Epiclese'n'chill

Закатное солнце уже пронзило своими лучами кристальные каскады фонтана Люсин, рассыпавшись пригоршнями отсветов-бриллиантов по каменным плитам, когда площадь, как по волшебству, разом наводнилась людьми, и у главного входа в оперный театр «Эпиклез» стали тормозить один экипаж за другим. Неизменные площадные зеваки с интересом оглядывались на позолоченные кареты и фаэтоны и запряженных в них породистых лошадей, некоторые с видом знатоков комментировали новейшие запатентованные Институтом рессоры и спицы, а искушенные в моде не отрывали взглядов от щегольских нарядов высаживающихся пассажиров. Но, к их недовольству, поводов для зубоскальства среди мужских фраков и дамских юбок как обычно находилось ничтожно мало: прекрасно осведомленные о встречающей их публике, леди и джентльмены всех высокопоставленных домов Фонтейна заранее отглаживали каждую складку и оборку, и никогда не выходили в свет без обязательной личной консультации популярнейшей сейчас мадемуазель Тиори. Единственной, кто вызвал у праздной толпы неодобрительный шепоток, была репортерша «Паровой Птицы», по своему суетливому обыкновению обронившая шляпку под грязные копыта чьего-то призового скакуна. И этим случайным инцидентом счастливо воспользовались трое господ из соседнего ландо, под шумок проскользнув в здание оперы практически незамеченными. — Месье Невиллет! Добро пожаловать! — стражница-мелюзина на входе с энтузиазмом обратилась первым к длинноволосому мужчине по центру. — Bonsoir, Троу, — вежливо поздоровался верховный судья. Два его спутника в свою очередь тоже пожелали трудолюбивой малышке прекрасного вечера. — Позвольте ваши головные уборы, — просияв и горделиво приосанившись, отчеканила она, принимая фетровый котелок и высокий, уже немного старомодный цилиндр. — Приятного вам просмотра! Месье Невиллет, месье Боссюэ и… — Каллас, — подсказал третий гость, высокий плечистый блондин с грубоватым голосом моряка, но не лишенной светской благородности осанкой и ясным, умным лицом, с которого на растерявшуюся мелюзину по-доброму взглянул единственный голубой глаз. — Ричард Каллас, президент Спина-ди-Росула, Пуассон-вилль. — А, мистер Каллас! — Троу, услышав его имя, снова расслабилась и с удовольствием забрала глянцевую адмиральскую треуголку. — Месье Невиллет много говорил о вас. Я очень рада встретиться с вами вживую! — Надеюсь, месье Анри изволил говорить только хорошее, — усмехнулся тот в усы, искоса посмотрев в сторону судьи. Прежде чем по-детски простодушная мелюзина успела добавить что-либо еще, порозовевший Невиллет выразил нестерпимое желание промочить горло и так прытко развернулся на каблуках в сторону буфета, что Калласу не осталось ничего другого, кроме как обменяться довольными взглядами с Боссюэ и последовать за ним. В коридорах театра, в виду скорого начала представления, собралось уже довольно много народу, поэтому им едва удалось найти укромное местечко. Даже остановившись у незанятого столика в углу, чтобы Невиллет смог спокойно выпить свой честно купленный бокал воды, они все равно не были полностью предоставлены самим себе: то и дело кто-то отделялся от толпы, чтобы спросить у месье Юдекса о недавних судебных разбирательствах или поглазеть на повязку с вышитым якорем на глазу главы Спина-ди-Росула. Кроме того, какие бы тесные отношения не объединяли их троих, устоявшиеся правила высшего общества, вкупе с их собственным статусом, исключали раскрытие подобной связи на публике. Приехать вместе в экипаже — одно, а вот слишком очевидно избегать светских бесед — совсем другое. И притязательные аристократы Кур-де-Фонтейна не так бы удивились их соседним местам в зале, чем отсутствию «спасибо, очень приятно» и «действительно, погода сегодня просто чудесная» в ответ на их пустую болтовню. — Безоблачная погода и правда позволила нам удачно запустить в экспериментальную эксплуатацию полсотни мек-прототипов, — побежденно обернулся Боссюэ к подлетевшей журналистке, не дойдя до столика каких-то трех шагов. — Понадеемся, что солнце останется с нами до конца недели, и тогда мы сможем практически гарантировать наилучшие результаты. Невиллет почувствовал, как его пихнули локтем в бок, — Каллас многозначительно поднял бровь, намекая, что отлично знает, почему Институту так везет с полевыми условиями для тестов их механизмов. Уголок губ Юдекса легонько дернулся вверх: если Гидро дракон и не плакал в последнее время, то только потому, что двое весьма приятных мужчин крайне благотворно влияли на его душевное состояние. — Хотите сказать, Исследовательский Институт уже считает новые миниатюрные детекторы успешным проектом? — уточнила журналистка, запихивая испачканную шляпную ленту в сумочку, пока второй рукой нашаривала ручку и блокнот. — Скажите, месье Боссюэ, как действующий директор, вы знаете, сколько еще автоматонов и вспомогательных приборов планируется поставить на производство до конца года? — Если идеи наших сотрудников достойны реализации, мы не станем отказывать им в надлежащем финансировании. — Особенно если эти проекты имеют коммерческий потенциал? — Любые идеи имеют право на жизнь. И чтобы свет увидели даже те, что не произведут никакой технической революции, конечно же нами будет перераспределена в том числе и прибыль с более успешных разработок. Невиллет и Каллас без особого напряжения услышали то неодобрительное «угу-м», с каким девушка сделала пометку в блокноте. Боссюэ бросил в их сторону страдальческий взгляд, но Каллас только наигранно покачал головой, приложив к губам поминальную рюмку маркотового ликера. Вопросы, касающиеся множащегося числа меков в границах Фонтейна, у репортерши не кончались вплоть до спасительного первого звонка. Боссюэ, недовольный рамками приличий не меньше ее, — как она тщетно хотела вытянуть из него что-то нелицеприятно-интимное об институтских разработках, так и ему банальная вежливость не давала уйти от навязанной беседы, — наконец извинил себя и поймал Невиллета под руку, залпом осушая участливо предложенную воду. — Никакого продыху с тех пор, как стал директором, — вполголоса посетовал он. — В следующий раз приглашу мадемуазель Женевьеву, пусть лучше она общается с этими журналюгами. — А вы привязались к своей помощнице, месье Теодор, — улыбнулся Невиллет. Ему очень хотелось быть менее официальным, назвать этого очаровательного человека с бравой щеточкой усов под слегка утиным носом и добрыми морщинками в уголках глаз «mon ange» или просто «Тео», как он привык в спальне, — но пока мимо них то и дело шуршали чужие вечерние платья, приходилось соответствовать. — Не отрицайте, мой дорогой друг, я вижу все по вашим глазам. — Какой вздор, — вопреки взятому строгому тону, тонкие (и ничуть его не старящие!) морщинки директора Института благодушно собрались гусиными лапками. — Помилуйте, всего лишь лишняя пара молодых ног. В тонкой симфонии шестеренок она разве что способна вовремя нажать на педаль! — Тем не менее, я желаю юной мадемуазель Женевьеве всяческих успехов. Кажется, ее скоро ждет повышение, — ехидно прищурился Каллас. — Если милый Теодор допускает кого-то до своей механической пьесы, значит, он уже ставит ее выше всех других «прожигателей». Боссюэ пожевал губами, но было заметно, как потеплел его взгляд: новенькая стажерка и впрямь сделалась ему почти что названной дочерью. Чтобы не терять лицо, он в отместку спросил у Калласа про его собственную дочурку Навию, и разговор плавно оставил начинающих институтских кадров, перетекши в отеческие смешки бывшего адмирала. Об очаровательной малышке Навии, недавно научившейся одеваться и умываться без помощи гувернантки, тот был готов разговаривать часами. — Мы идем не в партер, — заметил Невиллет, когда его компаньоны, поглощенные беседой, проигнорировали распахнутые двери центрального прохода. — Нет. Раз уж я приглашал, я взял на себя смелость выбрать места на свой вкус, — Каллас вновь переглянулся с Боссюэ. — Уверяю, что мой выбор принесет вам исключительное наслаждение, месье Анри. — В вашем отменном вкусе я никогда не сомневался, господин Ричард. Они поднялись на верхний этаж, где располагались балконы, и Каллас еще раз сверился с билетами в конверте, направляясь в проход по левую сторону от отдельного алькова с резным троном госпожи Фурины. Невиллет перехватил трость и руку Боссюэ поудобнее, следуя за ним. Признаться, он был польщен тем, что Каллас вспомнил и об этой его нужде. В отличие от Гидро архонта, одинаково праздно разваливавшейся на любимых подлокотниках как во время судебных процессов, так и во время увеселительных перформансов, сам Невиллет был гораздо избирательней. Если он приходил в «Эпиклез» как гость, то избегал занимать свое обычное трон-кресло над грозно щелкающей Оратрис Меканик д’Анализ Кардиналь, разделяя обязанности верховного судьи и развлечения рядового гражданина Фонтейна. Возможно, дело было в том, что леди Фурина воспринимала как театральное представление абсолютно все, что происходило на сцене, — в то время как для Невиллета выносить обвинительные вердикты было скорее бременем. Неприятным, но, увы, неизбежным, будучи закрепленным узами священного договора. Однако сегодня трон Фурины выразительно пустовал, напоминая Гидро дракону о том, какие иногда незрелые и ребяческие решения она до сих пор принимала. О причине ее отсутствия мог правильно догадаться любой присутствующий — ее светлость Фокалорс активно не терпела слушать что-либо о своей предшественнице. И хотя сама же лично разрешила всем охочим сочинять книги и пьесы о леди Эгерии, она очевидно надеялась, что те будут нелестно развенчивать ее божественный образ, — а потому просто не могла вынести, что людям наоборот, еще больше полюбилась эта новая несовершенная сторона погибшей богини. — Ты видел эту постановку раньше, Ричи? — полюбопытствовал Невиллет, подбирая полы фрака, прежде чем опуститься на бархатное сиденье. Выбранный Калласом балкончик оказался очень уютным: кроме них троих он совершенно пустовал, да еще и утопал в комфортной тени возвышающихся по бокам колонн и неплотно обернутых вокруг них тканевых завесей. Здесь стало можно наконец опустить громоздкие «вы» и «месье» и вложить бледные пальцы в широкую, изъеденную пенькой и солью ладонь, позволяя наклонить себя вправо, к зрячей стороне, чтобы нижнюю губу прихватили деловитым хозяйским поцелуем. — Боюсь, что не имел удовольствия, — Каллас покачал головой, нехотя отрываясь от его мягкого лица. — Честно говоря, один из партнеров Спина-ди-Росула приглашал меня на премьеру, в качестве выражения вежливости. Но вся остальная составляющая вежливого приглашения оказалась ему не знакома. Он начал говорить о делах без того, чтобы дождаться антракта. — Весьма досадно, — посочувствовал Боссюэ, присоединяя свою увесистую, украшенную фигурной металлической ковкой складную трость к трости Невиллета в подставке в углу. — Это очень хорошая пьеса. — Сложно не доверять суждению того, кто не пропустил ее ни в одном сезоне. Боссюэ смущенно кашлянул и занял место по левую руку от судьи. — Будет тебе, Ричи. У каждого джентльмена есть право на скромный péché mignon. Музыка здесь невероятная. — Мне тоже нравится, — поддержал Юдекс. — И исторический сюжет о леди Эгерии и Эринии, положенный в основу — довольно смелая находка. — Положим, что да. Но насколько правдивая? Анри? Каллас и Боссюэ оба одновременно посмотрели на Невиллета — из них троих только он мог похвастаться несколькими сотнями лет жизни. — Я бы сказал, что достаточно, — после некоторых размышлений осторожно кивнул Невиллет. — Разумеется, делая скидку на художественное видение, и на то, что лично я не был знаком ни с госпожой Эгерией, ни с принцем Эринием. Каллас, казалось, удовлетворился таким ответом. Невиллет откинулся на пружинистую спинку, обращая внимание на сцену: там как раз в оркестровой яме музыканты закончили разыгрываться и взяли первый аккорд увертюры. «Королева города Фонтейна», открывающая оперу, отличалась от других постановок еще и тем, что не стеснялась сразу же показать главную звезду вечера. За актрисой, исполняющей роль Эгерии, наблюдать было крайне приятно. Она обладала схожей внешностью с теми немногими портретами богини, что сохранились после Катаклизма и не попали под горячую руку Фурины, да и к тому же представала перед зрителям не в перегруженном платье-бутоне с бесчисленным множеством пышных оборок (как воображали некоторые костюмеры, основываясь на человеческой моде тех столетий), а в относительно скромном легком одеянии, напоминающем взметнувшуюся пенистую волну. Судья-дракон, в душе не одобряющий показную помпезность некоторых архонтов, находил этот непритязательный образ вполне милым. Актриса тем временем продемонстрировала еще и колоритное сопрано, начав куплет о том, как пришла в земной мир совершенно одна, оставив веселые небесные чертоги, и какой непростой оказалась задача управлять целым королевством. Упав на колени перед декорациями морского берега, Эгерия пролила свою первую слезу, — и тут же на сцену высыпала дюжина миниатюрных девушек в летящих голубых кружевах, изображая рожденных из ее слез фамильяров-океанид. Невиллет покосился на Боссюэ: Теодор, солидный энтузиаст по части магических существ, смотрел танец океанид с большим вниманием, и его темные глаза завораживающе блестели, отражая редкие пробегающие по стенам зала лучи освещения. Наверняка воображал, можно ли сделать мека, похожего на океанида, умильно подумал Анри и ненавязчиво накрыл ладонь на подлокотнике своей, растворяя нежданный прилив нежности к директору в тепле сухих пальцев. Боссюэ ласково погладил его косточку запястья, понимающе склоняя голову. — Красивые, правда? — одними губами спросил он. — Такая жалость, что их уже не встретить. — Это да. Гидро дракон, конечно, тоже сожалел, что в нынешнем Фонтейне океанидов почти не осталось, но волновался он совсем по другому поводу. Он ждал второго главного героя оперы, — и принц Эриний появился среди раскрашенных деревьев и цветов сразу после хора горожан, обеспокоенных сгущающимися на юге тучами. Невиллет смерил долгим взглядом высокого худого юношу: многослойные белые туники с перекрывающим цветным воротником, чешуйчатая рептилья маска, скрывающая пол-лица, заплетенный в длинную косу парик и фальшивые округлые рога, вьющиеся по обеим сторонам головы. Если от леди Эгерии в исторических архивах еще сохранялось какое-то материальное наследие, то память легендарного принца вишапов для фонтейновцев была окутана куда более загадочной вуалью, — а значит, не было причин и удивляться очередному кардинально измененному костюму (на этот раз явно вдохновленному легкими романами из Инадзумы). Нет, Невиллета в глубине души трогал далеко не образ. Было еще кое-что, гораздо более личное, — и в то же время неописуемо от него далекое. Вишапы глубин были кровными детьми элементальных соверенов, и один из прошлых партнеров Невиллета, мистер Ласкер, когда-то выразил справедливое предположение, что Эриний в таком случае должен считаться его непосредственным сыном. Невиллет долго размышлял об этом, но как ни старался, не смог ощутить радости от этого отцовства. Даже мелюзины, несчастные дочери темного монстра Элинаса, были ему куда роднее, чем вишап, которого он совсем не знал. И не то, чтобы он беспокоился об этом, — все же погибший Эриний остался в том же забытом прошлом, что и его настоящий отец, предыдущий Гидро дракон Сцилла, — но каждый раз, когда он смотрел про него оперу, в нем пробуждалось что-то похожее на смутный зов крови. Он не был Сциллой, но он был перерожденным Гидро драконом. И еще не совсем понимал масштабы всего наследия, оставленного ему покровителем древней Ремурии. — И этот принц драконьего народа, он тоже обманщик! — воскликнула Эгерия, замерев на вершине башни. — Он всегда краснеет, увидав меня, а почему? Потому что ему стыдно за свои истинные мысли! Богиня исполнила «Вы, кто знаете», — небольшую мелодичную арию, посвященную своим внутренним страхам грядущей катастрофы и о том, как ей важна сейчас поддержка милого Эриния, пусть пока еще не пришло время думать о личных чувствах. Мучимый неведомыми ранее переживаниями, Эриний вышел из зеленого леса, чтобы встретить ее под стенами города, и вид смятенной, растерянной Эгерии, доверчиво протянувшей к нему руки, заставил его начать свое соло, которое в программках всегда подписывали лаконичным «Она». — А хорошо поет парень, — обжег ухо Невиллета неожиданный шепот справа. — «Она уж не дитя, она решит сама, и назад дороги нет…» Невиллет открыл было рот, чтобы согласиться, но тут же поспешно его захлопнул в коротком сдавленном «о!»: в этот момент незаметно перемахнувшая через подлокотник крепкая ладонь несильно, но с намеком сдавила его ногу чуть выше колена и без промедлений повела вверх вдоль репсовой штанины. Ладонь остановилась только тогда, когда собрала ткань в складки у самого бедра. Она покружила на месте, царапая стриженными ногтями по плотной брючине, и прочертила замысловатые линии, оборвавшиеся в щекотливой близости от самого сокровенного. Первым инстинктом было плотно сжать колени вместе и подтянуть ноги к себе, подальше от нежданного покушения, — однако, едва его ноги дернулись, коварная рука будто бы случайно соскользнула на внутреннюю сторону бедра, безошибочно отыскивая тремя пальцами нежные чувствительные местечки. — Ричи! — судорожно выдохнул верховный судья, разворачиваясь вполоборота и стараясь не думать много о том, что тем самым он сам зажал эту треклятую ладонь прямо у себя между ног. Где, к его вящему недовольству, она стала только в несколько раз горячее и смущающее. — Что тебе, Анри? — Каллас улыбнулся ему самой обезоруживающей из всех своих улыбок. — Мне вправду нравится эта ария. Думаешь, я стал бы перед тобой лукавить? — Но ты… Но ты… — ошеломленно зашептал Невиллет, застигнутый врасплох разницей между обыденностью его речей и тем, как настойчивые пальцы все не оставляли его бедро, методично поглаживая так, словно преследовали одну очень определенную цель. — Но мы же-мх!.. Мы же в театре, Ричи, ты же не- Тебе же понравилась ария! — Как я и сказал, очень, — невозмутимо подтвердил Каллас. — Я более чем доволен тем, что выбрал нам именно эту постановку. Краска прилила к лицу сама собой: единственное, к чему месье верховный судья не был готов абсолютно никогда, так это к тому, что в отличие от боязливого большинства, некоторые отдельные индивиды абсолютно не смущались ни его статуса, ни его репутации. Как, например, мистер Каллас, ничуть не изменившийся еще со дня их первого знакомства. Уже тогда, в тот длинный скучающий вечер, они встретились глазами через весь главный холл Дебор-отеля, и Ричард решительно раздвинул толпу танцующих пар своими мощными ледокольными плечами, чтобы сделать ему комплимент и предложить бокал игристого за чудесное торжество. И Невиллет не смог ему отказать, — ни в тот день, ни в последующие. Будучи по натуре существом необычайно мягким и впечатлительным, Невиллет редко когда мог противостоять таким доминирующим мужчинам, как Каллас. Но он все же нашел в себе силы пока что уклониться от поцелуя и умоляюще обратиться в сторону Боссюэ. — Тео, — позвал он, не совсем уверенный, что именно он хочет у него просить. Спасти его? Попроситься в объятье, как маленькая мелюзина, когда ее переполняет сразу много сложных чувств? — Тео, ты не мог бы… — Урезонить Ричи? — подсказал уже какое-то время наблюдающий за их тихой возней директор. Невиллет отрывисто кивнул. — Я бы мог, разумеется, — Боссюэ неспешно ослабил галстук, оттянув завязанный под горло узел. — Но так ли тебе хочется, чтобы я его остановил? Не успел Невиллет сообразить, на что намекает Боссюэ, как тот тоже подвинулся, цепко стискивая его второе колено. — Теодор! — неверящим шепотом воскликнул Юдекс. — И ты тоже! — Да, совсем вылетело из головы, — прошелестел над ухом голос Калласа. — Я ведь плохо разбираюсь в опере, ты знаешь… Поэтому я не преминул спросить совета у милого Теодора. Вот как. Теперь все становилось на свои места, — все те заговорщические переглядывания украдкой, которыми Каллас и Боссюэ начали обмениваться еще в ландо, и внезапный интерес Калласа самому позаботиться об организации всего вечера, и тонкий запах живительной снежневской сосны, пробивающийся сквозь привычный директорский одеколон (свои больные суставы месье старший инженер охлаждал исключительно заграничными снадобьями, и только ввиду предстоящей активной нагрузки). С губ судьи сорвался вздох возмущения, — ладно Каллас, но Тео! Такой тихий, вежливый Тео! И в столь немыслимо-вульгарном сговоре с ним! — тут же, правда, бесславно превратившийся в нечто гораздо более покладистое и нуждающееся, ибо Ричард, воспользовавшись моментом, вытянул шею, чтобы прижать губы к углу его челюсти. Не отрываясь от прокладывания дорожки поцелуев вниз, Каллас запустил вторую руку в кружево его шейного платка, на ощупь сначала расщелкивая булавку радужного опала, скрепляющего украшение, а затем выкрадывая и сам платок себе в жилетный карман. Как только белое кружево исчезло с дороги, проворные пальцы добрались и до верхней пуговицы рубашки, впопыхах отгибая край стоячего воротника. — Ричи! — Невиллет ахнул и почувствовал, как по всему телу прошла пробивающая до дрожи горячая волна: Ричард укусил его прямо в открывшийся участок шеи, оставляя на ней, — он прекрасно знал это, — свой излюбленный яркий пунцовый засос, потом должный цвести под рубашкой свежей розой еще несколько дней кряду. — Тише-тише, — Боссюэ поймал его губы своими, заглушая все звуки. И Невиллет покорился, вопреки предосуждениям отвечая на поцелуй так же любовно и ревнительно, как если бы Ричи и Тео ласкали его в их постели, а не в стенах «Эпиклез». Первоначальное возмущение быстро улетучивалось в никуда, как озерная вода, закипающая вокруг пламенного панциря сухопутного бронекраба. И не только потому, что Невиллет честно мог признать себя даже слишком легковнушаемым, когда дело доходило до безбожно-красивых светловолосых мужчин и их азартных предложений. Стоило только в голове зазвучать первым ноткам возбуждения, умело извлекаемым его любовниками из каждого поглаживания по бедрам и горящего следа на лице, будто он был идеально отлаженным клавесином, — как мысли окончательно спутались, из негодующе-испуганного «Да как так можно! Прямо посреди представления? В полном зале? А если кто-то из людей увидит!» перетекая в трепещуще-любопытное «Разве это не люди постоянно утверждают, что в жизни надо попробовать все? А что если…» Невиллет, признаться, не особо верил во всякие «а если обойдется» и «а вдруг повезет», особенно когда это касалось всевидящей и всезнающей публики Кур-де-Фонтейна. Но в чем он не сомневался ни на секунду, так это в порядочности своих компаньонов. Что Ричард Каллас, что Теодор Боссюэ оба и сами были не последними фигурами в плеяде фонтейнских звезд, так что он безоговорочно доверял им в том, что они не бы сделали ничего, что бы навредило их репутации. Если Каллас вел себя так развязно, значит он заранее позаботился обо всем, что могло им помешать, вплоть до выкупа всего балкона и мест напротив, и верховному судье не о чем было волноваться. Он мог совершенно спокойно отдаться в его уверенные руки и просто наслаждаться тем, что эти двое для него приготовили. — Анри, — из философских рассуждений о благонадежности Невиллета вернул в реальность вкрадчивый тон Калласа. — Анри, если тебе некомфортно, мы прекратим. — Да, mon ami, — Боссюэ обнял ладонью его щеку, прижимаясь лбом к виску. — Если тебе не нравится, мы не будем тебя заставлять. — Мне… Мне нравится? Je crois? Я… я не знаю, — замялся Невиллет, которого по правде захлестывало слишком много противоречивых сумбурных ощущений, чтобы собрать их в одно утвердительное «да» или твердое «нет». — Я не знаю, но… Но я не против, чтобы вы продолжили? — Тогда хорошо. Но не стесняйся остановить, если вдруг почувствуешь, что для тебя это слишком, — шепнул Боссюэ в самое ухо, прихватывая зубами покрасневший заостренный кончик. — Un elfe si merveilleux… Невиллет что-то томно проурчал, отвлеченный приятными покалывающими искорками, охватившими беззащитное нежное ухо. Теодор положительно забавлял Гидро дракона: при всей своей образованности и недюжинном энтузиазме, этот смешной инженер никогда не замечал, кем именно по своей природе являлся его возлюбленный Анри. Он изучил почти все доступные произведения о древнем драконе, много рассуждал за бокалом вина о ходивших в народе легендах, а Ричард даже пару раз в шутку напоминал ему о детском стишке про драконьи слезы. И несмотря ни на что, все легенды и стишки оставались для Тео выдумками и газетными утками, а месье Невиллета, вместе с его острыми ушами и долгожительством, он искренне считал потомком благородных эльфов. Очевидно, что у Гидро владыки не было никаких причин торопиться переубеждать его в столь милом заблуждении. Каллас, с другой стороны, все понял практически сразу. То ли ему сыграла на руку военная привычка, призывавшая всякий раз неотступно докапываться до сути, то ли Невиллет был не слишком скрытен, — но когда тот спросил его об этом прямо, почтительно преклонив колено так, будто готов был сложить голову за дерзость перед лицом могущественного соверена, Невиллет опустился на пол следом за ним, умоляя не дать этому открытию изменить их близких отношений. Он не заметил, в какой момент один из них оставил его уши в покое, но, открыв подернутые пеленой удовольствия глаза, он обнаружил, что поцелуи на лице и шее горят только калласовы, в то время как Боссюэ незаметно спустился на пол, оставив вместо себя в кресле один вельветовый сюртук. Теодор аккуратно уперся коленями в лакированные носки судейских ботинок и так чопорно и обстоятельно завернул рукава блузы, как будто собирался копаться в шестеренках очередного механизма, а не делать то, что намеревался сделать, скрытый от случайного любопытного взгляда лишь высоким бортом балкона. Затем он ухватил его ноги, немного раздвигая их, чтобы дать себе пространство очутиться между, и вскинул голову. — Т-тео! — Невиллет был поражен неподобающим видом директора на коленях перед собой. — У тебя же колени- — Не волнуйся, mon cher, днем я специально уделил лишний час массажу. До завтрашнего утра мои колени столь же здоровы, как у двадцатилетнего студента, — весело крякнул Боссюэ. — И я намерен показать тебе это прямо сейчас. Горячие губы незамедлительно коснулись ноги прямо сквозь плотную ткань, намечая себе путь вверх по строчке до самого паха. Руки крепко обняли округлые бедра и переползли на пуговицу лазурного жилета, избавляясь от нее и заодно выдергивая из брюк заправленные полы рубашки. Пальцы быстро завладели маленькими жемчужными заклепками на высоком брючном поясе, с методичностью переключения рычажков в теле мека расстегивая их одну за другой. — Что ты делаешь! — безоружно зашипел судья, лишившись последнего барьера приличной одежды. — Ты что делаешь, Тео, ты же не хочешь- — Хочу, — серьезно кивнул Боссюэ. К стыду Невиллета, его нижняя часть уже давно красноречиво свидетельствовала о своей непосредственной заинтересованности в происходящем, размазывая большое влажное пятно по изнанке исподнего. — Тц… Тебе не помешает расслабиться, амор, — заявил Каллас, проследив за тем, как Тео, приспустив наконец белье, взял в ладонь налитый твердый член. — Архонты, как ты напряжен… Он сорвал с губ Юдекса поцелуй вместе с задушенным вздохом, вызванным умелыми пальцами Боссюэ вокруг нежной головки. Он даже сделал движение, как если бы действительно хотел размять его плечи, но нырнул ниже, забираясь под болтающуюся рубашку. — Ричи… неудобно ведь? — робко заметил Невиллет, имея в виду то, что ему приходилось сидеть полубоком, да еще и пользоваться только одной рукой. — Ничего, переживу. Пока наша маленькая шалость нам удается, я всем доволен. Каллас накрыл двумя пальцами бусину его соска, — по спине пробежали маленькие разряды сладкого электричества, — и Невиллет, сморгнув влагу с ресниц, покорно оставил все расспросы на потом, обмякая в руках любовников. Тем более что Ричард, приблизившись вплотную, пообещал полную свободу в вариантах, как он сможет сполна отплатить им обоим за сей импровизированный перформанс. Сразу же, как только они вернутся в особняк и окажутся за закрытыми дверями. Тем временем на сцене, благополучно ускользнувшей из внимания владыки вод, стоило Калласу и Боссюэ переключить его на себя, у Эгерии и Эриния драма их неозвученных чувств стремительно набирала обороты. Декорации сменились, как он все же успел заметить в пылу нарастающего желания. И под сенью гигантских плакучих ив, оттененная зависшим под потолком картонным парящим островом Селестии, богиня делала свои последние шаги к неизбежному. До Фонтейна дошли страшные вести: за морем людское королевство Каэнри’ах пало, а вместе с ним была разрушена и древняя печать Бездны, теперь извергающая в Тейват легионы ядовитых тварей. Эгерия намеревалась помочь божествам других наций в общей битве, но она все еще была слишком юна и слаба, и без силы драконов ей нечего было делать на поле боя. Эриний, наследник Сциллы и Рема, единственный был способен помочь ей в сражении, — но принц вишапов видел в разыгравшейся катастрофе лишь коварный замысел селестианских узурпаторов и потому напротив, просил Эгерию найти в себе смирение и запастись терпением. — Когда-то настанет день светлый, — увещевающе тянул певец свою партию, зябко примостившись у корней ивы. — Когда же уже, когда же! — нетерпеливо восклицала в ответ Архонт, заламывая руки. — Я умоляю тебя, умоляю, мой милый Эриний, помоги мне! Я гибну взаперти! Видя, что принц все еще сомневается, она в решительном порыве вскочила с прибрежного камня, хватаясь за рукава одежд. Под единовременный пораженный вздох сотни зрителей, волной прокатившийся от партера до самых балконов, Эгерия первой бросилась ему на шею, — и поцеловала, не давая ни опомниться, ни отступить. Чуть не сбитый с ног порывом девушки, принц вишапов сделал испуганное лицо и поспешно вырвался из объятий, оставляя актрису опустошенно сидеть на траве, пока сам отбежал на противоположный край сцены, неверяще прикрывая рот рукой. — Я весь горю, объятый страшною тоской! — признался Эриний под взявшую более лихорадочный синкопический ритм мелодию. — Тепла ты просишь так открыто, так светло… Но это пламя даст пожар, а не тепло! Вопреки всем приличиям Невиллет вдруг подумал, что вне контекста эти последние слова Эриния подошли бы как нельзя кстати: его собственное тело тоже горело синим пламенем, а плотно сжатые губы из последних сил сдерживали рвущиеся наружу жалобные стоны. Смазки с его не находящего разрядки члена сочилось столько, что вся кисть Боссюэ натурально блестела, скользя вверх и вниз по стволу. Теодор знал, как доставить удовольствие партнеру: его тонкие артистичные пальцы оборачивались вокруг изнывающего органа чуть плотнее нужного, мастерски играя с этой граничащей с болью лаской как с невидимой натянутой струной, но никогда не делая по-настоящему неприятно. Он лишь доводил его до настолько взвинченного состояния, что Невиллету казалось, что из водного дракона он вот-вот превратится в Пиро, — и заставлял хотеть еще большего. — Тео, s’il te plaît, — Невиллет нетвердой рукой дотянулся до его локтя. Если бы не приходилось помнить о том, где они находились, он бы взмолился о пощаде таким же высоким тенором, как пел взбудораженный Эриний. — Прошу… Боссюэ мазнул губами по его запястью, показывая, что услышал, — и сместил ладонь к основанию члена, нагибаясь ниже. Ощущение тесной влажности чужого рта, мягко вобравшего головку, ударило в голову с невиданной силой, как не ударял и самый крепкий коньяк. Невиллет едва не вскрикнул на весь зал, чувствуя себя так, словно голубой огонь растекся по каждой вене вплоть до кончиков пальцев, и он вот-вот был готов вспыхнуть, как люминесцентная медуза. — Ш-ш-ш! — Каллас резко прижался к его открытому рту, вытягивая весь воздух из легких. — Анри, ты сейчас засветишься! И точно: Гидро дракон краем глаза успел уловить лазурную вспышку за спиной, прежде чем Каллас буквально намотал гибкие рожки на кулак, пряча выдающее его свечение. «Спасибо,» — без слов моргнул он, в который раз признательный чуткости Ричарда. А потом в экстазе запрокинул голову к потолку — оттянутые в кулаке рожки тоже были чувствительными. Когда он успел потерять перчатки, Невиллет не помнил, доведенный до полузабытья совместными усилиями двух любовников и незнакомо-будоражащим осознанием, что внизу на сцене в это время продолжали играть ни о чем не подозревающие актеры. Но без перчаток было даже лучше. Вслепую нашарив перед собой макушку Боссюэ, он блаженно зарылся пальцами в его тронутые красивой платиновой сединой пряди и чуть потянул на себя. Не подталкивая, нет, но потихоньку направляя, как тот позволял. Теодор протяжно выдохнул, — нагретый воздух ударил в пах, — и глубоко вдохнул, принимая глубже. Во имя всего сущего. Разрази его треклятая Селестия. Невиллет и помыслить не мог, что будет возбуждаться из-за иррационального страха быть обнаруженным вот так, растерявшим всякое достоинство, совершенно по-человечески грешным. Нет, даже не так. Он вообще раньше не мог допустить мысли, что когда-либо захочет попробовать что-то настолько прозаическое и пошлое! Особенно в месте, где любой слишком громкий всхлип, или стон, или случайно сдвинувшаяся правее осветительная лампа гарантировали бы их общее грандиозное падение с пьедестала уважения на самое дно бульварной прессы. И все же он не испытывал ни малейшего сожаления, что поддался и согласился. Каллас жадно и страстно целовал его шею, одновременно поглаживая грудь и живот, а Боссюэ держал во рту его член, беспрекословно подчиняясь любому движению руки. И ему было хорошо. Невероятно хорошо. Сцена снова сменилась. По бокам выкатились специальные пузатые конструкции, задрапированные охряными тканями, как песчаные барханы. Герои переместились в земли Гавирех Ладжаварт, когда-то принадлежавшие Богине Цветов, — именно там пятьсот лет назад рухнули подземные врата Каэнри’ах. Всех остальных архонтов, принимавших участие в битве, авторы оперы оставили без ролей, обозначив их присутствие несколькими репликами из-за кулис. Но самих Эгерию и Эриния наоборот, подсветили всеми возможными фонарями: богиня Гидро и драконий принц переживали свой кульминационный сюжетный поворот. — Что ты делаешь, милая, что же ты делаешь со мной! — побежденно простонал Эриний, прижимая хрупкую Эгерию к себе, пока за их спинами сгущался искусственный лиловый туман. Эриний не должен был. Как принц вишапов, он не должен был вмешиваться в трагикомедию божественного краха, не должен был отдавать узурпаторше силу, подаренную Сциллой, не должен был позволять ей использовать ее, чтобы запечатать Бездну. Но он отдавал прямо сейчас, символически вкладывая в ее ладонь сияющую чашу. Невиллет мог ему только симпатизировать — вопрос был риторическим. В любом времени и столетии человеческие существа оставались совершенно удивительными созданиями, единственно способными вызвать у природно-противоположных им драконов сомнения в собственном здравомыслии. От судеб Сциллы и Рема и до его личных амурных хроник, было очевидно одно: больше всего на свете история любила повторяться. Получив заветную чашу, Эгерия подняла ее высоко над головой. — Ах, это неважно, если я не вернусь, Эриний, совершенно неважно! Я все равно благодарна тебе, благодарна за эту минуту жизни, за эту секунду надежды! И пусть она окажется последней, лучше умереть здесь, чем оставаться среди тех стен! — Нет, не говори так! Эриний пребывал в видимом замешательстве, провожая ее полным неверия взглядом, — пока спустя несколько мучительных мгновений не принял еще одно противоречащее драконьей крови решение, самопожертвенно кидаясь следом за ней на крыльях взвизгнувших оркестровых скрипок. — Я не брошу тебя, о озерная лилия! Я пойду с тобой! — Ты, может, и не озерная лилия, дорогой Анри, но я бы тоже последовал за тобой куда угодно, — признался Каллас, бесцеремонно проводя языком по судорожно дергающемуся кадыку. — Р-ричи…! — Невиллет, доведенный чужими касаниями до полного исступления, уже не мог составить ни одного цельного предложения. — Нет, не надо, не- Ах-х-х! Он и сам не очень соображал, что именно хотел ему запретить: терзать его слабое человеческое тело слишком медленными и томными ласками или повторять несчастную судьбу глупого Эриния, погибшего на поле боя еще раньше, чем в водах оазиса растворилась Эгерия, смертельно раненая ядовитыми тварями Бездны. Признаться, Невиллет даже не мог обвинить Калласа в том, что тот испортил ему просмотр пьесы, ведь эту историю он помнил наизусть вплоть до последней строчки либретто, посетив ее почти столько же раз, сколько и Боссюэ. Познакомились они с ним там же, кстати, — случайно пересекшись в антракте, когда Теодор, искавший оставленное двумя рядами выше пенсне, услышал, как Невиллет защищает сентиментальность образа Эриния в разговоре с разочарованным коллегой из палаты Жестьон. В то время они с Калласом были в близких отношениях уже какое-то время, и только спустя несколько торжественных приемов и один серьезный разговор верховный судья узнал, что Ричард, как и он сам, тоже питал тайную привязанность к чуднóму и слегка рассеянному директору. Впоследствии именно это радостное открытие и побудило их предложить Боссюэ то, что о чем на светских вечерах вслух говорить было не принято. Но как бы Невиллет не старался думать про что угодно другое кроме физического наслаждения, мысли, покружив вокруг постановки и мимоходом макнув плавниками в воспоминания, неизменно возвращались к тому, что происходило с ним прямо сейчас. И с каждым новым поцелуем, с каждым движением губ вокруг члена, в животе все сильнее закручивалась тугая воронка. Пальцы оставили растрепанные волосы, вцепившись в подлокотники так крепко, что побелели костяшки. Боссюэ удержал всколыхнувшиеся было ему навстречу бедра, вместо этого плотно прижав язык к уздечке и ускорив ритм. Невиллет закусил губу, кажется, даже не свою, а Калласа, не покидавшего его рот ни на секунду, — и густое пламя внутри наконец взорвалось, с шумом водяного вала закладывая уши и застилая глаза. — Ты умница, Анри, ты просто замечательный, — долетел до него шепот Ричи, успокаивающего его после мучительного оргазма. — Bien joué, — перешел он затем на редкий для себя акцент, обращаясь, по всей видимости, к вернувшемся на свое кресло Боссюэ. — Жду не дождусь, когда смогу сделать то же самое для тебя. Невиллету понадобилось какое-то время, чтобы отдышаться и прийти в себя. Когда он наконец смог сесть более-менее прямо и еще дрожащими пальцами застегнуть брюки и заправить рубашку, Боссюэ уже одернул рукава обратно и созерцательно промокал носовым платком уголки рта, провожая глазами последнюю картину перед антрактом. Заместо Эгерии посреди пустыни вырос Харвисптохм, огромное дерево, пророщенное Дендро архонтом Руккхадеватой из той слившейся воедино силы, что осталась от Эгерии и Эриния. Смола этого дерева, которая ручьями текла с корней, словно безутешные слезы, залечила трещину в реальности Тейвата, ознаменовав долгожданную победу Семерых. Занавес неслышно опустился, но вспыхнули только несколько ламп внизу у партера, — еще одной отличительной особенностью оперы являлась «минута тишины» между вторым и третьим действием, во время которой гостей просили остаться в полумраке, чтобы лучше прочувствовать атмосферу увиденного. Конечно же, Боссюэ и Каллас предусмотрели и этот нюанс, теперь приходившийся им только на руку: сами они были распалены не меньше, но остальная часть насыщенного вечера ждала их, как и обещался Каллас, в его особняке. Поэтому Ричард галантно подал Теодору его трость и они, оправив полы сюртуков, спокойно отлучились в уборную, давая Невиллету возможность еще раз поразиться, как глубоко он успел полюбить этих двоих. *** Финальный акт на контрасте смотрелся удивительно светло и спокойно. Хотя ни Эгерии, ни Эриния уже не было в живых, последний акт оперы как будто бы отступал на шаг назад и замораживал время в одном прекрасном мгновении. Оба главных героя возвращались на сцену в обновленных светло-голубых одеждах, представляя собой воспоминания самих себя, перемешавшиеся в чистых водах источника. Они пели гармоничным дуэтом, рассуждали на тему превратностей земной любви и тяготах божественности, и танцевали прощальный вальс, размеренный и неспешный. Боссюэ слушал с закрытыми глазами, безотчетливо повторяя узор мелодии пальцами на колене, а Невиллет влюбленно его разглядывал. Так же, с какой нежностью Каллас смотрел на них обоих, единственный так и не возжелавший послушать оперу дальше сложенной в кармане брюк программки. Когда наконец зал осветился всеми огнями разом, и артисты, раскланявшись, исчезли за кулисами, они уже все втроем обменялись понимающими взглядами. Оправив немного замявшийся шейный платок, Невиллет проследовал за своими мужчинами на выход, не забыв поблагодарить малышку Троу за хорошую службу и возвращенный вне очереди котелок. Всю дорогу до ожидавшего их ландо он прикрывал лицо перчаткой, отняв ее только тогда, когда они достаточно далеко отъехали от остальной разъезжающейся толпы. Впоследствии, в «Паровой Птице», через страницу после разгромной полосы о финансовой безответственности Исследовательского Института, этот жест отметили как признак скуки месье Юдекса во время пьесы. Что, естественно, было точно так же далеко от правды, как и их кричащая первая полоса. В бархатной перчатке Невиллет прятал широкую улыбку, — нечто куда более невероятное для рядовых фонтейнцев, чем сплетни об Институте или причисление загадочных Спина-ди-Росула к местной мафии. А заодно и красноречиво припухшие после стольких поцелуев губы.