится до уха Чонгука, и он задерживает дыхание в нетерпеливом предвкушении. Старший нарочито медленно ведёт ремнём по спине, распуская по позвонкам восхитительные волны мурашек. И когда достигает своей цели – стройной шеи, – перекидывает его через голову младшего, плотно сжимая у затылка жёсткие кожаные края. — Ты уверен? — тянет, заставляя Чонгука на вдохе задрать подборок вверх. — Покажи мне всё, что ты так долго держал в себе, — Чон подаётся назад, потираясь задом о грубую ткань джинсов, и прикусывает губу. — Я хочу почувствовать на себе всё твоё скрытое безумие. На выдохе, Пак резко дёргает джинсы брата вниз, вместе с бельём спуская к ногам. Прохладный воздух рассыпает по ягодицам лёгкий озноб, и Чимин оглаживает ладонью сочные половинки, согревая шелковистую кожу. Плавно движется вверх, проводит по ямочкам на пояснице, тщательно изучая каждый изгиб. В груди разгорается пламя, опаляя внутренности жарким огнём. Он всё ещё не в силах поверить, что его младший брат оказался таким смелым. И теперь его ломает от желания так сильно, что привычная сдержанность лишь растягивает удовольствие, разгоняя по венам чистый адреналин. Натягивает ремешок сильнее, впиваясь жёсткими краями в кожу, и тут же ощутимо шлёпает ладонью по ягодице, оставляя набирающий свой яркий окрас след. Младший сладко мычит. Очаровательный стон проникает под кожу, с бешеной скоростью разносится по нервным сплетениям, проникая в его ДНК. Руки Чонгука скользят вдоль плитки, волосы рассыпаются по плечам, раскалённый воздух оседает в лёгких густой, липкой похотью. Ему сносит крышу от упоительного кайфа, когда тугая удавка давит сильнее, лишая остатков кислорода: глаза закатываются, мир приобретает размытые краски, а тело прошибает острыми звёздами. Он ощущает себя космосом: без конца и края, вне границ и запретов. Чимин зачарованно ласкает его тело, вновь и вновь пробираясь рукой под одежду, пересчитывает позвонки, рёбра, острые косточки, выводя причудливые узоры. Грубая кожа царапает плоть, расщепляя сознание на эллиптические галактики. Пак наклоняется к изгибу шеи и оставляет тёплый поцелуй в оголённый участок кожи, чуть задевая вырез воротника. Пропускает ремень через горло, перехватывая его в кулак, и немного отодвигается. Сейчас Чонгук выглядит как его самая безумная фантазия: тёмные пряди растрепались в естественном беспорядке; глаза сладострастно прикрыты; длинные ресницы подрагивают на мягких щеках; на губах, подбородке и скулах алые разводы их крови. Цепляясь за стену, он сильнее прогибается в пояснице, так открыто требуя большего. Блядски порочный. Принадлежащий ему. Чимин делает шаг назад и, крепче удерживая ремень, наносит первый хлёсткий удар по ягодицам: не в полную силу, на пробу. Замирая от гулкого вдоха младшего, с маниакальном блеском в глазах наблюдает, как побелевшая кожа за доли секунды окрашивается в насыщенно-красный, растекаясь по плоти яркими полосами. Он медлит, пытаясь впитать в себя этот момент безоговорочного доверия и полной взаимности. Но когда брат нетерпеливо ёрзает, напоминая о себе, чуть мощнее даёт ему новый шлепок, насыщаясь первым рваным стоном. — Ещё, — хрипит Чонгук, рассыпаясь на мелкие части от возбуждения. По члену сочится смазка, густо пачкая кончик. Он обхватывает его рукой, немного надрачивая, чтобы облегчить своё состояние. Новый неожиданный удар вырывает из его горла громкий надрывный крик. Пытается ухватиться за гладкую стену, но промахивается, с тихим стуком соскальзывая по плитке ногтями. Его прошибает мощным разрядом тока: лоб покрывается испариной, пот стекает по вискам, вдоль скул, прямо к шее. Невыносимо душно и горячо. Тянущая боль перекатывается по телу, тягостно отзываясь в мышцах, и остывает, оставляя после себя приятное жжение. — Сильнее, — ему мало, ему нравится, он просит ещё. Чимин больше не сдерживается: бьёт вновь и вновь. Каждый новый удар разжигает на коже пожары, заставляя Чонгука медленно сползать по стене. Громкие шлепки и срывающиеся крики наполняют помещение раскалёнными искрами. — Сильнее, сильнее, сильнее… блять! — ноги дрожат, горло дерёт от оглушительных стонов. С каждым шлепком сознание Чимина очищается, в мышцах появляется окрыляющая лёгкость. Чем сильнее плоть растекается красным, тем кристально-чистыми становятся мысли в его голове. Отдавая своё тело и душу, младший лечит сознание брата, широкими стежками затягивая кровоточащие раны. Пак разворачивает его к себе лицом, прижимая самого дорого, любимого и бесконечно нужного человека, покрывая поцелуями мягкую кожу, лаская, благодаря, извиняясь. И Чонгук тянется к нему, льнёт всем своим усталым телом, с болью в мышцах, но счастьем под кожей, повисая руками на плечах. Он тоже долго сдерживался. Но сейчас отдал всего себя без остатка. И теперь они оба готовы к любви. Они целуются, кружась по ванной: ударяясь лопатками, плечами, локтями о стены, мебель, углы, сносят предметы на пол. Целуются, пока раздевают друг друга, разбрасывая одежду. Целуются, пытаясь включить душ, постоянно промахиваясь, тихо смеясь в ненасытные губы. Целуются, даже когда холодные брызги воды падают на их тела, покрывая горячую плоть мелкой дрожью. Чонгук отрывается от зацелованных губ, смотрит с любовью в родное лицо: так открыто, без привычной маски спокойствия. Чимин видит в ответном взоре все те чувства, что бурлят в нём самом. Взаимно. Чувствуя бесконечную преданность, старший опускается на колени, преклоняясь. Бережно берёт ногу брата под колено и ставит себе на плечо. Исследуя губами щиколотки, ласкает каждый клочок нагой кожи. Уделяет особое внимание выступающей косточке, что так манит, и, поднимаясь выше, оставляет жаркий поцелуй на коленной чашечке, двигаясь к внутренней стороне бедра, собирая языком крохотные созвездия родинок. Чон зарывается пальцами в мокрые волосы, стягивая их у корней, заставляя запрокинуть голову вверх. Утопая в затуманенном взоре младшего брата, Чимин медленно, не разрывая взгляда, насаживается ртом на его член, плотно смыкая губы. Чонгук выгибается, толкаясь в рот хёна, мучительно погибая от того, как плавно входит в расслабленное горло. Глотка Чимина создана для него. Язык широко мажет от основания вдоль ствола, пробегаясь по выпуклым вéнкам. Старший вылизывает с особой тщательностью, посасывает упругий кончик, втягивает в себя и, создавая вакуум, берёт по самые гланды. Пальцы путаются в прядях, тянут до боли. Перед глазами белая пелена. Чимин сосёт так охуенно, что Чонгук резко впечатывается затылком в стену, запрокидывая голову вверх и сдавленно хныча. — Ты творишь со мной апокалипсис, — выпускает член изо рта, чтобы тут же мокро проникнуть языком в маленькую дырочку уретры. — Ты и есть апокалипсис, — стонет, из последних сил стараясь не осесть на пол от полнейшего хаоса, что творит с его телом старший брат: с силой трахает собственный рот, пошло хлюпая смазкой. Чувства обострены до предела, слюна стекает по подбородку, вода разбивается об их обнажённую плоть, создавая чарующую мелодию из громких звуков, стонов и пошлых чмоков. Чимин посасывает мошонку, кусает бёдра, оставляя на них алеющие засосы и метки. Ему мало; помечает собой каждый клочок тела младшего. Пальцы пробегаются под ягодицами и касаются заветной дырочки, оглаживая сжатые мышцы по кругу. Чонгук теряется в пространстве, чувствуя, что вот-вот готов взвыть, позорно рассыпавшись на мириады огней. Переносит вес на лопатки, ощущая, как чертовски-охуительно скользят по нему влажные губы. Пока перед глазами маячят галактики, тело пробивает крупными астероидами. Чимин растягивает его, слегка надавливая кончиком пальца, щедро размазывая собственную слюну и смазку. Когда к пальцу присоединяется второй, проникая до основания, Чонгук подаётся вперёд, насаживаясь сильнее. Брат лишает его кислорода, сжимая яйца в ладони. Оттягивая крайнюю плоть, вбирает её в рот, заставляя член пульсировать в изнеможении. Поощряет трахать свою скользкую глотку, с диким удовольствием принимая каждый яростный толчок. Внизу живота скапливается горячая лава; Чонгуку кажется, что он теряет сознание, отправляясь прямиком в жерло вулкана. Тело изрезано нитями искрящегося экстаза, тонкой леской цеплет под рёбрами сердце, извлекая наружу, чтобы тут же, с раздирающим горло криком, рассыпаться в воздухе горячим пеплом. Он кончает оглушительно громко, опаляя глотку брата горячей, вязкой спермой. Пока младший думает, что умер, Чимин сравнивает какофонию сладостных звуков с самой жизнью, глотая всё до последней капли. — Ты такой сладкий, — облизывает припухшие губы, бросая дерзкий взгляд на младшего брата. Чонгук сражён наповал. Он тянет любимого за подбородок, целует, пробуя собственный вкус. Порочность шёлковыми нитями вплетается в их тела, прорезая насквозь, связывая воедино. Пак подхватывает его под ягодицы, впиваясь ногтями в саднящие половинки. Чон болезненно шипит, но подаётся вперёд, кусая Чимина за шею и оставляя насыщенный багровый засос. — Дыши, — медленно толкается в заветную дырочку. Ловя губы младшего, глубоким поцелуем проникает сразу на всю длину, растягивая и заполняя. — Такой идеальный для меня. Поцелуй выходит рваным: Чонгук хватает Чимина за волосы, бесстыдно вталкивая свой язык в его рот, сталкивается зубами, терзая, вгрызаясь, требуя большего. Послеоргазменная нега смешивается с жгучей болью, лишая последних сил. — Ты обещал мне обжигающий душ, — тяжело выдыхает в губы, когда член входит на половину, болезненно растягивая мягкие стенки. — Трахни меня как следует, хён. Больше Чимин не медлит. Одолеваемый плотским желанием, грубо прижимает его к стене, заполняя собой до предела. Каждый толчок вызывает их общие хриплые стоны. Они горят и сгорают: дыхание смешивается, губы цепляются, мокрые тела звонко бьются друг о друга. Брызги воды беспорядочно разлетаются, стекая по стенам тонкими линиями. Пар смешивается с пóтом, оседая конденсатом на стеклянной поверхности душевой. Чимин кусает его за плечо; Чонгук ногтями царапает маленькие ареолы сосков, оставляя на тёмных окружностях новые раны. Грех окутывает сознание ядовитым туманом, наполняет лёгкие вспышкой экстаза и воскрешает. Они ненасытны: вокруг всё полыхает. Старший входит в него до упора, ловя губами громкие стоны, проглатывая в себя: каждый вдох, дыхание, звук, всё для него одного, он питается ими со всей алчной жадностью. Не существует ничего, кроме них двоих и всепожирающей страсти. Кроме этих губ, рук, скользких тел и горящих сердец. Кроме больной, взаимной любви, так правильно неидеальной. Чимин на взводе. Вбивается в тело со всей дикой свирепостью, вжимая младшего в стену. Кости ломаются, разум трещит по швам, покрытые крупной испариной тела липнут друг к другу. Прислоняясь лбом к плечу брата, тяжело дышит открытым ртом, чтобы с рваным рывком в последний раз грубо насадить на себя. Тело прошибает сотней смертоносных игл, выворачивая всего наизнанку. Он кончает с оглушительным хрипом, наполняя Чонгука своей жаркой спермой. — Ты – мой, — Чон заглядывает в глаза, натягивая волосы у корней, и тонет в пьянящем безумии. Кусает за подбородок, стараясь его отрезвить. — Ты принадлежишь мне с самого начала, хён. Сколько бы ты не бегал, я буду всегда тебя преследовать. Ну же, скажи мне, — наклоняется ниже, впиваясь зубами в пульсирующую жилку на шее. Чимин стонет, запрокидывая голову вверх. — Твои сладкие губы – мои, твои шрамы – мои, твоё сердце – моё, твоя душа, всё, абсолютно всё, каждый миллиметр твоей кожи принадлежат мне, — поднимается выше, скользя языком вдоль линии челюсти, собирая вкус их падения. Мокро мажет по ушной раковине и резко дёргает на себя за пряди, вновь встречаясь глазами. — Говори. Мутный взгляд Чимина утопает в глазах напротив, и он расплывается в усталой ухмылке: — Ты дьявол. Чонгук изгибает бровь и чуть наклоняет голову вбок, хищно улыбаясь: — У меня был прекрасный учитель, — зрачки наполняются тьмой. — Ты – мой. Только мой. Чувствуешь? — Бесконечно.