Шрамы на рёбрах

С того самого момента, как полюбил его окончательно и бесповоротно, Сергиевский принимал Фредди всегда. Безропотно и смело. Вот только… Не всегда он понимал и не всегда разбирал его мотивы, но непреклонно соглашался и терпел. Старался вникать, честно слушал и раздумывал. Даже скованный предрассудками и воспитанием своей страны. Даже скептичный поначалу. Потому что русский уважал чужой выбор. Потому что всегда желал чужой душе счастья с тех первых дней, как они сблизились. С их неудавшейся дружбы и с самого первого этапа их серьёзных отношений. И с того же самого начала были в американце черты и повадки, неясные, недоступные. Те, что по-прежнему нещадно ломали голову. Хотя казались проще, чем дважды два. И всё это заставляло глубоко теряться. Говоря откровенно, Анатолий ещё с первой их встречи в Мерано не понимал, почему Трампер красится. Почему порой осыпает тенями веки, так, что радужки в этой темноте сияют звёздами. Почему так ярко вычерчивает себе скулы и брови, и делает всё, чтобы лицо специально огрубевало на вид. Почему его рубашки всё чаще были чуть больше и просторнее, чем следовало бы. Русский правда не понимал. Всё это выглядело как пустяки, но им воспринималось неясно-неправильно. Словно что-то не на своём месте. Словно что-то не так, как должно быть. И, даже когда их чувства друг другу вспыхнули огнём, и между ними проскользнуло нежное, новое, не похожее ни на что «мы», Анатолий увидел в бывшем сопернике лишь больше неясных граней. Так много, что какие-то из них даже ранили его. Фредди никогда не утыкался в русского, ища поддержки, то ли опасаясь, то ли стыдясь своих эмоций. Никогда не прижимался рёбрами к рёбрам. Просил всегда обнимать лишь со спины — и то, строго за плечи. На публике Фредди вёл себя как нескончаемый фейерверк, отрывался в бангкокских клубах как мог, как последний в жизни раз, но никогда не позволял трогать себя с откровенностью. Слишком напористо избегал секса. Разрешал лишь гладить по щекам, целовать и держать за руку. Он словно был недосягаемо далеко и, в тот же самый час, невероятно близко. Фредди почти не скрывал душу, но тщательно прятал тело и лишь изредка, лишь сквозь одежду позволял касаться костей. И это сбивало с толку. Сергиевский долго не понимал этого. Думал, может, проблема в нём, может, он сделал что-то не так: напугал, оскорбил, ранил. Он метался в догадках, снова и снова плутая и попадая в тупик. Пытался понять, разузнать, догадаться, но в результате лишь бился по итогу головой об стену. И его это истощало. Разрывало, разнимало плоть, душило за горло и выжимало артерии. Вот только бесплодно. Трампер всё еще из утра в утро часами запирался в ванной и отказывался выходить оттуда без слоя макияжа, отклонялся от объятий порой, не позволял телу коснуться тела. А Анатолий продолжал за этим наблюдать. Наблюдать и сгорать мысленно, бесконечно терзаться от душевной боли, но боясь сказать и слова. Лишь сжимал желваки, когда сотни фраз вновь хотели вырваться наружу. Сергиевский страдал. Он ведь так любил Фредди. Неумело, может, недостаточно тепло и чутко, но любил и искренне хотел помочь. И без того он чрезвычайно редко видел, как открывалась ему чужая душа, и это было самой худшей для него пыткой. Он мечтал о доверии между ними двумя. Анатолий не мог обижаться, но ранился всякий раз, как пытался поговорить на тему своих тревог, поскольку раз за разом слышал отказ. Он ведь хотел понять. Хотел ведь принять, вот только Трампер, задето-зло фыркал каждый раз, отрезал что-то грубое, уходил, хлопая дверью — избегал непреклонно. Так вечно, что это просто убивало. Так, что это накаляло обстановку между двумя, разрасталось электроразрядами по телам, давило извечной головной болью на виски. И русский, на удивление, своими глазами видел: Фредди закрывался, но откровенно страдал из-за этого сам. Так продолжалось долго. Невыносимо и терзающе долго. А затем им исполнилось полгода. И вот тогда американец не выдержал. Оба из них не выдержали. Когда Анатолий вновь попытался поговорить, Трампер в который раз в отрицающем гневе взвился ураганом. Он взметнулся, словно пожар. Тотчас вскинулся на ноги, желая сбежать, так, что стул на котором он сидел, отшатнулся. Его кулаки вмиг сжались до проступивших вен. Бокал красного вина со звоном обрушился вниз, и белую скатерть окропило кровавыми пятнами. Однако разбилось от этого не стекло, а сердце. Произошедшее вмиг сбило с толку. Ударило тяжело и больно, без труда раскрошив каждый висок как стекло. Ошеломлённый Сергиевский попытался вразумить партнёра, тепло позвав: — Фредди… Однако Трампер, едва не ударив кулаком по столу или лицу русского, жестоко отрезал: — Нет! — зарычав от негодования. — Я даже слышать об этом не хочу. В нём, казалось, кипело всё от крови до плоти и мыслей. В нём словно ломались от гнева кости, и будто что-то запуганное загорелось на варисците глаз. — Давай просто поговорим, — пытаясь сохранять спокойствие, Анатолий встал за ним следом. — Что в этом такого? Ну же, Фредди, прошу тебя. Однако комнату снова разрубило: — Нет, — Трампер, ступив назад, отшагнул к окну и встревоженно ощерился. — Мы, блять, не поговорим. В эту секунду между ними словно выстроился барьер. Ужасающе высокий. Будто стальная, пуленепробиваемая стена в тысячи километров, преодолеть которую невозможно. Русский ощутил себя запертым в клетке с тигром и передумавше захотел уйти, убив разговор в зачатке. Дрогнул, стянув с себя пиджак. И лишь немного погодя понял: с ним не тигр, а тигрёнок. Маленький, перепуганный, трансформировавший страх в злобу. Пытающийся рычать и скалящийся чтобы защититься. Пожелавший казаться опасным и грозным, чтобы его испугались, чтобы не навредили. Тот, что выставил зубы не в попытке загрызть, а в попытке самому остаться в живых. — Почему ты не хочешь мне довериться? — Анатолий неуверенно сделал шаг навстречу, боясь спугнуть. И вот тогда Фредди аж вскинулся от его слов. Он резко подбросил голову, подавившись воздухом, раскрыл губы, чтобы возразить, но… ни слова не смог выдавить. И тут же сковался и защитно сомкнул руки, то ли злостно сцепив их накрест, то ли робко обняв сам себя. Смятённый, американец отвернул голову вбок и судорожно нахмурился. Почти остыл и нехотя сознался: — Я не не хочу, — дрогнувшим голосом. — Мне… страшно. Анатолию по голове словно прошлись кувалдой. Ударили наотмашь и проломили череп — потому что едва ли когда-то Трампер был с ним честен в своих чувствах, объясняя их. И, если это случалось, обычно причина была действительно страшной. Сердце пропустило удар. В глазах потемнело. Русский напряжённо уцепился ладонью за край стола, лишь бы найти опору и не рухнуть. Осторожно спросил: — Но… почему? — Я просто… — Фредди осёкся, — есть проблема во мне, о которой я не хотел бы, чтобы ты знал. И я боюсь рассказать тебе об этом. Анатолий напрягся: это не сулило ничего хорошего. Что такого должно было произойти, чтобы его испугались? Неужели он недостаточно явно дал понять, что ради Трампера готов на всё и всегда? В горле пересохло. Пришлось расстегнуть на воротнике рубашки пару пуговиц, чтобы не задохнуться. — Но ведь я всегда поддерживаю тебя, что бы ни происходило. Ты ведь уже столько раз открывался мне и знаешь, что я могу быть твоей опорой, — попытался вразумить Сергиевский. — Я ведь рядом, Фредди. Трампер обомлел: его словно бы защемило в тисках. Руки его безжалостно напряглись, словно он не ограждался, не закрывался ими, а прятался. Таил то ли сердце, то ли что-то ещё. От былой его ярости не осталось решительно ничего. Лишь натянувшиеся плечи до сих пор вздрагивали, а взгляд взволнованно искрил. Русского от такого едва не скосило: возлюбленный и без того уступал ему в росте, но теперь показался совсем маленьким. Настолько, что выглядел даже беззащитным. И это разбило — потому что никогда он таковым не был. Ни-ког-да. — Позволь помочь тебе, — растерзанный молчанием в ответ, попросил Анатолий. Американец отрывисто всхлипнул и всё же пошатнулся: рассыпаясь на ходу, подступился к запятнанному столу. Взял в руку ещё пока полупустую бутылку и чудом уцелевший бокал. Алое зазвенело водопадом по стеклу. И это почти на минуту было единственным звуком, что пролился в мучительной тишине. Фредди судорожно сделал пару глотков, дрожащими губами впитав вино, рвано-шумно выдохнул кислород и померк. Огорчился: — Мне… Всё равно придётся, правда? — его голос от волнения сел. Русский аж застопорился на секунду и не успел даже просиять тому, как партнёр задумал открыться, — сразу же помотал головой: — Необязательно прямо сейчас, — он старался звучать ровно и мирно. — Пойми, я лишь хочу понять тебя, поэтому не торопись. Хотя на самом деле никто из них больше не хотел тянуть. Особенно, понимая, какая бездонная, чёрная пропасть росла между ними из-за этого. — Сейчас или никогда, — наконец решился американец и горько протянул: — Просто… прошу, не сбегай от меня. — Я буду здесь, — заверил вмиг Анатолий. Нервозный, неосознанный страх загрыз ключицы. Всего пара шагов — и Трампер подступился так близко-близко, что можно было бы обнять. Прижать к себе, расцеловать лицо, успокоить. Однако нельзя было. Взгляды на секунду столкнулись. Фредди отставил бокал в сторону, освободив себе руки, и… потянулся к своей рубашке. Пальцы вмиг зашагали по пуговицам, дрожаще расстёгивая одну за другой поразительно быстро. В ту же секунду, казалось, время перестало существовать. А затем чистейше-белая ткань скатилась вниз по острым плечам, и русскому стало нечем дышать. Взору открылось стройное, едва заострённое худобой тело. Сложенное искусно-правильно, с молочными костями и украдкой размеченными рёбрами. Вот только… Взгляд сразу невольно впился в каждый контур, и свинцовая пуля испуга прострелила голову, стоило только заметить непривычный изгиб, впрочем, безумно изысканный. Талия. У Трампера была талия — слишком высоко и ярко высеченная, слишком нетипичная для мужчины. Горло иллюзорно окружило цепями. А затем в глаза врезалось кое-что ещё, и сердце просто не вытерпело. Внутри всё предательски-больно сжалось. Под кожу пробралось удушье. Стало так сложно и так невыносимо, что Анатолий едва сдержался, чтобы действительно не сбежать. По спине прошагало холодом, словно острыми ножами, сгубив каждый позвонок. Судорога души показалась электрической. Русский заглянул в родные глаза совершенно ошпаренно и, сглотнув, вытянул руку навстречу, желая прикоснуться. Фредди посмотрел на него в ответ донельзя смертобоязненно, но храбро. Так, словно приговорён казни. А после нерешительно кивнул. И в варисцитах его неутаённо расплескалось доверие. Сергиевский мягко, почти невесомо коснулся тёплой кожи и, словно пытаясь запомнить силуэт, очертил пальцами два горизонтальных шрама на идеально ровной груди. Дотронулся — и едва не отдёрнул ладонь. Его словно иллюзорно обожгло. Ответ на то, что это, вмиг возник в сознании, — Бангкок многому его научил, — однако страх всё равно воспалился. Сердце остановилось. В голове за секунду пронеслись тысячи мыслей, сложившись в одно. Анатолий опешил: — Фредди, это… И тут же столкнулся с цунами чужого волнения. Таким ярким, что самому вмиг стало ответно больно. Американец вздрогнул, почти отшатнувшись от касания. Взвинченно всхлипнул и закусил губу, уронив голову. В варисцитовых глазах его вновь встали слёзы. — Я не мужчина, — дрожащим голосом раскаялся Трампер. И бронхи перестали двигаться. Вены слиплись, а кровь в них окаменела. Кости расшатались и стали пылью. В иссохшем горле поднялся ком. Ладони сумбурно зашатались. Внутри Анатолия, в самом-самом рассудке случился катаклизм. Его сердце — Хиросима, а сознание — Нагасаки. Это больно. Давяще. Страшно. Сокрушительно. Он просто-напросто задохнулся без гарроты. Хотелось сказать так много, хотелось рассыпаться, развалиться, отчаяться, но русский лишь выдавил: — Почему ты не сказал раньше? И тотчас его душу отбросило назад и размазало по стене. — Ты бы бросил меня! — выкрикнул Фредди, отчаянно замотав головой. Первые слёзы скатились из его глаз, исполосовав щёки. — Ты бы ушёл, тебе стало бы мерзко. Тебе стало бы противно смотреть на меня. Едва его голос сломался, он испуганно спрятал лицо в ладонях, запоздало скрывая заплаканность. А у русского под рёбрами разверзлась глубочайшая рана. Сергиевский дёрнул губами, но ничего не смог внятно сказать и сломался. Подбородок заколотился, пульс погиб. Ему словно выстрелили в голову. Трампер перед ним нервно заглотал кислород, отчаянно пытаясь дышать. Его сотрясало так крупно и так нещадно, что, казалось, он вот-вот разобьётся на осколки. Что от него ничего не останется. Горечь передавила скулы. Стена между ними превратилась в стекло, прозрачное, но всё ещё разделявшее их двоих отчаянно насовсем. Вот только Анатолий решился его разбить. Решился протянуть руку, пусть рискуя изрезать её в кровь и в мясо. Потому что исполосовать вены в лоскуты — ничто по сравнению с тем, чтобы мириться с их смертью. Можно раниться, можно убиться, можно сломаться напополам, но нельзя оттолкнуть Фредди и потерять его. Нельзя просто скупо смотреть, как его же боль его душит и рвёт на половинки. Русский встревоженно перевёл дыхание и с нежностью поймал чужие ладони. Взял за руки, ненавязчиво сжал и, вынув наружу всю свою беспокойную заботу, попросил: — Посмотри на меня. Пожалуйста. Трампер поджал пересохшие губы, нерешительно вковав взгляд в пол и разбился. Сморгнул с ресниц неопавшие капли слёз, всем своим существом попробовав спрятать слабость. А затем всё же поднял голову. Поднял, и Сергиевский разглядел в его варисцитах вселенскую боль и душащую горечь. Горло без кадыка надломилось. — Звёздный, послушай, — Анатолий аккуратно ткнулся лбом в его лоб, выразив причастность. — Всё хорошо. Я никуда от тебя не уйду. Мне не мерзко. Как я могу чувствовать отвращение к тебе? Американец, затаившись, дрогнул. Нарочно прорисованные брови его слегка ослабли. — Я заинтересовался тобой совершенно не поэтому. Мы вместе не из-за твоего тела, — мягко продолжил русский. — Меня зацепила твоя личность. Ты нравишься мне любым. Каким бы ты ни был. И что бы ты там ни думал, ты — это ты. Ты — Фредди. И я люблю тебя. И это было правдой. Дущегрызущей, кровоточащей, но самой светлой и искренней правдой. И эту самую правду хотелось во что бы то ни стоило донести до родной, раненой души. Так же ясно, как до своей собственной. Не зная, каким ещё образом показать, отдать, подарить свою понимающую теплоту, Сергиевский благоговейно раздробил поцелуями ряд трамперовых костяшек — каждую поочерёдно. Чтобы тот знал, чтобы поверил — в его сердце любовь к нему всё ещё бьётся. Дрожит не слабее прежнего. Трампер взглянул на русского из-под ресниц — и окончательно разрыдался. Его, казалось, просто разрушило. Как разрушило и избило чувствами изнутри Анатолия от всего этого. Их обоих зарезало. Фредди не вытерпел, выдернул свои руки из хватки чужих кистей и моментально обрушился на Сергиевского. Обессиленный, раздробленный, горько взвыл и безысходно уткнулся в русского, обняв. А у того глотка лопнула, и ключицы помялись. Потому что впервые они вот так: грудь к груди, рёбра к рёбрам. Так тесно, так близко, так крепко, что сердца вмиг забились в унисон в общем ритме. И стало тепло. Стало так спокойно как никогда раньше. Так по-родному. Так наконец-то мирно, спокойно и неопасно. И трещина между ними сковалась и затянулась как глубокий, но излечимый шрам на рёбрах. Месяцы беспокойства вмиг схлынули с плеч, и остался лишь хрупкий трепет. Лишь хрусталь от былой тревоги — потому что слёзы любимого мужчины лились бесконтрольно. Потому что Трампер открылся, доверился, признался. Прильнул к нему маленьким, тёплым котёнком. Принял и обнял. Без слов попросил любить его здесь и сейчас. И кто Анатолий такой, чтобы ему отказать? Нежная, ослабшая улыбка расколола губы. Сергиевский с облегчением уткнулся носом в родную макушку. Провёл ладонью по остриженным волосам, собирая каштановую мягкость. И участливо загорелся: — Ты… расскажешь мне об этом больше? — не давя, но и не пряча заботливого любопытства. — Мне правда интересно. Фредди шмыгнул носом и замер, однако оттаял почти что сразу и закивал: — Мне нужно немного времени. Анатолий согласно хмыкнул: он ощутил себя самым счастливым человеком в галактике. Любовь только трепетнее заклокотала в нём. И он не смог не всхлипнуть от счастья, когда в конце концов услышал скомканное, приглушённое: — Спасибо тебе. Спасибо, что не отвернулся. И даже не попытался возразить, что не совершил никакого подвига. Что принятие — это не заслуга, а безусловная часть любви. И он не смог отвергнуть американца. Не лишь из-за его тела. Не после всех совместных воспоминаний и счастья с ним. Они ведь столько прошли бок о бок — и Трампер был для него лучшим. И оставался по сей день. Анатолий нежно, так же, как в самый первый раз, крепче прижал к себе возлюбленного. Тихо, но невозможно честно прошептал: — Я люблю тебя. И даже не попросил ответа. Потому что слова не имели сейчас значения, не весили ни грамма. Фредди неловко поднял голову, и в этот же миг Сергиевский прижался к его губам. Поцеловал разбито и тяжело, но навеки влюблённо и искренне. Готовый отдавать всю свою заботу. Ещё больше радостный теперь, потому что знал, что ему доверяют. И вот тогда Трампер выпутался из поцелуя и прошептал: — Не бросай меня, — тотчас безропотно признавшись в ответ: — Я тоже тебя люблю, Сергиевский. А в рёбрах расцвела искренность.