Не засыпай пока

      По стене медленно ползут, извиваясь и ломаясь, мрачные тени. Зловещие вытянутые силуэты дрожат и покачиваются, то медленно удлиняют когтистые лапы, впиваясь в шероховатую поверхность стены, то ритмично прыгают с места на место. Вздрагивая от прошивающего насквозь холода и кожей ощущая мерзкие иголки расползающейся внутри паники, Александр обнаруживает себя в разворошенной постеле. Бросает взгляд на окно – забыл задернуть портьеру. Не похоже на него. По другую сторону испещренного каплями стекла упруго изгибаются на ветру ветви старой осины. В мутном сизом мареве время суток считать не удается – извечная игра северной природы.       Ленинград копошится среди измятых простыней, выпутываясь из тяжелого, пропитавшегося потом, одеяла, с которым сплелся конечностями в сложный узел. Зябко сутулит плечи: от остывающей испарины тело бьет нездоровый озноб. Голова ощущается невообразимой тяжестью, непосильной для этих подрагивающих плеч – мерно молоточек постукивает по черепной коробке – выверено и методично отмеряя ритм изводящих мук. Александр вскидывает руки к вискам, трет с остервенением кожу, обтянувшую череп, надеясь найти потайной рычаг и хоть на минуту остановить эту тупую боль. Прижимая дрожащие пальцы к плотно закрытым векам, пытается утихомирить яркие вспышки, рассыпающиеся за задними стенками глазных яблок. Ожидаемо, делает только хуже – рычаг не находится, искры фейерверков вспыхивают болезненно-красным.       За мучительной истомой время течет параллельно Александру, не приближаясь к нему, не тревожа и не напоминая о себе.       Постепенно пружина коматоза раскручивается, возвращая Ленинграду комок пришибленного, придавленного тяжестью сознания, но, по крайней мере, тело начинает ощущать себя в пространстве. Вот комната, его комната – ненавистная, пустая и холодная, с нелепыми обоями цвета спелого абрикоса, которые сейчас, без касаний теплого солнечного света, окраской больше напоминают переваренное разбухшее пшено. По стенам все еще прыгают тени от умытых дождем ветвей за окном, но Сашин разум перестает приписывать им хтоническую природу. Вот, привалившись к кровати, единственная в комнате низенькая неказистая тумбочка. На ней – истрепанный томик, внутренностями обращенный к поверхности тумбы, стыдливо прикрывается толстым переплетом. Он хранит отпечатки недавних прикосновений и раскрытым нутром требует вновь обратить на себя внимание. Но Александр равнодушно скользит плохо слушающейся рукой мимо, к своим многострадальным очкам. Они падали, гнулись, забывались в самых разных частях квартиры, чтобы потом вновь быть найденными ворчащим хозяином. Александр так и не смог привыкнуть к приобретенному несовершенству, зачастую небрежно отмахиваясь от аксессуара, позже понимая, что без него пространство, натурально, не принимает его.       Потому Ленинград почти машинально хватает очки, и прежде чем водрузить их на нос, разбитым дрожью движением неловко угождает кончиком дужки в тонкую кожу около глаза.       Некоторое время промаргивается, привыкая к тому, что мир вмиг стал до мучительной рези материально очерченным и четким, враждебно на Александра поглядывающим.       С трудом выдергивая себя из постели, Саша босыми ступнями касается мягкого цветастого ковра. Тело отзывается на промерзшую квартиру. Непроизвольный стук зубов мановением воли остановить не выходит.       Александру кажется, будто все тепло из комнаты выпустили. Чудится облачко пара, готовое сорваться с приоткрытых губ.       В мыслях – густой туман, распускает цепочку событий – грудой сыпятся звенья. Саша не может найти точку опоры ни в прошлом, ни в настоящем. Он не помнит, как оказался в постеле, не знает, сколько проспал, не понимает, что делает теперь.       В темноте комнаты ощупью находит махровый халат, спешно ныряет в него, кривясь от холода. Дышит на сложенные лодочкой посиневшие тонкие пальцы, сильными движениями растирает плечи, пытаясь разогнать кровь.       Запущенный активностью организм понемногу сбрасывает оцепенение, куда покорнее подчиняясь воле хозяина. Дрожь тело не покидает, даже под давлением настойчивых рук, возвращающих физическое тепло.       Дрожь не уходит, пуская проворные корни в питательную среду Сашиной сердечной мышцы – что-то нехорошее распускается внутри. Ленинград ощущает медленно растекающуюся липкую тревогу. Она ширится и пухнет, заполняет собой грудную клетку, выбивает воздух, она склеивает органы, сжимая их в тугом кольце. Прерывистый скачок сердца и секундное ощущение утраченного кислорода – Саша хватает губами воздух, пытаясь выровнять дыхание. Желудок болезненно сжимается, наполняясь соком – до дурноты. Ощущений становится слишком много. Словно напуганный грозой зверь, беспокойно мечущийся по тесной клетке, Александр измеряет длинными шагами скупое пространство его неживой комнаты.       Ленинград вновь теряется во времени, оно ощущается рваным и изломанным. Подстраивается под ход его сердца – шагает неритмично, пунктирными линиями убегая вперед. А в пустотах между штрихами – беспамятство и чувство свободного падения. Кружится голова – вихрь морока закручивает – до тошноты.       Время продолжает шагать.       Александр обнаруживает себя схватившимся за стеклянную ручку двери. Прокручивая ее на пол оборота, с чувством уплывающего из-под ног пространства и странными ощущениями наваливающихся на него стен, вырывается из собственного склепа.       Дезориентировано шарит руками по поверхностям. Густая темнота коридора вновь подталкивает к глотке тугой ком тревоги и заставляет сердце лихорадочно стучать под горлом. Задевая предметы и спотыкаясь о складки дерюжек, Ленинград пробирается вглубь беспроглядного мрака. В том обрубке жилплощади, доставшемся ему после уплотнения, заблудиться сложно. И хотя узкий короткий коридор мгновенно перебрасывает обитателей в одну из немногих комнат, добирается до кухни Александр, по собственным, лишенным временного ориентира ощущениям, чудовищно долго.       Чувствует малую долю облегчения, выныривая в чуть более широкое пространство кухни, оставляя позади, кажется, сжимающие его с боков стены. Его встречает все та же неприветливая хтонь, заглядывающая в большое окно, в которое Ленинград уперся взглядом. Слабые глаза отчаянно щурятся, до мелкого тремора глазных мышц. Застыв в дверном проеме, Александр пытается различить контуры предметов в слипшемся темном месиве. Обостренное беспомощностью глаз обоняние отзывается скорее. Саша выхватывает резкий запах дыма, который быстро заполняет легкие, заставляя горло неприятно сжаться. Одна деталь, указывающая, что в доме он не один.       Когда удается проморгаться и немного сфокусировать взгляд, Саша подслеповато щурясь, различает восседающий на маленькой табуретке темный силуэт. Каким-то карикатурно огромным он кажется здесь, в обстановке этой крошечной кухни. Ленинграду гадать о том, кто этот ночной гость, не приходится. Не удивляется даже. Больше здесь находиться некому – только один человек знает все явки и пароли.       Москва сидит спиной к нему. Александр наконец замечает желтую точку пламени, пожирающего пергамент сигареты. Михаил медленно курит, уставившись в окно, не обращая внимания на жалобно скрипящий под Сашиными ногами паркет.       Шаг, еще шаг – Ленинград пытается подойти ближе, но чувствует, что пространство упрямится его движениям и расстояние до Москвы нисколько не сокращается.       Дым одиноко вьется по комнате, витиевато закручивается тонким кружевом под потолком, расползается, истончается и окончательно рассеивается сквозь мгновение. Из распахнутой форточки по полу тянется змейка ледяного воздуха. Саша оторопело рассматривает эти узоры, неуютно переминаясь голыми ступнями на холодном паркете. Корни страха ползут ниже, ныряя к желудку, обманчиво ласково касаются кишок, тут же туго перетягивая их. Ленинград накрывает волна странных, играющих друг с другом наперегонки, мешающихся между собой и мешающих взять контроль над разумом, чувств. Он рвется к Москве, всем нутром тянется к нему, хочет прижаться скорее, попросить поделиться теплом, согреть. Это же Миша.       Но что-то не дает Александру отдаться порыву. Он словно прирастает к месту. Вглядывается в идеально прямую линию широких плеч, строгую вертикаль спины. Чувствует – непривычно и странно, незнакомо и даже дико – эта осанка, эта величественная колонна подпирает собой угрозу. Недоразумение какое-то, думается Ленинграду. Напряженно кусает тонкие губы – какой-то злой гений все в сознании смешал, перепутал. Образ страха случайно и нелепо совсем припечатался к образу возлюбленного. Александр жил, свято чтя свой собственный закон: даже если весь мир обратится вдруг сплошным мраком, в котором все место займет собой ужас, то Михаил станет последним рубежом – прибежищем, гаванью, домом, куда Саша вернется, чтобы услышать его мягкий тихий смех, спрятаться ото всех. Москва вызывал только сердечный трепет и дрожь, рассыпанную по всему телу, до самых кончиков пальцев. Откуда этот нелепый страх при взгляде на широкий размах любимых плеч? Александру почти совестно за свою глупую трусливость – злые козни! Это же Миша!       Шаг, еще шаг. Заставляя тело повиноваться, на ватных непослушных ногах Александр подходит к окну, где Михаил застыл неподвижным изваянием на маленьком деревянном постаменте. Ленинград уже готов броситься к нему. И все же – грань. Чувство ужаса возвращается, чтобы проучить того, кто с первого раза в него не поверил. Саше словно легкие кислотой заполнили – горят в агонии, булькает и пузырится пожираемая плоть. Ни вздоха не сделать.       Перед ним Миша, конечно, Миша – Александр бы его из тысячи узнал. Он же родные черты в сердце носил – как вечный ориентир, как компас, как путеводную звезду берег и лелеял. Он же по памяти воссоздал бы точный портрет златоглавой. Сашина память — податливый воск, что плавясь под огнем чувств, в точный скульптурный образ обращается, все линии и изгибы сохраняя с поразительной точностью.       Вот Михаил, сидит напротив, держит упрямую линию плеч, знакомую такую, Саша же ее губами столько раз ласкал и изучал долгим ночами, пропахшими страстью и истомой. Вот Миша, здесь, в его квартире, в капризных губах зажимает самокрутку – в губах, что так мягко и послушно давали себя смять другим жадным губам в голодном порыве. Вот он, сидит напротив, близко совсем, можно рукой провести по волосам – по длинным волосам, которые в последних закатными лучах сияли расплавленным золотом, венчающим мудрую голову, которую Саша прижимал к себе и вдохновенно целовал, целовал…       Только за этими чертами Мишу не разглядеть. В идеальной осанке слишком явно читается подчеркнутая отстраненность, губы изломаны кривой усмешкой, а волосы непослушным ежиком торчат – короткие и бесцветные. Это не Миша.       Это кто-то другой, кто-то лишь отдаленно похожий, но чужой. Незнакомый и далекий. Безжалостно обрезанная челка лижет лоб, между бровей – напряженная складка, ужасно исказившая лицо. Незнакомец, укравший любимые красивые черты.       Но страшнее другое. Москва поднимает на Александра глаза – он разбивается о страшную пустоту в них. Глаза, в которых читалось столько любви, глаза, которые излучали жар, обжигавший Сашу даже в самые холодные дни.       Это не лицо, а безжизненная маска. Это кукла с жутким оскалом и надменным взглядом. Облик безучастный. Облик, лишенный человеческих черт, бессердечный, безжалостный. Неживой.       Это не Миша. Это злая копия, сломанная игрушка.       Александр хватается за горло – плеть отчаяния обвивается кругом – разрывает, давит, режет, душит. Захлебывается ужасом – он ударяет по затылку, вышибая воздух, падает вниз, разливаясь лидокаином, парализует мышцы.       Сознание возвращается рывком. Ленинград подбрасывает в постеле. Резко изгибает тело, принимая сидячее положение. Сердце прыгает под горлом, в ушах оглушающе стучит кровь. Александр загнанно дышит, словно после отчаянной погони. Страх огнем пронзает затылок – Саше чудится, будто пространство расползается, а тело вдруг ощущается ватным, соскальзающим сквозь нематериальность кровати куда-то в свободное падение. Судорожно обхватывает себя руками, пытаясь осознать себя в границах тела и вернуть себе над ним контроль.       Минутная паника отступает, уступая место тупой боли, стягивающей виски – до дурноты. Саша тянется дрожащей рукой к вспухшим жилам на шее. Чувствует, как по щекам текут слезы, горячими каплями скатываясь по подбородку, капают на руки.       Техника с дыханием работает – аккуратный мерный вдох, за ним такой же короткий выдох. Постепенно увеличивая количество захваченного кислорода, Александр на выдохе выгоняет изнутри фантомных демонов.       Со стоном проводит по лбу узкой ладонью, собирая липкие капли пота. Форточка распахнута настежь, хотя Саша точно помнит, что закрывал ее на ночь.       Ленинград, цепляясь взглядом за предметы в комнате, наконец обнаруживает Мишу, мирно спящего под боком, с присвистом посапывающего, уткнувшегося носом в подушку. Здесь, рядом лежит, своим большим горячим телом согревает кровать, не давая теплу вырваться из-под одеял. Александр невесомым жестом пробегает по топорщащимся волосам на макушке, подцепляет прядь, пропускает между пальцев – она неожиданно выскальзывает, а на самых кончиках пальцев еще жива память о былой длине. Саша поджимает губы, но недовольство быстро тонет в тихой неге, растекающейся внутри от ощутимого жара кожи рядом лежащего любовника. В груди становится тесно от распускающихся бутонов нежности.       С каждой секундой призраки сна уходят все дальше, не дают себя поймать, ухватить цепким сознанием. Смутные образы развеиваются. Вот Ленинград уже и связать в единую линию сюжет не может. Еще через минуту и не помнит совсем. Только странное чувство острой тревоги оседает порохом где-то внутри. Саша рассматривает умиротворенное Мишино лицо, оно сейчас совсем молодое – извечно сведенные сложной мимикой мышцы расслаблены, челюсти разжаты, морщинки вокруг глаз разгладились. Безмятежное, по-детски открытое лицо. Саша упрямо вглядывается в смягчившиеся черты. А на душе неспокойно.

***

      Ленинград, уютно развалившись в их большой постели, устроил голову на широкой Мишиной груди. Ленно бегал пальцами по коже, покрытой испариной, чувствуя, как перекатываются узлы мышц под его легкими прикосновениями. Михаил поглаживал его по волосам почти обездвиженной рукой, в другой держал тлеющую папиросу.       Блаженно опустевшая голова и остывающие отпечатки жарких, всегда ненасытных касаний на теле — предвестники долгого сна без сновидений. Александр балансировал между сном и явью, уже готовый сдаться на милость настойчивой дреме.       Внезапно тишину разрезал хриплый голос Москвы:       — Я знаю, что дальше будет.       Конец фразы заглушает приложенной ко рту папиросой. Глупая новая привычка, считает Саша. Михаилу совсем не идет эта грубая манера безжалостно зажимать между пальцев тонкий скрученный пергамент и этот злой резкий выдох, выгоняющий дым через почти сжатые губы. Мягко очерченные, немного пухлые, по-детский розовеющие уста были созданы для поцелуев…       Заставлять тело шевелиться сейчас задача на вес куда более тяжелая, чем вся воля Александра. Лишь слегка приподнимая веки, не дает свету проникнуть в зрачок, пушистыми ресницами преграждая ему путь. Вяло, одним полудвижением, придвигается ближе к Михаилу, утопая в размаривающем тепле тяжелых одеял и чужого тела. Утыкается носом в плечо, глубоко втягивая терпкий запах кожи. Сил обрабатывать слова Москвы совсем нет, сознание уплывает.       Москва кидает окурок в пепельницу на прикроватной тумбочке, не заботясь о том, чтобы утопить его в грязном от пепла стекле. Нежданно резко напрягает мышцы, подтягиваясь, меняя положение. Александр безвольной куклой оказывается приподнят над подушками.       Порывистые движения странно контрастировали с нежностью большой ладони, что легко легла на щеку.       — Не засыпай пока… – почти извиняющийся шепот, такой просящий, с тяжелым осадком недосказанности. С Ленинграда в момент слетает дымка сна. Внутри что-то неприятно зашевелилось, что-то склизкое и хвостатое, закрутилось, громя выстроенную занавесь покоя. Александру не кажется, он уже когда-то чувствовал подобное. Это склизкое и хвостатое вовсе не кажется незнакомым. Так встречаются с чем-то давно забытым, напоминающим о себе только рождающимися чувствами, так похожими на то, что испытывал в момент последней встречи.       – О чем ты? – аккуратно начинает Александр, все еще зажатый в кольце больших рук. Михаил продолжает не сразу. Долго гладит Сашу по плечам – с отчетливостью в его объятиях ощущается какое-то невысказанное, тяжелое, болезненное отчаяние. Периодически теснее прижимая к себе тонкое Сашино тело, рассеянно касается губами то затылка, то лба, все норовит пальцами крепче в кожу вцепиться, быстро, однако, понимая, что Ленинграду от таких тисков становится больно. Александр терпеливо молчит, стараясь дышать размеренно, а между тем каждым мускулом ощущает, как непривычно – невозможно – холодна Мишина ладонь, и как он бессмысленно старается скрыть ее дрожь.       Саше кажется, что тишина затягивается на целую вечность. Ей бы отдаться, нырнуть в нее, поддаться сладости ее безропотного течения. Подарить бы друг другу ворох греющих поцелуев, а после проспать, тесно прижимаясь плотью к плоти до самого утра, без страха и навязчивого беспокойства.       Но что-то мешает Ленинграду довериться этой манкой грезе. Забыться – непозволительная роскошь. Что-то надломилось, треснуло. Не обращать на это внимание больше невозможно.       На задворках сознания, медленно, тонкими мазками, немного нерешительно начинают вырисовываться образы развеянных утренним светом страхов. Продираясь сквозь плотные заслоны, что старательно Сашин разум выстраивал, восстают темные догадки. Как бы ни хотел Ленинград отодвинуть неизбежное, убегая все дальше в спасительную теплоту непринятия, кидая за спину капканы, надеясь задержать, обездвижить, устранить – предчувствия и знамения становятся все более материальными, все более телесными, ловко все ловушки избегают, все преграды сносят. Нагоняют запыхавшегося и уставшего Александра. Ловят, чтобы, зубоскалясь, взглянуть ему в лицо, прямо и неумолимо, как бы он не жмурил глаза, вертя головой и прося оставить в покое.       Москва с тяжелым вздохом скорби распускает объятия, выбирается из теплой кровати. Саше без приятной тяжести горячих рук вмиг становится не по себе. Михаил задерживается на краю постели, трет руками виски. Александр с жалостью глядит на сгорбленную спину, с полосками неровно зажившей кожи, что резко выделяются на белом полотне.       Одним слитным движением Михаил срывается, выпрямляется во весь рост, хватая с тумбочки пачку “Казбека” и спички. Несколько раз чирикнув по коробку, закуривает, делая первую нервную затяжку. Прикрывает глаза и с каким-то болезненным наслаждением выдыхает облако дыма, привалившись плечом к стене. Александр чувствует, как глаза начинают слезиться от едкого дыма. Михаил вечно курил одну за одной, а Сашины легкие, так и не привыкнув, захватывая ядовитый пар, тут же возвращали горлу удушливый кашель. Но Александр всегда наблюдал за смолящим Михаилом молча, не желая лишний раз испытывать его и без того хрупкое в последнее время терпение.       Ленинград отворачивается к окну – истошно рыдает дождь, крупными каплями отбивая дробь по стеклу. Отбивая дробь тихо ускользающего времени.       Когда голос Михаила нарушает вязкую тишину, Александр мысленно проводит черту, смиряясь с неизбежностью – здесь покой их спальни-привратницы, что неизменно укрывает уснувших на рассвете любовников от всех глаз и бед; за чертой – павшая обломками крепость их утраченного покоя.       Когда Михаил заговаривает, Саша точно знает, что услышит.       – Саш, я чувствую, что ухожу. Я все дальше ухожу от себя с каждым днем. Все дальше уплываю от тебя. – Первые слова, осторожные, вытолканные из горла через силу. Еще хриплый и немного ломающийся, неуверенный голос. Но здесь точка перелома – дальше речь польется неудержимым потоком, прорывающим дамбы, выравающимся из границ берегов. Подобно первому трудному росчерку пера – за ним спешит вихрь слов. Михаилу необходим этот монолог. Остановить его сейчас – навсегда потерять его доверие. Но Александр не посмел бы это сделать.       Слова Москвы похожи на последние слова смертельно больного — вот он с нечеловеческим усилием проталкивает воздух из легких, облекая его в страшные смыслы, он знает, что здесь его конец, его обуревает ужас скорого небытия, поэтому с разума спадают затворы, язык становится свободен. И вот его грудная клетка медленно сжимается, уменьшается, выталкивая последний вздох. Он больше не дышит. А его речь сохранится навсегда, упруго отскакивая еще некоторое время от стен, медленно оседая в памяти собеседника и, без его ведома, исповедника.       Москва исповедуется – судорожное признание того, кто боится, что правда умрет с ним, того, кто точно знает, сколько осталось и оттого ему сжирающе страшно не успеть.       Это слова человека, который точно знает, что на рассвете приказ будет приведён в исполнение и внезапного помилования не наступит.       Но Александр внемлет, вбирает в себя эти слова, смешавшиеся с привкусом дыма и предчувствием несчастья.       Время – глубокий порез. Время веретено – колит в палец, сопротивляясь неумелым рукам.       Время – решето. И сквозь него ссыпаются песчинки их безоблачного счастья.       – Я чувствую, что все чаще не могу себя контролировать, меня выедает изнутри злоба и гнев, но я знаю, что эти чувства не принадлежат мне. Черт, я пытаюсь противиться им! – Михаил сжимал и разжимал кулаки, – Но мне кажется, будто кто-то поселился в моем теле, устанавливает в нем свои порядки, передвигает вещи, а я совсем ничего не могу с этим сделать. В этом теле нет места для нас двоих. Мне кажется, что этот проклятый “кто-то” выгонит меня рано или поздно. Я не чувствую, что владею собой в полной мере. Я больше не чувствую себя собой.       Александр знает, что Мише страшно. Страшно говорить об этом, но еще страшнее молчать. Страшно делиться этим с Ленинградом, но еще страшнее остаться с этим наедине.       – Я стал часто просыпаться в кошмарном бреду. Меня постоянно преследуют навязчивые мысли, черт бы их побрал.       – О чем?       – Хер знает, Саша, – отбрасывает истлевшую сигару на аляповатый ковер, судорожно сцепляя руки, прикладываясь к ним лбом и крепко зажимая глаза. Челюсть плотно сжата, и Александр видит, как на Мишиных скулах играют желваки. – Внутри ворочаются странные идеи, домыслы. Я больше не отличаю, что из этого мое, а что нет. Я больше не чувствую, что могу контролировать свою жизнь.       Александр понимает, что Михаил, как может, смягчает удары. Он не просто чувствует, он все знает. Иначе он не стоял бы сейчас здесь, совершенно потерянными глазами уставившись на крепко сжатый замок своих рук. Не срывался бы на крик, бессвязно выплевывая обрывочные фразы:       – Лагеря полнятся, людей хватают прямо из постелей, страна истекает кровью, а я, блять, ничего не могу с этим сделать, – рассекая воздух напряженной ладонью, Михаил скидывает с тумбочки ночной светильник, укрытый скромным желтым абажуром, лишая их единственного источника света. Треск лампочки заглушает мягкий ворс ковра.       Ленинград дергается, пугаясь этих разгорающихся вспышек гнева. Но остается на месте, машинально пытается дотянутся до Михаила. Тот останавливает его нетерпеливым жестом руки.       Москва с ужасом глядит на свои руки с растопыренными пальцами, будто силится увидеть на них следы преступлений. Ребра ладоней прикладывает к переносице, беспомощно вертит головой.       – Легче становится, когда ты рядом, – косится куда-то в сторону, почти стыдливо избегая сталкиваться взглядом с Сашей. – Удается усмирить поток ярости, и тупая боль немного затихает. Но, Саша, я боюсь навредить тебе… Я знаю, отчего ты не можешь заснуть ночью.       Невысказанным эхом звенит мысль о том, что слишком крепко уж они теперь повязаны друг с другом, небесами, видимо, повенчаны. Все знают друг о друге, даже больше, чем хотелось бы. Порознь уже не выходит, даже если вместе порой оказывается так невыносимо, отчаянно, от бесчеловечно сильной любви, больно.       – Я больше не принадлежу себе, – вновь повторяет шепотом, а потом сдавленно рычит и со страшной силой ударяет кулаком по стене – безразличной свидетельнице тихой истерики.       Михаил тяжело дышит, всем телом сотрясаясь. Кулак, замерший после удара, медленно разжимается, и обмякшая рука безвольно скользит вниз по стене.       Александр смотрит на него, а внутри все невыносимо сжимается от ужаса и тоски.       Михаил светился в лучах столичной славы, соперничая красотой и блеском с вновь упавшей на него шапкой Мономаха еще десять лет назад. Он пышил жизнью и могуществом во вновь обретенном статусе, который всегда и принадлежал ему по праву силы и стойкости. Его глаза так счастливо улыбались честно радующемуся за него Петрограду.       А сейчас эта нерушимая стена осыпается по камню – Москва вмиг ослабел, а взгляд потух. Смотреть на обессилевшего возлюбленного выше Сашиных сил.       Так ветра стачивают со временем упрямые горы-великаны, не оставляя ничего от былого величия. Так, подобно карточным домикам, рушатся империи.       Ленинград понимал, что они повисли в моменте, когда удар в левую мышцу уже нанесен, но еще не больно, еще не осознано, еще не замигали болевые центры. Потом окаянная рука провернет рукоятку, потом хлынет кровь, потом разорвутся ткани, расстанутся навсегда сцепленные волокна. Это будет потом.       Александр знал, что теперь они прощаются с Мишиным рассудком. Он уснет долгим сном и одному русскому богу, теперь сидящему в темнице, известно, сколько продлится этот сон.       Александр не знает, кто придет на его место, он просто понимает, что это будет кто-то другой, отдаленно похожий на того, ради кого он готов лечь костьми, отдать всего себя, все спалить и все разрушить прямо сейчас. Придет кто-то, чье золото волос будет сурово напоминать, что когда-то был тот, ради кого Саша был готов продолжать жить десять лет назад, когда вмиг рухнуло все, что он строил с таким усердием и любовью.       Михаил пока еще здесь. Может останется еще на несколько ночей, может уже к утру Александр не найдет в своей квартире его следов. Но пока он здесь. И Саша разделит с ним столько ночей, сколько им еще отмерено. Даже если потом придется раскаяться.       Ужас вернётся. Вернётся, чтобы ударить с двойной силой. Боль еще только ждет впереди, неизведанная, непонятная. Придет – он встретит ее как старого друга.       Александр знает, что раз за разом будет прощать больше, чем можно простить. Будет цепляться за любые крупицы, даже когда станет казаться, что из пустоты ничего нельзя спасти.       Это осознание — личный Сашин приговор. Равнозначнее было бы только с последним наслаждением пустить себе самому пулю в висок. С нездоровым удовольствием он ставит подпись в этом приговоре себе. Сумасшедший, знает, что иного решения быть и не могло.       Михаил, доселе зависший около стены, застывшей скульптурой Плакальщицы с опушенными плечами и прижатыми к лицу руками, вдруг вскидывает лохматую голову и в три неровных, но решительных шага преодолевает расстояние до Ленинграда. Падает к его ногам, обхватывая ладонями колени, сжимает почти до боли.       С щенячьей преданностью заглядывает в глаза, в которых слишком ясно читается мольба о прощении за грехи, которых он еще не совершил.       — Я не хочу… уходить, — сбивчивым шепотом слетает с его дрожащих губ. Слез нет, но что-то так странно дрожит на кончиках белесых ресниц. Александру кажется, что здесь что-то большее, чем слезы – Миша сейчас всей душой к нему нараспашку, всеми страхами и сомнениями, каждым порезом и ожогом, всеми болевыми точками доверчиво открыт для него.       Александр молчит, глядит на него неотрывно. Почти вгрызается в любимые черты, прослеживает взглядом морщинки, гладит взором пушистые брови, провожает глазами трещинки на губах. Хочет вырезать в памяти нетленный образ, вневременную красоту, ускользающую нежность взора, сохранить его навсегда таким — встревоженным, но все еще влюбленным, все еще близким и ласковым.       Может с этим образом и тысячелетнюю зиму пережить будет легче.       Куда-то исчезает страх. Становится легко-легко.       За окном сквозь густые, тяжело опирающийся о крыши домов, свинцовые тучи, прорезаются первые лучи невского зарева. Светает.       Александр ловит Михаила за щеки, скользит вниз, гладит бархат нежной кожи шеи, ловит кончиками пальцев запредельный пульс, пытаясь поглаживаниями успокоить рвущуюся и мечущуюся артерию под самой челюстью. Прямо и открыто заглядывает в еще голубые глаза:       — Если ты уйдешь, я не закрою дверь.