Фриц

Белоснежный свет густо заливал избу; на дощатом полу словно бы играли небрежно разлитые пятна от молока. Сухой воздух, напоённый душистым запахом трав, неприятно драл ноздри. И в голове не то воем, не то стоном проносились дикие, надрывные, полные минувшего волнения голоса. Это было тем самым звучанием, которое можно услышать в перламутровых глубинах ракушек — песни непрестанного боя могучих волн и заунывный свист морского бриза. Звуки далёкие, но отчего-то столь дёргающие за душу... Плечо невыносимо горело. Казалось, будто его намазали перцовой мазью. Пламенные потоки боли нитями уходили в шею и спину; липкий пот был подобен пахучей липкой слизи, обволакивающей его с ног до головы. И тело его, ежечасно содрогаемое спазмами и резкими перепадами в температуре, то колотилось в ознобе, то задыхалось в дурной жаре. Наруто выворачивало вместе с ворохом костей, как если бы каждые несколько часов его били дубинками: совершенное нелепое, но по ощущениям очень схожее чувство! Ломило каждый сустав; да так, что невольно появлялось ощущение, словно их настырно пилили ножовкой. Мысли в голове бурлили обрывочными и несвязными фразами, дурнота вспучивала воспалённую кожу сознания, надувая огромные волдыри. Боль ядом сочилась в удушённой плоти. Голова шла кругом. Чёрт знает, сколько так ещё пролежал, недвижимо проглядывая сквозь былинки слипшихся ресниц. Свет сочился со всех сторон, до одури напитывая тело странной энергией; немыслимо тяжёлой, но чем-то непременно обогащающей. Спина и копчик стонали в тихом удивлении — столь мягка и податлива была кровать, что становилось даже как-то неловко, по-непривычному неудобно. Не было больше жёстких настилов, колючих и малогреющих одеял. И лишь сейчас он в полной мере ощущал, в какой не ценимой им ранее роскоши он вырос. Всё это словно успело стать ему другим миром. Кругом царила тишь: ни шёпота леса, ни раскатистых трелей птиц, ни даже голосов товарищей. Как странно было чувствовать свою необходимость и одновременно облегчение от той изнуряющей суеты, окружавшей его не так давно... Когда с уличной стороны внезапно донёсся тесный шум снятия замка, кожу прошибло свинцовой дробью, острой и мелкой, как тысячи осколков. Этот до боли в душе знакомый звук! Мягкие шаги. Шумное дыхание матери и тихие разговоры сестриц, всегда семенящих по разному от мамки боку. Но сколь ни сильна была его отрада в те минуты, он при всей своей страсти не смог бы воплотить порывистых желаний в реальность: в тот же миг вскочить с кровати и кинуться к мамке в объятия, те, что снились ему холодными ночами, а после по очереди подхватить каждую из сестёр на руки и смущённых, робеющих в проявлении его открытой любви, закружить по всему дому, зацеловать... Но единственное, что смог в действительности — распахнуть глаза и немного двинуть пудовой головой вбок, как бы безмолвно говоря: «Ну же, посмотрите на меня, я очнулся!» Его заметили не сразу; тихий разговор доносился из прихожей лёгкими дуновениями. И когда Бородин уже готов был отчаяться, услыхал резкий вздох — белое лицо милой родительницы мелькнуло в двери, и шаги в ту же секунду оборвались. Он замер. Горло перехватило. — Наруто? До боли знакомый голос прорвал грудину тупым, но невероятно точечным ударом. На глазах выступили непрошенные слёзы, и язык, как назло, намертво прилип к нёбу. И он, силясь высказать всю свою любовь и тоску, заблеял, замычал, мокро всхлипывая: — Мам... В минуту суровой недосказанности отчаянно пытался понять, почему же какое-то слово бывает так важно. «Наруто» слетело с любимых уст неуверенным вопросом, но даже при этом оно окрасило воздух совершенно правильными в своём роде буквами. Наруто, но не Сашка, никак не Сашка... И решил он в этот самый момент, что над могилкою его будет возвышаться то имя, что было дано ему отцом, и никакое более. Не успел и чистого слову выдать, как она уже около него оказалась, взмахнула лебедиными крыльями и мягко опустила к нему своё печальное, некогда игравшее тёплой краской лико. Превозмогая боль, Наруто поднёс к её впалой щеке руку и нежно вытер скатившиеся вниз слезинки. Дыхание спёрло с концами, когда понял, как же мамка за это время сильно постарела; вся как-то осунулась, болезненно исхудала; скулы заострились так, что хоть бумагу об них режь, и плечи некрасиво ссутулились. Слёзы подчистую вымыли весь её живой тон, и вместе с ним былая бодрость и работящая любовь к жизни в одночасье сошли с неё, как воды у рожицы, что накинуло её виду, ещё, казалось бы, недавно вовсю цветущему, с десяток лишних лет. «Совсем плохая...» — пронеслось в его голове неприятным пониманием. — Горюшко ты моё. Как же... как же это так? — каждое её слово отзывалось в душе неподдельным трепетом, выбиваемым в иссохшей полости нутра молотом тяжёлого волнения. Дрожь плескалась в самом горле и тяжёлым тремором грызла пальцы. Мамка была измотана, слаба и бледна жалостливой бледностью глубоко переживающей женщины, что изо дня в день была озабочена каким-то тяжким жизненным бременем; голос её срывался, сухие губы дрожали, боясь сказать что-то не то. — Наруто! Долго побыть наедине не вышло. Когда на лицо ему неожиданно упали белокурые косички и два необыкновенно голубых озерца упёрлись впритык, он не смог сдержать кривой улыбки. Горячие слёзы с новой силой хлынули во все ручьи. Звонкий, как колокольчик, голос остро стукнул по вискам. Льдистые глазёнки, обрамлённые густыми ресницами, замерцали чудесным переливом малых льдинок, что вдруг оказались озарены первыми утренними лучами. Затем более тихий, но не менее любимый голос старшей сестры сладкою песнью соловья охладил раскалившиеся шестерёнки нервов; Бородин с тоскою и чистою усладой смог вновь вдохнуть родной запах всё таких же прелестных, струящихся на свету волос, заставив обосновавшую в бронхах пыль наконец-то сгинуть. И какое-то удивительное, невыразимо возвышенное чувство переполнило его, что весь он показался себе до невероятности невесомым, лёгким, как летний ветер в жаркую погоду. Боль отступила под натиском чувств. Это родное, абсолютно непередаваемое ощущение целостности и понимания, что он, наконец, дома, было ценнее всего на свете. Ни единого упрёка, ни единой мимолётной фразы, обвинявшей бы его в содеянном, так и не соскользнуло с материнских уст. Она лишь подолгу сидела у изголовья кровати, как часто делала, когда он болел маленьким, и самозабвенно напевала под нос плавные мелодии, с топлёной нежностью во взгляде гладя его по волосам. И столько в эти движения вкладывалось невысказанных чувств, что просто рвалось сердце. Никакие слова не смогли бы описать тех эмоций, что он испытал в эти часы безмолвного утешения. Лишь мамка так могла. Одними теплыми руками оголять ему свою душу и открыто говорить без слов: «Отдай свою боль мне, не держи всё в себе, я всегда постараюсь понять тебя...» Уже порядком позже у них завязался разговор. Короткий, но слишком для него непосильный. И ему приходилось употреблять над собой некоторые усилия, чтобы выглядеть нетронутым её рассказами. Как оказалось, в ночь операции их сожитель умер. Клаус был застрелен. От него осталось лишь одно напоминание — блокнот с истёртыми угольками на столике. В числе двадцати трёх немецких солдат, полёгших тогда у барака, оказался и он. Оттого на окошке у них, в самом уголке, скромно стоял гранёный стакан, а поверх него — маленький кусочек чёрного хлеба. На следующий день после диверсии мамка ходила на похороны, чтобы попрощаться и отдать умершему благодарность, в чём призналась ему сама, пусть и с сильным стыдом. Словно хотела излить душу в каком-то своём тяжелейшем преступлении, но в это же время страшно боялась оказаться отвергнутой и непонятой. В её сострадающих глазах Наруто увидел всю ту горечь и скорбь, которую она нежно и пугливо таила внутри себя в страхе поделиться с кем-либо этой, по её мнению, грешной слабостью. Мог ли он винить её в этом? Глупости. Сказать честно, когда узнал об этом, у самого на душе до того тоскливо стало, что удавиться захотелось. Этому солдату он был сердечно благодарен. И после всего пережитого с ним в одних стенах не смел и в мыслях подумать о нём плохо. Более того, ощущение причастности к его гибели ввело Бородина в откровенное сожаление. Но что он мог с этим поделать? Прошлого не вернуть да и незачем.  Он проделал слишком многое, чтобы пожелать сейчас возвратиться к исходной точке. Только за ту ночь он потерял двух товарищей и на сегодняшний день находился в неведении насчёт состояния остальных. И это безмерно угнетало его. Не знал, увидится ли ещё с ними, как и не знал своей дальнейшей участи. Будущее для него было чёрным полотном, и обнажать его он не спешил. Через день на пороге появилась продолговатая, почти призрачная фигура фельдшера. Он был сер и нехорош; худ как привидение, к тому же несчастен видом, стало быть, того человека, который испытал в жизни какое-то крайне огромное поражение. Его зрачки мелко тряслись и выдавали неконтролируемую дрожь; от него веяло неспокойным духом. Через что ему пришлось пройти, чтобы тот ласковый свет в его глазах невозвратимо потух? Смутно Наруто догадывался. Война не щадила никого — это выражение известно было любому. И этот немец — лишь очередное этому подтверждение. Война медленно убивала в каждом из них свою часть человеческой сущности и оставляла после себя жалкое человеческое подобие, пустую обескровленную плоть, в которой больше не текла ни былая жажда жизни, ни, более того, она сама. Ганс, по мнению Бородина, являлся одним из тех людей, что Богом были одарены бесценным талантом любить, но оказались несправедливо погублены военным временем. Просто такие, как он, рождались не в то время и не в том месте, чтобы суметь раскрыть своё предназначение здесь, в этом грязном и, опять же, чрезмерно несправедливом мире. Но вопрос: кто же создавал этот мир, как не они сами..? Ранение было сквозное, и кость, к счастью, не была повреждена. Ганс обработал ему плечо и поменял бинты, никакого обезболивающего средства в наличии не оказалось — пришлось терпеть, сцепив зубы. И была одна деталь, сумевшая поддёрнуть внимание больного — во время перевязки никакой живой мимики не проскочило на лице фельдшера — он, казалось Наруто, даже не узнавал его, а просто глядел куда-то сквозь. Говорил, но строго по делу, словно любая фраза личного характера могла пагубно на нём сказаться. Впрочем, Бородин также был немногословен: боль отнимала всякое желание заводить какие-либо беседы. Да и больше всего он опасался того, что, узнавши о его соучастии в недавнем событии, фельдшер накинется на него с кулаками или, того хуже, вознамериться о нём доложить. Однако его сомнения оказались пусты — словно прочитав его главный страх по глазам, Ганс с ходу же заявил: —  Я никому не сказать. Почему-то в этом он был до страшного убедителен. Ему хотелось верить и верить скорее из сердечной приязни, чем из понимания, что иного выбора у него нет. Наруто не любил безвыходные ситуации и ещё больше не любил признавать себя жертвой в тисках обстоятельств. Оттого намного легче было верить в свою правду, нежели признавать чью-то чужую — настоящую. Залитая спиртом рана невыносимо пекла. Приходилось до ломоты в зубах закусывать закрученную в гвоздь тряпку, чтобы подавить дикий крик. Трескучий голос немца сквозил в ушах едва уловимо; мамка бегала вокруг да около подобно взволнованной несушке и старалась хоть как-то утолить его мучения. Но, как ни суетилась — безуспешно. В истошном внутреннем вопле он крутился на кровати, корчился, сворачивая, ослеплённо сгребая под себя злосчастное одеяло. Обливался потом и неконтролируемой слюной до голого безобразия; Неясная горячка резко и стремительно навалилась на сознание неподъёмным валуном. Дышать стало нечем, и в неизбежном миге он начал задыхаться. До того боль была, что языка родного позабыл! От такого, честно сказать, и опростаться недолго. Однако кое-как пытался сдерживаться, чтобы сильно не пугать сестёр. Они к такому не привыкшие, незачем им на такое глядеть да слушать — ещё в обморок, не дай бог, упадут. Глаза, точно обдатые кипятком, плавились, вскипая дробью жидкого блеска, а затем свернулись яичным желтком и безнадёжно слиплись. Ганс крепко держал ему руки, чтобы в порыве случайно не разодрал рану, и просто просил подождать. Дескать, совсем скоро пройдёт. Поверить было трудно, тогда казалось, что этот ужас никогда не кончится. Однако потихонечку-полегонечку боль пошла на убыль; жжение начало медленно рассеиваться, и лишь тяжёлая пульсация, не желая покидать его, стучала в плече с нескончаемым пылом. Сбито и часто дыша, после десяти минут изнурительной борьбы он обессиленно повалился на кровать. Пространство вокруг закружилось и горстью искр взметнулось в глазах весенним вихрем. Ещё какое-то время фриц проводил над ним какие-то манипуляции. Сказать их точное значение Бородин не смог бы даже под натиском пыток, потому что оказался излишне доверчив к немцу. Поэтому-то и не видел никакой потребности в том, чтобы следить за его работой. Вероятно, своя обстановка имела причастность к его легкомыслию, однако задумываться над этим он посчитал делом бесплодным. Не до того, понимается, было. Больной к тому же — гадское самочувствие налегало, и сдавалось, в час му́ки он подобен был попавшей в капкан собаке, уже готовой в отчаянии смирения отгрызть себе лапу, лишь бы только всё как можно быстрее прекратить. Но, к счастью, его избавили от этой участи. После принятия смоляного отвара тело затопило странной, разлившейся по венам густой негой, и мышцы, словно плотно набитые ватой, сами собой налились истомой. На недолгое время утомлённый юноша расслабленно смежил веки. Тихое копошение лечащего потрескивало где-то на утлых задворках вкрадчивым костром; нагретые стёкла разума, омытые дымным туманом, тревожно звенели от любого колебания. До слуха отчаянно-счатливым воплем доносился ветер, неустанно скользящий по деревянным стенам избы, и на сердце бурой слякотью мазались комья застарелого снега. В какой-то скорый миг в лицо неожиданно ударило режущей прохладой. Сперва подумалось — фельдшер ушёл. Но отчего-то в эту же секунду Бородина одолело одно неприятное сомнение, и, несмотря на бьющую в затылок боль, он вскинул голову. Вслед за тем его словно пронзило огненной стрелой. Округлив глаза, он неверяще взглянул на выросшую у проёма фигуру и сразу оцепенел как загнанный в тупик зверёк. Сердце, испустив громкий удар, враз смолкло, и дыхание железным обрезком подпёрло гортань. — Добрый вечер, — было произнесено сухо, с нарочито прослеживающимся акцентом. Знакомый слуху голос хлыстом рассёк спёртый воздух. С не пришедшим до конца осознанием Наруто жадно всматривался в лицо нежданного гостя и старался понять, не сон ли всё это. Мгновение счастья ударило в грудь мимолётным облегчением — жив, всё-таки не умер. Черты знакомца остались столь же безупречными и неизменными: резкие, по-скульптурному твёрдые и на редкость правильные, словно действительно были вылеплены руками искусного скульптора. И неживой бело-пепельный цвет сыромятной кожи, казалось, придавал им бесподобной, какой-то неуловимой благородности. Мамка застыла в стороне хрупким изваянием, прижав к уголкам рта влажный платочек. Глаза её выражали неподъёмный страх и опасение, во всей своей силе обращённое к нагло вошедшему в дом немцу. Фельдшер отступил и еле заметно кивнул ему в знак приветствия. «Откуда узнал?» — это был первый вопрос, ударивший в голову Бородина церковным колоколом. Статься, Ганс всё же соврал ему. Иначе не было никого другого, кто мог бы сообщить о его возвращении. Мамка ведь бегала к нему за просьбой в помощи ещё вчерашним днём, кто знает, чего он успел за то время... А он был всё так же статен и несгибаемо высок, как в самых его запретных снах; тех, что ночами томили его своею неземной прелестью чужих черт и тяжким, сокрытым от всего мира влечением. Что-то до слёз родное жило во всём существе этого фрица, что-то отродясь знакомое ему, Наруто. Словно когда-то давно, в далёком прошлом, он уже видел этот пронзительный взор полуночных глаз, этот строгий стан и лицо — может, в детстве на старинной фотографии в запылившемся брюхе комода. И сердце при виде него дробилось на мелкий каменный песок, дробилось слепо и оголтело, осыпаемое хрустальным крошевом собачьей тоски. На плече солдата прилежно покоилась винтовка. — Саске? Зачем пришёл? — голос родился по-девичьи тонким, но на удивление надрывным. Сажные брови резко надломились, и взгляд напротив приобрёл некоторую цепкость; в пьянящей мгле, в самой её сердцевине, искристо заплясали ртутные струйки. Ответа не последовало. Лейтенант смотрел прямо и остро, и от неясности его намерений Бородину стало не по себе. Впав в ступор, он — ни жив ни мёртв — с внутренним содроганием проследил за следующими его действиями. А тот, отодвинув полы замусоленной дохи, нерасторопно вынул из кармана пистолет. Вот тогда-то волосы на голове у Наруто неволею зашевелились — ясно понимал, если солдат действительно вознамерился убить их, то обязательно это сделает. Сейчас, минутой позже — не столь важно, исход один. И он при всём своём желании просто физически не сможет ему помешать.  В следующий же миг, не чуя боли, он подорвался: — Стой! Если хочешь, можешь убить меня, но мамку и сестёр не тронь, — внутри от вырвавшегося рыка всё надсадно заскрежетало и заскрипело, словно горло его разъело щёлочью. И от накатившего вдруг давления в глазах секундой потемнело; солёная влага густо заволокла обзор. — Успокойся. Я здесь не для этого. — но бесшумный смешок привел белобрысого в недоумение. — Тогда зачем? На стол обрушился тёмный охотничий мешок, затем со стуком был положен револьвер. Из мешка солдат вынул бумажный кирпичный свёрток чёрного хлеба и шесть консервов тушёнки — что ни скажи, поразительная роскошь! Любочка, голодные глазки которой поражённо споткнулись об манящую еду, счастливо воскликнула и доверчиво подбежала к штанине мужчины. От мамки Бородин услышал только трогательный стон. У самого же и вовсе язык отнялся. «Почему? Для чего вся эта беспричинная помощь? Он ведь враг... Враг?» — Будь осторожнее. — это было последним, что немец сказал ему. Вслед за тем квёло поклонился и лишь после покинул помещение; с той же призрачной бесшумностью и недосказанностью. Ганс, наскоро подобрав свою сумку, молча последовал за ним. Пистолет остался лежать на столе с жирной жменей патронов. Как только входная дверь закрылась, мать в изнеможении осела вниз по стене и, обхватив себя руками, беззвучно всплакнула. Сальные локоны её с сильной проседью ниспали на ключицы и хрупкие, болезненно бледные плечи. Что это были за слёзы и что именно так тронуло мать, Наруто понять так и не смог. У самого в тот вечер чёрт знает что на душе творилось. И сколько бы ни думал, сколько бы ни гадал, всё не мог найти искомого ответа — с какой же целью этот странный солдат помогает ему. Почему из раза в раз спасает несмотря ни на что за спиною сослуживцев? Ведь это, стало быть, предательство, за которое у эсэсовцев обещан расстрел. И, что главное, не страшно ведь приходить, отбирать у товарищей едва ли не последнее и за просто так отдавать им... Что ни говори, но тушёнка и хлеб буквально спасли от голодной смерти. И за это Бородин был обязан Саске ни много ни мало — жизнью. Не знал бы, что и делал, не будь его в такой тяжёлый момент рядом. Пожалуй, можно было с уверенностью сказать, что он, Саске-то, по правде спас всю его семью. Как мамка позже говорила, он и после его ухода из деревни к ним изредка захаживал, то один раз мешок сухарей откуда-то приволок, то паёк свой военный сёстрам как-то отдавал. Мол, неголодный, а выкидывать жалко. И если на недоедающих оккупантов взглянуть, которые искали на столе лишние хлебные крошки, то такое редкостным чудом покажется! Где он всё это брал и как при этом жив остался — неясно, но то, что он для них делал, было, бесспорно, незаменимо и выше всяких человеческих подвигов! Мамка, как это часто с ней бывало, вдруг ни с того ни со всего о чем-то неожиданно вспомнив, подходила к старому комоду, на котором поблёскивали чистыми ликами большие и маленькие иконки, и начинала долго, неустанно долго молиться; иногда можно было заметить, как из-под прикрытых ресниц её безмолвно рождаются слёзы. И когда Наруто видел её за молитвами, старался быть как можно тише и незаметнее — пусть и не верил, но принимал во внимание с искренним уважением. Ибо дурным делом таковое не считал и, признаться, сам не единожды, когда прям уж сильно припекало, прибегал к чтению каких-то отрывков из молитв, поневоле запомнившихся ему в кругу набожной семьи. *** Несколько дней подряд к ним под вечер тайком заходил фельдшер, быстренько осматривал и делал нужные процедуры. На него Наруто злился недолго, потому что для себя предпочёл ситуацию с лейтенантом забыть и тему об этом без надобности не вести. Смысла в этом никакого не видел да и, кроме того, не был точно уверен, что встреча произошла по вине Ганса. Может, немец и вправду не на него поглядеть пришёл, а по делу только. Кто ж его, гада, знает! Бородин, честно сказать, за последующие дни весь до бесчинства извёлся: всё перестать думать не мог, что же на уме у того было, когда к ним заходил. Неужто просто так, еды занести? Но и оружие ведь оставил — дескать, на, авось тебе понадобится. Как ни крути, а вещь эта была ой как ему необходима: неспокойно в деревне было, немцы злые как черты ходили. Страх сущий любого живого на глаза одному из них попасться! Потому мамка о нём молчала и тщательно скрывала любые намёки на его появление. Иначе исход мог быть плачевен для всех них. Рана мало-помалу заживала. Фельдшер, надо отдать ему должное, дело своё знал хорошо. И медленно, шаг за шагом Наруто шёл на поправку. Подумывал вернуться к партизанам, как только полностью окрепнет. Всё же делать ему тут было нечего, а просиживать зазря штаны он не собирался — уж лучше ходить в простреленных или прожжённых в бою, чем так, впустую. Однако всё обернулось иначе: отнюдь не так, как он себе предполагал. Через два дня после своего первого появления лейтенант снова заявился к ним в дом без приглашения. Но в этот раз он был сам не свой: ворвался как взбешённый мустанг — глаза лихорадочно горят, воровски оглядывается, дышит скованно, натужно, и весь он как тетива у лука за миг до срыва. — Быстрее уходить, быстрее...! — несвойственно встревоженный голос трескался подобно озёрному льду. Ничего не понимающий Бородин хотел было возмутиться, но ему не дали и слова сказать. Немец, держа наготове винтовку, бесцеремонно схватил его за шиворот и поволок к входной двери. Там заставил обуться и тулуп , что интересно, накинул ему на голову. А дальше уж, как бы он ни упирался, как бы ни суетилась в растерянности мать, солдат его из дому и выволок. Только Наруто предпринимал попытку сопротивляться, как тот его в спину пихать начинал да над ухом неразборчиво шипел, иногда на немецкий прерываясь: «Идут, за тобой идут, töten, töten wollen...» И склоняя его как можно ниже к земле, в быстром шаге повёл через задний двор, через высокие кусты разросшейся сирени. — Куда? Зачем? — повторял он как заведённый, всё стараясь остановиться. Подозрительное поведение фрица заставляло не на шутку волноваться. Однако вскоре вопрос словно метлой смело — позади отчётливо услышал знакомые собачьи крики, а затем раскатистый грохот и треск дерева, будто кто-то насилу выламывал дверь. Сердце в груди защемило от плохого предчувствия, и он тотчас же остановился. «А вдруг..?» «Прознали» Ужас накатил с раскатом новых криков: теперь уже мамки и сестёр. Едва он рванул им навстречу, как чужая рука с непреклонной силой дёрнула его назад. Затем, не дав ему и опомниться, Саске сжал его в жёстких объятиях и широкой ладонью зажал рот. В резком осознании юноша хаотично заозирался и забился в тисках находящей паники; та словно топила его в омуте, пресекая любое сопротивление, отбирая воздух и окуная в ледяную прорубь... А там, впереди, совсем близко от них, бушевал страшный погром: раскатистый рокот эсэсовцев обрывался на невыносимых криках родных. Черти что-то выкидывали из избы, вовсю рвали глотки и чего-то рьяно добивались. Наруто знал, чего именно. И это понимание было ужаснее и нестерпимее всего того, что ему доводилось осознавать и чувствовать раньше. Комок собственного крика вперемешку с судорожным страхом застряли в горле непроходимыми маслами, и душа в бесшумном онемении провалилась куда-то к желудку. Под рёбрами остро зашевелилось; словно холодное лезвие под кожей. Он не мог слушать тех душераздирающих просьб и плача матери, помочь которой был не в силах. Сопротивление рвало его на куски, неумолимо прокручивая через мясорубку мозга. Дыхание дробило изнутри, царапало гортань, разрывало сосуды и воздушными волнами пробивало тонкие листки плевры, заставляя безмолвно выхаркивать её мёртвые сгустки в немой агонии. Но в одно мгновение всё прекратилось: сухой и хлёсткий звук — точно плети щёлкнули — длинной автоматной очередью прокатился по округе. И всё замерло. Мольбы стихли. Секунда. Вторая. И стук в оцепеневшем куске мышцы резко оборвался. «Мамка..?» «Фрося..?» «Любочка..?» Жжением обдало лёгкие. Ноги перестали держать — колени глухо ударились о мёрзлую землю. В ушах запищало; более ничего не чувствуя, он обмяк и рухнул ничком. Застекленевшие глаза слепо уткнулись в никуда; Тьма вспучивалась безобразными буграми, и Бородин, захлёбываясь в безвыходном пожарище разума, отчаянно цеплялся за мнимые зёрна удаляющегося впереди света. Напрасно. Всё необратимо рушилось, тлело и распадалось на голые, закопчённые, но всё ещё дымящиеся руины. Где-то в отдалении кудрявыми витками взвились вверх слышные вражьи голоса. Шорох одежды и чужое сердцебиение стрелой вонзилось в ушные перепонки. Не было ни слёз, ни всхлипов. Не было уже ничего. Веки, тяжёлые, как металлические ставни, захлопнулись; Наруто в последний раз сипло пропустил сквозь зубы воздух, после чего голова его безвольно свесилась вниз, и он, бормоча губами полные ненависти проклятия, провалился в мокрую бездну небытия. Весь невыносимо горел, словно, полностью облитый горючим, намеренно кинулся в огонь. И дикое пламя, объявшее его целиком, кинулось в круговой пляс, точно руководимое бесами; оно охватило его с головы до пят, томя и сжирая в мучительной жаре земного ада. Был ли этому конец?