Он сказал нам прожить долгие жизни

      Не было ничего удивительного в том, что она заболела. Зимой с моря не переставая дул ледяной ветер, и сколько бы Анни ни говорила дочери не высовывать нос на улицу — всё было бесполезно, хлопья снега падающие с неба, завораживали ребёнка сквозь оконное стекло, так и маня выбраться за дверь.       На часах — три ночи, и Армин, как назло, в одной из своих командировок, которые как он ни старайся, случались время от времени. Малышка горячая словно раскалённый чайник, её лихорадит, и она то спит, то лепечет, что-то под нос, находясь в забытье. До этого она болела лишь однажды: ей было три, и тогда тоже была зима.        Морозы сковали город — его занесло сугробами возвышающимся по первые этажи зданий. Но в тот раз Армин был рядом, хоть и паникующий настолько, что хотелось огреть его по голове, чтобы он хоть немного, да успокоился. В ту ночь, в конце концов, обмотавшись шарфом её муж выскочил на улицу и долго отсутствовал, вернулся лишь через несколько часов, с её отцом, Райнером, и врачом из элдийского района.       Доктор осмотрел малышку и, не найдя у той симптомов инфекции, пожурил Анни и Армина за то, что нерадивые родители не додумались облегчить страданий ребёнка хотя бы влажным полотенцем. Они чувствовали себя словно два дурака, знали, что так нужно сделать, но растерялись и запаниковали от обычной простуды. Врач выдал им несколько таблеток, и наказал дать дочери, но только если температура повысится куда сильнее.       Они тогда выдохнули, поняв, что ничего страшного не случилось, и всё равно следующие пару дней провели в напряжении, дежуря по очереди рядом с малышкой и благодаря Райнера, за то, что оставался рядом. Ей сейчас не хватало Райнера.        В этот раз она сделала компресс, меняла тот уже несколько раз. У неё был градусник, чтобы измерить температуру, и она — выше, чем той зимой. Это беспокоило больше остального. Дочь то спала, то нервно ворочалась, то пыталась что-то сказать, а на улице завывал ветер, стучась в окно.       Сейчас, казалось, малышка, наконец, заснула, и Анни ничего не оставалось, как сходить за помощью.        Дом молодой четы Грайсов от них совсем недалеко, но ночь и зима не делают дорогу лёгкой, под пальто забирается холодный воздух, пробирает до самых костей, хотя, впрочем, в данный момент, это её ни капли не беспокоит. Ей бы добраться быстрее, ещё быстрее, думалось каждый раз, когда ноги проваливались в снег.       Анни стучит в дверь, раз или два, и понимает, что ей повезло, несмотря на глубокую ночь, в этом доме, тоже не спят — у каждого здесь свои заботы. Причина хорошо ей понятна — дети, которым едва исполнился год, не собирались давать родителям покой.       Ей отворяют не сразу, она понимает, что тот, кто подошёл с той стороны двери, напряжён, да и взволнован ночному гостю. А кто бы из них нет? Сколько бы времени ни прошло с Гула Земли, а они, те, кто однажды жил в гетто, всегда будут настороже.        — Анни, — удивляется Фалько, видя её на пороге, — Проходи!       Он отступает, пропуская её в тёплое помещение, снег с сапог падает на порог, немедля начиная таять. В коридоре появляется Габи, растрёпанная, заспанная и в длинной ночной рубашке.       — Анни! — говорит девушка, укачивая одного из близнецов. — Что случилось?       Она объясняет Фалько, всё так поспешно, как может, готовая отправиться отсюда, прямо к врачу, что живёт вверх по дороге, там, где приземистые домики сменялись высоко-этажной застройкой. Но Фалько останавливает её, хватает с вешалки пальто, говорит ей, в то же время будто спрашивая разрешения у Габи:       — Я схожу сам, а ты иди домой.       Габи кивает явно согласная с таким его решением.       — Хорошо, — и не думает отказываться Анни. С его ростом ему, куда легче будет миновать засыпанную снегом дорогу.       — Габи, ты тут справишься? — спрашивает она девушки, всё же, одной с двумя детьми непросто. Она понимает, что ей возможно следует извиниться за ночное вторжение, но что ещё ей было поделать?       — Не переживай, они устанут кричать очень скоро и заснут, так у нас каждый день.       Анни кивает, и вместе с Фалько ныряет в холодную ночь.       Минуты в ожидании доктора тянутся словно часы. Малышка ерзает в постели своей комнатушки и отказывается пить, хоть губы у неё совсем сухие.        — Не хочу, — противится она, — Не буду.        — Надо, — настаивает Анни.       — Не-е-ет.        Густая чёлка дочери липнет ко лбу и Анни раздвигает ту пальцами, чтобы не лезла в глаза, прикладывая на лоб новый компресс. Ей отчего-то вспоминаются все те дети, что не пережили первой зимы после Гула. Их были десятки, если не сотни, там посреди холодных, пустых земель, вытоптанных колоссами. Казалось бы, пережить апокалипсис было достаточно, да вот нет, зима не жалела никого. Ей не хочется думать об этом, и всё же она думала.        Мысли неслись дальше, забираясь в холодные казармы, в которых ветер дул из каждой щели, и печка, которой девушки отапливались, порой коптила так, что все начинали кашлять. Одной такой зимой Мина заболела настолько сильно, что провела в лазарете не меньше месяца,  Анни заходила к ней несколько раз, по просьбе остальных. Девушка сияла при виде неё — странной она была девчонкой. Той зимой в лазарет, из-за простуды попал и Марко, составив Мине компанию. Ей не хотелось думать о них, и всё же она думала.       Воспоминания о Парадизе, холодком пробирались под кожу — оказавшись за стеной, они своими глазами видели обездоленных, голодных и оборванных людей, что ютились у костров, после тяжёлых рабочих дней. У тех людей однажды были тёплые дома, камины в них, и горячая похлёбка. Были, до того как они проломили стену.        За этими воспоминаниями кроются только другие холодные стены — зоны интернированных, и Магат, что заставлял лежать их в снегу затаившись, отрабатывая тактику боя. Помнит, как под ногами грязь замерзала и всё равно приходилось падать в ту носом, видя, как трескается морозная корка и из собственных лёгких вырывается облачко пара. Как тогда умудрилась не заболеть и не умереть от кашля? А ведь были и такие, юные солдаты, кто не удостоился чести быть воином лишь потому, что не пережил холодную зиму. Кому из них повезло больше, сложно было сказать...        Она думает обо всём этом и о многом другом, хоть ей и не хочется. Смотрит на лихорадку гуляющую по телу дочери, эти мысли в голове, словно немой вопрос: “Неужто так меня настигнет расплата?”. Она не настолько слаба, чтобы отчаиваться от любой возникшей проблемы, и всё же порой, ждёт — когда же отнятые ей жизни, догонят её и напомнят о себе.       Стук в дверь спасает от отчаянья забравшегося в мысли. Она поднимается с колен, быстрым шагом спускается по лестнице, отворяет — перед ней не мужчина. Женщина — слишком молодая, чтобы быть врачом, и всё же, в руках той саквояж, какие носят только доктора.       — Вы?       — Господин доктор уехал в столицу, я за него, ведите.       Анни в общем-то всё равно, кто перед ней, доктор или его ассистентка, она указывает дорогу, и женщина следует за ней сосредоточенно. Видя ребёнка, сразу же, снимает компресс, проверяет температуру, осматривает ладони и запястья девочки, опускает одеяло, задирает рубашку, проверяет живот, надавливая на тот пальцами.       Дочь неприменимо брыкалась бы сейчас, да только, кажется, не имела на это сил.       — Температура появилась недавно?       — Несколько часов назад.       — Принесите ложку, — командует она ей, и Анни испуганно, но покорно сбегает вниз по лестнице, следуя в кухню. Когда возвращается, дочь уже сидит, оперевшись на подушку, и женщина щупает ту подмышками.        Забирая у Анни ложку, она говорит малышке:       — Открой рот.       Дочь покорно открывает, кажется, устала от жара настолько, что готова на всё. Даже слушаться неизвестную ей женщину. Девушка осматривает девочке язык, глотку и протягивает Анни предмет обратно.       — Ничего страшного, — изрекает женщина, — Это простая простуда.        — Уверены?       — Более чем, хотя, конечно же, при первых осложнениях вам стоит послать за мной снова.        Женщина лезет в саквояж, достаёт оттуда бумажный пакет, протягивает ей:       — Лекарство, чтобы унять жар, но только в случае, если…       — Температура повысится, — заканчивает Анни.       Напряжение завладевшее всем её телом наконец отступает, всё в точности как в тот раз, а значит, обойдётся. Никакое это не судьбоносное наказание за грехи.        Ровно через три дня, дочь ведёт себя так, будто не болела вовсе. Стук её босых пяток слышится на всех этажах, где бы Анни ни находилась. Если затихает, это значит лишь одно — забралась в кабинет к Армину, достала одну из книг и листает ту в надежде найти картинки. Дочери это не надоедает часами — и Анни уж точно не жалуется на такое её поведение. Пожаловаться она может только на скуку, что преследовала её в холодные зимние дни. Один лишь радиоприёмник и скрашивал тишину в доме, пока Армин был в командировке, а друзья сетовали на заснеженность рельс и дорог, что мешали добраться в их городок. Даже почтовое сообщение между странами затухало, как только начиналась зима.        Но в целом жаловаться было не на что. Когда Армин вернётся, она сможет видеть его почти каждый день, хоть тот и будет безвылазно торчать в кабинете, с документами которые привозила и увозила молодая, не в меру энергичная и активная помощница. Ту нанял Мюллер как раз для этих целей и она справлялась со своей работой с большим энтузиазмом. Одна из тех, кто совсем ребёнком, видела своими собственными глазами, как они тогда остановили Гул Земли.       “История острова Парадиз насчитывает сотню лет…” — лилось из динамика радиоприёмника, — “Представьте себе, замкнутое сообщество проживающее внутри трёх стен, возвышающихся на 60 метров в высоту. Группа людей, которая не знает о существовании остального мира…каковы были шансы, что это не приведёт к трагедии?”       Посреди развлекательных передач, новостей, рекламы, шоу для детей, и домохозяек, непременно рассказывали историю Парадиза. Сегодня, кажется, решили рассказать о стенах. Не иначе идея Мюллера и Армина, осознавших, что раз радио становилось таким популярным средством распространения информации, им непременно нужно им воспользоваться. Вся программа на основе записей Армина об острове. Он до сих пор работал над своей книгой, но Анни лишний раз туда не заглядывала, ей нет нужды смотреть в прошлое. Но Армин, наоборот считал, что история это именно то, что поможет им построить лучшее будущее. И вот, из радио лился голос двух дикторов, которые наперебой рассуждали об острове, который когда-то был страшилкой для детей по всему свету, а затем стал причиной настоящего ужаса для каждого тогда живущего.       “Король Фриц стёр воспоминания своего народа, построил общество, отброшенное на сто лет назад в прошлое, вот цитата, предоставленная нам госсекретарём Арлертом…”       Босые пятки снова стучат по лестнице. Она множество раз говорила ей не бегать по ступеньками, из-за чего встречаясь с ней взглядом, дочь останавливается и идёт показательно медленно, словно улитка. В руках большая книга, которую она еле-еле несёт.       — Отец будет ругаться, что ты берёшь его вещи без спроса.       — Не будет, — отзывается дочь.       “И правда, не будет” — думает Анни, — “Только обрадуется.”       — Что ты там у него стащила? Принеси мне.       Она послушно отдаёт ей книгу. Если это что-то важное, придётся отобрать, если одна из десятков тех, пропажу которых Армин и не заметит, хорошо — может украсть себе в тайник, устроенный в комнате под кроватью. По какой-то неясной причине дочь особенно любила те книги, где нарисованы двигатели и шестерёнки. Быть может, из-за того, что в тех было больше изображений.        Книга кажется Анни смутно знакомой. Корешок, обложка, название — это учебник  по географии. Она берёт её, раскрывает, в той много картинок, вот схематично изображённая пустыня, вот лист нарисованный куда более детально. Кажется эта книга не имеет много значения, или всё же, имеет?        Дверь отворяется, пуская в комнату квадратик голубого неба, и солнечные лучики, стремящиеся упасть на порог. Там появляется и светлая макушка Армина, и его нос и уши, раскрасневшиеся на морозе. За ним его ассистентка, и к удивлению Анни — Райнер, взлохмаченный и с такими же горящими ушами как её муж. Браун несёт коробку, полную каких-то документов, очевидно, помогая девушке.        Анни не успевает поздороваться или сказать чего-либо, пространство дома заполняется звонким голосом:       — Господин Браун, благодарю вас за оказанную помощь! — светится молодая и энергичная ассистентка.       — Мне абсолютно не сложно!       Армин снимает ботинки, пальто отряхивается от снега, он выглядит довольным настолько насколько это возможно. Он сам будто отражение солнечного зимнего дня, заглянувшего к ним домой. Садится рядом с ней и дочерью. Его нос и щёки такие красные, что хочется отогреть те ладонями, вот только она не позволит себе это делать на глазах у других.       — Папа, — тянет на себя книгу из её рук, дочь — Почитай мне!       Он смотрит на иллюстрации, скользит глазами по страницам. Анни почти уверена, что довольство на его лице сменится мимолётной печалью. Она помнит её, застывшую в глазах однажды, когда пальцы его пробегали по пыльному корешку этой самой книги. Но ничего такого не происходит, Армин лишь забирает учебник из маленьких рук дочери, захлопывает и откладывает на подушку.        — Ты отчего такой довольный? — наконец спрашивает она, слыша, как Райнер и молодая девушка хохочут, поднимая большую коробку вверх по лестнице.       — Почему я не должен?       — Это подозрительно.       — Вовсе нет, — усмехается он и целует её в щёку. Щетина колется, он всегда приезжает из поездок с щетиной. С годами она будто бы смотрится на нём лучше, или это у Анни меняется вкус.       Дочь дуется, растеряв всё внимание взрослых, она протискивается между ними и оказывается на коленях отца, распластавшись там требует:       — Почитай мне!        — У меня есть идея получше.       Он вновь оказывается на ногах, и девочка, слезая с диванных подушек, семенит за ним, к порогу, там где осталась ещё одна неприметная коробка, что они привезли с собой. Армин выуживает оттуда ботинки. Нет, не ботинки — коньки.        — Там дальше, в городе озеро заледенело.       Анни поднимается с дивана, осматривает маленькую обувь с острыми лезвиями на подошвах. Ей признаться честно, и самой это кажется интересным.       — Ты знаешь, она ведь разболелась пару дней тому назад, — говорит Армину неуверенно.       — Я не знал…       — Конечно, не знал, я не успела сказать.       — Не болела, я не болела, — отрицательно мотает головой дочь.       Райнер, спустившийся с лестницы, подхватывает девочку на руки, и спрашиваешь у той:       — Если ты лжёшь, Кнопка, мы никуда не пойдём.       — Я болела немножко… — протягивает малышка.        — Ну раз немножко…       В середине яркого дня окажется, что кроме холода, болезней и трудностей, что неизменно приносят снег и мороз, зима может быть абсолютно иной — искрящейся, свежей, жаркой словно знойное лето. Окажется, что Райнер ужасно катается на коньках, настолько, что его будет поддерживать хрупкая ассистентка Армина. Окажется, что Анни, наоборот, чудесно чувствует себя на льду, хотя почему "окажется"? В этом не было никаких сомнений. И ко всеобщему удивлению Армин не будет так плох, как мог бы быть, и станет тем, кто шаг за шагом научит их дочь держаться на льду хоть сколько-то ровно, хоть и по-детски неуверенно. Он не отпустит её ладони, поможет ей двигаться вперёд, позволяя опираться на себя до самого конца их катания.       Им будет весело, они будут падать и смеяться. Райнер даже отобьёт себе копчик, из-за чего поначалу ассистентка Армина начнёт заливаться смехом, настолько, что он разнесётся по всему белоснежному полю. Конечно, затем той станет стыдно, и она извинится, а Райнер радушно эти извинения примет. Их дочь тоже будет хохотать, раскраснеется и потеряет обе свои алые перчатки, которые подарила той Микаса, и их неприменимо придётся искать Армину.       И каждый из них, не раз и не два повторит сожаления, что с ними нет кого-то из их дорогих друзей. Анни уверена, у Микасы бы отлично получалось кружиться по льду. Райнера раздумывает вслух, сколько всего уморительного они могли бы придумать тут вместе с Жаном и Конни. Им всем страшно подумать как бы хорош на коньках был Капитан Леви в своей лучшей форме.       А ещё бы, конечно, они бы хотели видеть здесь и всех остальных, кого увы, разделила с ними не морозная зима, а нечто абсолютно иное.