jim-jim:
Ты где?
Ответ прилетает через пару минут. user19930309: На площадке вашей У стадика Площадка для стритбола располагалась в нескольких метрах от шестого корпуса. Чтобы срезать путь, Чимин проходит дворами универа, лавируя по переходам и тропинкам. Огромный стадион, на котором обычно проходили соревнования по футболу или многоборью, был угрюмо пустым и казался спящим, а по притулившейся к нему небольшой огороженной площадке шаталась одинокая фигура. Пак толкает сетчатую дверь и ступает на чуть пружинящую под ногами поверхность прорезиненного покрытия. Разрисованный маркером рыжий баскетбольный мяч описывает в воздухе идеальный полукруг и приземляется точно в корзину, не задевая кольца. Он на миг повисает на его сетке, чтобы после звонко стукнуться о белую линию у стойки. — Трёхочковый, — резюмирует Чимин, — Зрители ликуют. Бурные аплодисменты. — Иди ты, — ворчит на него Мин, пока краешки его ушей неумолимо краснеют. Гипс ему сняли несколько дней назад. Весь тот вечер Чимин гладил его правую руку, истончившуюся ещё больше, с серой и шелушащейся кожей, дрожащую и беззащитную. Пак разминал казавшееся таким хрупким запястье, которое после столь долгой неподвижности почти не гнулось и шевелилось едва-едва, чувствовал лёгкое пощёлкивание сустава, и его переполняла безбрежная нежность. Взяв руку Мина в свою, он переплёл их пальцы и мягко раскачивал кисть, чутко прислушиваясь к малейшей реакции пострадавшей конечности. — Хорош уже, Айболит, — застенчиво бормотал Юнги, предпринимая вялые попытки вывернуться из хватки, — Хуле ты там её тискаешь с умным видом? — Ты ещё скажи, что тебе неприятно, — фыркнул в его сторону Чимин, не отрываясь от своего занятия, — И вообще, не лишай меня моих маленьких фетишистских радостей. Мин не нашёлся, что ответить, и покраснел ещё больше. Несмотря на их ставшую уже запредельной близость, Юнги так и не смог расслабиться полностью. И хотя они чертовски много времени проводили вместе, вместе спали, вместе ели и вместе смотрели тупые сериалы, Чимин очень часто чувствовал, что Мин рядом только своей физической оболочкой, а мыслями где-то далеко. Его глаза стекленели, а на лице проступала невыразимая тоска, будто над ним нависла какая-то чёрная масса, которая давила на грудь и не позволяла вздохнуть свободно. Пак тормошил его как мог: он заводил разговоры ни о чём или рассказывал о своём прошедшем дне, садился рядом, обнимал и гладил по голове и загривку, затевал дурацкие споры и заставлял Мина эмоционировать. Только тогда эта мертвенная плёнка в его глазах рвалась и впускала свет в его душу, но без постоянного воздействия Чимина она вновь затягивала собой потухший взгляд. Спросить прямо о метаниях Мина Пак не мог: тот очень трудно шёл на откровения в лоб. Нужна была подходящая атмосфера, всплеск гормонов, что-то, от чего Юнги на миг забывал об осторожности, и тогда его боль начинала просачиваться наружу, выплёскиваясь через слова. Но пока этого достичь не удавалось. Мин осознал, что рассказал своему любовнику и так слишком много: об отце, о безрадостном детстве, о своём к нему влечении, и оттого сильнее замкнулся в себе. — Как рука, чемпион? — спрашивает Чимин. Юнги осторожно проворачивает кисть, туго замотанную в эластичный бинт. — Пока ещё деревянная, — говорит он, шевеля пальцами, — Но на работу пойду уже завтра. — Завтра? Не рановато? — Да то, что они так долго ждали — уже чудо чудесное, блядь. Я думал, меня там уже и забыли, как звать. Не выпнули — и то хорошо. Чимин оставляет сумку у ног и приближается к Мину. Он прижимается грудью к его спине и берёт пострадавшее запястье в свою руку. Когда он поглаживает большим пальцем шершавые костяшки, Юнги дёргается и нервно оглядывается вокруг в поисках нежелательных глаз. — Да не смотрит на тебя никто, — устало вздыхает Чимин, неохотно отпуская его руку. Мин поднимает подкатившийся к ногам мяч. — А ты там что, студент? Сдался уже весь? — Сдался, — чуть улыбается ему в ответ Пак. — И чё ты там рассказывал? — Юнги укладывает мяч на забинтованную руку и прицеливается, щурясь на кольцо, — Про придурков, которые кайфуют, когда их пиздят? — Неа. Про агрессивное поведение в подростковом возрасте. В этот раз мяч стукается о кольцо, но всё же проваливается в его центр. — Ты даже с "деревянной" рукой бросаешь неплохо, — замечает Пак. Мин на это фыркает, но ничего не говорит. Чимин видит, что похвала ему приятна, но он не особо понимает, как на неё адекватно реагировать. — А научи меня. Юнги поворачивает к нему голову. — М? — он вопросительно поднимает бровь. — Научи, как так точно бросать, — повторяет Чимин, — У меня получается только из-под кольца. Издалека я мажу в ста процентах случаев. — Да я... — Мин чешет затылок, — Учитель из меня хуёвый. Чимин выпячивает нижнюю губу и строит щенячьи глазки. Юнги на это смущённо хмурит брови и прячет взгляд. — Бля... — скупо бросает он и вразвалку идёт за откатившимся мячом. По мере того, как травмы Мина заживали, он всё чаще уходил к себе на квартиру. Его тяготила роль приживалки у обеспеченного студента. Хотя Чимин даже в шутку не высказывал ему никаких претензий, не привыкший к заботе одиночка не мог отпустить себя до конца. А ещё... Он явно боялся надоесть Чимину. Тот вспоминал их нелёгкий разговор в машине каждый раз, когда ложился спать один и проводил рукой по постели рядом, не натыкаясь на привычно уютно посапывающего на своей половине Юнги. В такие ночи его мучила бессонница, и он мог едва ли не до рассвета лежать, уставившись в потолок, потому что сон не шёл от слова совсем. Должно быть, Мин и сам не подозревает, какое место занимает в сердце Чимина, и потому оставляет его с его ночными раздумьями один на один. — Кисть мягче, — бормочет Мин, сжимая запястье Пака и направляя его в нужную сторону, — Локоть выталкивай спокойно, без напряга. И ноги... Ими как бы от пяток вверх, через всё тело, и... Чимин на миг задерживает дыхание и бросает мяч. Тот описывает дугу и стукается о кольцо, отскакивая в сторону. — Ничё-ничё, — усмехается Мин, устремляясь за мячом в угол площадки. Поймав, он отдаёт его Чимину нижним пасом, — Думаешь много. Не думай, а просто бросай. Чуда не случается ни на второй, ни на третий, ни на десятый раз. Но чем сильнее морщит брови и дует губы Пак, тем сильнее в эту игру вовлекается Юнги. Он отлавливает отскакивающий в разные стороны и бьющийся о защитную сетку мяч и снова возвращает его Чимину с новыми наставлениями. — Я безнадёжен, — хнычет Пак, ударяя мячом у своих ног и глядя на недоступное кольцо с плохо скрываемым раздражением. — А хуле ж ты хотел? — улыбается Мин, утирая низом футболки пот со лба, — Не замочив рук, не умоешься... Или типа того... Короче, терпение и труд в рот отъебут. Чимин всхохатывает уже в момент броска, когда мяч срывается с его руки. И, как ни странно, именно от этого смешка он попадает туда, куда надо. Мяч цепляется за край кольца, описывает по нему несколько кругов и наконец неохотно проваливается в середину. — Ну... Вот, — восклицает Юнги, — Можешь же, когда хочешь, студент-психолух. — Повезло просто, — ворчит Чимин, самостоятельно подбирая мяч. — Смотри не помри от скромности. — Ты слишком добр. — Нашёл добряка. Давай ещё раз. — Ну вот, смотри... Чимин возвращается на позицию и бросает мяч небрежно, практически не целясь. И надо ж такому случиться — в этот раз он пролетает в кольцо почти со свистом, только тихо шаркнув о верёвочную корзину. Трёхочковый. Снова. — Офигеть, — Чимин аж приоткрывает рот, — Ты видел? Я не безнадёжен! Юнги довольно суёт руки в карманы. — Ну а тебе о чём толкуют, — миролюбиво ворчит он. Чимин закидывает мяч в большой железный ящик с другими и приближается к Мину. — Предлагаю отметить этот знаменательный день, — улыбается он во всю зубную поликлинику, — На отлично защитился, мяч бросать научился... Когда они оказываются так близко, что почти касаются друг друга лбами, Чимин понижает голос практически до шёпота: — ...а твои кости зажили. Мин прячет взгляд и нервно сглатывает. Жилки на его шее на миг проступают под кожей. — Что скажешь, хён? — совсем тихо завершает Пак. Снова это выражение липкой чёрной тоски на лице. Но почему? Они же вроде объяснились друг с другом, объяснились исчерпывающе... Они поняли, кто они друг другу. Неужели демоны Юнги всё ещё глодают его душу неуверенностью в том, что он важен для Чимина? Неужели он, как неоднократно битая дворняга, всё ещё ожидает удара под дых и боится, что он непременно случится, если Мин расслабится хоть на мгновение и позволит себе побыть по-настоящему счастливым? — Я... — голос Мина проседает, и он прокашливается, — Сорян, мне надо выспаться... Перед сменой... Бормоча это, он клонит голову вниз. У Чимина муторно щемит в груди. Ну что за жалкие отмазки? Выспаться, серьёзно? Не придумал ничего лучше? Будто он не мог бы как следует выспаться у Чимина. Но Мин явно чувствует, насколько хреновая причина пришла ему на ум, и весь вытягивается и звенит, как струна, готовый порваться в любой момент. Пак не давит, не дёргает эту струну. Только вздыхает. — Давай хотя бы до дома подброшу. Юнги поджимает губы и мрачно кивает. Он выскальзывает из рук Чимина, как мокрое мыло. Он просачивается сквозь пальцы, как дым. Порой Чимин в отчаянии начинал думать, что это он надоел Юнги, и их едва-едва зародившаяся сказка подходит к концу. Буря улеглась, тряска прекратилась, уступив место тягучей нежности, сахарно-пушистым ласкам, переплетению пальцев и оседающему на коже тёплому дыханию. В этом ли причина? Ведь если вспомнить, как всё начиналось, то контраст получается на редкость дикий. Вспомнить эти ругательства, драки, гараж и кровь, бегущую по ногам... Не хочется думать, что на этом и держалось влечение Юнги к нему. Чимин паркуется под раскидистым деревом у шершавой серой стены, расписанной граффити. Мин собирается уже прощаться, отстёгивая ремень безопасности, как Пак говорит: — Не пригласишь в гости на рюмку чая? От этого простого предложения Мина натурально бросает в краску. Он поднимает на Чимина взгляд, полный неловкости и смущения. — Гости? — Ну да, — пожимает плечами Пак, — Ты же у меня был. Даже, можно сказать, жил. Как насчёт ответного визита? Юнги тоскливо оглядывается на проулок, ведущий к его съёмному жилищу, и кусает и так искусанную нижнюю губу. — Там... Это... — мнётся он, — У меня там и в половину не такие шикарные хоромы, как у тебя. Откровенно говоря — клоповник ёбанный. И запашок там... Не очень. — И? — Ну... И всё. Чимин наклоняется к его лицу низко-низко, так, что следующие свои слова говорит уже ему в щёку: — Ты мог бы уже понять за всё это время, что меня весьма трудно напугать. И если ты думаешь, что я упаду в обморок при виде клопов или от какого-то там запаха, ты очень меня этим обижаешь. Он касается губами щеки Мина, оставляя на них влажный след. Тот судорожно вздыхает и сжимает руки в кулаки. — Ладно. Пошли. Но не жалуйся потом. Путь их пролегает по извилистому проулку, в который машина не протиснулась бы чисто физически, не задев лощёными боками соседних стен. Проулок прямо-таки дышал на пришельцев мрачным и недобрым вниманием. Со всех сторон на них угрюмо смотрели рассохшиеся деревянные окна, стены сыпались облупившейся краской, расписанной из баллончика разными матюками, над головой переплетались гирлянды бельевых верёвок с сохнущей на них одеждой, а у стен какого-то полуразвалившегося сарая гнил остов брошенной машины. От неё не осталось ни колёс, ни сидений, корпус покрывали рыжие хлопья ржавчины, а продуваемый насквозь салон облюбовала свора местных дворняг. Одна из них зашлась лаем, учуяв непривычный запах незнакомца. — А ну цыц! — топнул на неё ногой Юнги. Дворняга захлебнулась своим лаем и замолчала. Мин на всякий случай взял Чимина за руку и провёл его мимо своры, закрывая своим телом от напрягшихся псов. — Они обычно не кидаются, — будто извиняясь, проговорил он, — Просто ты человек новый здесь. Пройдя опасный участок, они спускаются по лестнице в полуподвальное помещение. Юнги отпирает ключом покосившуюся железную дверь, которая распахивается с тяжёлым вздохом столетнего старика. Когда Чимин вошёл внутрь, в лицо ему пахнуло сыростью и плесенью. — Ну... Как-то так, — слышит он в темноте смущённый голос Юнги, прежде чем тот щёлкает выключателем. Обстановка вокруг была довольно безрадостной, под стать миру снаружи. Серые стены, потёртый линолеум на полу, разномастная скрипучая мебель, линялый выцветший плед на продавленном диване. Узкие окна под самым потолком едва пропускают свет. В целом, жилище выглядело как камера, в которой когда-то держали заключённых, а потом переоборудовали под съём для людей с дырой в кармане. И оттого было вдвойне непонятно, почему Юнги так стремился свалить из просторной светлой квартиры Чимина в это узилище, в котором можно было бы снимать фильмы про маньяков-убийц. Хотя нет, как раз очень даже понятно. Слишком большой контраст, от которого резало глаза, который пугал до дрожи. Из подземелья на девятый этаж, от клопов и плесени к сверкающей чистоте... Фактически из одного социального слоя в другой, да ещё так резко, будто на аттракционе, на котором тебя подбрасывает вверх так внезапно, что кажется, будто внутренности остались где-то там, внизу... И вдвойне страшно от того, что на задворках сознания зудит мысль: после такого взлёта ждёт особенно болезненное падение. Юнги усаживает Чимина за стол, а сам ныряет в холодильник. Пак наблюдает за его узкой спиной, которая всем своим видом выражает такой дискомфорт, что и без того спёртый воздух густеет настолько, что кажется, будто его можно резать ножом. Мин шарит по полкам, чем-то таинственно звеня и чертыхаясь себе под нос. — Ты прости, — бормочет он, — Кормить тебя вообще нечем. У меня тут только луковица... Она мумифицировалась уже. — Я не жрать сюда пришёл, — отмахивается Чимин, — Не парься. Но можем заказать доставку, если ты хочешь... — Доставка сюда не ездит, — невесело усмехается Юнги. — Почему? — Ну ты видел, какая тут обстановочка? Поставь себя на место курьера и сам ответь себе на свой вопрос. Мин извлекает из холодильника несколько бутылок и расставляет их на столе. — Ну... Выбирай, — говорит он, — Отметим твои успехи... Хоть так. Чимин лишь поднимает брови, рассматривая этикетки бутылок. Ром, виски, коньяк и водка... И всё начатое или ополовиненное. Особую пикантность этому факту придавало то, что Мин был весьма малопьющим. Когда он жил у Пака, хозяин квартиры всегда накидывался в разы сильнее, играючи приканчивая бутылку-другую вина за один вечер, в то время как Юнги едва осиливал пару бокалов. Он предпочитал уничтожать себя никотином, смаля сигареты одну за другой. А тут... В животе у Чимина неприятно зашевелилось. Неужели он не только не освободил Мина от каких-то его цепей и предрассудков, но и навесил на него новые, более тяжёлые и давящие? Пак не подаёт вида, не выказывает беспокойства. Вместо этого он улыбается растерянному и обескураженному Юнги и принимает из его рук гранёный стакан, демонстративно не обращая внимания на то, что в этой квартире явно никогда не водилось бокалов. Вокруг висящей под потолком одинокой лампочки вьётся мотылёк и бьётся об неё бестолковой мордой. Перед узким окном прохаживаются чьи-то ноги. Юнги ковыряет пальцем босой ступни цапку на линолеуме под столом и цедит горькое пойло из своего стакана. — И давно ты здесь живёшь? — спрашивает Чимин, гоняя по дну стакана налитый в него виски. — Пятый год уже, — хмыкает Мин, — Думал, что временно. Перекантоваться и найти что-то получше, но... Но нет ничего более постоянного, чем временное. Он бросает на Пака затравленный взгляд, полный стыда и безысходности. — Я знаю, как это выглядит, — бормочет он, — Но... Человек же зверь такой... Привыкает ко всему. Едва ли не впервые Чимин не знает, что сказать. Ему откровенно не хочется бравировать и делать вид, что всё нормально. Что нормально для его любимого человека жить в этом непригодном для жизни подвале, нормально дышать плесенью, нормально питаться сигаретами и давиться дешёвым алкоголем. Ему почти больно слушать, как пристыженно и виновато звучит голос Юнги. Он винит самого себя в том, что его жизнь сложилась так, как сложилась. Что он не смог терпеть унижения от отца, что не смог найти нереальную для себя гору денег, чтобы отучиться в универе, что система прожевала его и выплюнула, как негодный для себя элемент. Он "не вписался в рыночек", и потому заживо хоронит себя в этом сыром холодном гробу... И не позволяет себе схватиться за протянутую ему руку помощи. Будто решил, что для него больше нет другого выхода. Чимин делает глоток виски, пока Юнги наливает себе ещё. Алкоголь обжигает горло и скатывается по нему липким тугим комком. — Ничего, — поджимает губы Мин, — Кости срослись, и это главное. Теперь я ебать орёл. Вернусь в магаз, и всё будет как раньше... — А ты не думал... О смене деятельности? — вдруг говорит Пак. Мин опрокидывает в себя стакан, морщится и занюхивает рукавом. — В смысле? — В прямом. Неужели тебе хочется возвращаться в тот магазин? Юнги озадаченно лупает глазами, глядя на донсэна. — Ну... Хочется — не хочется, кого это ебёт? Надо же на что-то жить. Хорошо, что вообще есть куда возвращаться. Он шмыгает носом и бездумно водит большим пальцем по рельефным цифрам на горлышке бутылки с ромом. — И вообще... Мы ж тут вроде как собрались отмечать твои успехи. Радость же, ёпта. А настроение, как будто хороним кого. Давай чокаться, что ли? Чимин стукает свой стакан о край стакана Юнги. Пока хён залпом осушает свой, Пак, глядя на его, так и не может заставить себя сделать ещё хоть один глоток. И не потому, что алкоголь дешёвый и невкусный. — С отличником встречаюсь, не хухры-мухры, — усмехается Мин. Даже в скупом свете лампочки видно, как розовеют и лоснятся его скулы по мере опьянения, — Прикасаюсь к высшему обществу, ебать. Правда, через постель, но всё же... За окном раздаются голоса. Два алкаша, лыка не вяжущие, решили выяснить отношения. В этом подвальчике было прекрасно слышно, как они орут друг на друга на том высшем эльфийском языке, который в состоянии понять только люди, усосавшие не меньше пузыря. Пак оглядывается на окно. За невменяемым рёвом раздаётся грохот каких-то жестянок, следом — взбудораженный собачий лай. Юнги морщится, приканчивая бутылку рома. — Опять эти мудаки, — шипит он, — Когда они уже поубивают друг друга... — Кто это? — спрашивает Чимин. — Да никто. Два обрыгана. Через день надираются и начинают делить какую-то бабу. Ёбла месят друг другу и людям спать мешают. Снова что-то оглушительно грохочет. Пак вздрагивает всем телом, а Юнги ободряюще касается его ладони своей. — Не боись. Они опасны только для самих себя. Поорут и успокоятся. Я тебя потом провожу. Чимин поворачивается к нему. Лицо Мина блестит в желтоватом свете, а взгляд плывёт и перестаёт чётко фокусироваться на чём-то одном. — Ты не пьёшь, — не столько спрашивает, сколько констатирует он, — Мерзкое пойло, да? Ну ты это... Прости. Знал бы, что ты захочешь в эту конуру нос сунуть — подготовился бы... Последнее, что сейчас волнует Чимина — это качество алкоголя на столе. Стараясь игнорировать душераздирающие вопли с улицы, он наклоняется и заглядывает Юнги в глаза. — Ты ведь всегда пил очень неохотно, — говорит он, — Я помню, как напивался сам, а ты потом подставлял мне плечо, чтобы я дошёл до кровати и не посчитал собой все углы. Что сейчас происходит? Мин тяжело сглатывает и жуёт многострадальную нижнюю губу. — Ну как... Ик... Что, — пасмурно бормочет он, — Мы же... Отмечаем... — Судя по количеству бутылок, отмечаешь ты уже давно. Но что именно? Юнги открывает рот, но тут же его закрывает. Вид у него становится откровенно потерянный. — Не знаю, — тянет он задумчиво, — Может, я становлюсь похожим на своего батю. Чимин поджимает губы. Мин тянется за очередной бутылкой, но Пак забирает её у него из рук и отставляет в сторону. Он поднимается со своего места, вместе со стулом в руках огибает стол и садится так, чтобы оказаться с хёном лицом к лицу. — Ты впервые заговорил о нём с тех пор, как... Как впервые приехал ко мне, — говорит он проникновенно, — Ты ничего не хочешь мне рассказать? Юнги цокает языком и отворачивается. — Опять эти твои мозгоправские штучки, — фыркает он, — Нету у меня эдипова комплекса или как там его... Нехуй мне приписывать всю эту извращенскую хуйню. Чимин протягивает руку, берёт Мина за щёки и силой разворачивает его лицо на себя. — Ну почему ты думаешь, что я вижу в тебе извращенца? — мягко увещевает он его. — А ты не видишь? — Какая же глупость... — Не пизди. Пак удивлённо поднимает брови. — Если хочешь что-то сказать — говори. Как ты видишь эту ситуацию со своей стороны? Юнги наконец-то смотрит прямо ему в глаза. В его взгляде плещется горечь. — Ты думал, что я мазохист, так ведь? Чимина будто бьют обухом по затылку. Он на миг забывает, как дышать. — Это про меня ты читал в той своей книженции? Думал, что у меня встаёт, когда меня пиздят? Мин берётся за загривок Чимина ладонью и пригибает его голову к себе. — Ты поэтому со мной связался, верно? Я ведь всё думал, почему?.. Ну не может же такой упакованный парень из хорошей семьи связаться с таким отребьем, как я, потому что вдруг воспылал ко мне такой неебической любовью. Я же ёбаный маргинал. Мусор под твоими ногами... — Замолчи, — одёргивает его Чимин, — Прекрати пороть эту чушь. — Это не чушь, — шмыгает носом Мин. Глаза его наполняются опасной влагой, — Но теперь мне хотя бы понятно, откуда взялось... Это всё. Меня это даже... Успокоило, что ли. Что у тебя были какие-то объяснимые причины возиться в этой грязи. Но я... Я не мазохист. Юнги утыкается лбом в шею Чимина. — Я влюбился в тебя, как сопливый пацан. Меня штырило от всего, что ты делал со мной. От того, что вообще обращал на меня внимание. Пиздил, ебал, целовал — не важно... Главное — что это был ты... Блядь... Чимин обнимает Юнги и притискивает к себе. Тот обхватывает его руками в ответ и закапывается пальцами в ткань футболки на спине. — Мне было насрать, как ты со мной обращаешься. Если бы тебе было по приколу отрезать мне пальцы, а потом ебать, глядя, как я корчусь в муках, я бы пошёл на это. Я, блядь, не знаю, что за хуйня со мной происходит... Я ничего и никого так сильно в жизни не хотел... Пак запускает пальцы в волосы на затылке Юнги и вжимается носом в его щёку. От его ужасных и жестоких слов душу Чимина рвало в мелкие клочья. Его милый, отчаянный, обожжённый и запутавшийся, но оттого только сильнее любимый человек... Мин Юнги... Саван... — Боже, что ты несёшь... — выдыхает Чимин в его бледную кожу, — Пальцы, корчи... Как тебе такое вообще в голову приходит... Юнги всхлипывает. Пак губами ловит первую предательски сорвавшуюся из его глаза солёную каплю. — Мне кажется, что ад — это то, что происходит в моей голове, — шепчет Мин, — И ты — то единственное, что не даёт мне окончательно поехать кукухой. Чимин гладит Юнги по спутанным волосам и целует солёные щёки, покрывая их мягкими касаниями. — Тогда почему ты всё время убегаешь от меня? Мин не отвечает. Слишком сложный вопрос, чтобы ответить на него как-то однозначно. Избегая этой сложности, он делает только сложнее — целует Чимина в приоткрытые губы. Звуки за окном не утихают. К пьяному рёву двух алкашей примешиваются женские визги, собачья свора мечется и надрывается на разные лады, а в тесном сыром полуподвале под эту какофонию творится нечто странное, болезненное и отчаянное. Опьяневший, непривычный к такому количеству алкоголя Юнги хаотично целует лицо Чимина, жмётся и ластится к нему, цепляясь, как за спасательный круг. Последние дни перед снятием гипса он так неумолимо отдалялся, стремясь заползти в свою раковину, а теперь едва наизнанку не выворачивается. Будто в последний раз. Будто завтра его должно не стать, и он насыщается до отказа тем, чего больше не получит. Будто он прощается... Его руки заползают под футболку Чимина, пока их языки сплетаются между растравленных губ. Хлипкие стулья под ними надрывно скрипят, раздражая слух и отдаваясь по нервам. Пак буквально снимает Юнги со стула, оттаскивает прочь от стола и рывком усаживает на кухонную тумбу. Мин оплетает донсэна ногами и сжимает коленями его талию. Целуя Юнги в подставленную под губы шею, Чимин проводит кончиками пальцев по шершавому бинту на пострадавшей руке, находит его пальцы и сжимает их своими. В мозг вдруг вонзается острыми зубами воспоминание о том, как Мин появился перед ним из кабинета травматолога. Такой разбитый, как никогда уязвимый... Его упрямый дурак. Его независимый котяра. — Это жестоко, ты знаешь? Юнги с трудом разлепляет веки, реагируя на неожиданный вопрос Чимина. — Что? Пак обхватывает руками его лицо. — Ты будто играешься со мной, — жарко шепчет он ему в самые губы, — То отдаляешься и морозишься, лепишь дурацкие отмазки, то говоришь... Всё это. О том, как я тебе нужен. Чимин подтягивает Юнги за бёдра ближе к себе, вжимаясь ему между ног. — То вдруг говоришь про отца, — продолжает он, держа Мина так, чтобы тот не смог вывернуться и сбежать, — Ты что-то узнал о нём? Что-то произошло с ним? С тобой? Что? Юнги щерится. В его глазах мелькает какой-то очень нехороший отблеск. — Вот последнее, чего мне сейчас хочется — это полоскать свои детские травмы, — хрипит он, заполошно дыша Чимину в лицо, — Давай ты поковыряешься в моих мозгах после того, как выебешь меня прямо на этом месте. — Но... — Ты сам этого хотел, — обрывает любовника Мин, — Ты же к этому вёл, когда говорил про сросшиеся кости?.. — Я всегда тебя хочу, — отзывается Пак, — Но не всегда понимаю, что творится у тебя в душе. Юнги вздыхает. — Если бы я сам понимал, что там творится. Он чуть царапает кожу под футболкой своими короткими ногтями и мажет губами по щеке Чимина. — Я пиздец какой пьяный, — рассеянно шепчет он, чувствуя руки Пака на своей коже, — Всё так плывёт... Он приникает своими губами со вкусом рома к губам Чимина. — Мне иногда кажется, что ты — просто слишком реалистичный глюк, — хрипит он ему в рот, — Иначе мне трудно объяснить, как ты вообще спишь со мной уже несколько месяцев. Снова на языке вкус этой невыразимой горечи. А ведь Чимин даже успел в какой-то момент поверить, что ему удалось. Удалось задавить эту гадину, что пожирала сердце его любимого изнутри, точила его, как могильный червь. Удалось донести ему его собственную важность. А теперь земля снова уходит у него из-под ног. В злом отчаянии он целует Юнги и сжимает его худые бёдра до синяков на бледной коже. И так же зло он стягивает с него штаны вместе в трусами до самых лодыжек, позволяя им соскользнуть на пол. — Не получается у нас нормально, — пьяно улыбается Юнги, соскальзывая с тумбы и разворачиваясь спиной к Чимину, — То в подворотне, то в машине, то на машине... Теперь здесь, в этом сраном клоповнике... С улицы раздаётся пронзительный визг и собачий вой. — Может, это знак... Чимин, как раз только что выудивший из заднего кармана джинсов пакетик смазки и блистер с презервативом, замирает. — Знак? Мин перебирает ногами, расставляя их шире, и упирается локтями в столешницу, собирая кожей мелкие крошки, рассыпанные по поверхности. — Знак, что нам вообще стоило этого делать. Что это какой-то сбой в матрице, и мы вообще не должны были пересечься. Сердце Чимина сжимается и пропускает удар. Он снова совершил ошибку. Он слишком осторожничал со словами, и всё получилось так, что дело пошло на самотёк и вырулило в итоге так, что они вернулись к тому, откуда пришли. Вместо того, чтобы прямо говорить Юнги о том, как он ему нужен и как сильно Чимин сходит по нему с ума, Пак искал обходные пути, боясь напугать излишней прямотой. В итоге змея укусила себя за хвост и стала сама себя пожирать. Юнги сварил себя заживо в собственном соку. Чимин укладывается всем телом на спину Мина и утыкает лбом в его затылок. — Какой же ты идиот, хён. Пак укладывает руки ему на талию и ведёт ими вверх, собирая гармошкой линялую футболку. — Это поэтому ты сбегаешь и оставляешь меня одного? — шепчет Чимин, щекоча горячим воздухом ухо Юнги, — Оставляешь меня в одиночестве таращиться в потолок ночи напролёт? Ты очень жестокий, Юнги-я. — Чего? — оторопело переспрашивает Мин, выгибаясь под телом Пака. — Я не могу спать без твоего мурчания рядом, — говорит тот, касаясь губами чувствительного местечка ухом, — Будто чего-то не хватает. Справа так пусто и холодно. И ты обрекаешь меня на это ради своего, как ты сам говоришь, сраного клоповника? Юнги судорожно вздыхает. Чимин проскальзывает рукой к его мошонке и прижимает ладонью его вставший член к животу. — Если тебе нужно постоянно напоминать, что ты мне нужен, — Пак массирует мошонку Мина, упираясь своей эрекцией сквозь джинсы ему между ягодиц, — Я буду напоминать. Но только если ты перестанешь прятаться от меня по углам, как тень отца Гамлета. Мин стонет, сильнее отставляя задницу. Лопатками он теснее прижимается к груди Чимина. — Пообещай мне, хён. Пак убирает руку и чуть отстраняется, заставляя Юнги тянуться за собой. Тот недовольно хнычет. — Пообещай. Иначе я остановлюсь. Мин заводит руку за спину, цепляясь за Чимина, чтобы тот не смел отойти. — Какой же ты мудак, — рычит он, — Шантажировать меня вздумал? — Да, вздумал. Ты же не можешь по-хорошему. — Я же знаю, что у тебя тоже стоит. Ты тоже хочешь. — Я же сказал — я всегда тебя хочу. Но если ты не пообещаешь мне рассказывать всё, что приходит в твою бедовую башку, я остановлюсь. Юнги матерится сквозь зубы. — Если тебе так интересно всё это говно — так и быть, я тебе расскажу. Но потом, пожалуйста... А сейчас выеби меня... Я сейчас сдохну... Пиздец... Мин благодарно стонет, когда Чимин перестаёт отстраняться и обвивает руками его торс. Тугой бугорок в его штанах снова вдавливается между его ног. Юнги подчиняется рукам Чимина, запрокидывает голову и позволяет вовлечь себя в смазанный мокрый поцелуй. Всё тело покрывается горячими колючими мурашками предвкушения долгожданной близости. Может, донсэн и прав. Может, он действительно идиот. — Не растягивай, — лепечет Мин зацелованными губами, — Вставляй сразу. — Уверен? — заполошно шепчет Чимин, — Будет больно. — Похуй, — хнычет Юнги, — Хочу тебя, а не пальцы. Пак рвёт зубами обёртку презерватива, но Мин выхватывает её прямо изо рта. — Без него. Чимина уже слегка потряхивает, а от этих слов Юнги вообще хочет взвыть. Но остатки разума не позволяют не спросить: — Да что с тобой такое? Юнги цыкает. — Я же обещал, что расскажу. Но потом... Давай уже... Смажь и вставляй... В момент, когда Чимин проникает в него на всю длину, за окном вновь раздаётся жестяной грохот, и в нём тонет возбуждённый вскрик Мина. Он выгибается в пояснице и хватает воздух распахнутым ртом. Пак замирает, давая ему привыкнуть к заполненности, и обвивает руками грудь, чувствуя выпирающие сквозь тонкую кожу рёбра. Юнги льнёт к нему спиной, упираясь затылком в плечо. — Боже, да... — выстанывает он, и челюсть у него прыгает. По его телу прокатывает крупная дрожь, и он сжимает собой Чимина. Тот подаётся назад и снова загоняет внутрь, вырывая из груди придушенный всхлип. Пак позволяет Юнги отлипнуть от себя и уронить голову вниз, упираясь локтями в столешницу. Он раскачивается постепенно, привыкая к иному ощущению их близости — на этот раз вообще без преград. Может, безумство и преступная глупость с их стороны... Но прямо сейчас это кажется актом такого безоговорочного доверия с обеих сторон, что от этого в груди поднимается горячая волна, а яйца сводит от запредельной откровенности. Чимин толкается внутрь, придерживая Мина за тазовые косточки. Без растяжки туго, очень туго, и Юнги задыхается, царапая ногтями столешницу под собой, но не пытается ни отстраниться, ни остановить Чимина. Только поскуливает от адской смеси боли и дикого возбуждения, а его стоящий член сочится прозрачным предэякулятом и бьётся о низ живота при каждой фрикции. Он не касается себя. Он закусывает губу и сжимает руки в кулаки. — Быстрее, — шепчет он, — Не жалей. Не девку трахаешь. Чимин наращивает темп. Блестящий от смазки член глотается жадной дыркой. И в этот миг действительно не особо важно, насколько убого место, в котором их застигла страсть. Не важно, что драка пьяных тел на улице не стихает, а заливистый лай выступает в качестве её музыкального сопровождения. Благодаря этому они могут не сдерживаться, не затыкать рот в страхе, что кто-то услышит, как кого-то трахают в задницу. И Юнги стонет. Исступлённо, заливисто, с надрывом. Ещё этот чёртов алкоголь. Мин топил в нём сжирающую его тоску от осознания того, что он не может быть полноценной частью мира Чимина, а теперь он глушит в нём его перманентный страх разоблачения окружающими своих греховных страстей. Пак молотит своими бёдрами, звучно врезаясь ими в бледные ягодицы, а Юнги таскает по столешнице и выкручивает ему все суставы от того, как остро отдаётся в них то удовольствие, которое разливается внизу, от места их соединения. Мин закатывает глаза и надсадно орёт от накатывающих ощущений. Он слишком долго избегал их, уклонялся, боясь привыкнуть и попасть в тотальную зависимость от Чимина и от того, как тесно в его любви переплетаются властность и нежность, от которых Мина крошит мелкой крошкой. Да только поздно пить боржоми, когда печень отказала. Он уже попал в эту зависимость. Чимин накрывает Юнги своим телом и впивается зубами в выпирающий седьмой позвонок. Он укладывает руки поверх рук Мина, проскальзывает своими пальцами сквозь его и сжимает тесно до боли. Он внутри, глубоко внутри, он вокруг, он обволакивает, как морская вода. Он со всех сторон. Он тёплый. От него пахнет домом и покоем, и этот запах перебивает вонь сырого полуподвала... — Я люблю тебя, Юнги-я. Хрусть. Хрусть. Хрусть. Мина с треском ломает в трёх местах. Эта вспышка ослепляет его, прошивает насквозь раскалённой спицей. Юнги кричит, чувствуя, как сперма тугими толчками исторгается из него прямо на пол. Чимин вбивается в него в последний раз и замирает, заливая изнутри жидким теплом. Мин чувствует, как член внутри дёргается, и кончает ещё раз, окончательно опустошая яйца. Сломал. Уничтожил. Растоптал. Чимин сломал его этим своим "люблю". Словом, которое Юнги в свой адрес не то что не слышал — он и вообразить не мог, что оно может быть обращено к нему. Как по мановению волшебной палочки, крики и грохот за окном стихают. В этой тишине дыхание их двоих кажется оглушительным. Пак дышит Юнги в висок, прижимаясь к нему раскрытыми губами. Юнги вдыхает и забывает выдыхать. Ослабевшие ноги неумолимо дрожат, и если бы не поддержка Чимина, Мин точно бы осел на грязный затёртый пол. — Он убил бы меня за это. Голос Юнги особенно хриплый и будто шершавый на ощупь, как наждачка. Всё из-за недавних криков. Чимин замирает и прислушивается. — Убил? Кто? — переспрашивает он. Мин подаётся вперёд, снимаясь с его члена. По его ногам тут же вязко сбегают жемчужно-белёсые капли. — Мой отец. Юнги касается внутренней стороны бедра, пальцами смазывая текущую сперму Чимина, и поднимает руку, показывая ему её. Сперма натягивается между пальцами клейкими плёночками. — Вот за это, — поясняет Мин. Он гулко сглатывает, смачивая слюной разодранное горло. — Он как-то увидел по телеку фильм, где целовались два мужика. Выключил сразу и сказал мне, что если бы поймал меня на чём-то таком, то убил бы сразу и без раздумий. Губы Юнги растягиваются в улыбке, похожей на раскрывшийся шрам. — А я тогда уже осознал, что меня влечёт к парням. Чимин не выдерживает. Он выпрямляется, разворачивает Мина к себе лицом и заключает в объятия. Как никогда хочется показать Юнги, что он в безопасности. Что он не одинок. Что до него не дотянутся руки тех, кто хочет причинить ему зло. — Это только слова, — шепчет он ему на ухо, гладя по волосам на затылке, — Люди часто бросаются громкими словами, которые не в силах осуществить... — Он был бы в силах, — перебивает его Юнги, — Правда, сейчас я бы его сам отделал, как бог черепаху... Но тогда... Мин обхватывает Чимина крепче. — Не думай, что я ною или боюсь... — шепчет он, — Я просто... Просто не могу забыть эти слова. Он шмыгает носом. Под пальцами Чимина по его телу пробегают мурашки. — Я слышу их каждый раз, когда трахаюсь. Снова и снова, будто плёнку заело... Слышу отцовский голос. "Убью". "Убью". "Убью". Мин захлёбывается своими словами. Голос его проседает, а глаза наполняются влагой. — И чем сильнее я кайфую, пока меня ебут, тем громче эти слова. Стучат в висках. Его слова рвут Чимину и без того истерзанную душу. Он крепко целует Юнги в щёку. — Он не убьёт тебя. Я никому не дам тебя тронуть, — хрипит он ему в ухо. Мин всхлипывает. — Знаешь, — говорит он и запинается, — Я иногда даже хочу, чтобы он увидел. По его телу прокатывается нервическая дрожь. Чимин заглядывает ему в лицо. Оно дёргается от судорог, а глаза блестят, как у тронувшегося рассудком. — Я хочу, чтобы он увидел, как меня трахают прямо в задницу, — распаляется Юнги, и губы его расползаются в откровенно сумасшедшей улыбке, — Трахают, нагибают раком, как последнюю суку, и кончают внутрь. Чтобы он своими глазами видел, как по моим ногам течёт чужая сперма. По щекам Юнги льются горячие ручьи. Его лицо морщится в муке. — Чтобы его, сука, кондратий хватил. Чтобы он подох от одного этого зрелища. Мин захлёбывается, и плотину прорывает окончательно. Он заходится рыданиями, надрываясь и воя, как от боли. Прорывает и Чимина. Он прижимает Юнги к себе, баюкает в своих объятиях, гладит по вздрагивающей спине и волосам, а сердце его натурально обливается кровью. Гной всегда лезет очень больно. Всегда есть соблазн малодушно забыть о нём, пока он разъедает тебя изнутри и копает вглубь, разрушая ткани и заставляя гнить заживо. Но гной надо выдавливать. И сейчас он оседает слезами на плече и груди Чимина, мучительно исторгаясь из души его израненного и обожжённого уличного котёнка. Юнги всю жизнь жил в клетке, сам того не осознавая. Но клетка стала ему мала, и теперь она врезается прутьями в его плоть, причиняя страдания. И только Чимину под силу раскусить эти прутья. — Я больной урод, — выстанывает Юнги, цепляясь за футболку Чимина и хлюпая текущим носом, — Но если ты уж взялся... Не бросай меня. Не бросай меня, слышишь? Пак вжимается губами в его висок, стискивая волосы на затылке. — Я бы варился в этом дерьме и дальше... Но ты мне показал другую жизнь, — всхлипывает Мин, — И если тебя у меня не станет... Я вскроюсь нахуй. От этих ужасных слов всё внутри стынет и ноет. Сердце омывается новой порцией крови. Не будь Юнги так пьян, Чимин в жизни бы не услышал от него подобных слов. И если бы он и дальше пытался играть в молчанку и искать обходные пути, возможно, всё закончилось бы... Даже на секунду представлять это не хочется. — Я постараюсь выплыть из этого болота, — продолжает Мин, — Я стану лучше, чтобы тебе не приходилось кринжевать от меня перед своими друзьями... Только не бросай, я тебя прошу... — Ты не больной урод, — всхлипывает в ответ Чимин, — Ты просто придурок. Он касается губами его скулы. — От тебя требовалось просто быть рядом, — говорит Пак, щекоча воздухом кожу на щеке Юнги, — Но ты же уползал в эту дыру. Зачем? Я разве тебя выгонял? Мин не находит, что ответить. Он просто сопит в ворот футболки Чимина и отворачивает лицо. — Знаешь что? Юнги замирает, не решаясь поднять на Чимина глаза. Ждёт, к чему тот выведет. — Ты больше не вернёшься в этот клоповник. От тона, которым Чимин это проговорил, по телу пробегает новая порция мурашек. — Ты живёшь на девятом этаже, а не в подвале. Если ещё раз вздумаешь уползти сюда — я запру тебя на ключ, понял меня? Юнги тяжко сглатывает. — А что, если... — Никаких "если". Есть вещи, которые нужно собрать — собирай. Собирай всё, что нужно. Ты здесь в последний раз. Чимин прижимает Юнги к себе. Чёрт, если бы в этих объятиях можно было бы провести остаток жизни... Лишь бы только его слова достигли своей цели, а не улетели в молоко. — И в магазин ты не вернёшься. Юнги удивлённо выдыхает над его плечом. — Чего? — В нашем ресторане вечно не хватает лишней пары рук. Работа нормальная, платят хорошо. А если будешь питаться одними сигаретами, твой желудок сожмётся в кулачок и пошлёт тебя нахрен. Мин утыкается лбом в щёку Чимина и кусает губы, сдерживая новые позывы, чтобы снова не разрыдаться. — Что же ты со мной творишь? — гундосит он, шмыгая забившимся носом, — За всю жизнь столько не ревел, пока ты не появился. А Чимину впервые за долгое время спокойно. Несмотря на все ножи, которыми Мин утыкал его сердце, ему хорошо. Он хотя бы понял, откуда на лице его любимого эта невыразимая тоска. Он дотянулся до её сути и теперь знает, как с ней бороться, какими средствами отмывать этот липкий налёт. Он заберёт Юнги из этого узилища, чтобы эта тоска снова не облепила его душу. Он заберёт Юнги из его прошлой жизни, в которой сырость, плесень, захудалый маленький магазинчик в глубине квартала и отцовское "убью". Свора дворняг, вдоволь налаявшаяся на подравшихся алкашей, даже не отреагировала, пока мимо них в последний раз проходили знакомый человек из подвала и незнакомый пришелец из внешнего мира. Только одна буркнула чисто для порядка, вяло шевельнув хвостом. Подвал остался пустым, слепо таращась тёмными окнами на разбитый и изгаженный асфальт вокруг. Временное, казавшееся постоянным, захватившим до самой смерти, отпустило Мин Юнги из своих когтистых лап. Это временное ещё надолго останется глубоко в душе гадким осадком, но и он растворится рано или поздно. К хорошему человек привыкает ещё быстрее, чем к плохому.