Фриц

Упитанным брюхом развалилось над головой хмурое небо, неторопливо орошая землю мелкой моросью. То было низко и туманно, ошмётками нанизалось на вершины острых елей и грузным дымом оседало на крышах домов. Лес под ним недобро нахохлился, рождая долгое угрюмое молчание. Щемящая тишь незримым камнем легла на скрипящую проволоку рассудка. Виски давило тяжестью свинцовых рук. Перед глазами всё безбожно плыло; урывочно чернели на сетчатке зыбкие кляксы. На языке, смешиваясь со слюной, солоноватой лужей скапливалась во рту тёплая кровь – обильно кровоточили дёсна, железной болью ныли потревоженные с челюстью зубы. Словно терзаемого незримой бурей, его кидало из стороны в сторону, точно хлипкого пьяницу, на досуге перебравшего с горячительным. Плешивые деревья, являясь туманному взору смазанными тенями, были подобны кривым петлям. Те плясали адским хороводом и вились вверх толстыми змеями. С натугой хватая ртом морозный воздух, режущий гортань и ударяющий в мозг острой свежестью, он, обезумевший от волны необоримых чувств, мчался босым, полураздетым куда-то вперёд, совсем не разбирая дороги. Ступни горели так, будто бежал по раскалённым углям; болезненно поджимались от усталости и икры ног, но Наруто упорно не желал обращать на это внимание. Захлёбываясь прерывистым дыханием, с секунды на секунду ожидая заплестись в немеющих ногах, он, пригнув голову под невидимой балкой, нёсся стрелой в далёкое и недостижимое никуда, пеплом стремительно рассеиваясь по пути. Пространство оставалось позади недвижимым полотном — он словно плыл за гранью. Пылающий кусок живого механизма по-старчески кряхтел, вместе с тем гудел бычьим пылом и пронзительно скрежетал в груди обломками горячего металла, устало гоняя по рваному телу остатки уцелевших сил. Лёгкие, испуская сиплый хрип, сжимались в судорожных болях, ошпаренные хлёсткими вдохами ледяного воздуха. В ушах зудело колючей злостью, чеканным набатом откликалось в брюшине натужно бьющееся сердце. Пряди отросших волос суматошно хлестали по раскрасневшимся щекам, словно бы безнадёжно пытаясь привести его в себя. Жгучая лава незаметно охватила горячими языками дуги рёбер, и совсем скоро грудную клетку сковало резким спазмом. Ноги предательски подкосились, и с глухим ударом он повалился на мягкий травяной покров. И в тот же миг вверх взлетела потревоженная россыпь маленьких мушек; Жухлая трава, что лениво искрилась предутренней изморозью, обдала лицо стылым духом прошлой ночи. В ушах зашуршало нежным голосом полей; оголённые участки кожи оказались расцелованы трепетной лаской одиноких былинок. Вдали послышалась протяжная песнь глухаря, мягкая, трескучая, манерно цокающая. И было в ней что-то по-родному привычное, но одновременно с этим загадочное в своём неподражаемом звучании. Кипящая кровь постепенно замедлила ход, и ярость спустя время иссякла, потухнув в золе усталости. Испустив шумный выдох, парень, не обращая внимание на кусающий кожу холод, расслабился, распустил плечи, утомлённо смежил тяжёлые веки и свернулся клубком, рукой обвив колени. Обоняние оплёл сладковатый, щекочущий ноздри запах сена, с послевкусием луговых цветов и ощутимой горчинкой увядания. Трава вокруг лениво похрустывала и вкрадчивым шёпотом навевала светлые воспоминания о долгих днях труда. И, сам того не заметив, он начал смаковать вкус приятной ностальгии; вспоминал себя, в телеге, забитой вилами и косами, с гурьбой других шумных мальчишек; широкие и на редкость ловкие взмахи косы в своих неокрепших руках, ноющие лопатки, игривые порывы остужающего ветра, с извечной неравнодушностью зарывающиеся в копну его непролазных волос, и блаженную прохладу озера, когда, разгорячённый после косьбы, с разбегу нырял в него голышом. Сотрясал округу радостным криком и, не зная себе никаких тревог, глубоко и полно дышал свободной грудью, впуская в лёгкие чистый вечерний воздух. И природы песнь звучала тогда в такт гулким ударам крепкого сердца. В какой-то момент шаль тишины оказалась резко сорвана, и поле, вновь кем-то потревоженное, тревожно зашумело. — Наруто, ты чего тут лежишь, Наруто! — обеспокоенный голос вырвал лежащего из тягучей патоки дремоты. Светлый бархат ресниц живо дрогнул, но после снова замер в тихом безучастии. Слишком сладка и упоительна была зыбкая пелена сновидений, чтобы так просто покидать её. Но отставать от него никто так просто не собирался. Не прошло и минуты, как женские руки стали с раздражающим упорством потряхивать ледяное тело. — Ах, а холодный-то какой! Батюшки! Давай вставай быстрее, не дай бог заболеешь! — Тёть Нюр, всё хорошо, —  просипел Наруто сквозь стиснутые зубы, но под неумолимым давлением названой спустя время встал на ноги. Те после бега болели неимоверно, и его, ещё не до конца очнувшегося, нехило так покачивало. Женщина перед ним стояла, несмотря на свою заметную габаритность, красивая, с крепкими формами и, надо отметить, очень миловидным лицом, ещё сохранившим в себе некоторые следы прежней молодости: высокие скулы и пухлые губы дышали румяной юностью, а в больших, почти что кукольных глазах неизбывной любовью теплился горячий шоколад.  Вот посмотришь на её уверенно выдвинутую грудь, с неприкрытым интересом огладишь плавные изгибы крепкого тела да поведёшь носом в сторону этой величественной женщины, принюхиваясь к манящему запаху человечьего жилья, да так и обомлеешь, узнав, что по годам ей пошёл уже как шестой десяток. Эдакую работящую красавицу на деревне называли «колотовкой» – злой, сварливой бабой с мужской  силой. — Пойдём, отведу тебя Надьке, небось обыскалась тебя, дурака... — с роптанием произнесла она, прибрав за уши русые локоны. — Не надо к мамке. Я сам уж, потом, вы, знаете, это, — в пылу начал было противиться он, но, пронзённый строгим взором тётки, тотчас поутих и упёр глаза в землю. — А чего это? Случилось что? Иль набедокурил? — моментом сменив тон, забасила она уже грозно. — Они там, не хочу. — акцентировав внимание на первом слове, Наруто, более не скрывая своего отвращения, характерно дёрнул губой. В резкости его движений открыто читалась острая нервозность.  Оттого Алексеевна, с минуту о чём-то поразмышляв, понимающе поджала губы: — Ну ладно уж, ко мне-то хоть пойдёшь? Я одна. Голубой взор нерешительно скользнул по её смягчившемуся лицу, и Наруто неопределённо качнул головой, безмолвно радуясь в душе этому приглашению. Ответ для него был очевиден. В следующий момент он, сам того не поняв, уже обнаружил себя в гостях, несвойственно тихого, тенью замершего в углу кухни. В ушах мерно отбивался глухой ритм старинных часов. Хата мамкиной подруги была небольшой, но хорошо утеплённой, поэтому цепко державшей в себе домашнее тепло. Сырость здесь никогда долго не задерживалась – всегда царили свет и уют. Что, впрочем, заслугой по большей части являлось непосредственно самой хозяйки. Исходил от неё какой-то мощный, животворящий дух, что напитывал стены этого малого жилища особой энергетикой. Всё в нём пахло по-особенному благостно, комфортно. И без исключения всякий, пробыв в этом месте хотя бы недолгое время, поневоле словил бы себя на мысли, что уходить ему совсем не хочется. Здесь юноша находил для себя то ценимое им безмятежье, которого моментами ему так сильно не хватало дома. Бока железной печки, распрямляясь от жара, изредка гремели, а сырые дрова в ней неторопливо потрескивали, ярко отбрасывая на пол багряные тени огня. Наруто устроился совсем рядышком, на табурете, и левой рукой улёгся на край тёплого железа. Чувствовал неприятные сокращения занемевших мышц, медленно возвращавших себе прежнее тепло. И с незаметной для хозяйки болью сводил и потирал друг о друга озябшие практически до потери чувствительности ступни, невольно передёргиваясь и ощущая такую боль, какую бы испытывал, если бы всем весом стоял на десятках острых игл. — Ну-с, рассказывай, от кого уже успел отхватить? — как бы между прочим начала женщина, с хлопком закинув себе на плечо столовую тряпку и выжидающе подбоченившись перед гостем. Даже не смотря на неё, Наруто отчётливо чувствовал, как пристальный взгляд этих проницательных карих глаз буравит его левый висок. Рука же инстинктивно дёрнулась к щеке, вмиг опаленной воспоминаниями недавних событий, где уже вовсю набирало краску хорошее лиловое пятно. Челюсть противно заломило. — Сами знаете, — лишь сухо проскрипел он в ответ, после чего затравленно увёл взгляд в сторону. — Сам небось полез? — тяжело вздохнула та, но по расслабленному, сквозившему пониманием и усталостью тону было ясно, что дальнейшее объяснение ей не шибко интересно. Последствия были налицо, а большего ей не требовалось. Наруто, угрюмо насупившись, до боли вдавился подбородком в жёлтый ворот кофты. Ненависть, растягивавшая покоробленное злобою нутро, расползалась внутри огромным сливовым синяком и была куда зловещее, чернее того, что красовался на щеке. — Ладно. Ты сейчас, знаешь что, отогревайся, отдыхай. А потом уже, товарищ Бородин, пойдёшь к мамке, хочешь не хочешь, а помогать ей надо, сам знаешь, она с этими двумя одна не справится. — Голос её звучал до странности бодро, и эта её неприемлемая бодрость вызвала у него огромное негодование. А мысли о возвращении в ту же секунду протестующе впились в горло невидимыми гвоздями. Горящие кулаки сжались до побеления. С какого перепугу он будет прислуживать этим чертям? — К партизанам уйду. — выпалил он с нажимом, попытавшись вложить в слова как можно больше фальшивой уверенности, но дрогнувшего голоса, к собственному стыду, скрыть всё же не сумел. Карие глаза уставились на него поражённым, даже каким-то неузнаваемым взглядом. — Что? Да ты с ума сошёл! Тебя ж там в первый же день... — сорвавшись на крик, Алексеевна в чувствах замахнулась на него полотенцем, и он, вполне ожидавший такого порыва, тут же зажался, прикрыв голову руками. Но удара, на его удивление, за этим не последовало. Вместо этого шею опалило тёплым дыханием, и в следующий миг, сопровождаемый мягким «бомом» деревянных часов, он оказался смят в нежных материнских объятиях. Замер в нерешительности, поражённо приподнял руки, и, казалось, на время даже перестал дышать. Капли чужих слёз просочились через ткань лёгкой рубашки, из-за чего его кольнула совесть – в ту минуту он ощутил себя самым настоящим негодяем. И сердце его, чересчур восприимчивое, болезненно сжалось. Собственный взор подозрительно помутнел. Слёзы взрослых воспринимались им крайне сложно: никогда их не переносил из-за собственной чувствительности. А ведь близкая тётка была ему второй матерью. — Не хочу туда, не хочу... Уйду! Мать терпит, говорит помалкивать, а я! Как я могу, зная, что в одном доме со мной живут убийцы моего деда? Она им как прислуга. Не могу я так, не могу. Я не собираюсь пресмыкаться перед этими, — бормотал он охрипло, стискивая и загребая её всю, тёплую, мягкую, открытую, в свои жадные объятия. — Ну-ну, Наруто, не стоит... Понимаю я всё, неужто за дуру держишь? Но ты тоже пойми, уйдёшь, а она как? — занятая отвлечённым перебиранием его белокурых прядей, успокаивающе шептала она ему на ухо, не скрывая, впрочем, своей неподъёмной грусти. Её словам нельзя было не верить. Действительно понимала. Она всегда его понимала, всегда прислушивалась, всегда разделяла с ним все горечи и радости, какие бы те ни были. Глаза её, всегда манящие силой и светлой одухотворённостью, сейчас блестели горькой влагой и полны были бескрайней любви, трогавшей его за сердце своей потаённою печалью. И столько от неё внутренней любви исходило, что невозможно было не довериться, не прильнуть к её пышной груди, не забыться в чудесном аромате заботы. Мужики её часто называли коварной бабой. И неспроста... Слишком уж коварна и ласкова была её материнская рука. Убивало лишь понимание того, что она, как бы сильна и бойка ни была, оставалась совершенно бессильной перед этими нелюдями. Как и подавляющее большинство их овдовевшей деревни. *** Теперь как никогда Наруто знал, каково это – ощущать себя заключённым в собственном доме, чужим в собственной деревне, отчуждённым скитальцем в собственной жизни. И эти чувства, неотступно сопутствующие уже как нескольким дням его «заключения», были откровенно удушающи – настолько, что от одной горячей мысли о борьбе и непринятии этих людей в их доме кровь в жилах начинала ненормально гореть, разум – мутиться дурью. От всей той злости и несправедливости, с недавних пор поселившихся в его сердце, хотелось выть раненым волком, протяжно и громко, сгорая в необоримом желании убить чертей, как убили его деда: окончательно, без чувств сожаления и со смехом. Однако безысходность теперь теснилась в нём горемычной подругой, и с нею он оставался всего-навсего озлобленным фантазёром, в чьей голове измышления рождались безумные, ослеплённые глухим гневом. В доме перед глазами его кровожадно отливал металлом тесак, призывно блещущий хорошо наточенным остриём: им мамка обычно рубала кости. Думал, как бы взяться за рукоять да поудобнее схватиться... Но светлый купол здравого смысла, пробитый свинцовым градом, неодобрительно светил в глаза лучами сухой трезвости. Кем он станет, если примет метод убийства и решит умыться кровью мести? Дед часто говорил ему, когда охлаждал его боевой пыл: «Коль разлад – имей совесть приберечь кулаки и прибегнуть к языку, он-то у всех есть, да не все пользоваться им грамотно умеют. А коль дурной попался, так лучше обогни и поди дорогой своей, умней станешь да здоровей будешь». Мол, иногда и смолчать ради блага нужно. Звучало это, сказать честно, не по-мужски, а как-то уж слишком по-трусливому. Ильич на вид казался мягкотелым, а доброту его и излишнюю порой терпеливость ошибочно принимали за слабость характера. Однако на самом деле при сильной на то необходимости он мог и пренебречь своими принципами – выдвинувшись на защиту чести, семьи или отечества, он неожиданно для всех становился страшным и непримиримым воином. И только после в нём признавали остроту его суждений и гуманность ума. И только после разглядывали в нём и мужицкую, правильную грубую силу, что была порядком скромнее, но непременно внушительнее всяких громких красноречий или бессмысленных выявлений физической мощи. В деревне уважали его как человека прямолинейного, старались внимать его редким, но имевшим признанный толк словам. Много кто в своё время бегал к нему за дельным советом, ведь считалось, что голову он имел на плечах мудрую, рассудительную. На устах деревенских часто можно было услышать упоминание о нём, и зачастую оно несло за собой хороший смысл. Оттого и внук, и вся его родня звалась роднёй Бородина. Муж Надежды, что явно имел северную породистость, в чужой деревне уважением не обзавёлся, особой памятью – тоже. Лишь имя, данное им своему единственному родному сыну, тянуло за собой отчётливый шлейф нездешности. Но, впрочем, имя это со временем притёрлось, а мальчишка, конечно же, как был рождён земляком, так им и остался. Дед Ильич, бесспорно, был где-то умён и проницателен, читать мог между строк и много любил размышлять вслух о каком-то далёком смысле жизни, философствовать на тему бытия и о творящемся в мире беспределе. Однако, будучи уважаемым философом, говорящим правильные, по мнению многих, вещи, он всё равно оставался человеком, лишь излагающим правдивые, истинные для него и его мировоззрения слова. Таковые, на самом деле, со всей смелостью быть такими могли не всегда. И Наруто, при всём своём уважении к деду, его точки зрения насчёт мирного решения проблем отнюдь не разделял. Бьют – бей в ответ с таким же отношением. А если не будешь ты – значит, бьют тебя. Надеяться на чужое сострадание или, того лучше, благоразумие, занятие заведомо бессмысленное. В дворовых драках эти понятия очень прочно вошли в его сознание, оттого вытравить их некой нравственностью уже не выходило. Однако, даже понимая принцип действий, решиться на активное противостояние он никак не мог. Долго и выискивающе смотрел он на своё отражение, стоя перед зеркалом. Через пыльное, пошедшее швами старых трещин стекло глядел на копну светлых волос, похожую на выгоревшую под солнцем траву, оттого жёсткую, вечно и беспорядочно топорщащуюся; глядел на светлый над губами пушок, которого ещё не касалось острое лезвие бритвы; скользил по своему тощему телу, с придиркой осматривал жилистые руки; чужим взором вглядывался в синеву широких глаз, в мечущиеся огоньки на дне влажных зрачков, что на слабом свете поблёскивали бликом полумёртвых надежд, и сквозь неохоту говорил сам себе, признавал, что млад, неказист, никуда не годен и пока не волен над собою. Куда уж ему до брата, воевать... Кроме того, понимал он, что убийство – тяжкий, непосильный к оправданию грех. И брать его на душу не хотел в любом случае. И дед ему всегда твердил, что убивать человек человека права не имеет. Хотя сам во время службы убивал, по собственным рассказам убивал и не одиножды, но только потому, что, по его же словам, обстоятельства сложились так, и перетасовать карты не имел никакого права. Сознавал, не то оправдывался, что был всего лишь военнослужащим, обязанностью которого была защита Родины.  Работой своей никогда не гордился, и причину этого дозволено было знать только самым близким. Потому что только они становились невольными свидетелями тех неприятных ситуаций, когда глубокими ночами Бородин, терзаемый кошмарами грешных деяний, внезапно вскакивал с койки и, словно умалишённый, с дико выпученными глазами начинал метаться по избе. Наблюдать за человеком травмированным занятие крайне незавидное, поскольку невольный страх пойти по тому же пути, вопреки какому-либо желанию, селился глубоко под коркой подсознания и при долгом времени близости становился уже "своим", неотделимым. И страшно было подумать, что люди – люди взрослые и мыслящие – способны так бесчеловечно глумиться, издеваться над трупами убитых, при этом не чувствуя за грудиной ничего ёкающего. Так, словно не человек перед ними, а какое-то мерзкое отребье, которое жизни, в их понимании, не достойно. Никакого чувства сожаления, никакого понимания содеянного, ничего того, что должен испытывать человек по отношению к другому живому существу, в глазах их, бездушных, не проскальзывало. Убивать не хотел, однако считал это теперь своим неотъемлемым долгом. Понимал, что с партизанами без какой-либо подготовки долго не продержится, но всё равно упорно держал эту мысль в голове и даже осмелился озвучить в качестве намерения. И если первое было из срочной необходимости найти ближайший путь к отмщению, дабы успокоить скребущую в сердце злобу, то второе скорее – для собственного в уме закрепления из опасений отказаться от всего в самый последний момент. Однако при всём при этом на задворках сознания понимал, ясно понимал, что не решится бросить ни мать, ни сестёр. Совесть, напоминавшая о данном брату обещании, просто не позволит ему так просто исчезнуть в лесах, в отдалении от матери и дома, который поклялся во что бы то ни стало защищать. Он ведь поклялся, а клятва для него – всё. Нерушимое и напрямую связанное с честью. Несколько стариков и около двух-трёх мальчишек смогли в день оккупации скрыться в лесах и примкнуть к отряду партизан, в коем, если верить слухам, насчитывалось не меньше двух десятков людей. Тайком деревенские снабжали их провиантом, но делали это на свой же страх и риск. Понимали, что тщательная бдительность с этой поры должна быть главной их заботой. Фашисты, точно голодные волки, разглядывали и обнюхивали каждый уголок, каждую подозрительную ямку, лишь бы только наживиться чем-нибудь да словить местный сброд на горячем. Казалось, при таком раскладе здоровые военные овчарки, с озверелым в глазах блеском рыскавшие хаты и сараи, им были попросту не нужны. Слишком уж фашисты были проницательны и умелы в разбойных делах. *** Глоток чайного отвара досадно обжёг гортань. Наруто слабо поморщился и передёрнул плечами. — Чистоплотные черти... Мамке покоя с ними нет. — прошипел он под нос, слепо уткнувшись взглядом вперёд. — Это ещё что! Любку, вон, Просяниху, с дитём трёхлетним в сарай выгнали, сами пятером заселились. Пьют день и ночь, только хохот их пьяный и слышно. Хорошо ещё, подруга её ребёночка забрала, она только и навещает – уходить ей далеко от дома нельзя, прислуга она их, вот и всё. А мне вот хлеб им печь надо, притащили откуда-то мешок муки и стволом пригрозили. Сердито сдвинув брови и враз помрачнев, юноша не нашёлся с ответом. Задумчиво покосился на тёть Нюру, на губах которой дрогнула печальное подобие улыбки, и невольно исказился в лице. А где-то ведь и правда выкидывали на улицу, словно животных, и никто не смел даже голоса подать. Их вообще за людей мало кто считал. Вчера, вот, у реки утопленницу нашли. Вся истерзанная, синяя, с глубокими ожогами от бычков по всему телу – сразу ясно стало, немецкие солдатики постарались. Издевались так, что ни одного живого места не оставили. Гормоны бушуют, голову ведёт на местных девок, вот они и творят, что вздумается, за спиной командира. Других использовали как рабочую силу. — А мать запрягли так, что она после четырёх дней неотложной работы уже спину без стона согнуть не может. Эти двое совсем прижились. Ладно первый, второй же невыносим абсолютно. Кричит так, что половицы от его баса трясутся. — он злостно утёр рукавом нос и дёрнул головой в привычном желании сплюнуть, благо, быстро опомнился, напоровшись на предостерегающий взор тётки. Тряпка всё ещё опасно покоилась в её руке. Он знал, она обязательно выслушает и не прогонит, позволит выпустить всё накопившееся. Сама такая вспыльчивая была, потому и относилась с пониманием. Он от неё ничего никогда не утаивал. И в этот раз тоже не стал. Коротко и сбивчиво рассказал, каких усилий ему стоило не наброситься на тварей с тесаком, когда этим утром здоровяк в пылу недовольства с размаху швырнул в мать кастрюлю. Задело её несильно, но страх, ржавым скальпелем резанувший его сердце, отпечатался в памяти очень чётко. Настолько, что голова тогда, при виде этого, нехорошо закружилась. И тогда-то он уже и не смог остаться в стороне. Ринулся фрицу наперерез, закрыл мать собой и в слепом гневе кинул ему в лицо какие-то очень грязные слова, которые тому, как оказалось, были за годы службы уже более чем известны. И рука у него, как тоже оказалось в последствии, была подстать видным мышцам – сильной и выбивающей всякую почву из-под ног. Повезло ещё, что от последующего избиения его спас второй немец, которого он про себя прозвал «Хилым». Тот доверия вовсе не внушал, но был куда приветнее своего приятеля. Он же и оттащил от него Трубача, позволив сбежать из дому. Не утаил и грызущих мыслей о том, как на протяжении нескольких дней чувствует в себе пугающую животную жажду крови; как думами периодически его овладевают ужасные, полные чужих страданий воображения, и они грызут его, выгрызают изнутри и палят об печёнку окурки. Однако, как бы ни изъяснялся, как бы ни изворачивался в словах, описать, какая неодолимая свирепость ежечасно клокочет у него под кожей, оказалось просто невозможно. А осознавать, что в любой день его семья может оказаться под недобрым прицелом волчьего взора – невыносимо страшно. Ведь умом он понимает, что, случись вдруг это, сам он сделать мало что сможет. — Наруто, я тебя не прогоняю, но время уже, скоро солдаты наведаются. От греха подальше, ступай домой, пока ещё светло. Крупно вздрогнув, юноша сухо проморгался. А после с силой растёр занемевшее от забвения лицо. В глазах зарябило кровавой россыпью. Сперва глянул в окно, затем мельком на часы. И действительно, пора было уходить. Залпом допив отвар, он, кивнув в знак благодарности, пошёл к выходу. Тихо поскрипывал под босыми ногами тёплый пол; и слышно было, как поднявшийся к полудню ветер безнадёжно обдувал толстые стены. Бородин уже было открыл дверь, как тётка его резко приостановила: — Постой, куда голым собрался? А ну-ка, быстро одевайся! Не хватало мне ещё твоих соплей. На плечи ему кинула свой любимый полушубок, а обувь, хорошенько порывшись в своём ассортименте, нашла его же, только старую, которую тот частенько у неё забывал. То чаще по лету было, когда по улице без неё мог обходиться, сейчас-то куда по земле холодной босым. Наруто противиться не стал, поскольку снаружи и впрямь уже не лето было. — И смотри там, сильно перед ними не выделывайся, Надьке лучше помогай да сбегать не вздумай. А то сама найду и удушу тебя, заразу такую! Не оборачиваясь назад, Наруто только махнул рукой и сильнее запахнулся в мягкий полушубок, прижав к груди платок с горячим, только-только вынутом из печи хлебом. Запах Алексеевны, что исходил от меха, грел душу приятным запахом морозных яблок, а также тонким оттенком густой помады; Ветер хлёстко ударил по щекам, в ушах завыло проказливым голоском. Он шикнул, нырнул в одёжу поглубже, упрятав в неё лицо, и побрёл по ближайшей тропе. Над тем, чтобы идти домой, долго думать не стал – ещё успеет пострадать в четырёх стенах. Вместо этого решил пойти к бабке Шуре, что жила неподалёку отсюда. Она всегда рада была его видеть. Да и живот к тому времени стал заунывно ворчать, булькающими болями выражая своё голодное недовольство. Как и ожидалось, Ивановна его неожиданному приходу обрадовалась. Обогрела, накормила вареной картошкой и уложила спать, наложив на него тяжёлое толстое одеяло. То, взятое из шкафа, пахнуло в лицо прохладной сыростью, но запах этот не был ему отвратителен, а даже наоборот – по-своему приятен, потому что слишком близок незаменимой памятью. Шура его за внука своего считала, раньше нянчила, пока мать работала с утра до вечера. В её глазах он до сих пор был маленьким неразумным дитём, которого она всегда старалась уберечь. Низенькая, с проседью седых кудрявых волос, она, восковой свечой медленно тлея в родительском доме, казалась совсем хрупкой, немощной, всеми покинутой. Впрочем, так оно и было. Некая промозглость ютилась в её избе, теснилась и в её старом, истёршемся с годами сердце, сея вокруг неё зёрна неумолимой тоски. Но стоило только кому-нибудь её навестить, дать понять, что ещё помнят о ней, как она сразу же оживала и крепла на глазах, подобно кроне воспрянувшего дерева, корни которого, иссушенные засухой одиночества, наконец чувствовали влагу заботы. Медное её лицо, изжёванное суровым временем, начинало светиться неподдельной отрадой, и нельзя было забыть, какое жаркое пламя разгоралось тогда в её водянистых глазах, некогда яркий цвет которых давно уже вымылся вместе со слезами неизбывных огорчений. Последнее отдаст, но накормит, приголубит. Впервые за несколько дней ему удалось заснуть крепким безмятежным сном, не тая в голове страха о внезапном ударе в спину. Засыпал он под её волнистый и слегка отрывистый напев, елозя сонным взглядом по её сухим рукам, что были пронизаны бугрящимися под тонкой плёнкой кожи синими венами. Её запах домашнего житья, окутанный привычной сыростью, убаюкивал совсем как в младенчестве. Перед этим она пыталась расспрашивать о новостях в деревне, но он грубо отмахнулся, не став ещё больше тревожить сердце этой милой женщины. Ведь, по его мнению, ей куда лучше и безопаснее было жить, не зная, что именно творится за пределами её двора. Гады в первый же день всю имевшуюся скотину у неё отобрали, а она не то чтобы как-то помешать, даже ходить толком не могла, что уж говорить о какой-то борьбе. Хорошо ещё, что из-за своего «старческого маразма», как тогда думал сам Наруто, она еду чуть ли не мешками куда-то надёжно прятала. Готовилась и, как показало время, не зря. Спал без снов. Впервые за долгое время ему абсолютно ничего не снилось. Прошлые дни, проведённые в животном страхе за жизнь, не могли не сказаться на нём. Он спал мёртвым и ненасытным сном, зубами вырывая каждую минуту покоя. Когда проснулся, за окном уже расцветала ноябрьская тьма. Местами голубая, где-то тёмно-синяя: над головой сгущались сумерки, лёгкая синева кусками проглатывала пасущееся стадо овечьих масс. Черта горизонта багровела устрашающим сварочным швом. Надо было уходить, пока ещё совсем не стемнело. Половину хлеба отдал приголубившей, остальную решил сёстрам оставить. В благодарность занёс старушке на следующую топку несколько охапок дров, и благополучно двинулся домой. Ветер к этому моменту утих, позволив себе лишь незатейливую игру с ворохом его волос. Он был не против. С каким-то меланхоличным наслаждением вдыхал прохладу вечернего воздуха; Свежесть мысли растекалась в голове чистым ручьём. Наруто уже успел и позабыть, когда в последний раз чувствовал себя настолько бодрым, живым и готовым хоть сейчас пуститься во все тяжкие. Оглядывая селение, отчего-то несвойственно тихое в такое ещё вроде бы раннее время, он самозабвенно вслушивался в чириканье хохлящихся у дороги воробьёв, в тихий хруст песчаной крошки под ногами, и робко теплил в сердце надежду, что совсем скоро фашисты покинут их деревню, и всё снова вернётся на круги своя. Свои говорили, что они здесь ненадолго, пережидают что-то, и как только им отдадут приказ, то сразу же уйдут. Было ли это правдой, никто сказать точно не мог. Но все надеялись на хороший исход. Более того, зимы у них всегда суровые, даже местным нелегко приходится, а у немцев с собой тёплой одежды не имелось. Да и кроме того, зачем им здесь носы морозить? «Уйдут, куда они денутся», — как-то сказала ему в успокоение мать, словам которой невероятно сильно хотелось верить. К своему некоторому удивлению Наруто заметил, что улицы совершенно пусты. Ни дворовой гурьбы мальчишек, ни досужих на пути пьяниц, как это бывает обычно. А время-то ещё сравнительно раннее. Ему до дома оставалось пройти дворов десять, не больше, но вдруг он резко остановился, когда позади него раздался грубый немецкий голос: — Halt! В ушах моментом зазвенело, сердце забилось пойманной птицей, и ноги, сдавалось, со страху подкосились. Не помня себя крутанулся на земле, подняв облако пыли, и замер в растерянности, не зная, бежать ему или стоять на месте. Первый вариант мигом испарился из головы, как только в бледной руке фрица углядел револьвер. Его изумлению не было предела: что он мог такого натворить? Весь взъерошенный, напуганный, во все глаза уставился на солдата перед собой, боясь лишний раз вдохнуть. Тот, вновь выкрикнув что-то на своём, перешёл на русский: — Что здесь делаешь, время, следить надо! — голос у него был жёсткий, срывающийся, в нём, как и во всей его позе, чувствовалось напряжение. — Я... — всё ещё недоумевая, сипло протянул он, мечась глазами по суровому лицу немца. Бледный как смерть, он и опомниться не успел, как тот, глухо выругавшись на немецком, подлетел к нему. Чужой пар опалил лицо, и Наруто уже мысленно попрощался с жизнью, думая, что вот, сейчас точно выстрелит. Но парень с чёрными как смоль волосами схватил его за шиворот и куда-то в быстром темпе потащил. С такой силой, что он едва не пропахал землю носом – благо, хватка у того сильная оказалась, удержал. — Идиот, комендантский час, не слышал?! Увидят – убьют. Вот тут уж его как обухом по голове! Вспомнил, что с недавних пор у них объявлен этот комендантский час. Для него и всех других в деревне, никогда не видевших большого города и подобных правил, это было странно. За все эти дни он ни разу об этом и не вспомнил. Да и некогда ему было задумываться о таком, мыслями его всецело овладевала горячая ненависть. — Отпусти, —  вдруг осмелился он заупорствовать и резво дёрнулся в руках фашиста. Мгновенно его вернули на землю ощутимым толчком: — Молчать. И Наруто, с широко распахнутыми глазами завидев впереди другого солдата, враз умолк. Сердце ухало в ушах с неистовой силой. И казалось, вот-вот не выдержит. Они остановились. Другой немец с живым молодцеватым видом через минуту уже был в метре от них. Грудь его часто вздымалась, рука торопливо полезла к кобуре. От страха Бородин буквально вжался спиной в чужую прямую грудь и мысленно поразился тому, как при виде другого товарища первый фриц принял недвижимый, совершенно непоколебимый образ. Тот кинул на него многозначительный взгляд, затем обратил внимание на подошедшего. — Gefangen? Ich muss es melden...[Пойманный? Нужно срочно доложить...] — второй взволнованно начал разговор, впопыхах расправляя слегка дрожащими руками смятый китель. — Nein. Er ist bei mir, mach dir keine Sorgen um Kleinigkeiten. [Нет. Он со мной, не стоит волноваться по пустякам.] — спокойно пояснил другой. Наруто вжался в плечи, сверху вниз наблюдая за первым «знакомым». Высокий, с такой ровной стойкой, словно в спину ему в одно мгновение воткнули штырь, с жёсткими чертами острого лица и орлиным носом. Пугающий чёрный взгляд гвоздём впивался в самую душу и, казалось, видел его насквозь. Фриц видел боковым зрением, как мальчишка рядом с ним изумлённо хлопал голубыми глазами, вопрошающе оборачивал к нему белобрысую голову и, не находя ответа, начинал не на шутку паниковать. И столько в лупастых очах плескалось детской растерянности, что хотелось зашипеть на дурака. Тот, наверняка, вообще ничего не знал о новом положении дел. — Dann gute Nacht, Lieutenant. [Тогда спокойной ночи, лейтенант.] — рядовой хлёстко выдал ровную стойку и, немного задержав на белобрысом внимательный взор, пошёл патрулировать дальше. Оставшись наедине с первоначальным чёртом, Наруто снова перестал дышать, отчётливо чувствуя, как в лопатки ввинчивается острый взор. — Где живёшь? — без особого затруднения вновь перешедши на их язык, спросил его, как он понял из чуждого разговора, некий лейтенант. Бородин разом переменился в лице, плотно сжал губы и молча дёрнул головой, тем самым выразив своё нежелание отвечать. Немец криво ухмыльнулся, оскалив ряд белых зубов. Видно, всё же не такой уж и дурак попался. — Я отпущу тебя, но один раз. В следующий раз убью. Беги, — и толкнул его вперёд, наглядно опустив вниз руку с револьвером. Сам не свой Наруто с диким взглядом рванул к дому, слыша лишь внутренний скрежет собственного сердца. Спина заледенела в ожидании последующих выстрелов. Но их, к счастью, не последовало. Честный, зараза, попался... Не помнил, как оказался у своего крыльца. Зато хорошо запомнил напуганный вид выбежавшей ему навстречу матери, постаревшей за эти часы на несколько лет вперёд, и вовсю рыдающую у неё на руках Любочку. А там и Фроська подоспела. Думали, не успеет он прийти, попадётся. Обнимали его все втроём с такой силой, что боялся, задушат вовсе. Давно мать такой нежной не видал: весь вечер почти что не отходила от него, ласково гладила по волосам да приговаривала какие-нибудь материнские нежности. Трубача, как позже стало ясно, дома не было – ушёл в чей-то дом, наверняка, пьянствовать. Хилый же сидел на дедовской койке в майке и шортах, а рядом аккуратно лежала стопка его одежды. Увидев его, немец слабо улыбнулся и кивнул в знак приветствия. На секунду парень даже обомлел. Странно и даже неловко было наблюдать, как сухие фашистские губы растягиваются в доброй улыбке. Словно тот и впрямь рад был его благополучному возвращению. Русский тот знал плохо, но по необходимости пользовался жестами. Обострять на нём внимание Наруто, вопреки заинтересованно закопошившемуся внутри чувству, не стал, окинул холодным взглядом и ушёл поближе к сёстрам. Отдал им с матерью оставшуюся половинку хлеба и вскоре, не пожелав объясняться, бухнулся спать. Из головы, как назло, всё не выходил тот подозрительный фриц. Почему оставил в живых? Пожалел? Ему думалось, такие только и ищут повод, чтобы пристрелить их. Нет, ясное дело, были и те, которые не желают убивать, но этих – считанные единицы. Говорить матери о том, что всё-таки умудрился попасться, не стал от греха подальше.