Фриц

На хлипеньком столе играет тонкий огонёк свечи; он рьяно плюётся и искрится, стелясь на голых стенах движущимся ковром — точно тигриная шкура. Матовые полосы взвихряются, таинственно пропадают в полутьме и вновь в ней рождаются, угрюмо, яростно, с торжественным треском. Тени падают на образ Бородина, как призрачные копья мглы, в ожесточении загнавшие его в обшарпанный угол ветхой хаты. Полы, сдается, трясутся, воют в голос мятежнику-ветру, зло взметающему с улиц снеговые шапки. Повсюду пахнет сырой затхлостью. Дурно, грязно; Тело трогает озноб — Наруто мелко трясётся, невидяще потупив взгляд в расшатанные доски; из-под щелей тянет липким холодом. Он наваливается на горб, забирается под одежду и мажет ледяным языком по коже. Дышать трудно, в носу беспрестанно булькает, и во рту сидит терпкая вязь. Пустой желудок тужится в тщетных стараниях вывернуться наизнанку, но не выходит, и боль отчаянно треплет брюшину. Из горла в настырном хлюпанье лезет сипота. Глаза красные, сухие — слёзы вконец излиты, рычажок заклинил и более не поворачивается ни в одну из сторон. Парень уже и не пытается что-то из себя выдавить: давно охрип и изнемог от долгого истерического плача, дальше некуда. Он молчит. Молчит молчанием смирившегося смертника, но в груди его до сих пор несмолкаемо рокочет боль. Она неутолима, глубока и необъятна, словно чёрная дыра, не имеющая дна и края. Она неуёмно дерёт расхлябанную душу, сжимая и обнажая, дробя, отрывая и растирая живую плоть в дорожную пыль. И та становится такой мелкой и неощутимой, что полностью оказывается бесшумной под жёсткой подошвой сапог: ничего больше не хрустит, не шаркает. Не слышно ничего, лишь протяжный гул сверчков в размозжённом сознании. Обрывистые тени мечутся взад и вперёд как летучие змеи, извиваются в гремучем танце, плющатся кляксами, рассеиваются и вновь наползают... Наруто судорожно кряхтит, мокро утирая рукавом тулупа сопли. Плечи по-прежнему трясутся, и вздохи всё ещё по-неспокойному сдавлены. Ему хочется исчезнуть, чтобы ничего не испытывать, не думать, не дышать. Пропасть, скрыться от своего тяжкого бремени. Он остался один — эсэсовцы убили всех. Не пожалели никого: ни мать, ни даже сестёр. Перестреляли и в тот же день скинули в местный овраг, в одну могильную яму для всех. Оказалось, наведались солдаты не случайно: конюха на днях поймали, вытрясли подчистую, и он, кого только знал, всех под страхом смерти и выдал. Вот так вот просто, без всяких терзаний и лишних мыслей. Одно ведь только на уме — душонку свою гнилостную сохранить, а всё остальное — шло оно всё пропадом! Но при всём при этом, несмотря на признание, убили в тот день и самого Лосюка. Выжить удалось лишь Бородину. Его найти черти так и не смогли, всех всполошили, но до требуемого не добрались. Саске притащил его в тот самый красный домишко с полуобвалившейся крышей, что стояло на самом видном месте у школы, обыскивать его никто и не думал. Выжить-то, может, и выжил, но зачем? Для чего Наруто эта жизнь? Он не видел в ней прежнего смысла. Она потеряла для него свою былую ценность; теперь у него не было ничего, что могло бы его здесь держать. «Лучше бы там и застрелили вместе с родными. Всяко лучше, чем гнить живым на истлевшей земле» — не переставая прокручивал он в голове, сливая переполненный ушат злобы на лейтенанта. Считал, виной всему был он. Иначе бы его здесь не было, как не было бы и этого опустошающего чувства внутри него. Руки Наруто изодрал в кровь, когда в безумном порыве бросался на Саске. Зол тогда был до бешенства, в глазах пестрили искры, и кулаки горели пламенем. Нужно было срочно выплеснуть, выжечь в себе это неверие, эту дрянную правду. И своею крайней измотанностью притупить её всё же кое-как да получилось, однако истребить на корню так и не смог. Оно было незаживляемо и ничем неистребимо — стелилось на ухабистом дне нутра ошмётком живой ткани, долгими часами ныло как грудной ребёнок, тоскуя по отнятой матери, и диким зверем грызло изнутри. Кап. Кап. Кап. Протекающий кран отбивал еле уловимый звук. В хате пусто, холодно. Дверь заперта на замок, что проверено Наруто не единожды. Та протяжно скрипела, подвывала, но никак не поддавалась, как бы долго он её ни колотил и ни ковырял. Всё, как одно — впустую. Хотелось спать. Веки, тяжёлые, как чугунные наковальни, упорно смыкались, слипались ресницами; ноюще болела шея, и голову сильным магнитом тянуло к полу. И казалось Бородину, что лицо его окаменело и сковалось железными пластинами. Ни губами шевельнуть, ни глаз полностью раскрыть — не лицо, а деревяшка. Стены плывут и мажутся рябыми пятнами, доски колышутся как морские волны, из-за чего его бросает из стороны в сторону. Предметы растут, тянутся вязкой патокой и напитываются смолистой чернью, пропадая в беспросветном чреве мрака... Он закрывает глаза и впадает в дрём на несколько минут. «Кап, кап, кап» — отдалённо раздаётся грустная песнь ржавого крана. Мысли плавятся, туманными грёзами вздымаясь к закопчённому потолку. Ему снятся люди, безликие и неживые, текущие куда-то вперёд одной серой массой. Они бубнят, гудят и стонут, земля под ними идет в безумный пляс: всё трясётся и рушится. Почва сыпется в глаза, дрожит рокотом сотен тысяч ног. В руках у людей сверкает оружие, и глаза их горят как у исполинских чудовищ. Вокруг душно, знойно, словно он стоит у раскалённой домны и плавит сталь; А люди бегут вперёд диким табуном и в одночасье разбиваются, разлетаются во все степи маленькими ртутными капельками. «Убить! Убить!» — кричат они громко, кричат они злостно, сотрясая голосами пространство. Воздух накаляется, и всё перед глазами Наруто пухнет, расползается и одним жирным пятном утекает прямиком в жаберные щели досок. В хате темно. Жарко. Шумно. Внезапный грохот от входной двери заставил Бородина крупно вздрогнуть. Пахнуло морозом. Вслед за тем взгляду его предстала напряжённая фигура немца. Он тяжело дышал и куда-то поспешно собирался: накидывал слой тёплой одежды, брал оружие, что-то убирал... Грубо бормоча под нос на немецком, с раздражением суетливо осматривался, пытаясь ничего не упустить, оттого по неосторожности спотыкался и ругался лишь злостнее. Удивительно — вдруг подумалось Бородину — как же он за это время изменился. Рассеянность и явное недомогание сделали из него совсем другого человека; он более не выглядел статно и по-солдатски ладно: осунулся, скулы заострились пуще прежнего, и вид его стал совсем уж болезненно непригляден. В последние дни, что Наруто здесь пробыл, ни разу не видел, как тот спал или что-то клал в рот — пил лишь голимый кипяток, а всё съестное, что только можно было, отдавал ему. Говорил, что не голоден. — Куда? — губы парня еле ощутимо дрогнули. — Ваши солдаты подошли, — заговорил тот скоро, не скрывая в голосе некоторого напряжения, — Сиди здесь и никуда не выходи. «Наши» — осознание будто ударило по голове прикладом. Дыхание Наруто участилось, и моторчик волнующе закряхтел в судорожном кашле. — А ты? — он с трудом прочистил горло; язык, прилипший к нёбу, едва шевелился. Ответ застрял в воздухе помешанной неловкостью. На мгновение Саске скосил на него нечитабельный взор, а затем сунул ему в подсумок несколько гранат и револьвер. — Оставайся здесь. При себе оставил только одну винтовку. Зачем отдал ему всё остальное? Странно, но отчего-то Наруто казалось, что лейтенант не только не собирался воевать, но и более того — осознанно шёл на смерть. Это понимание страхом лизнуло спину, однако, несмотря на огромное желание окликнуть его, он ничего ему не сказал. Был ли в этом смысл..? Дверь скрипнула вновь, и свет полудня упруго хлестнул по глазам. Он сморщился, но до последнего не спускал взгляда с тёмной фигуры солдата. В грудине отчаянно тянуло неясным грузом невозвратимого. Чувство — страшное, немыслимое — вытесняло весь живой дух и разум, душило своей мощью, заставляя жадно глотать вкус выжигающей безысходности. Оно было неподчинимо никаким точным словам. — Tschüssie — крепкий голос неожиданно надломился, и в глазах немца блеснуло что-то новое, ранее Наруто не видимое. Сердце пропустило глухой удар. Белобрысый оторопело сглотнул, дёрнув на шее кадыком. Дверь в один миг закрылась, и темнота объяла тесное помещение. Запахло морозной свежестью. Звон охватил голову. Через некоторое время за ветхими стенами он услышал шум: топот, взволнованные крики и редкие выстрелы. С удивительной стремительностью гул стал расти, и звук далёкой пальбы усилился. Затем загрохотали взрывы. Всё ближе и ближе. Где-то далеко, кажется, даже донеслась длинная очередь пулемёта. Пульс забился в горле громко и часто. Внезапный свист, пронзительностью обрушившийся на ушные перепонки парня, раскатился повсюду, подобно громкой сирене. Потом последовал удар с воздуха, и в соседний дом прилетел снаряд. Бородина разом оглушило, и сильнейшая волна прибила его к противоположной стене. От удара повылетали окна и нараспашку открылась дверь. Спиной, как назло, напоролся на табурет, и боль тотчас же поразила позвоночник. Но неожиданный приток адреналина заставил его вскочить на ноги и что есть духу рвануть наружу. Чёрт знает, как ещё подсумок ухватить умудрился. В те минуты им овладел животный инстинкт выжить несмотря ни на что, и он безропотно повиновался ему, позабыв тогда даже собственного имени. На улице творился полнейший хаос: немцы, не собираясь так просто сдавать позиции, поджигали дома, атаковали с воздуха и вели бой с ранее подготовленных траншей совсем неподалёку от жилых хат. Другие сгоняли в одну кучу скот и местных жителей, собираясь, судя по всему, вывезти их с собой. На мгновение Наруто обмер от незнания, куда ему деться: везде пальба и суматошные крики. Людской вой сливался в одно неземное безумие; взвихряющееся, вскипающее и пенящееся бурей морских волн, подобное гудящему вихрю диких ос... Дым клубился вокруг в необычайные грозовые тучи и пропарывал истончившиеся мешки лёгких. Сумев сломать внутреннее противостояние, Наруто ломанулся прочь со дворов. Лишь чудом не попал под обстрел. Удивительно, сколько раз ему уже удавалось уходить от смерти. Земля была изрыта, вспучена резкими буграми и ямами. Через каждые два-три шага обязательно оступался, теряя равновесие, и круто валился в одну из сторон. Но неясное чувство заставляло его подниматься, впиваться пальцами в пропаханную землю и во что бы то ни стало заставлять тело двигаться дальше. Ног не чувствовал вовсе — лишь невыносимую тяжесть, как груз тянущую его вниз. В лицо хлестал ледяной ветер, и перед глазами мелькали широкие вспышки далёкой канонады. Бежал долго и изнурительно, пока не свалился без сил на болоте. Высокий покров истлевшей травы больно впивался в кожу; смрадно-приторный запах гнили налегал на него удушливым куполом. Дышал отрывисто, через раз. Веки нещадно пекло, и в горле сквозняком свистел резкий воздух. Где-то недалеко продолжала реветь и грохотать ожесточённая артиллерия. Под грудью его глубинно дрожала в трепетной мольбе земля, и казалось ему, что весь мир сотрясался от нескончаемых взрывов и треска оружия. Совсем скоро он, сам того не поняв, провалился во тьму обессиленного сна. «Скоро наши придут и освободят нас, осталось лишь потерпеть немного...» — с не до конца потерянной надеждой шептал в голове блёклый голос мамки. Она до последнего верила, что их спасут. Со слезами на глазах молилась у иконок и подолгу гладила его своею огрубевшей, но неизменно тёплой рукою. И во взгляде её, грезившемся ему в урывках воровского дрёма, теплились густые потоки топлёного шоколада. Любочка, как часто это было, сладко причмокивала по-детски полными губёнками и в какой-то истоме припадала к пышной мамкиной груди. А Фрося всегда скромная была, несколько смущённая столь тесному проявлению любви, оттого садилась от них поодаль, плотно сжимала худые коленки вместе и с грустью в чистых глазах долго могла смотреть куда-то далеко, сквозь время и боль... Резкий взрыв. Каждую клетку тела охватывает дрожь. В носу зудит едкий запах горения. Глубоко вдохнув болотную вонь, парень подрывается на выдохе. Давление врезается в виски, и его ведёт. Сжимается, зажмурившись до красных клякс перед глазами. Во рту разливается полынная горечь. На щеках — застывшие дорожки от слёз. В горле першит и тянет терпкостью. Сильно болит челюсть. В голове стоит полный вакуум, словно под череп загнали металлические блоки. Небо серое, как порох, тяжёлое и нагнетающее сводом вязких мыслей. Те налетают одичалыми воронами и бьют по измученному сознанию твёрдыми клювами. Боль течёт в жилах ртутными реками и травит плоть. Что-то заставляет его подняться. Опять. Подошва жжётся, будто идёт на раскалённых углях. Суставы трещат и ноют. Хочется абстрагироваться от всего, зарыться в укромной яме и просто исчезнуть. Однако всё равно идёт, превозмогая боль и невозможную слабость. Ступни трясутся, в груди стучит больно и глухо. Ему слышится эхо далёкой канонады зенитных орудий, басовитая воркотня боя и нескончаемая трель затяжных перестрелок. Все это похоже на шум буйства громадного вихря. Череп взрывается, и Бородина невольно мутит, как от хмельного мёда. Людей не видел, слышал только животные крики агонии и протяжный вопль. Дымка заволакивала обзор. Под ногами вкрадчивым шёпотом шелестела долговязая жухлая трава. Вся она рябила, как суматошно рябило угрюмое небо и даже воздух... Через некоторое время Наруто наткнулся на одиночные хатки, полуразрушенные, вовсю разинувшие перед ним свои гнилые беззубые рты. Оказалось, он был почти у окраины деревни. Местность была, конечно, более чем знакома. А на земле в хаотичном порядке валялись солдаты, кругом винтовки, разбросанные гильзы. Все закрытые, тепло одетые, кто свои, кто чужие — не разберёшь; лежали как брёвна, недвижимые и будто бы замороженные. Думал уж, мёртвые все, но за одной хатой вдруг услыхал чей-то слабый, еле слышимый стон. У одного из убитых подхватил ружьё и, не сумев совладать с любопытством, пошел на звук. А там, за досками и разбитым у ног стеклом, углядел лежащего пластом немца... своего немца. Узнал не сразу, и то лишь по одёжке. Слишком много тумана в голове было, чтобы быстро сообразить, что к чему. А как только пелену с глаз содрал, весь в этот же миг и застыл. Лицо у лейтенанта совсем неживое было — белое, словно в извёстку окунулось. Грудь еле заметно вздымалась. Захлёбываясь в безмолвной панике, Наруто стал раздевать его в попытках обнаружить ранения. Таковые на глаза попались быстро — одна пуля раздробила плечо, другая угодила в бедро и, судя по сильному кровотечению, задела крупную вену. Он стремительно умирал. Нужно было что-то срочно придумать. Только при понимании этого ему получилось прийти в себя и собраться с мыслями. Оторвав от одежды кусок ткани, он перетянул раненое бедро. Так можно было остановить дальнейшую кровопотерю, хоть и не надолго. А плечо... Пулю надо было достать — отчего-то в голову пришло именно это. И при одной мысли того, что он собрался делать, тряска поражённо забилась в грудине. Он никогда таким не занимался. Однако всё же решился на отчаянный шаг. В подсумке, что держалась всё это время при нём, нашёл небольшие щипцы. Хорошо накалил их под зажигалкой, затем заставил раненого, едва находящегося в сознании, закусить ткань зубами, и взялся за дело. Саске кричал дико, дергался и ослеплённо брыкался, пока не потерял сознание. А Бородин едва ли не с закрытыми глазами раздвигал рваную рану, пробираясь сквозь фарш с осколками костей и порванными нитями жилок; крови было слишком много, и сколько бы он ни убирал её бинтами, она лилась лишь с пущей силой. — Всё будет хорошо, я уже сейчас... чуть-чуть осталось, — вырывалось рвано, сбито. Успокаивал скорее себя, чем бессознательного солдата. Руки болтались кусками непослушного мяса, и после двадцати минут безуспешных стараний он уже не был рад, что затеял это. Теперь задача найти в плече пулю размером с ноготок казалась ему не просто нелёгкой, а нереальной. Время шло, солдат становился всё белее... Паника нарастала, всё меньше оставалось веры на лучшее. Наруто ясно понимал, что не мог оказать ему требуемой помощи, просто потому что не обладал таким опытом и подручными средствами. Но даже при этом понимании упорно не вынимал из рук щипцы, пока среди всего кровавого месива не наткнулся на злосчастный кусочек металла. Немалых трудов стояло удачно его подцепить и наконец достать наружу. Нельзя сказать, какое в те секунды он испытал облегчение! Тогда думал, что спас. Спас, как и подобает настоящему врачу. Это чувство было выше и сильнее всех тех, которые он испытывал когда-либо раньше. И как только пуля оказалась вынута, принялся скорее забинтовать рану. Руки безудержно дрожали, тугой приток крови трубным галопом барабанил по вискам. Почти, почти закончил... Но в одно мгновение радость с надеждой внезапно в нём испарились. В какой-то момент он вдруг понял, что Саске не дышит. Потрогал пульс — а под пальцами тихо, спокойно и ничего уже не бьётся. Однако, словно противореча этим фактом, чужая кожа всё ещё хранила в себе человеческое тепло, и кровь продолжала обильно пропитывать бинт. Наруто шокировано оцепенел — не поверил. Не мог поверить в это. Как же? Как так, если недавно совсем немец был жив..? Пока он думал и пробирался сквозь маслянистую мазуту ошеломляющих мыслей, мечась в смятении и ужасе, легкие сжимало от невыносимого натиска боли. Бородин чувствовал, как медленно, ткань за тканью рвётся изнутри на части. Не помнил, как упал на бездыханную грудь без чувств. И пролежал так, неподвижно, как мёртвый, наверное, очень долго. Тело ему не подчинялось, словно промёрзло и полностью потеряло всякую чувствительность. Из горла короткими промежутками рвался жалобный хрип. Не мог ничего вымолвить, язык обмер и высох до бессилия. Устал. Как же он устал. Когда начало темнеть, до слуха донеслись подозрительные звуки. Отмерев, Наруто смог через внутренний гул различить в них квакающую речь гитлеровцев. Они находились где-то рядом, может, в метрах десяти-двенадцати. По-хорошему надо было где-нибудь скорее укрыться. Однако теперь он не видел в этом никакого смысла. Рука сама собой потянулась к подсумку. Зачем? «Война, Война!» — трубило металлически в помешанном сознании. Все вокруг странно задрожало. Тяжёлое чувство развернулось внутри тела в жуткий свинцовый цветок. Его распороло наживую. Flashbacks — Коли смерть пришла, её уже не избежать. Хошь не хошь, а помирать всё равно придётся! Вопрос только, когда это случится... — Дак если умрём мы все, зачем тогда вообще жить? Толик задумчиво почесал правое ухо и квёло ему ухмыльнулся: — А зачем тогда вообще на свет рождаемся? Не рождались б, и проблем бы тогда никаких не было! Так что ли, хочешь сказать? Бородин сконфуженно пожал плечами. — Эх, Сашка! В жизни самой дело, каждый своё отживает, как ему то уготовано, да и дело с концом. Тут, понимаешь, каждому своё. А жизнь... она ведь эвон какая разная для всех. А причину хоть знаешь? — Нет. Бог, поди, решает? — Не-е, в том-то и дело, что ни кто-то там, а мы сами. Вот какими глазами ты на мир взглянешь, таким он у тебя и будет! Коли смысла в жизни не видишь, то и жизнь сама ненужной становится... **** Шаги приблизились. Фрицы вот-вот должны показаться. Но готовится к их встрече парень не спешит. Недалеко от него доступно лежит ружьё, но оно остаётся нетронутым. В груди стонет сосущая пустота. Холодно. Шумно. Страха больше нет. Лишь холод упруго бьёт по коже, будоража хрупкие суставы. Неужто его везению приходит конец? Не верится, что всё это взаправду. Затаив дыхание, Наруто забвенно склонил голову к бледной щеке мёртвого лейтенанта и с нежностью вдавился в бритую кожу потрескавшимися губами. На мгновение он зажмурился. Брюшину заполнило нечто горячее и густое, и трепет детского волнения, граничащего с безумием, наплыл на него несокрушимой волной. Слёзы свободно покатились по щекам, продвигая солёные дорожки к подрагивающему подбородку. И он, сотрясаясь и прижимаясь всем телом к другому, уже остывшему и потерявшему всякую надежду на жизнь, покрепче сжал в руке гранату. Позади раздались немецкие крики, но он даже не обернулся. Вместо этого спокойно выдернул чеку и расслабил ладонь. Боль отхлынула. И в чаемый миг истомы череп заполнил какой-то лёгкий перезвон. Заведённый моторчик наконец-то смолк. И сознание, словно смазанное внезапным ударом, бесследно померкло в призрачной мгле сгущающихся сумерек. Взрыв прогремел до того, как каратели успели опомниться. И в небо, шипя и бурля кипучим молоком, взметнулись непроглядные столбы жирного дыма. Тишина воцарилась плавно, жадно прогрызая разбитый звон стеклянного сердца. Вечная слава героям! Вечная слава! Вечная слава! Вечная слава героям! Слава героям! Слава!!… Но зачем она им, эта слава,— мертвым? Для чего она им, эта слава,— павшим? Все живое — спасшим. Себя — не спасшим. Для чего она им, эта слава,— мертвым?.. Если молнии в тучах заплещутся жарко, и огромное небо от грома оглохнет, если крикнут все люди земного шара,— ни один из погибших даже не вздрогнет. Знаю: солнце в пустые глазницы не брызнет! Знаю: песня тяжелых могил не откроет! Но от имени сердца, от имени жизни, повторяю! Вечная Слава Героям!.. И бессмертные гимны, прощальные гимны над бессонной планетой плывут величаво… Пусть не все герои,— те, кто погибли,— павшим вечная слава! Вечная слава!! Вспомним всех поименно, горем вспомним своим… Это нужно — не мертвым! Это надо — живым! Вспомним гордо и прямо погибших в борьбе… Есть великое право: забывать о себе! Есть высокое право: пожелать и посметь!.. Стала вечною славой мгновенная смерть! (Р. Рождественский)