Терпкий

Хуа Чэн в красном наряде выглядел противоречиво самому себе. Дело, очевидно, было не в цвете одежд. Красный шел ему больше любого другого цвета, и никогда его образ не казался негармоничным хоть по какому-то параметру. Фотограф, немалую часть жизни окруженный представителями культуры красоты, и в этом одеянии, и во всех одеяниях до этого, выглядел чарующе прекрасно. Дело вовсе было не во внешнем виде Хуа Чэна, а даже скорее наоборот — в том, насколько на его внутреннее состояние сейчас влияет его наряд. Никогда раньше у Се Ляня не возникало ощущения, что Хуа Чэн обеспокоен о своем внешнем виде, ведь тот всегда выглядел уверенно, так, будто бы не ощутил любой укор в свою сторону. Сейчас же все было несколько иначе. Хотя красный цвет смог стать прочной ассоциацией с фотографом и без наряда «жениха», именно это обличие делало Хуа Чэна таким необычным, а Се Ляня — таким смущенным. Хуа Чэн смотрел другу прямо в глаза. В его взгляде прослеживалась уверенность, но лишь напускная — истинно же в глазах пряталось смущение и желание быть одобренным стоящей напротив «невестой». Се Ляню было тяжело поверить в собственные предположения, но весь вид «жениха» будто бы спрашивал: «Нравится ли тебе то, как я выгляжу?» И Се Ляню определенно нравилось. Нравилось до желания отвернуться и просто спрятать взгляд, нравилось до желания подойти ближе и обнять, зарываясь припудренным носом в красные одежды и неизбежно оставляя полупрозрачные следы, нравилось до желания убежать прочь и нравилось до желания поцеловать, смешивая блеск на своих губах с матовой неяркой помадой на устах Хуа Чэна. — Гэгэ, тебе очень идет красный, — наконец нарушил молчание «жених». Слова, слетавшие с его уст, всегда были искренними, и у Се Ляня ни единого сомнения не возникало по этому поводу, но сейчас искренность не просто была очевидна, а буквально лезла из всего: из запáхов ткани, из-под подола, из движений руки, заходящей за затылок, как то делал сам Се Лянь, из выражения лица и из поджатых в смущении губ. Хуа Чэн не оставлял возможности сомневаться в том, насколько искренне ему нравится Се Лянь в красном. Насколько сильно ему нравится Се Лянь. И в красном тоже. Настолько же Се Ляню нравился Хуа Чэн. — Спасибо… — ответил он спустя долгое, разрушительное для стоящих друг напротив друга людей молчание, за которое Эмин успел мякнуть три раза и вновь разразиться громким мурчанием в желании обратить на себя внимание; причем не хозяйское, а внимание гостя. — Тебе тоже идет красный… Хотя, ты, наверное, и так знаешь, раз всегда его носишь… — Рад, что гэгэ так считает. Пойдем? — он рукой указал в сторону студии. Рука чуть дрогнула, что было так же несвойственно Хуа Чэну, как и все, что произошло после переодевания. Се Лянь — наполненный опытом взрослый человек, за жизнь общавшийся со множеством людей. К примеру, Му Цин, скрывающий за закатывающимися глазами бесконечную заботу. Понять таких людей и их поступки было трудно, но, взаимодействуя с ними из раза в раз, невольно учишься воспринимать их сигналы. И Се Лянь воспринимал, что скрывается за этой неловкостью Хуа Чэна. Он внушал себе, что видит все так из-за собственного желания верить в бредовые иллюзии, что на деле фотографу просто нравится проводить с ним время, как с дорогим сердцу другом, но никакие отговорки не работали. Хуа Чэн был безмерно счастлив, и Се Лянь понимал это, сколько бы не пытался отговорить себя от этих интрузивных мыслей. «С чего бы Сань Лану быть счастливым от того, что я переоделся?» — спрашивал он себя, считая собственные ответы нелепыми и глупыми. — Пойдем, — наконец согласился он, следуя за жестом Хуа Чэна. Эмин вновь пошел за ними, и вновь же был отодвинут, стоило ему захотеть проникнуть за дверь. Се Лянь с грустью прощался с ним на время фотосессии, пусть и осознавал, почему коту не стоит находиться рядом с дорогостоящей техникой и украшениями. Когда «невеста» отвернулась от Эмина, она ощутила то же самое, что и когда пришла в эту комнату впервые. Красота убранства, казалось, не просто восхитительна, но и вовсе не имеет себе равных. Се Лянь задержал восхищенный вздох, будто бы само сознание отказывало переключать внимание с представшей перед глазами красоты на дыхание. Угол студии, в прошлый раз бывший сказочным кленовым лесом, залитым закатными лучами солнца, сейчас перевоплотился в ночной пейзаж, не лишенный загадочности и легкого нападка ужаса, лежащего тенью по возвышающимся деревьям. В некоторых областях, где тени без боя захватывали полотно, виднелись блики глаз неизвестных существ, горящих в темноте, но ничто не могло нарушить восхищение, коему предавался Се Лянь, стоило ему увидеть роскошество студии. Темный лес в редких местах украшался сиянием светлячков, исполненных теплым желтым цветом, который даже будто бы затухал от окружающей его темноты. «Невесте» было трудно поверить, что нечто подобное возможно нарисовать человеческими усилиями, и она с восхищением обращала взгляд то на поражающий красотой пейзаж, то на творца этого пейзажа. Тот в свою очередь не переставая смотрел на Се Ляня, ликующего от увиденной красоты. Не меньше поражало и убранство свадебного паланкина. Тот был опущен, будто бы слуги, несущие его, в страхе разбежались — немного криво, но при этом удачно для кадра, в особенности в руках талантливого фотографа. Паланкин не был громоздким, но при этом вместил бы в себя невесту любого телосложения, даже если эта невеста — переодетый мужчина. Красное дерево было расписано золотистыми узорами, ярко контрастирующими с холодным и покинутым лесом на фоне, глубоко поражая своей красотой. Ткани, укрывающие паланкин, были чуть светлее и чуть теплее одежд Се Ляня, чтобы тот продолжал выделяться на фоне ярких красных красок. — Сань Лан, у меня все еще не найдется слов, способных описать мое восхищение, — выразил Се Лянь, оборачиваясь на фотографа. Костюм жениха не стал смущать меньше, но, когда он увидел оформление студии, смог понять, что у Хуа Чэна все же есть свой замысел. Теперь смущение, хоть и не отступило, позволило любопытству занять главенствующую позицию. — Гэгэ преувеличивает, — мягко улыбнулся он, вовсе не лишенный справедливой гордости за свои старания. — Хотя Сань Лан рад, что смог угодить. — «Угодить» — совсем неподходящее слово! Ты поразителен, — молясь за то, чтобы тональное средство скрыло неестественный румянец, разливающийся по щекам к шее и заползающий жаром на уши, поделился Се Лянь. — Скажи, пожалуйста, есть ли у сегодняшней съемки сюжет? — Ты меня раскусил, гэгэ, — рассмеялся Хуа Чэн, сделав взмах рукой вниз, акцентируя внимание на своем наряде. — Я одет так неслучайно. Хочу похитить невесту. — О? И почему же ты этого хочешь? — поддержал игру Се Лянь, радуясь возвращению игривого настроения у Хуа Чэна. Тот стал улыбаться только ярче, радуясь поддержке. — Почему же можно хотеть похитить невесту? Конечно, потому что я хочу связать себя с ней браком, — как ни в чем не бывало ответил фотограф, отыгрывающий придуманную им же роль. — Но как же в паланкине довелось оказаться мужчине, а не настоящей невесте? — с наигранной озадаченностью спросил Се Лянь, на самом деле и правда желавший узнать истинную причину тому, как они с новым знакомым оказались в образах жениха и невесты. Правда желавший дать иное обоснование, кроме того, что мелькало в голове. — Почему же гэгэ считает, что моей невестой не может быть мужчина? — будто бы обидевшись, Хуа Чэн задал риторический вопрос, смутивший Се Ляня еще сильнее. — Но ты прав: мужчина там не просто так. В деревне близ этого леса произошло множество ужасающих происшествий, шедших по одному сценарию: невесты пропадали из паланкинов. Твой герой полагал, что злой дух новобрачного ворует счастливых невест, и переоделся, чтобы защитить невинных дев от моего коварного умысла. — Сань Лан, твои слова немного меня путают. — Правда? И в чем же? — поинтересовался Хуа Чэн, проходя к комоду, стоящему за камерой, и доставая оттуда апельсиновый сок. — Ты говоришь, что хочешь связать себя узами брака с сидящей в паланкине невестой, но если ты воруешь всех без разбору — даже мужчин — разве можно считать тебя женихом? — Се Лянь проследовал за ним, смотря в глаза. — Подозрительность гэгэ оправдана. На самом деле, ты не так меня понял, посчитав злым духом новобрачного, — шуточная конфронтация веселила обоих, и Хуа Чэн продолжал свое наступление. — Звучит как типичное оправдание жестокого злодея. — Гэгэ так жесток! Прости, что сюжет столь запутан, — осажденный, Хуа Чэн отступил, после чего наконец объяснил. — Твой герой посчитал, что я, раз подошел к паланкину в красном наряде, и есть загадочный вор невест, но на деле я жених только для одного, и пришел, лишь поняв, что невеста в паланкине — это ты. — Но если ты — мой жених, — начал Се Лянь, едва сдерживая дрожь в голосе, стремящуюся показать смущение от подобных слов. — почему же я считаю тебя злым духом новобрачного? — Гэгэ же невеста… то есть, притворяется ей, — Хуа Чэн подошел к Се Ляню и протянул к его правой руке свою левую. — И? — поинтересовался Се Лянь, выведывающий истинный сюжет съемки. — Невесты носят вуаль, — потянув за ткань на правом рукаве, он показал и самому Се Ляню то, о чем тот забыл. В руке он держал полупрозрачную ткань, которую сам не смог надеть, но запамятовал попросить помощь у Хуа Чэна, увидев того в свадебных одеяниях. — Посмотри, она такая плотная. — Ох… Тогда, наверное, мне стоит порадоваться, что вместо злого духа меня настиг ты. — Надеюсь, гэгэ и правда это радует, — взяв то, что держала чужая рука, в свои, он отложил вуаль в сторону. — Позволь мне немного завязать твои волосы. Хотя грустно завязывать и прятать нечто настолько великолепное. — Сань Лан, хватит смущать меня… — наконец высказал Се Лянь, воспользовавшись тем, что из уст Хуа Чэна прозвучал прямой комплимент, а не призрачные намеки, на которые влюбленное сознание Се Ляня беспроблемно подкупалось. За пару движений волосы оказались заплетены в легкую кичку и закреплены золотистым украшением, в тон вышивки на тканях одежд. Хуа Чэн протянул газовую ткань и заколку к макушке Се Ляня, и закрепил вуаль на ней, посмотрел на невесту самым нежным взглядом. — Ты придумал такой сюжет… Потратил столько усилий, — отвлеченно упомянул Се Лянь, частично лишившись возможности ясно видеть. — Не перехваливай меня. Мне просто приснилось, как я забираю тебя из паланкина и за руку веду сквозь темный дождливый лес, — объяснил Хуа Чэн, протягивая руку; Се Лянь рефлекторно положил на протянутую ладонь, позволяя жениху обратить сюжет своего сна вспять — провести невесту не от паланкина, а до него. — Сань Лан хотел бы опубликовать эту историю и съемку? — Только если гэгэ мне позволит. Мне будет приятно и просто хранить эти фото, — честно признался Хуа Чэн, чье выражение лица Се Лянь разглядеть не мог. — Если ты считаешь, что мое участие как модели не навредит твоей репутации, то я буду только рад. Се Лянь не считал себя значимой персоной уже довольно давно. Но некоторые издательства все еще видели в нем возможность поднять рейтинги, и создавали заголовки с безнадежной претензией на сенсацию о том, как Се Лянь посещал мероприятия, связанные с Ши Цинсюанем, или даже просто про известный общественности факт, что он все еще поддерживает связь с Фэн Синем и Му Цином. «Модели» определенно не хотелось, чтобы такой же эффект постиг Хуа Чэна, хотя все эти посты удалялись редакторами даже до публикации — все трое популярных знакомых Се Ляня четко продемонстрировали, что не намерены терпеть его упоминания в СМИ. Тем более, с участием Се Ляня в женской одежде можно было рассчитывать на эффект даже более бурный. Свадебные одеяния были для него в пору, но даже в них, откровенно женских, в нем сложно было не отметить мужчину. Если тело с врожденно узкими плечами и выраженной талией еще могло казаться женским, то вот мужественное лицо, даже с макияжем, никак не могло сойти за лицо юной девы, выходящей замуж. Не все станут разбираться в сюжете съемки. Многие, увидев мужчину в женской одежде, а тем более мужчину, которого раньше обвиняли в гомосексуализме, как репутация Хуа Чэна может слететь с тех небес, на которые забралась его усилиями! Он стал известен, критикуя множество людей, и те явно с удовольствием объединяться, чтобы раскритиковать самого Хуа Чэна. Се Лянь хотел бы избежать такого для своего друга и возлюбленного, хотя, откровенно говоря, хотел бы избежать такого для любого человека. Быть опрокинутым с вершин, которых достигал честным трудом, — событие сильного потрясения, с коим не каждый справится. — Если существует что-то, что я не могу делать из-за своей репутации, то зачем она вообще мне нужна? — спросил Хуа Чэн. Се Лянь ясно представил, как тот поднимает бровь и ухмыляется подобно тому, как когда беседовал с Фэн Синем и Му Цином. — Наверное, ты прав. Однако… Сань Лан, с таким сюжетом, разве нам не потребуется твое участие? — с сомнением спросил Се Лянь. — Гэгэ столь внимателен, — Се Лянь забрался в паланкин и, смотря сверху вниз, смог увидеть озорное выражение на лице Хуа Чэна. — Вынужден признать, это и правда маленькое неудобство, которое я не смог придумать, как избежать. Я планирую воспользоваться таймером на камере. — Я совсем не разбираюсь в искусстве фотографии, так что даже пытаться посоветовать что-нибудь не стану, — посмеялся Се Лянь, отпуская руку фотографа-жениха. Хуа Чэн еще долю секунды провел, наблюдая за лицом Се Ляня, чуть открывавшемся при шевелении ткани, а после отошел за камеру. И съемка началась. Поначалу Се Лянь был в кадре один: щелчки звучали, стоило ему повернуться на градус или опустить голову каплю ниже. Казалось, Хуа Чэн хотел поймать идеальные кадры, запечатлевая реальность бесчисленное множество раз. В голове модели прокрадывалась мысль, что дело было не столько в перфекционизме, сколько в нежелании появляться в кадре вместе — оттягивание момента бесчисленными повторениями. Причин подобному было две. Се Лянь и сам не понимал, чего боится больше: нежелания Хуа Чэна выходить из-за неприязни к идее их в облике невесты и жениха или из-за смущения, которое испытывал без передышки сам Се Лянь? Оба сценария потребовали бы его изменить свое мировоззрение и мировосприятие, а ни один взрослый сформированный человек не сочтет это приятным занятием. Се Лянь истинно боялся быть отвергнутым Хуа Чэном даже с ипостаси друга, а вообразить, что он испытает при взаимности чувств, было и вовсе абсолютно неисполнимой задачей. И все же кадры различались не только едва заметными изменениями положения головы, тканей и смены ракурса, которую фотограф доблестно брал на себя, самостоятельно перемещая массивную камеру. Иногда Хуа Чэн просил невесту приподнять вуаль, иногда и вовсе ее откинуть назад, перед открытием лица окрасив его опасливым выражением, поджидающего злобное существо, способное выскочить из лесных теней. Се Лянь полагал, что следующая волна смущения придет к нему, когда Хуа Чэн присоединиться к съемке, но не ожидал, что тот обнаружит другой коварный способ обратить бледное лицо модели в покрытое румянцем и смущенное. Серебряные бабочки. Те же, что использовались в съемках на фоне красных полотен, те же, что так понравились Се Ляню, те же, что стали спутниками потрясающих кадров с полуобнаженными телами разных комплекций, те же, что так смутили невинного бариста, стоило ему впервые их увидеть. Вспоминая о них, он невольно позволил своей коже окраситься в оттенок ниспадающей на лицо вуали, и Се Лянь был готов воздать молитву небесам просто за то, что сейчас Хуа Чэн, развешивающий серебряные нити и полупрозрачных малюток-бабочек, не мог заметить красноту его лица. — Гэгэ, в моем сне я пришел к твоему паланкину не один, — повесив последнюю нить с будто бы живым украшением, объяснил Хуа Чэн, смотря в глаза невесты сквозь вуаль, словно последний бесстыдник. — Неужели с серебряными малышками? — поинтересовался Се Лянь, рукой прикоснувшись к висящей ближе всего к нему бабочке. — Верно, гэгэ. Так что считай, что мы снимаем в хронологическом порядке, и уже совсем скоро я присоединюсь к тебе сам, — он закончил развешивать звенящих бабочек, и те окружили Се Ляня нежным блеском. Се Лянь всегда считал, что совмещение золота и серебра в одном месте — безвкусица, какую только поискать. Однако серебряные малютки на фоне золотистых украшений паланкина сияли только ярче, отражая свет от другого драгоценного металла. Се Лянь не мог не признать, что зрелище было по-настоящему завораживающим. Еще несколько щелчков затвора спустя Хуа Чэн вновь заговорил: — Гэгэ, теперь я присоединюсь к тебе. Позволь показать, каким я вижу первый снимок, — он приблизился к паланкину и протянул руку к сидящей в нем невесте. Се Лянь опустил свою ладонь на чужую, не задумываясь. — Разве гэгэ не считает меня злым духом? Мне стоит беспокоиться о тебе еще сильнее, если ты так спокойно доверяешь свои чудесные руки. Взглядом он норовил прожечь в несчастной ткани дыру, хотя его ладонь с удовольствием держала чужую в мягких объятиях и пальцами даже немного массировала. Се Лянь, казалось, совсем не мог перестать краснеть, и невольно задумывался о том, насколько пагубно такое общение может влиять на его здоровье. «Быть может, тогда лучше вовсе… перестать.» — подумал он, не позволяя мыслям выйти за грани головы. — Ой! Сань Лан, извини, я совсем не задумался, — высказав вместо копошившихся мыслей извинения, он поднял ладонь и почесал ею затылок в жесте смущения. — Так, получается, на первом снимке ты просто протягиваешь руку? — Верно, гэгэ. Но я не буду сопротивляться, если гэгэ решит пропустить этот этап, — Хуа Чэн весело и мило посмеялся, и Се Лянь старался представить себе его игривое выражение, с проскальзывающей на красивом лице нежностью. На лице Хуа Чэна всегда была нежность. По крайней мере, на той его версии, которую он позволял видеть Се Ляню. Оттого ему и было так трудно отринуть мысли о возможной взаимности. Флирт, комплименты, предложенный вскользь букет эустом и эта нескончаемая нежность в каждом движении и выражении на лице — все не позволяло Се Ляню забыть об этой сладкой возможности, которая забивала его голову надеждой. — Я ведь все равно возьму тебя за руку в следующей сцене? — улыбаясь мягкой улыбкой, спросила невеста. «Раз Сань Лан позволяет себе так открыто флиртовать, то почему и я не могу быть несколько более искренен?» — Так и есть, — радуясь такому вопросу и самому тому факту, что ему-таки предстоит взяться за руки с красавицей, сидящей в паланкине, ответил жених. — Я полагаю, что ты отведешь меня в свое логово, где прячешь всех украденных невест? — Гэгэ снова прав, — похвалил Хуа Чэн, прежде чем снова отойти до камеры. — Я поставил таймер на десять секунд, будет сделано пять фотографий с промежутком в секунду. Можешь немного менять положение после щелчков, если посчитаешь нужным. — Я думал, Сань Лан будет подсказывать мне и дальше, — с наигранным разочарованием ответил Се Лянь, при этом думая о том, что он может поменять в своем положении для лучшего эффекта в кадре. — Мне жаль, что я не оправдал твоих ожиданий, гэгэ. «Неправда. Ты никогда не разочаровываешь, Сань Лан.» — про себя ответил Се Лянь, не в силах сказать желанные слова вслух. — К сожалению, я всего лишь фотограф, а не режиссер. Я рассказал гэгэ сюжет именно для того, чтобы ты мог сам решить, как бы поступил, — объяснил Хуа Чэн, после чего жестом объявил Се Ляню о необходимости подготовиться. На первый кадр Се Лянь решил не экспериментировать: лишь дважды поменял положение головы, чтобы Хуа Чэн выбрал из них наиболее удачное на постобработке, и немного менял наклон тела со все той же целью. Сам жених тоже ничего не предпринимал, терпеливо ожидая, когда его рука наконец будет накрыта чужой мягкой ладонью. На втором кадре рука наконец опустилась. На третьем — невеста поднялась, придерживая чужую ладонь. На следующих кадрах они должны были отойти вперед к камере от паланкина, но, стоило щелчкам, посвященным второму кадру, закончиться, как Се Лянь упал на жениха всем телом, оказавшись схваченным свободной рукой. — Гэгэ, будь осторожнее! — чуть повысив голос от неожиданности, сказал поймавший невесту Хуа Чэн. Убедившись в ее устойчивом положении, он чуть повернулся, чтобы происшествие попало на снимки. — Побудь так еще немного, пожалуйста. Се Лянь определенно не был против такого положения. Он практически лежал на груди Хуа Чэна, и от ощущения ее твердости на своих щеках, терпел звуки затвора с удовольствием. Более того, он наслаждался проявляемой заботой и любовью, ценил каждую проведенную вблизи секунду, благодаря накинутую на лицо вуаль за конфиденциальность его раскрасневшегося лица. Все завершилось спокойно. На последнем кадре рука Хуа Чэна тянулась к вуали невесты, но к концу фотосессии так ее и не достигло. Се Лянь представлял, как зритель подобной съемки заинтригован, и чувствовал легкое смятение от ощущений, которые вызывал тот факт, что фотографиям предстоит быть выставленными на всеобщее обозрения. С популярностью Хуа Чэна, уж точно «всеобщее». Фотограф явно не был взволнован из-за предстоящей реакции. Его явно куда больше волновал сам результат: он завороженно разглядывал получившиеся фотографии, бросая взгляды на модель перед собой. — Гэгэ, ты, наверное, ужасно устал. Иди и переоденься, а потом отдохнем, — ласковым голосом произнес Хуа Чэн. Он провел Се Ляня до ванной комнаты, после чего добавил. — Не торопись. Еду скоро привезут. И, когда невеста начала закрывать дверь, отошел, как то и следовало сделать. Се Лянь был благодарен Хуа Чэну и его намерению одарить гостя комфортом. Именно такое ощущение возникало у него, когда любимый друг показывал к нему и его границам такое нужное уважение. Чувствовать себя уважаемым оказалось очень приятным, пусть Се Лянь уже и успел забыть это ощущение. Мысли о том, что это общение все же следовало прекратить, отступили, и он смог выдохнуть спокойно. Утомление вновь настигло Се Ляня. Съемка была не то чтобы долгой: не больше двух часов на все, что произошло — довольно успешный временной промежуток, даже впечатляющий. И все же сейчас, переодеваясь, Се Лянь успел ощутить тяжесть в мышцах, которую не доводилось чувствовать даже после длительных силовых тренировок. Плечи, стоило обильному количеству тканей спасть с них, заныли новой болью, и Се Лянь даже задумался о том, что, если у Хуа Чэна есть свободное время вечером, ему стоит попросить о массаже. Как вариант можно было напроситься и принять ванну, которой у самого Се Ляня не было, но потенциал подобного он выкинул, едва заприметив идею на подкорке сознания. Наспех сняв с себя красные одежды и надев свои, простые и довольно домашние, Се Лянь не решился сразу выходить, присев на край ванны в желании немного расслабиться. Неожиданно он ощутил приятный запах чего-то очень теплого и жаренного в обильном количестве масла. Се Лянь посчитал, что раз еду уже привезли, то и ему стоит выходить, чтобы не смущать хозяина квартиры необходимостью ждать или необходимостью торопить гостя. Открывая дверь, он увидел под ней Эмина, и не смог сдержать желание обнять такого милого и требующего любви от Се Ляня котика. Он взял его на руки и прижал к своей груди, свободной кистью поглаживая за ушком, и направился на кухню. Увидев Хуа Чэна, он едва не выронил Эмина и не упал сам. Осознание, что он может причинить милому коту вред, заставило его собраться с силами и с пеленой, застилающей глаза темнотой, а голову — немалой болью, опустил Эмина на пол, на что в ту же секунду получил недовольное мурлыканье. Впрочем, Се Ляню было не до него. — Сань Лан, — начал он, уже не имея возможности совладать с дрожью в голосе, — что это? — Эустомы. Гэгэ в тот раз сказал, что любит их. Хуа Чэн стоял с большим пышным букетом эустом белых и красных цветов. Некоторые из бутонов обладали и тем, и другим цветом на своих нежных лепестках, создавая чарующую композицию, дополняемую маленькими зелеными травинками. Аллюзия в разъяснении не нуждалась — Се Лянь застыл в попытке найти силы выдавить из себя слова или эмоции. — В тот же раз ты сказал, что хочешь подарить мне букет, который отражал бы твои намерения. — Гэгэ знает о значении эустом? — спросил Хуа Чэн, поддаваясь дрожи, но изо всех сил старавшийся сохранить голос ровным. И его голос, и его тело, и сжатый в руке букет дрожали. Он боролся с силами, стараясь не опускать букет, чтобы Се Лянь продолжал видеть его, но все сильнее был сражен мыслями: «А хочет ли Се Лянь его видеть?». Но опускать не стал. Надежда не умирает. — Да. Молчание. Гнетущее молчание. Хуа Чэн прерывает его. Слишком страшно. Стоит Се Ляню захотеть уйти, как Хуа Чэн больше никогда его не вернет. Ему надо объясниться. — Гэгэ не обязательно…- — А Сань Лан? — перебил Се Лянь. — А? — под напором любимого голоса поглощающий страх перерос в недоумение. — А Сань Лан знает о значение эустом? — …Да. Прошу, гэгэ, не заставляй себя продолжать, если тебе противно. «Пожалуйста, просто забудь. Никогда не вспоминай об этом. Прошу, давай будем… хотя бы друзьями. Хотя бы знакомыми…» — Сань Лан знает, что эустомы означают любовь? — Да, я знаю. Прошу, гэгэ… Если тебе это неприятно, просто проигнорируй это… «Намерения» — вовсе не верное слово, скорее «желания», я никогда не посмею делать что-либо против твоей воли… «Прошу, не покидай меня…» — Значит ли это, что Сань Лан признается мне в любви? — Да, все верно. Но то, что я признался, не значит, что гэгэ нужно признавать мою любовь. «Прошу…» — А если я хочу? — перебил мысли Хуа Чэна Се Лянь. Он хотел. Хотел признать любовь Хуа Чэна, хотел ее почувствовать и ответить на нее, хотел поделиться своей и никогда не отпускать предложенное ему чудо. — «Хочешь»? — сперва мысли роем заполонили сознание Хуа Чэна, а потом исчезли, будто бы и не появлялись. — Я тоже влюблен в тебя, Сань Лан. Говоря это, Се Лянь приблизился ровно настолько, насколько ему могло позволить готовое взвыть сердце. Между ними оставалось так мало места, что, чтобы смотреть в глаза Хуа Чэну, Се Ляню прошлось до легкой боли задрать голову. Однако он даже не заметил это неприятное ощущение. — Ведь ты же так в самом деле… погубишь меня. Хуа Чэн откладывает букет эустом, будто бы они вовсе не были концентрацией всей его смелости за четырнадцать лет жизни. Он придвинулся еще ближе, чуть наклоняясь, и медленно, дрожа, как от страха, положил руки на плечи Се Ляня. Пальцы дрожали, продолжая тенденцию всего тела, глубоким чувством отражаясь в каждом едва заметном движении. Между их губами оставалось совершенно незначительное расстояние, но оба пылали от чувств настолько, что страшились сделать последний шаг. Хуа Чэн считает себя недостойным, не имеющим права на настолько прекрасного человека рядом с собой. В конце концов Се Лянь сдался: чувства, которые он отрицал последнюю неделю, оказались реальностью, отражающейся страстным блеском в темных глазах напротив. Казалось, вопреки всем законам, от этого блеска глаза становились лишь темнее. Лишь прекраснее. Он поднял свой подбородок и, пододвинувшись еще ближе резким движением, едва не ударяясь об любимое тело напротив, сам опрокинул руки на плечи возлюбленного, увлекая того в поцелуй. Руки, опущенные на его плечи, переместились: правая — на щеку, а левая — на спину, которую придерживала, пока ее владелец с напором утопал в поцелуе любви. Хуа Чэн боялся поцеловать сам, но стоило Се Ляню проявить инициативу, как любой страх покинул влюбленного до одури: начинавшийся мягким и почти невинным поцелуй перешел в более резкий, но оттого не менее наполненный любовью. Он ограничивался только движениями губ, но ни его участники, ни любой сторонний наблюдатель ни за что бы не описал этот поцелуй иначе как «страстным» и влюбленным. Ведомый желанием, Хуа Чэн аккуратными движениями провел Се Ляня к дивану, опустившись на мягкую кожаную поверхность вместе с ним, продолжая поцелуй в страстном ритме, но не позволявший себе лишних движений. Боявшийся. Рука на спине дрожала, не давая Се Ляню возможности не замечать бешеное волнение фотографа и едва удержимое желание позволить своей руке больше свободы, больше прикосновений к такому же дрожащему от любви телу. Впрочем, пытаться его скрыть было бы бесполезным занятием. Хуа Чэн впервые целовался, но представлял свой поцелуй с Се Лянем бесчисленное количество раз. Все его представления, как оказалось, не имеют и капли общего с реальностью. Реальностью, в которой мягкие губы, сплетавшиеся с собственными, так податливо отвечали, пусть и так же неумело, как двигались его собственные. Се Лянь тоже целовался впервые, всю жизнь лишенный желания кого-либо прижать к своим губам. Впервые в жизни он понял, почему в фильмах сцены с поцелуями кажутся такими романтичными. Ему не обязательно было впускать в свой рот чужой язык, чтобы ощутить эту нескончаемую любовь, истекающую из каждого движения. Казалось, моменты поцелуя одновременно и длились вечность, и проскочили незаметно, словно стрела, выпущенная умелым лучником. Отстранившись из-за начавших ныть губ, Се Лянь увидел поразительное зрелище. Он всегда считал Хуа Чэна привлекательным, но сейчас, разгоряченный и возбужденный, он захватывал сердце Се Ляня еще сильнее. На губах смешался собственный нейтральный блеск Хуа Чэна с персиковыми и красными цветами с губ Се Ляня, контур полностью нарушился, создавая вид настолько необыкновенно страстный, что хотелось вновь прижаться к губам. — Гэгэ, давай встречаться? — сказал Хуа Чэн этими соблазнительными губами, не оставляя Се Ляню и шанса. Руки, обнимавшие Хуа Чэна за шею, сжались еще крепче, утягивая во второй поцелуй. Ноги невольно переплетались, не зная, куда деться в таком потоке страсти. И если ноги Хуа Чэна имели контроль хотя бы частичный, руки потеряли связь с разумом и реальностью полностью, переместившись со спины и щеки на грудь Се Ляня, лишенные всякого стыда. В Хуа Чэне не осталось ничего, кроме бесконечной любви к Се Ляню и желания, томимого в груди столь долгие годы. Он попытался протолкнуть язык внутрь рта напротив, желая стать еще ближе, желая ощутить мягкий и горячий язык возлюбленного, болезненно сталкиваясь с зубами. Расплата за ошибочное рвение настигла тут же: одной рукой Се Лянь убрал те, что были на его груди, а второй отодвигая Хуа Чэна. Но даже эта расплата была необычайно приятна. Се Лянь не был раздражен или зол. Он был смущен настолько красиво, что Хуа Чэн не мог не радоваться — даже тому, что его только что прервали от поцелуя с этими потрясающими манящими губами. Подвергнувшиеся нападению жадными глазами губы зашевелились, высвобождая чудеснейший голос, который грехом было бы не выслушать. — Давай, — ответил на предложение Се Лянь. Хуа Чэн уже и сам успел забыть, что предложил; сложно было помнить хоть что-то о себе, когда тебя дважды поцеловал самый любимый человек во всех существующих мирах. — Извини, что так резко отстранился, просто… Хуа Чэн с терпением в движениях и с нетерпением во взгляде слушал. Его возлюбленный согласился встречаться с ним, еще и сказав, что влюблен в него, еще и дважды поцеловав. Разве было столь критично то, что некоторые поцелуи Се Лянь сочтет слишком грязными? Разве было критично хоть что-то в этом мире, если он только что упивался чужой любовью и возможностью подарить свою любовь этому человеку. «Определенно, нет.» — заключал Хуа Чэн, не задумываясь. Поток счастливых мыслей был прерван любимым голосом. — Просто я впервые… таким занимаюсь. Извини, ты ведь… ну, младше. Наверное, либидо…- — Гэгэ, я, может, и хотел бы заняться с тобой любовью, но точно не хотел бы тебя изнасиловать. Прошу, не извиняйся за это, — резко ответил Хуа Чэн, поняв, что остановили его вовсе не из-за излишне страстных поцелуев. Слово «впервые», прозвучавшее из любимых уст, громким эхо простучало в его голове, осадком падая на застрявший в горле ком, мигом смягчая его настроение. — Я счастлив, — дополнил он, перемещая руки из захвата Се Ляня на удивительные мягкие пряди. — Я тоже… счастлив, — прошептал влюбленным голосом он в ответ. Два темных глаза, как минимум один из которых, как оказалось, был скрыт за цветной пеленой, смотрели прямо в душу Се Ляню. Тот не смог сдержать желания и, проникнув руками за затылок красивому мужчине, опустил его себе на грудь. — Я люблю тебя. — Я тоже… люблю тебя.