цветение кипариса

— Ха-ха-ха-ха-ха! То глупости, всё, все глупости! Конечно, мои дорогие поданные… вам не о чем беспокоиться.       Свет жжет. Он опаляет глаза; ей кажется, что от этого света может загореться одежда. Если он так силен, то ей хочется, чтобы свет проделал дыру в полу, чтобы она могла в нее провалиться. Но Свет никогда не был к ней мил. — Разве вы не довольны моими решениями? Тогда, прошу, скажите мне: как вы только смеете подвергать сомнению действия своего архонта? — она щурит глаза, улыбается словно шутя и старается придать голосу некую угрозу. Ненавязчивую, но ощутимую.       Из зала раздаются вздохи и шепот. — Ох, ну и славно. Что ж… — Фурина, — слышится голос.       Пятно света падает на место в первом ряду. Фурина застывает на секунду, думает: не мерещится ли? Но ей не мерещится — юдекс Невиллет здесь, перед сценой. — Новый зритель на нашем шоу? Как захватывающе, — заливается ее голос и срывается на восторженный крик, а она даже не замечает. Фурина снимает шляпу в приветствии. — Рада, что вы успели приобрести билеты, месье Невиллет. Они разлетелись, как журналы с моими фотографиями! — Фурина. — Не думаю, что вы осознаете, какой стороной повернулась к вам удача, месье Невиллет, — она держится за подбородок в хитром раздумьи. — Однако не стану скрывать, что для меня тоже большая честь видеть вас здесь сегодня. В конце концов, вы играете немалую роль в этом замечательном вечере.       Улыбка. Улыбка. Улыбка-улыбка-улыбка. — Скажите, месье Невиллет… разве это не смешно? Они, — рука обводит зал, — они просто уморительны, не правда ли? Ах, но, пусть я и богиня справедливости, как я могу судить собственных людей за их нелепость, ха-ха-ха? — она хватается за живот и смеется, смеется, будто это самая смешная вещь, которую ей доводилось слышать. В какой-то момент ей кажется, что она выглядит больше задыхающейся, чем смеющейся, и останавливается. Вытирает глаза от невидимых слез веселья и испускает последнее хихиканье. — Но, Невиллет, посмотри в их милые и наивные глаза. Разве эти глаза не заслуживают зрелищ?       Фурина тянется к краю сцены неспешным, пританцовывающим шагом. Каблуки отдают нервным эхом; Свет следует за этим эхом, как его отголосок, как его тень. Носки туфель слегка свисают со сцены, но Фурина не дает им убежать. Она наклоняется вперед кокетливо, щурится; одной рукой опирается о слегка согнутые колени, а другую протягивает приглашающе и клонит голову вбок. — Давайте, месье верховный судья Невиллет, — пришло время суда над архонтом справедливости. Ваш звездный час настал, займите же свое место в театре «Эпиклез»! — Она вскакивает, кружится в безудержном веселье и не ощущает губ. Останавливается, стоит спиной к сцене и дышит едва, и не чувствует ничего — вообще ничего. Возможно, лишь страх, животный страх — от чего иначе может так колотиться сердце? Улыбка становится шире. Она оборачивается, готовая взглянуть на зал, полный голосов, но ее широкие глаза встречает месье Невиллет. Слишком неожиданно. Слишком близко.       Фурина не думала, что когда-нибудь увидит его снова. Но вот месье Невиллет прямо здесь, перед ней, со всем своим изысканным величием, даже в ее собственном сне. И она улыбается, улыбается и думает: «Пожалуйста, будь милосерден», и глаза жжет от света прожекторов, направленных на нее, и на голову давит шепот, эхом бьющийся о зал… — Ну же, судья. Садитесь на свой трон.       Но прожекторов нет. Нет и шепота, нет и дрожащей улыбки на губах. Есть только он и она.       Когда она вновь оборачивается, чтобы осмотреть сцену (вновь взглянуть на весы, которые вынесут приговор; вновь поднять взор к месту судьи), никакой сцены больше нет. Она замирает в растерянности; рука сжимается в неуверенный кулак и льнет к груди. Глаза бегают от дерева к дереву, по чистому, серому небу, по сияющей ряби воды.       Фурина не замечает, как делает шаг. Туфли не мокнут — они ступают по поверхности маленьких озер, и она внимательно наблюдает за кругами, что расходятся от шагов. Фурина элегантно садится на бревно падшего дерева, перекидывает ногу на ногу и щурится.       Широкие ручьи, низенькие водопады — их журчание обволакивает лес. Сияние воды почти звучит, Фурина почти может слышать его — словно помахивание крыльев кристальной бабочки над ее ухом, словно зов полумесяца, шепот моры — ей хочется закрыть глаза и остаться здесь настолько долго, насколько возможно, ей хочется замолчать и лечь здесь, заснуть в журчании воды, заснуть в ее звучном сиянии… — Туманный лес… и что же это должно значить, Невиллет? — Прекрати это, Фурина, — его голос бьет по голове. Он звучит так тихо и одновременно громко, ей хочется и зажать уши, и подойти поближе; ей хочется, чтобы он сказал это снова, чтобы он повторил, объяснил, разрешил — чтобы все это закончилось. — Ха-ха-ха-ха! Так ты отказываешься? Ты отказался судить меня, Невиллет? Не думала, что ты упустишь такую возможность… Но, в конце концов, я твой архонт, и ты не должен и сметь думать, что имеешь на это право. Ты сделал все верно, Невиллет. Я знала, что могу не сомневаться в тебе. — Я знаю. — Но, о, мой милый поданный, что же нам теперь делать со всеми этими разгневанными горожанами? Об этом ты подумал? Боюсь, что теперь это твоя забота. У меня, как у архонта, нет времени на подобные глупости. — Я знаю обо всем, Фурина. Прекрати притворяться.       Она бы хотела, о, как бы она хотела — знал бы Невиллет, что она никогда не хотела ничего сильнее, кроме как остановиться, но ей кажется, что это более невозможно. Пять сотен лет назад? Четыре? Может быть, она бы смогла поддаться. Но теперь, теперь, когда ее улыбка так крепко пронизана нитью… она не думает, что способна ее распутать. — О, не мучай меня загадочным словом. Ты знаешь, как это утомляет.       Она болтает ногой и покачивается на бревне. Впивается руками в кору — она чувствуется такой настоящей, что царапает руки. — Я знаю об «Отражении».       Фурина замирает. — Я знаю, что все это, вся ты — это голая фальшь. Пожалуйста, прекрати пытаться убедить меня в обратном.       Невиллет смотрит на нее пристально, и она действительно чувствует себя голой. Словно он видит ее насквозь, видит, что у нее в груди нет сердца, какое должно быть в груди у архонта. Он не пытается подойти, не пытается приблизиться или дотронуться до нее — стоит на месте неловко, будто не знает, чего ожидать и что делать, и все равно каким-то невероятным образом ему удается сделать все и сразу. Но это не помогает. — Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — Она хватается за живот и хохочет в истерике. — ХА-ХА-ХА-ХА!       Невиллет неподвижен. Он не говорит ни слова и даже не меняется в лице — терпеливо ждет чего-то или, может быть… нет, Фурина понятия не имеет, о чем он думает. — Нелепица! Нелепица! Какая нелепица, ха-ха-ха!       Она вздрагивает, когда Невиллет оказывается слишком близко, и смех обрывается — она едва не падает со своего места, и спасают ее лишь пальцы, впившиеся во влажную кору кипариса. — Верно. Извини, — говорит Невиллет и садится рядом. Фурина тут же чувствует себя странно. Стыд оседает на ее щеках, и она не в силах избавиться от этого. Улыбка все никак не спадает, но какое-то время она позволяет себе помолчать. Невиллет смотрит задумчиво на алтарь и сияющие над ним голубые призрачные ветви — не на нее, нет, на нее даже мельком не глядит, и Фурине от этого легче. Ей даже кажется, что она может расслабить пальцы. Не упадет. — Разве это не прекрасное место, Фурина? — говорит он, и в этот раз голос едва слышен. Он не проникает в голову и не пытается заполнить все собой. Он успокаивает и… — Да. Да, здесь довольно мило. Почему ты переместил нас сюда? — Фурина качает ногами, словно ребенок, и осматривается задумчиво. Кипарисы: их темная зелень укрывает небо, прячет холмы и гладь моря. На небе — темный вечер, но здесь, внизу, за деревьями — все сияет, и вода, и цветы, и все кажется таким волшебным, успокаивающим…       Она видит под собой синюю лилию. Тянется сорвать — толстый стебель поддается с трудом, и Фурина уже думает сдасться с позором несчастному цветку — ей даже кажется, что она готова заплакать от этой глупости — но цветок оказывается у нее в руках, и она выпрямляется, чувствуя себя так, словно она только что сделала что-то смешное, и потому ей хочется вжать голову в плечи. Она маскирует это желание, сосредоточив взгляд на цветке.       Невиллет вдруг встает, — Фурина чувствует, как приподнимается бревно после избавления от такой ноши — и неспеша шагает вперед, любуясь окрестностями. Фурина смотрит на него, но переводит взгляд на цветок судорожно каждый раз, когда кажется, словно судья готов обернуться. — Я не имею здесь никакой власти. Правильнее будет спросить: почему ты привела нас сюда, Фурина? — Никакой власти? И что это должно означать?       Она теребит маленькие лепесточки лилии. Они хрупки, и быстро отрываются — когда Фурина это замечает, то сжимает ладонь в кулак и старается больше цветок не трогать. Лепестки осели под ней синей лужей и затрепетали на поверхности сияющей воды. — Мы оба находимся в твоем сне, не так ли? Все, что происходит здесь — все зависит от тебя. Я могу лишь наблюдать. — Ах. Точно. Иногда я просто забываю, что сплю… Тогда просто позволь мне вернуть нас обратно… только секундочку, мне нужно… нужно… — Нет. Нет, останься здесь. Я не хочу, чтобы ты пережила это снова. — Невиллет не смотрит на нее — он смотрит на бесконечные просторы, на зеленые кипарисы, и Фурина счастлива, счастлива, что он не видит ее лица, потому что… — Я… я не понимаю, о чем ты. — Не волнуйся, я знаю. Я не ожидал, что так выйдет, но… я все понимаю. Мне очень жаль.       …потому что она понятия не имеет, как остановить эти слезы. — Жаль? Тебе не о чем жалеть. Ты тут ни при чем. Это должна была быть я, только я. Прекрати говорить глупости, прекрати!       Невиллет горько усмехается. И все еще не поворачивается. Он выбирает из-под своих ног каплю, — небольшую, но чистую, яркую — поднимает ее над своей ладонью и глядит на нее внимательно. Настолько внимательно, что это почти комично. — Именно поэтому я чувствую такое сильное сожаление, Фурина. — Капля слегка увеличивается, крутится, танцует над его рукой. — Это была ты, должна была быть только ты. Я никак не мог помочь и не имел права знать. И именно эта деталь… эта деталь и заставляет меня злиться и сожалеть. Ведь у тебя никогда не было права на справедливость, — капля лопается, — о, Богиня справедливости. — Мелкая роса скользит меж его пальцев и гибнет в журчании водопада. Невиллет оборачивается и смотрит на Фурину. — Тебе стоит уйти, — говорит она и не может понять, дрожит ее голос или нет. Так или иначе, она все еще чувствует, как из глаз текут слезы и делают мир рассеянным. Не знает, почему плачет — она не хочет, ей нельзя, но она также не хочет и не может остановиться. — Прошу. — Только если это то, чего ты действительно хочешь, — он вновь приближается: неспеша, но уверенно. Он дает ей шанс уйти самой, потому что знает, что она не уйдет.       Фурина опускает взгляд, потому что смотреть на него вот так, вот так, в этом месте, когда она плачет без причины, когда она на грани — это просто не-вы-но-си-мо. Ее руки дрожат, и она ковыряет свои ногти, тянет пальцы, сжимает их в кулаки. Ей хочется вывернуть себя наизнанку, убежать, закричать, сделать хоть что-нибудь, но ее брови начинают хмуриться, а лицо морщиться. Слезы бегут все быстрее. Лилия падает с колен и тонет. — Тебе… тебе нельзя знать. Никому нельзя. — Больше нет. Все закончилось, Фурина. Тебе больше не нужно молчать, — он подходит ближе, встает прямо перед ней.       Она пытается отвернуться — знает, что бесполезно, но ничего не может поделать. Ее губы дрожат, и голос тоже — теперь она ясно это слышит. Не поднимает взгляд. Теперь слезы закрывают все — она не видит собственных коленей. Фурина пытается избавиться от соленой влаги рукавами — она трет глаза и щеки, но слезы все не убывают, они текут и текут. Она уже чувствует, как неприятно раздражена кожа и как она красна, но не могла остановить ни плач, ни безнадежные попытки спрятать его. Ей просто хочется, чтобы все прекратилось, все это унижение и всеохватывающее отчаяние. — Нет, нет-нет-нет, ты лжешь. Я знаю, ты лжешь — потому что тебя придумало мое подсознание, а мое подсознание обожает обманывать меня, потому что думает, что так мне станет легче. Но если пророчество сбудется, то мне не станет легче, и мое подсознание, похоже, так и не сумело понять этого за пять сотен лет. Почему, почему оно не может понять, что мне не легче, почему оно продолжает издеваться надо мной… — она всхлипывает и зажимает рот рукой, жмурит глаза. — Почему…       Невиллет берет ее за руки. У Фурины нет сил сопротивляться. Она лишь жмурится и не смотрит, не вырывается и не бежит. — Прекрати. Это никогда не закончится. Это длится уже пять сотен лет, пять сотен, и никогда, никогда не закончится, потому что… потому что… — Почему? — его голос мягок, и Невиллет все еще держит ее за запястья, не дает трогать лицо. — Потому что, наверное, это моя судьба. Страдать целую вечность. Играть бесконечный маскарад, пока я наконец не оступлюсь, не шагну в пропасть и не позволю пророчеству сбыться… Это было предопределено с самого начала. — Это «Отражение» сказало тебе? — Да, да… Отражение сказало, что я могу всех спасти. Но… кажется, оно ошиблось. Оно выбрало не того человека. Но в то же время… я бы не хотела, чтобы кто-то другой проходил через это. — Ах, вот как ты думаешь на самом деле… Почему же ты так уверена, что не справишься? Разве пять сотен лет не показали тебе, насколько ты сильна?       Фурина смеется, потому что, действительно, это просто смешно. — Я только что рассказала тебе. Я провалилась. Ты знаешь. Отражение не сможет противостоять пророчеству, и все из-за меня.              Невиллет смотрит на нее — она чувствует — и смотрит долго, пока Фурина все никак не может, не может успокоиться и тонет в унижении и стыде. — Я не стану ничего говорить, потому что, конечно же, ты не настроена верить ни единому моему слову. Но, по крайне мере… теперь, когда все кончено, ты можешь избавить себя от этой ноши. Пожалуйста.       Фурина уткнулась лбом ему в грудь и схватила руками за воротник, чтобы он не видел, не видел, не видел ее слез. В ответ на это она услышала лишь тихий, удивленный вздох, а затем тепло чужих рук обожгло ей плечи. Она всхлипнула снова. И снова, и снова — громче, и громе, и громче. Слезы не прекращались: их становилось все больше, и Фурина ненавидела их за это, ненавидела, и от ненависти хотелось плакать только больше. Она цеплялась за Невиллета, за все висящие побрякушки на его костюме, сжимала ткань так сильно, как только могла, тянулась к его груди, прижималась ближе и плакала, позволила себе выплакать столько, сколько в ней есть, потому что, в конце концов, ничего уже не имеет значения. Ее голос, рыдающий, был противен ушам, сопли и слезы ощущались омерзительными, но ей было все равно, в самом деле все равно. Она позволила рукам Невиллета гладить ее по спине и скинуть с головы шляпу, позволила ему согреть свои промерзшие руки, позволила взять себя за подбородок и аккуратно стереть мокрые дорожки, погладить по лицу. Она позволила себе расслабиться и закрыть глаза. Она поддалась искушению, наплевала на жизнь целой нации и, после всего… испытала самое больше облегчение за пятьсот лет существования.       Но она не заметила…       …кипарисы. Ах, кипарисы — они зацвели румянцем.