Фриц

На Востоке стремительно начинала румяниться нежно-алая заря, резкими отблесками рассыпаясь над горизонтом; Где-то в бородатой вышине, объятой прохладой утреннего воздуха, елозили по стволам сосен несколько вертлявых поползней, пухлых и причудливо взъерошенных, с писком выискивающих в трещинах стволов мелких насекомых. В густоте высоких трав, сверкающих изобилием влаги, разливались песнями сладкоголосые синицы, робкие овсянки; и на ветру, словно оглаживая сухую травяную былинку, вились нежные посвистывания зябликов, дополняемые барабанным стуком старого труженика дятла, что в звучании крайне усердном, природном, словно исполнял тяжёлый переливчатый джаз. А на конных бричках с самого раннего утра уже ехали на сенокос бабы, легко подскакивали на ухабистых полевых дорогах да посреди русых колосьев сверкали ярче чистого золота. Приглушённый топот копыт протянул за собой поднимающийся будто бы из низин нестройный, но удивительно гармоничный в своих ярких переливах глас; точно говорливый ручей, он торопливо бежал в дальних горах и бескрайних долинах по пёстрым камням; журча и призывно рябя, нёсся через залитые солнцем поляны, спускался с опушек, гонимый попутным ветром, замедлял свой ход и делался столь прозрачным, недвижимо спокойным, что каждый сверкнувший в нём блик, каждый камень на чистом дне дышал забвенными минутами благодати. Песни, что высвобождались из страстных девичьих сердец, скованных тяжким бременем переживаний, были полны ласковости, какой-то необычайной затейливости и раскатистой откровенности. Извилистые, пронизанные дыханием материнской любви, вздымающиеся лёгкостью дымного шлейфа, они источали медовую светлость надежды. В первом крике одинокого петуха рождалось начало нового дня. Земля пахла приятной сыростью и ближней тесностью хвойного леса. В утреннем воздухе вился нежный запах свежеиспечённого хлеба, сухих трав, густого парного молока и отдалённого дегтярного мыла. На шепчущихся полянах, совсем неподалёку от деревни, резвилась и заливалась хохотом юркая ребятня. И маленькие, и кто побольше — все плескались искрами бурного юношества, дурачились, ловко прыгая на деревянных конях, и бодались между собой, словно несмышлёные телята. Их радостные голоса доносились до Бородина с глухой обидой. Ведь именно он, едва ли не самый главный заводила всей компании, по материнскому настоянию сейчас сидел дома и чистил проклятый тазик картошки. Та, как назло, была в большинстве своём мелкая, и нужно было прилагать крайнюю сосредоточенность, хорошо и тонко очищать, чтобы мамка снова не накричала. Непоседливая Любочка, шумно кряхтя, крутилась у ног и хвостиком ползала за старшей сестрой, которая в тот момент усердно смачивала полы. Не мыла – смачивала, потому что давно смекнула, что мать, закончив хлопотать на улице, в первую очередь посмотрит на пропитанность досок, а точнее на щелки между ними, которые при небрежном мытье оставались неприемлемо сухими. Доски просыхали уже не так охотно, как при распахнутой хате летом, поэтому бездумно выливать воду на полы было пусть и заманчивой, но далеко не лучшей идеей. Последний же член семейства, Бородин Ильич, который к вечеру перекочёвывал на железную скрипуху в самом отдалении избы – очень неудобную кровать с панцирной сеткой – наутро, когда помещение дышало студёной прохладой и некоторой промозглостью, карабкался на только-только растопленную печь и по своему обыкновению мирно там посапывал до самого обеда. Иногда, правда, прорезался у него до раздражения чуткий слух, и тогда, вдруг потревоженный каким-то шумом, он резко вскидывал острое плечо и гаркал, точно старый ворон. Взор его из-под густого навеса жёстких седых волос был незыблемо твёрд и хмур. Потому злить его побаивались, мог в порыве злости и валенок в лоб швырнуть. Но поведение его, забавная мания резко размахивать руками и о чём-то недовольно роптать, при этом с заметным трудом сминая губами невидимый листок брани, были, надо сказать, очень уморительны. Темпераментный был, как и мать, оттого ссоры их были поистине громкие. Морозный запах мятежных тополей, синева ясного неба и звук потрескивающих сухих дров в медленно теплеющем доме – всё это вселяло в Наруто спокойствие и старое наслаждение потоком обыденной жизни. Обычный распорядок пусть и раздражал, но всё же был по-любимому привычен. В сердце деревни расцветала привычная бурная деятельность – мягкая, по обыкновенному приятная атмосфера мерного деревенского бытия. Лай дворовых псов, звонкий говор пастуха, далёкий смех детей... Но в какой-то момент привычный шум кипящего народа грубо перерезали череды сильных взрывов. Точно гром среди ясного неба! Нельзя было сразу определить, откуда именно они взялись: те оказались столь мощны и неожиданны, что мгновенно оглушили людей, как обычно глушат в пруду рыбу. Нож из рук Наруто глухо рухнул в ноги. Тотчас же подхватив Любку на руки, он вместе с Фросей и дедом выскочили на улицу, где уже в испуге металась мать. Как оказалось, боевые снаряды взорвали несколько домов, соседние задело осколками. Немецкие самолёты пронзительно затрубили над головами сельчан, и их охватил всеобщий страх; Земля вспучивалась и хлёстко плевалась огромными комьями во все стороны. Удушливый запах гари, людские разноголосые крики и чёрный купол некогда светлого небосклона — всё разом обрушилось волной затменья на беззащитный народ. Когда же от окраины деревни попёрли огромные клубы чёрного дыма, у многих безнадёжно подкосились ноги. Колхозная житница, что была велика, полна заготовленного сена и обильно заполнена продовольственными запасами, была в один миг безжалостно взорвана. А пастбище, куда уже с утра пораньше деревенские успели выгнать скот на росу, заревело и завыло истошным воем! Многие коровы полегли заживо, страшно покалеченные продолжали протяжно мычать, массово истекая кровью. Кругом загремело, загрохотало. Раскатистый рёв мотоциклов пронзил лесную тишину незримыми копьями, раскалённые двигатели зарычали, засвистели и... Нет — с ледяным ужасом понял Наруто — свистели вовсе не двигатели. Пронзительный свист, подвывания и озорной смех принадлежали тем, кто, скалясь в зверином оскале, сидели на тех самых мотоциклах и теперь на виду у всех вскидывали трещащие винтовки к небу. Тяжёлые вражеские танки нацелено последовали следом. Двигались они, несмотря на свои внушительные габариты, живо и уверенно, с сокрушительным рыком подминали под себя заборы и давили попадающуюся под траки живность; перепуганные куры, взлетая по разные стороны, шустро хлопотали крыльями и с сердитым кудахтаньем смешивались с суетливой толпой гогочущих гусей. Женщины, закрывая платками белые лица, скорбно искажённые в гримасе сухого ужаса, хрипя, вскидывали руки вверх, прикрывали собой детей и, словно изнемогая от болезни, валились на колени. Страх отнимал всякую волю. Старики с глухими проклятиями хватались за седые головы, некоторые пытались противостоять. Одним из таких оказался и их дряхлый, сутулый и скрипящий от каждого неудачного движения дед Ильич. Каково же было удивление всего его семейства, когда он, незаметно для всех прихвативши с собою охотничье ружьё, вылетел из гудящей толпы, встал в солдатскую стойку и на долгие секунды прицелился. А немцы наступали. Пули свистели где-то совсем рядом... Ружьё-то это могло и не выстрелить вовсе – в сыром углу при нескольких годах тишины оно за столько-то лет и окислиться могло. Об этом хотелось думать меньше всего. Попавший под прицел мотоцикл фрица резко затормозил. Глубокий выдох паром вышел изо рта Бородина, и в следующее мгновение костлявый палец спустил курок. И вопреки всем одолевавшим предубеждениям душа у внука сжалась в трепетном восхищении: настолько он привык к немощному образу бывшего офицера, что всякая вера в его силы потухла в нём давным-давно. И как же волнительно было наблюдать за чёткими, лишёнными какой-либо дрожи движениями их деда, за его напряжённой и как никогда могучей спиной, чувствуя в грудине грохочущую отдачу незнакомого голоса вождя: «Проваливайте с земель наших, сволочи клятые! Не сдадимся, не дождётесь!» И столько в этих простых словах звучало бескрайней преданности и волевой любви, что душа рвалась наружу. Первый же выстрел оказался на редкость точным – пуля пробила голову, и солдат был убит наповал. Но радость длилась лишь мгновение, а после разбилась с последующей очередью оглушительных выстрелов. У Наруто перехватило дыхание, и сердце его, вдруг оледеневшее, на миг замерло, словно ухваченное в железные тиски, а после заметалось с неведомой прежде силой. Продырявленное тело деда безвольным мешком рухнуло наземь, и воздух сотряс дикий, всепоглощающий людской вой. Собственное тело юноши окаменело, мысли в голове забурлили водоворотом. И горло будто бы перетянули тугим ремнём; Больше всего убивало вдруг возникшее в сознании понимание: его уже было не спасти. Как и нескольких других самоотверженных мужчин, которые, даже увидевши последствия, с криками кинулись в атаку за бывшим офицером. И кричали они столь громко, что сипота и хрип болезненно сквозили в их смелых голосах: — За Бородина, ироды! — Проваливай отсюдова, немчура проклятая, мы вас..! И столь же быстро тухли они, сами того не понимая, утопали во мраке вместе со встречными коридорами выстрелов и тихо падали замертво. Вспыхивали, точно как зажжённые спички, и так же резко потухали. Ружьё быстро отобрали, и тело, уже безжизненное, безвольное, стали, как и другие немногие, ожесточённо пинать, разбивая и размазывая старческое лицо по пыльной дороге, словно мерзкую грязь. Некогда добротная серая борода окрасилась в грязно-бурый цвет и превратилась в мокрую, обвалянную в пыли паклю. И видел внук Бородина, с каким отвращением кривили губы эти нелюди, когда оглядывали и вытирали подошву о лежащих... И жизнь, и светлая вера в лучшее, и зыбкие, навеянные сладкими устами надежды – всё в тот момент невозвратимо разрушилось в светлых глазах буйного мальчишки. Мать, как ни странно, не кричала и не рвалась к отцу, а только стискивала их в своих медвежьих объятиях и через силу давила в себе грудной плач. Вокруг происходила ужасная суета, всюду толкали, слепо топтали и распихивали, будто и не в толпе людей, а в кругу безмозглого стада оказались. Не выдержав такой тяжёлой толкучки, Наруто схватил одеревеневшую мать за руку и, действуя на манере ледокола, через тяжёлые массы провёл их почти в самый конец, подальше от кровавого пекла убийств. Протискиваясь через множество тел, он украдкой выискивал среди них близких и, находя, не мог поверить, что всё это творится именно с ними. Каждое прежде знакомое лицо ныне было ему чуждо и незнакомо. И в страшных снах не мог представить, как могут стонать и реветь на грани безумия его друзья, мамины знакомые и все те, кого привык видеть непоколебимым и стойким ко всем невзгодам. В скором времени фашисты окружили их со всех сторон, приставив к крайним дуло винтовок, точно копья. У них имелся переводчик, поляк, что был виду отчасти затасканного, будто его по земле волокли. Именно он и переводил на ломаном русском их грубую речь. Требовали какие-то сведения о красноармейцах, спрашивали о наличии партизан и их снаряжении, затем что-то громко объявляли и предъявляли какие-то бумаги... Среди множества одноликих солдат стоял один брюхатый, с жидкими усами, в высоком чине. И, важно подбоченясь, набатом говорил что-то на своём. Мерно, точно вымеряя каждый метр, вышагивал круги, да так чопорно и деликатно, что кирзовые сапоги невольно охали под силой его важности. Никто не смел шелохнуться, когда воздух заполнял вражеский голос. Ни у кого больше не возникало желания геройствовать. Запах гари и доходящие до их лиц клубы дыма душили изнутри, извергая из глаз кислую влагу. Стойкий огонь тушили немецкие солдаты. Видно, не хотелось им коптиться. На «выступление» Наруто смотрел урывками и почти не слушал, большую часть времени утыкался в белокурую макушку рыдающей Любки и крепко-крепко сжимал горячую ладонь Фроси. Последняя дрожала как осиновый лист, но была безмолвна, бела и тиха. Только частые пары дыхания выдавали её тревогу, а глаза, что всегда искрились летней зеленью, в сей миг безнадёжно посерели. Наруто никогда не знал немецкого языка и мог лишь гадать, о чём перекликались фашистские черти. Однако знал теперь отчётливо вкус безысходности – терпкий, вяжущий язык и выедающий расколошмаченные внутренности. Никакие его слова не смогли бы в полной мере описать ту леденящую душу панику, что оголтело в нём бушевала. Выявив председателя колхоза и секретаря, немцы расстреляли их без лишних слов. Едва удалось закрыть любопытной Любке глаза и уши. Та была ещё слишком мала для таких вещей. Хотя... Никто из них, даже самых старших, безусловно не был взрослым для такого. Один лишь страх. После объявили об установлении комендантского часа, отмене колхозных работ, а также зачитали правила для деревенских и немецких солдат, акцентировав внимание на том, что ждёт людей за непослушание. К солдатам, разумеется, отношение было во многом лояльнее, но даже так полной дозволенности они не имели и без веских оснований убивать местных не могли. За неповиновение или неприемлемые действия грозились сослать на фронт. Но всё это, ясное дело, являлось чистой воды брехнёй, для большей веры упомянутой на каких-то там бумажках. Понятно было каждому — убивать могут и будут, просто без лишнего шума. Народ же побуждали наниматься на работу, предлагая за верную службу чересчур заманчивые в своём обилии запасы продуктов. Это предложение для Наруто стало неожиданным ударом под дых – столь подлое и беспринципное приглашение, вынуждающее идти на предательство ради того, чтобы просто прокормить собственную семью, для него было высшей степенью аморальности. И, что самое страшное, люди ведь пойдут, действительно пойдут к ним из простой безысходности. Это лишь дело времени. В тот же день их распустили. И сразу же после этого матушка мёртвой хваткой сжала их руки и со всех ног бросилась домой. Её от природы густые каштановые волосы выбились из белого платка и длинными прядями затрепыхались у алых, как помидоры, щёк, но взор её был слеп и растерян, оттого, казалось, она более ничего не видела, не слышала и не чувствовала. Ясно было одно – в те минуты ею правили какие-то только ей известные мысли, которые, возможно, имели огромную значимость для них и их ближайшего будущего. Никогда раньше Наруто не видел мать настолько дезориентированной, напуганной. Она напоминала ему потерянную, маленькую и беззащитную девочку, при взгляде на которую казалось – дунь ветерок и она точно рассыпется. Каждой частичкой кожи он ощущал охвативший её страх и внутренне изнемогал, не имея сил уберечь, избавить от чувств скорби и вселить хотя бы те немногие крупицы надежды, в которой оголодало нуждался сам. Как же хотелось услышать от кого-нибудь необходимые для них в эти нелёгкие часы слова, что прояснили бы и успокоили их. Даже ложь сейчас была пригодна, вопреки всему парень готов был отдать предпочтение ей, лишь бы только не оказаться обдатым кипятком суровой правды. Дом встретил их пронзительным визгом поросят, волнительным кудахтаньем и гортанными голосами посмеивающихся немцев. Тёмная кровь стелилась на траве густым бордовым покрывалом. Прямо на месте, не уходя со дворов, они резали скотину и рубили головы курам, некоторых брали под мышки и куда-то поспешно уносили. Молодые торопились и неустанно щерились в широких улыбках. Благо, за корову браться они не стали. Та с телёнком была ещё совсем не окрепшим, отрывать никак нельзя было. Наверное, пока поваленных на пастбище хватало. И видно было, что задерживаться здесь надолго они не собираются, и еду отбирают без намерений экономить или предусмотрительно оставлять на дальнейшее своё пропитание. Клубок рвотного позыва непроизвольно подкатил к гортани, когда на глазах у Наруто один из солдат жадно стал глотать, не пить, а именно глотать ещё горячую кровь недавно заколотого хряка; та во все ручьи текла по подбородку и извилистыми струйками катилась вниз по белой шее. Отвратительное зрелище. — Да что ж вы делает-то! — с внезапным пылом воскликнула Надежда и, не успев опомниться, подлетела к другому солдату, что уводил из уже опустевшего свинарника большую свиноматку. — Оставьте её, оставьте! Но её никто и слушать не стал: в быстром режиме женщину оттащили к сараю и для устрашения приставили к груди дуло пистолета. Один из немцев стал что-то громко ей кричать, активно при этом жестикулируя. И в те самые минуты Наруто, стоя у забора, молился об одном – лишь бы только не продолжила провоцировать. Черт знает, что в головах у них творится. Мамка ведь бойкая, заткнуть её трудно. А тут лишнее движение может стоить целой жизни. И как бы велика ни была его внутренняя храбрость и желание спасти мать, страх целиком сковал его: ни двинуться с места. Настолько он овладел им, что имел опасения свалиться с ног на ровном месте – те уже и держать отказывались. А фрося громко тряслась в его каменных объятиях и слёзно просила что-нибудь сделать. Дрожащими губами он только тихо шептал ей в ответ: «Подожди, не шевелись». Задыхаясь от понимания своего необоримого бессилия, он в отчаянии молил Бога о милости. Никогда раньше не задумывался, как дорога́ может быть собственная жизнь. Всегда считал, что, настань вдруг момент судьбоносного выбора, без раздумий отдаст свою жизнь за родного человека. Всплывали иногда такие отдалённые мысли, подслащённые фантазиями мнимой мужественности и стойком бесстрашии духа. И до сей поры наивно верил в них, ибо его любовь к семье и к каждому её члену действительно была близка к безграничности. Однако даже так это не отменяло того факта, что перед солдатами с оружием он оставался совершенно бессилен. Понимал, если пристрелят его и мать – некому будет присмотреть за сёстрами. Деда больше не было в живых, кроме того, осознание этого ещё не наступило в нём. Сдавалось, он просто ушёл из деревни и сейчас где-то там, далеко, продолжал мирно сопеть себе в подушку... Поток бесперебойно ревущих мыслей прервал жёсткий окрик других фрицев, после чего крикливый немец мигом закусил себе язык. Наруто с сестрами отпихнули в сторону, словно мешающийся хлам, и двое новых по-хозяйски вошли в хату. Мать же непримиримо дёрнулась в руках державшего её солдата и раскатисто закричала: — Стойте! И тотчас же вслед за тем порывисто укусила немчуру за руку, да сильно так, что тот с неожиданности вскрикнул и невольно отпрянул, позволив разгорячённой женщине забежать в дом. Резкий удар звона внезапно рубанул слух – чей-то сапог опрокинул железное ведро. Чисто-белое молоко щедро растеклось по полу, быстро впитываемое сухими досками. Тут уж Наруто воспрял от оцепенения и, скользнув потной рукой по Фросиной, что есть мочи рванул следом. Неожиданно внутри него всё загорелось, заметалось, отдавая ему чёткую задачу бежать. Мешать в этом ему никто не стал, практически все находившиеся на улице были увлечены поимкой домашней птицы. А пострадавший от мамкиных зубов, как ни странно, злости не держал и гнаться за отместкой не собирался. Немцы поверхностно обыскали тёплую обитель, заглянули за печь, оглядели углы и удобные для заначек места, но что-либо громить или тщательно выискивать не стали. Словно бы им не очень-то и надобно это было. Вместо этого они скинули с себя оружие и стали как-то слишком резко обустраиваться. Наруто ошарашенно пучил глаза и искренне не понимал происходящего, однако был полон мысленной готовности кинуться к отложенной одним из мужчин винтовке. Ему думалось, это будет легко, стоит лишь проявить резкость и сноровку. Но одна чёткая мысль совершить к ней первый шаг оказалась слишком нереалистична и отвратительна. Ведь, быть может, она уже была в крови их земляков и забрала немало жизней их солдат. Взять её в руки он так и не смог. — Мы здесъ спатъ, естъ, — трубно заговорил на русском плотный мужчина в мундире, важно махнув рукой. — Что вы? — помешано спросила Надежда, тенью замерев у окна. — Здесъ теперь житъ будем. Готовитъ нам и слушатъся будешъ. Принеси естъ, матка, картошка! — непоколебимо отозвался «Трубач» и с какой-то царской важностью принялся с прищуром осматривать хату на роскошь продовольствия. Такового находилось в скуднейшем виде. То и ясно – ничего на видном место мать в последнее время не оставляла. То в погреб, то в подполье или другие какие тёмные места складывала. Трубач был коренаст, под два метра ростом, широченный в плечах и со здоровой бандитской рожей. Сдавалось, даже каска была ему чересчур мала. И одежда на нём также сидела впритык, сильно облегала мышцы, и при взгляде на неё казалось, что при одном резком движении она обязательно пойдёт по швам. Другой же чужеземец был высок и худощав, рта раскрывать без особой необходимости, судя по всему, не находил нужным. На вид ему нельзя было дать меньше тридцати, хотя, как полагал Наруто, в действительности он мог быть и куда младше. Почти что старческие морщины у его глаз, ярко выраженные складки у прямых губ и неуверенный, даже несколько виноватый взгляд говорили о том, что этот парень здесь не по собственной воле. Уставший, сухой, покалеченный превратностью жизни. Однако та поразительная скромность, что читалась в скованности его действий, вызывала у Бородина только лишь больший гнев. И если первый источал дурную силу, не опасаться которой было просто невозможно на инстинктивном уровне, то второй, что был тих и жалок в своей некоторой робости, так и просил пулю в лоб. И у Наруто к такому человеку возникал лишь один вопрос, за которым тугим напором рвались следующие: «За что? Какого чёрта ты и все вы творите? Зачем лезете на чужие земли?» Безмолвие отвечало ему тяжёлым тембром. Этих двух, казалось бы, совсем разных людей объединяло одно – поставленная перед ними цель, ради которой они были готовы убивать, несмотря ни на что. И Наруто ясно понимал, что оба они – самые настоящие фашисты и убийцы, по вине которых умер его дед. Теперь Бородин хорошо знал определение термина «фашисты». И пусть он будет проклят, если позволит им, живым и сытым, и дальше хозяйничать на их территории!