варанаси

слава корчит брезгливую рожу прямо с порога. - ты готовишь себя к жизни в дурке? окси шустро разувается и тащится внутрь квартиры как танк. слава бы на его месте не рискнул оставлять человека вроде себя в хоромах, где любая вещь стоит дороже славиной месячной зарплаты. он мажет взглядом по серым голым стенам, по ряду тусклых прожекторов, по дорогой, но не примечательной обстановке в целом. - или ты боишься, что в твоей мебели индивидуальности будет больше, чем в тебе? окси фыркает откуда-то из полутьмы гардеробной. - очень смешно. мне просто нравится минимализм. слава крадется внутрь и чувствует себя вором, койотом, затаившимся в заячьей норе, - раззадорено и беспокойно. в квартире три комнаты: просторный зал, спальня, и кабинет под семью замками с предупреждающей табличкой «НЕ ВХОДИТЬ». что же он там прячет? черновик для баттла? второй горгород? яйцо фаберже? слава чувствует как его опять начинает мутить в этой квартире, словно облезлые стены сужаются и давят, отхаркивают его наружу. слава проходит внутрь по коридору, уютный мрак обволакивает его, и кажется, что слава заходит куда-то дальше, чем ему позволено. дальше, чем заглянуть в спальню и окинуть взглядом книги, которые мирон читает. дальше, чем пробраться к гардеробной и посмотреть, что же мирон носит. куда-то дальше, прямо оксимирону в душу. он проталкивается внутрь серой кишки мироновой квартиры с усердием проктолога, с каждым шагом все больше и больше жалея о своем решении. это не может предназначаться для тебя. что ты здесь забыл? окси ковыряется в шкафу, стоя к нему спиной. он бросил свою дублёнку на пол, следом за ней окровавленный шарфик. слава смотрит на кровавую тряпку, чувствуя себя взмыленным быком, от которого продолжает требовать шоу веселый тореадор. ему жарко, пот катится мерзкими гроздями за шиворот, а тошнота приседает ему на поджелудочную. слава пытается отвлечься хотя бы на мирона, но от этого только хуже – он будто подсматривает в замочную скважину: дико видеть мирона яныча, когда тот не захватывает эверест, не ебет реп-игру, не разговаривает с б-гом. когда он ведёт себя как нормальный человек, занимающийся своими нормальными делами. слава парится в пуховике, но стоит и ждёт, внутрь не проходит. гладит мирона взглядом по шее, по сочной бордовой гематоме на затылке. кровь с нее немного натекла на воротник рубашки и почему-то от этого зрелища саднит в грудине. - ты если захочешь куда сходить, то лучше надевай шапку. - твоя забота так греет. с такого ракурса не видно его лица, но отчего-то кажется, что окси улыбается. второй раз такой фокус со славой не прокатит. с мироном вообще бесполезно тетелиться, ходить вокруг да около, чего-то ждать, о чем-то ему намекать. слава набирает воздуха по больше в легкие, в пуховике дышится с трудом, и выдает: – зачем я здесь? окси роняет на пол какой-то галимый ремень, и массивная пряжка звонко грохочет по кафельной плитке. мирон молчит, стоит в дебильной рубашке с кровавым воротником и молчит. хочется тряхнуть его за плечи, как снежный шар, но страшно, будто мирон может рассыпаться, растаять и остаться лужей на своем дорогом паркете. исчезнуть. поэтому слава бесится, но терпит, ждет. потеет в своем ублюдском пуховике, но молчит. терпит, ждет. ждет-ждет-ждет. облезлые бетонные стены пытаются схлопнуть его между собой, как червя. как можно было выбрать настолько беспонтовый цвет? окси молча снимает с себя рубашку, идиотский принт комкается у него в руках, открывая славе узкую спину, лебединый позвоночник, белую кожу. белейшую кожу. слава приваливается к дверному косяку и молча смотрит на незнакомца перед собой. окси вертит рубашку у себя в руках, замечает кровавое пятно, бросает в ком к дубленке и шарфику. достает какой-то потасканный худак, залазит в него тяжело, словно в смирительную рубашку, а потом разворачивается к славе, через пятку, как часовой. смотрит как-то просто. – сделай чай. что? – чай. кухня, чайник, кипяток. – отчего-то кажется, что мирон ели сдерживается, чтобы не расхохотаться. – чайник на барной стойке. прочухал, походу, тактику еврейский солдат. оборона русской армии в очередной раз дала брешь, всем войскам: требуется тактическая капитуляция. слава чувствует, что может вызвать у себя только тактическую рвоту. поэтому он просто молча разворачивается, капитулирует в сторону кухни. хочется думать, что лицо краснеет оттого, что он спарился в пуховике, а не оттого, что его натянули - хочется, да как-то не можется. слава мажет пальцами по голым бетонным стенам, заглядывает на кухню: его встречают огромный островок-бар, нашпигованный бутылками, как поросенок яблоками; длинная лампа-багетка и громадное полотно с вопящим человеком мунка на всю стену. обстановочка на пять с плюсом и запашок корковой пробки на добиточку. чай, конечно, почему бы и нет. человечек мунка возвышается над славиным плечом, вопль с картины резонирует славе прямиком в мозг, в надежде лопнуть его как арбуз. слава достает чайник, на автомате наливает туда воды из под крана. потом только задумывается, разве мирон тот человек, которому необходимо кипятить проточную воду на чай? а какая вообще славе разница из какой воды оксана федорова пьет чай? удивительно, что мирон вообще потребляет какие-то другие жидкости кроме конины и аяуаски. слава дергается на звук какого-то скрежета со стороны коридора. в этом доме полы не скрипят, но мирону как-то удается создавать вокруг себя шум. может, это он скрипит? слава чувствует, как кислеет собственная мина по мере его приближения – чувство тотальной неправильности только усиливается, вцепляется в него клещами. окси в собственной квартире выглядит как призрак - забродившая дворняжка, потерявшая свою будку. слава окидывает его взглядом с ног до головы: огромная худи цвета мокрого асфальта, побитая рожа и скини-джинсы с драной коленкой. м-да уж, современная мода бьется в экстазе. как человек одетый на тысячу баксов может выглядеть так нелепо? у мирона ведь даже домашние шмотки брендовые.        шарниры в славиной голове крутятся со скоростью сраной гоголевской тройки.        эта квартира не навевает никаких ощущений кроме конвеера, отрыгивающего таких же серых гаргулий, бетонных статуй и богатеев без чувства вкуса. окси проходит к островку, чтобы порыться на полках, и едва задевает славу рукавом своей кофты. от этого касания, – микрокасания, – славу прошибает током. «соберись, твою мать, - кажется, что вода в чайнике вскипела от одного его взгляда, - он делал с тобой вещи и похуже».        от мыслей о вещах похуже начинает теплеть в животе.        Господи.        окси безрезультатно роется в своих шкафчиках на протяжении минут десяти. что он там хочет найти? листья каапи? цианистый калий? телефон жужжит в славином кармане, но он не будет отвечать, ни сегодня, ни завтра, никогда. взгляд, как намагниченный, так и норовит зацепиться то за гордый шнобель, то за блестящую лысину - красивый, сука. хоть сейчас снимай на обложку для «Форбса». слава всегда пытался понять, что в нем находили люди – он не красавец, не добряк и определенно точно не самый приятный человек. обе саши говорили, что им нравится его творчество, но это все брехня и точно не может быть причиной. «что в тебе такого?» - слава рассматривает его в отражении плазмы, но не видит выражения его лица.        славе вот что оксимироновское творчество до пизды, что сам он ему как человек никогда не нравился. но слава почему-то здесь. действительно, почему?        мирон старается на него не смотреть. быт в горгороде оказывается устроен так же, как у простых смертных, поэтому он просто молча заваривает чай и протягивает славе кружку. она обжигает пальцы, но слава ничего не говорит, даже спасибо. мирон, выполняющий мирские обязанности простых смертных, - что-то из разряда фантастики. слава даже надеется на какое-нибудь захудалое печенье, ему кажется, что если он как можно скорее не займет рот чем-нибудь, то просто скрошит себе эмаль. но даже в этой обглоданной сомнительными дизайнерскими решениями квартире чудеса случаются раз в год. человечек мунка вопит, смотря на славу со стены. слава запивает собственный вопль дорогущим чаем, на вкус как дерьмо.        он хлебает кипяток так быстро, словно научился этому в лагере для военнопленных.        – подавишься. – голос мирона гудит в славиной голове.        «всенепременно».        даже сраная королева англии, при всех ее манерах, зашлась бы туберкулезным кашлем. – мне нравится, что ты здесь. – окси лениво скользит по его лицу, снова в полутьме его глаза кажутся черными. – хочу узнать тебя получше. дерьмовый чай обжигает славе рот, а невысказанные слова дерут ему глотку. собственное отражение в кружке идет рябью, когда снова начинают подрагивать пальцы. они всегда начинают подрагивать, когда окси начинает говорить фразочками из фильмов. всегда в такие моменты слава ожидает подвоха: в худшем случае – камеру, в лучшем – наковальню на своей голове. ну что за хрень. слава ставит кружку на стол и насилует оксимирона взглядом. – хочу все о тебе знать. – мирон почти ничего не произносит, но слава как-то прочитывает по губам, догадывается обо всем седьмым чувством, третьим глазом, собачьим чутьем.        карелин смотрит на мирона перед собой, но не видит его, не может разгадать выражение его глаз. что это за человек? что у него болит? о чем он грустит? мирон стоит перед ним, подпирает задницей столешницу, – только вытяни руку, – и мираж развеется, а мягкость мироновой кофты станет настоящей. все станет настоящим – нужно всего лишь дотронуться.        как все всегда было просто.        но слава знает, что между ними всегда была ширма, плотная дымовая завеса. слава только и видел, что мироновы очертания, только его силуэты, слышал только его претенциозные строчки, но никогда по-настоящему не видел его сердца. и все это время слава пытался сложить из этих размытых отпечатков чужой личности пазл, разрешить для себя дурацкую загадку. но для него окси – это лишь смутное отражение человека, которого он никогда не знал и никогда не узнает. набор твитов, страничка на джениусе – где здесь человек? поэтому слава не слышит его слов, а угадывает, слава не видит мирона, а представляет. интересно, видит ли он славу ясно или с такими же разводами? и слава не знает, что он испытывает к этому человеку, к еврейскому божеству, что заставляет его каждый раз тянуться к нему, смотреть на него, ждать его. почему он хочет думать о нем, следить за ним, скучать по нему. слава не уверен, любит ли он семью, тем более он не знает, любит ли он сашу по-настоящему. любит ли он кого-то? как это «по-настоящему»? его сердце бездонное, как колодец, поэтому он может топить в нем столько людей, сколько ему только вздумается. слава никого не любит – он сублимирует. может стена между ними никогда и не была гуще утреннего тумана? плотнее папиросной бумаги? была ли она вообще? – и все? – да, – мирон улыбается, – и все. блять. на глаза падает пелена мироновой белейшей кожи. и вот он зажимает славу у стенки, как какую-то малолетнюю фанатку, безвольную школьницу. кто первый подается вперед в голове как-то не откладывается. просто мирон врезается в него взглядом, а потом пытается проломить славин череп своим могучим лбом. и некуда славе от этого деться: спереди окси, его загребущие руки, снова натекшее кровавое пятно под его носом, а позади стена. засада-угол-тупичок. ни одного пути для отхода, ни одного шанса для побега. окси тискает его так, будто ждал этого сраную вечность, а слава удивительно резво поддаётся. падает навстречу этим глазам, этим рукам, этим губам прямиком в бездну. мирон шепчет ему какие-то пошлости и дрочит так остервенело, что хочется скулить. хочется хоть куда-то от этого деться, вылезти из своего кожаного мешка под названием «тело», прыгнуть с балкона этой распиздатой многоэтажки и умереть рок-звездой. почему слава опять позволяет ему это? слава закидывает голову наверх, впивается руками в костлявые плечи, и что-то стыдное клокочет у него в диафрагме. человечек мунка замолкает, раззявив рот от ужаса. мирон шелестит виском о его шею и обжигает кадык своим жарким дыханием. сраная кухня совершает пять, нет, десять оборотов вокруг своей оси, славу мутит и тошнит, как на ебучей карусели. но мирон смыкает свои острые зубы на чужой сонной артерии, и комната тормозит, визжит своими адскими шинами и врезается славе прямиком в морду. слава кончает себе в джинсы, так и не сняв свой пуховик. ну что за зашквар. славу тошнит – от себя и своего сраного символизма. экран телефона жужжит у славы в кармане – хочет показать славе сашины пропущенные, но славе все равно. славе все равно. он никого не любит, он всех переваривает.

***

       – вань… – что «ваня», блять? что «ваня»? – слава отодвигает телефон от уха, но ванин вопль дерет перепонки даже на расстоянии вытянутой руки, – ты где, кобелина? у меня от саши четырнадцать пропущенных, она мне пишет, что ты ей уже шесть часов не отвечаешь. – вань… – ты че, блядовать вздумал? что тебе опять, блять, не угодило? – слава вздыхает, вытирая пот со лба рукавом своего пуховика, мирон молча выруливает с парковки, опять притворяясь роботом-беспилотником, – тебя никто, кроме саши, больше терпеть не будет, ебланище. по-хорошему говорю, отвечай, где ты. славин пуховик валяется где-то на полу, – мирон все-таки постарался, – там же, где валяется его антихайповский свитшотик, его ремень и миронова толстовка. слава косится на свое отражение поверх миронова плеча: у него зацелованный рот и растрепанные волосы – почти типичная обложка-затравочка какого-нибудь гейского порножурнальчика. слава почти готов сморозить какой-нибудь бред, хоть как-то разбавить их положение концентрированного пиздеца, но мирон упирается лбом ему в предплечье, пытается отдышаться. со славиного ракурса видно только его пунцовую щеку и дурной уголок улыбки на мироновом лице. – я с мироном. мирон крупно вздрагивает от собственного упоминания, как от пинка, а ваня молчит так долго и выразительно, что кажется, телефон скоро закоротит искрами. слава на него не смотрит, да и ваню-то он, если честно, не слушает. ебал он всех вас в рот. мирон посылает ему настолько загнанный взгляд в зеркало заднего вида, что становится смешно. аж до коликов, до надрыва, но слава почему-то не смеется, только лишь зачем-то позволяет молча везти себя до дома. – я тебя отвезу. – нет. – я отвезу тебя. – только, блять, попробуй. слава косится в экран телефона, тот уже самостоятельно залочился от бездействия, но ваня до сих пор молчит – становится даже как-то не по себе. за окном мелькают фонари автострады, пестрые ночные улочки, слава не может удержаться и косится в отражение мирона в окне – мирон успешно мимикрирует под манекена. слава закрывает глаза и сразу в голову лезут непрошенные фрагменты из собственной памяти: косточки ключиц, бордовые скулы, белая лебединая шея. твою мать. – что мне сказать саше? слава дергается, уже потеряв всякую надежду на ванин ответ. – скажи, что мы обожрались лирики и меня кроет. или чем похуже. я не знаю, вань, – ваня на том конце провода молчит так оглушительно, что голова начинает трещать, – я не знаю. окси смотрит на него, щупает своим взглядом. так травматологи тискают несчастных пациентов на объект внутренних переломов, лишь добавляя новых синяков. хочется огрызнуться, типа «смотри, но не трогай», но мирон только мягко прикасается к его ладони, и- может, и розги так же гладят скот? а бомбы так же ласкают землю? или пули так же трогают тело? бережно. думает: бережно. ваня просто молча сбрасывает трубку.