Отпускай

За окном вьюжит. Метет, что есть мочи, затмевая яркий фонарный свет роем крупных и пушистых белых мух. Порывисто дует в щели между окон, давит на стекла с обратной стороны в попытке выломать, расколотить и пробраться в кабинет, туда, где мало-мальски успел прогреть воздух слабенький и старый масляный обогреватель. Закруживает, завихряет, с размаху швыряя снежные хлопья в металлические козырьки-отводы, дребезжа дешевым металлом, грозящимся вот-вот сорваться с места и с грохотом устремиться на пустую мостовую в нескольких этажах снизу. Холодно так, что зубы сводит даже отсюда, лишь мельком лицезрея пургу, разразившуюся на улице. Слишком холодно. Даже для Петербурга. Точно также и внутри. Леденяще, свистяще и снежно. Все внутренности будто залило жгущим жидким азотом, перекручивая тугим и болезненным спазмом. Мишу, того и гляди, вот-вот наизнанку вывернет, но он с уверенной пуленепробиваемостью на окаменевшем лице старается держать марку сурового и беспристрастного мента. Хотя бы перед вышестоящим руководством. Плевать, сколько ему понадобится на это сил. Ни единый живой организм не должен, по-настоящему, знать о том, что сейчас происходит в беснующейся от слепой ярости и бесконечного бессилия душе старшего опера второго отдела главного управления уголовного розыска. Жора смотрит совершенно чужим, незнакомым, неизведанным подполковнику взглядом сосредоточенных желто-зеленых глаз. Холодно так, незаинтересованно, вскользь и для исключительной галочки. Выглядит, держится, даже разговаривает совсем по-другому, нервно перекатывая между зубами шарик мятной жвачки, пряча большие ладони в карманах темно-синего пиджака, то и дело ходя выдающимися желваками на худых скулах. Все еще нестерпимо-красивый, но, вместе с этим, уже совсем посторонний. Далекий, неизвестный, иной. Миша таким его еще ни разу не видел. Не приходилось, как-то, и слава Богу. Шибанов его другим знает: безбашенным, бесшабашным, наглым и дерзким разъебаем-старшеклассником, никогда не действующим по инструкции, но всегда по закону. Острого на язык героя дешевенького российского боевика, пребывающего в вечном и беспечном расслабоне, бросающегося из огня в воду, не думая о последствиях, после с хитрым прищуром ярких глаз рассматривая околотившего всю глотку подполковника, улыбаясь своей извечной подвижной улыбкой. Невыносимого, настырного, упрямого. Знает и с противоположной стороны. Со всех, м-мать его, сторон, знает наизусть. Знает, как Раскольников реагирует на каждое прикосновение, знает, каким взглядом смотрит, когда находится на самой грани, знает, как крупно дрожит мощным телом, как срывается и без того хриплым голосом, как по-кошачьи прогибается в пластичной спине, и с какой силой сдавливает длинные пальцы на плечах, стоит лишь немного подтолкнуть его к краю. Знает, как Жора чутко спит, и знает о том, что ему снится. Знает, как, порой, тот судорожно дергается посреди ночи, подскакивая на кровати, запаляя ночник и шало, бегло оглядывая глазами совершенно дикими глазами пустую и безопасную комнату. Знает, как ласково ластится к ладони, оглаживающей лохматую голову, и знает, как целует: нежно, глубоко, трепетно и самозабвенно. Знает, сколько "тяжелый" торчит в душе, знает, какую зубную пасту берет в магазине, что ест, что пьет, и каким шампунем моет чугунную и упрямую башку. Много чего знает, одним словом. Теперь, вот, внезапно осознает, что не знает ровным счетом "ни-ху-я". Жора... Паша, вообще-то. Даже разум не изворачивается примерить на СОБРовца новое имя. Миша думает, раскидывает воспаленными мозгами, и снова спотыкается о собственные мысли - никакой он, к дьяволу, не СОБРовец. Даже не Жора совсем. И уж совершенно точно - абсолютно не Раскольников. Лукинов. Павел, сука, Дмитриевич Лукинов. Мишу откровенно мутит. Он даже покачивается слегка в сторону, резко встряхиваясь, приобретая потерянное равновесие, и прислоняется поясницей к холодному подоконнику, до рези и искр надавливая пальцами на плотно сомкнутые веки. Глаза нещадно режет сухостью, в голове настоящий пожар разверзается, а между ребрами так противно, хлюпающе и холодно, что хоть волком вой. Он ведь, в самом деле, умудрился на свою беду допустить шальную и губительную мысль о том, что это - если и не навсегда, то, определенно, надолго. Вот это вот все. То, что было ровно до сегодняшнего морозного январского утра, в которым они еще с Раскольниковым уже по наработанной привычке синхронно поднялись по противно-истошному сигналу мишиного будильника. Как наспех закидывали в себя непременно приготовленный Жориком завтрак, как Миша наскоро мыл посуду, потому что "тяжелый" до оскомины ненавидит любой беспорядок, и как, будто школьники, самозабвенно сосались в коридоре перед самым выходом. Как несдержанно Шибанов вдавливал уже одетого СОБРовца в массивную металлическую дверь, а тот, в свою очередь, сумбурно цеплялся пальцами за гладко выбритые скулы, снова, снова и снова вытягивая из подполковника душу. Искренне, жадно и голодно. На работе-то особенно и не разбежишься, а до вечера казалось еще безудержно и бесконечно-далеко. Миша и рад бы был сказать, что это - любовь, да вот только за долгие годы жизни он эту "любовь" прожевал, проглотил да переварил. К Жоре он испытывал нечто многим, многим большее. Привязанность, уважение, желание защищать и поворачиваться спиной без страха, что что-то острое и холодное резко и внезапно окажется между ребер. Доповорачивался, блядь. Теперь вот, поди же ты, торчит откуда-то из-под лопатки, мотается тяжелой ручкой и скребет по костям, безжалостно разворошив все внутренности. Шибанов себя жалеть не привык. Да и ныть-то, если совсем по-хорошему, не приучен. Все эти тяжелые разрывы, глубокие внутренние переживания, стрессы, месячные запои с попеременными выстрелами из травмата по неподвижным мишеням за городом - не для него. Он взрослый и серьезный мужик, опер с двадцатилетним стажем, без пяти минут полковник и непосредственный начальник ГУУР МВД по Санкт-Петербургу, и ему не пристало из себя побитого и обиженного жизнью мальчика строить. Просто... навалилось все как-то. Резко, порывисто и скопом. Радулов этот фальшивый, бессонные ночи в комитете с Брагиным в попытках уцепиться за ускользающую суть, оборотень-Королев и его "шестая" команда упырей и вурдалаков, Сахарчук, в конце концов, будь он неладен. Меньше всего Миша мог ожидать того, что в крупнейшем, стоящем на контроле у генеральной прокуратуры, деле, основным фигурантом окажется именно их полковник с плотно сколоченным преступным коллективом из... да, блядь, из своих же. Из тех, с кем Шибанов водку на каждом празднике пил, с кем каждый день в коридоре за руку здоровался, с тем, с кем за добавкой в столовке подходил, и с тем, кто от пули мог прикрыть, не задумываясь. Но еще меньше Миша мог предположить то, что Жорик, его, в общем-то, целиком и без остатка Жорик, окажется точно таким же оборотнем. Просто, играющим за команду "белых". - Подполковник Шибанов, прошу Вас покинуть кабинет. - Заместитель начальника столичного ГУСБ, генерал-майор Звягинцев, смотрит поверх очков безучастно, бесцветно и холодно. Жора... тьфу ты. Паша отслеживает траекторию его взгляда, также спокойно и безэмоционально, одергивая манжету качественного и дорогого пиджака, и неопределенно ведет плечом, вскидывая подвижные брови. - Опрашивать, разве, не будем? - Ставший безнадежно родным, хрипло-скрипучий негромкий голос звучит чуждо и неуместно. Миша крепче жмет зубы, с силой перетирая челюстью, и раздувает ноздри, до хруста стискивая пальцы в подрагивающие кулаки. Будь его воля - обоим бы навалял. Без столичных, разумеется, ни одно дело не сделается. Все они в каждую дырку свой нос норовят засунуть. Собственно, как и в этот раз. Москва - она же столица мира, никак не иначе. Своих соббезников тут, естественно, не имеется. Рожей, видать, не вышли. Зато Лукинов вот вышел. И рожей, и задницей, и феноменальной способностью заговаривать зубы таким развесившим уши идиотам, как Шибанов. - Будем. Завтра. - Звягинцев снимает с горбатого и массивного носа очки и устало трет пальцами краснючие следы, оставленные окулярами на переносице. Чувствует чужой взгляд, открывая глаза, и недовольно щурится, кивая Мише на дверь, с нажимом повторяя. - Товарищ подполковник, я Вас не задерживаю. Прибудете давать свидетельские показания завтра к одиннадцати. Шибанов коротко, едко и криво ухмыляется, громко хмыкая, нервно дергая дверную ручку. Уж он-то засвидетельствует. И еще как. Раскольников... да ебаный же ты в рот. Лукинов провожает его тяжелым, хмурым взглядом исподлобья, и Миша не находит ничего умнее, чем фривольно и саркастически подмигнуть совершенно незнакомому ему майору, порывисто выходя за дверь, шумно хлопая крепкой створкой. В коридоре темно и холодно, но даже сквозь тускло пробивающийся сквозь окна фонарный свет Миша видит то, как ходят ходуном собственные руки. Ни дать, ни взять, от неумолимого желания сцепить пальцы на чужом горле, выдавливая из перевертыша все то, чего тому не хватило духу сказать за все эти долгие, бесконечно-насыщенные семь месяцев. Семь месяцев вранья, лицемерия и блестящей актерской игры. Подполковник не беспокоится о том, на чем столичный особист будет добираться до квартиры - свои же и подвезут. Как Миша каждый день подвозил, чтобы лишние деньги из некогда совместного бюджета на бензин не тратить. Вполне возможно, что Павел (как непривычно и скользко звучит-то) там уже и не появится больше, но у Шибанова на общей жилплощади уж слишком много личных вещей осталось, чтобы оставлять все вот так запросто, горячечно и впопыхах. Нет, Шибанов и не думает бежать. Не торопясь заходит в круглосуточную табачку за углом, берет себе пачку "Собрания", методично выкуривает сразу две, будто и вовсе не забыв, как это делается, чистит занесенную снегом машину, прогревает двигатель и с внезапно опустившейся на сознание собранной холодностью едет на квартиру. Теперь уже назвать это помещение домом у него язык не повернется. Даже едет спокойно, не дергая руль, не виляя на поворотах, и паркуясь не как попало, а как положено. У самого подъезда выкуривает еще три, пыхтя, как разогнавшийся паровоз, бездумно листая рабочие чаты в запрещенном на территории Российской Федерации мессенджере, вежливо здоровается с припозднившейся со смены соседкой-медсестрой, и переступает порог, зажигая сразу весь верхний свет. В нос безжалостно и с ходу бьет смесь знакомых и родных запахов. Миша морщится, кисло скалясь, и крепко захлопывает за собой тяжелую дверь. Они с "Жорой" здесь целых полгода прожили, и Миша рад бы сказать, что как кошка с собакой, так нет же. Хорошо прожили. Бесстыдно-замечательно. Буквально душа в душу, если можно так выразиться. Шибанов разувается, по наработанной привычке уже было несет обувь в ванную (мыть, так-то), и вовремя окорачивает себя - да к чертовой матери. И хочет в сердцах швырнуть ботинки прямо в коридоре, но сдерживается. Ставит аккуратно, ровно на тряпку, один к одному. Раскольниковская, м-мать его, выучка. Подходит к холодильнику, порывисто открывает, звякая десятком стеклянных бутылок самого различного назначения, достает запотевшую "Царскую", нервно откручивая крышку, и уже хочет было прямо из горла глотнуть, вот только от одного запаха спирта все внутри неприятно сворачивается, отзываясь в пищеводе неумолимым рвотным рефлексом. Вот ведь... человек. Из-за него даже нахуяриться нормально теперь не выходит. Миша хмуро ставит бутылку обратно, растирая ладонями мокрую от снега голову, и очень хочет завыть прямо в голос. От глухой такой, слепой, выжирающей изнутри безысходности. "Миш, если поговорить о произошедшем захочешь - милости просим. Вера котлет нажарила. Заезжай в любое время". Сообщение от Юры приходит как нельзя не кстати. Шибанов бездумно бегает по тексту глазами, и больше всего ему сейчас хочется, в действительности, бросить все и уехать к Брагиным, закрываясь от собственных проблем в стенах крепкой и по-настоящему любящей семьи, готовой принять его любым, каким бы он ни был. ЮрИваныч прекрасный следователь и не менее прекрасный... друг. Только друг, и теперь ничего больше. Миша это понял еще тогда, когда дело фальшивого Радулова с ним плотно расследовать начал. Просто внезапно поймал себя на мысли о том, что не жмется больше ничего под ребрами от мудрого взгляда спокойных глаз. Что вести себя стал спокойнее, расслабленнее и естественнее. Что все произошедшее было будто бы многолетним мороком, навеянным его больным оперским воображением. Жора. Вот от кого мир по-настоящему переворачиваться стал. Вот от кого сердце, будто заполошное, в груди стучало, а волосы на теле дыбом становились. Жора. Тот, от чьего взгляда и кошачьего обаяния не спрятаться и не скрыться. От кого улыбка на лицо лезла, будто дурная, а внутри так легко и уютно становилось даже после самого ебейшего и суматошного рабочего дня. Жора. Не Паша Лукинов, залетный хуй с горы, с которым подполковник ни единой минуты не знаком, а тот самый разъебай из второго отдела, беспечно тягающий двадцатикилограммовую гирю из вещдоков прямо в служебном кабинете. Который не слушает нихуя, делая все настырно и по-своему, который скалится и морщится карикатурно на любое замечание, который варит исключительно колумбийский кофе в медной джезве по утрам, и который никогда не забывает ношенные носки под кроватью, с порога закидывая их в машинку на деликатную стирку. Миша тяжело и судорожно выдыхает, откладывая открытый с Брагиным чат, и с силой растирает лицо ладонями. Нет. Бежать все еще не выход. Скрываться от преследования - это не к Шибанову, он честный мент, всегда смотрящий прямо в наглую физиономию любым опасностям и невзгодам. И во всем произошедшим он уж точно разберется как-нибудь сам. Без посвящения в это сторонних личностей, которым чужие проблемы только лишней седины в густых волосах добавят. Вообще, Юра о Сахарчуке и королевской группе поговорить пытается, но подполковнику сейчас до тех оборотней глубоко до пизды. Его один конкретный перевертыш волнует. Тот, что в отделе с замначем ГУСБ остался бумажки вручную откатывать. Хочет ли Шибанов с ним говорить? А о чем, спрашивается? Жора ему еще с самого начала ничего должен не был. Уведомлять о своей непосредственной деятельности, к слову, тоже. Он не за просто так в управлении столько лет служит, уж для того, чтобы осознать кристально простой факт о том, что у Лукинова выхода другого не было, понималки шибановской еще хватает. Он вообще все понимает. Все, и чуть больше. Готов даже принять, спуская на тормозах. Вот только горячечный и бушующий внутри гнев все одно никак обратно опускаться не желает. Пашина работа в северной столице теперь является полной, оконченной и исчерпывающей. Наверняка уже утром соберет шмотки, сдаст табельное и помчит на "Сапсане" восвояси, в объятия суетной и чрезвычайно-нервной неприютной Москвы. От одной лишь мысли об этом внутри что-то неприятно и холодно скручивается. Никак гастрит снова обострился - не иначе. Миша серьезный, в меру умный человек, он должен понимать, как сильно, порой, различаются все эти их по-детски непосредственные "хочется" с обязательными, скупыми и взрослыми "необходимо". Жаль только, что легче от этого совсем не становится. Подаренные Юрой часы уже давно и безжалостно перевалили за полночь. Шибанову, ожидаемо, не спится. Усталость давит на плечи десятитонным прессом, бьет едкой болью в голову, ввинчиваясь в виски, вот только сна у подполковника, все одно, ни в одном глазу. Основные шмотки он уже собрал, и даже аккуратно в сумку сложил так, чтобы не пришлось все, по обыкновению, с ноги утрамбовывать. На удивление и место еще осталось, ни дать, ни взять, выучка столичного особиста о себе знать дает. Дрянной растворимый кофе, отвратительный вкус которого из-за жориной турки стал ощущаться еще ярче, уже давным-давно остыл, а Миша все смотрит на утихшую за окном метель, превратившуюся в густой и пушистый снегопад, и задумчиво барабанит пальцами по холодной керамике. Ему бы прямо сейчас уехать. Дособирать оставшееся, закрыть квартиру и снять на пару суток какой-нибудь среднестатистический номер в недорогой гостинице, а он все медлит. Все ждет чего-то. Вернее - кого-то. Кого-то, кто непременно появится с часу на час, если не для того, чтобы объясниться, то хотя бы для того, чтобы забрать дорогостоящий комп, акустику и ключи от понтовой тачки. Миша слышит, как со скрипучим грохотом закрываются на первом этаже лифтовые двери, и загривком ощущает, что это именно он. Лукинов. И никто другой. Мысли подтверждаются осторожным скребыханием ключа о замочную скважину, а измучившееся за последние сутки сердце, все же, к немалому удивлению умудряется холодно пропустить несколько ударов. Для того, чтобы стремительно ухнуть вниз, резко дернуться обратно, доставая до горла, и гулко забиться о ребра изнутри. Да, теперь им совершенно точно придется взаимодействовать. Массивная связка ключей грохает о коридорную тумбочку, но Шибанов больше не утруждает себя тем, чтобы выйти ко внезапно ставшему посторонним человеку навстречу. Более того - он теперь даже не знает, как к нему следует обращаться. По званию? По имени и отчеству? По неизвестной до сегодняшнего полудня фамилии? Перевертыш тихо возится у вешалки, очевидно, стягивая с себя Бог весть откуда взявшееся у него дорогущее кашемировое пальто, и клацает короткими ногтями по экрану смартфона, вот только сейчас Мишу уже совершенно не парит то, кому он может писать в такое позднее время. Почти не парит. Во всяком случае, теперь он точно не станет себе в этом признаваться. Шибанов, на всякий случай, отставляет кружку с недопитым кофе на подоконник, избегая соблазна метнуть ею в лохматую голову столичного особиста, и крупно вздрагивает, разворачиваясь рывком и сразу на сто восемьдесят от негромкого и вопросительного "Миш?" прямо позади себя. Колокольчик бы ему на шею. Заебал пугать, сил никаких нет. - Я тебе уже, кажется, говорил, что нельзя ко мне со спины подходить. Забыл? - Подполковник низко рычит сквозь плотно сжатые зубы, окидывая раздраженным взглядом уже совсем чужого ему человека, и не может не отметить в голове тот факт, что теперь-то майор совершенно точно и на все сто начал соответствовать как своему возрасту, так и своему статусу. Старше будто сделался, серьезнее, будто веет от него чем-то чуждым и ранее Шибанову неизвестным. - Так я вечно подхожу. Ты как-то не особенно-то и жаловался. - Жора... нет, все, никаких Жор. Исключительно Паша. Да вот только не вяжется у Шибанова нихуя. И все же. Паша морщит все еще подвижное лицо, вот только делает это как-то вымученно, бесконечно-устало. Расстегивает пуговицы дорого-богатого пиджака, отбрасывая его на застеленную кровать, и с нескрываемым облегчением ослабляет узел темно-красного галстука, явно чувствуя себя в этом "суперкостюме" отнюдь не в своей тарелке. - То Жорик подходил. Ему можно было. А ты - черт столичный. Я тебя не знаю, так что, будь добр - пойди нахуй. - Подполковник этот разговор себе как-то по-другому представлял. Как-то более спокойно, выдержанно, без лишних претензий и порывистых подростковых обвинений. Вот только, как и обычно, все совсем не по плану пошло. Шибанов резко указывает особисту ладонью на дверь, но Лукинов, нервно дергающий верхние пуговицы на белой рубашке, только закатывает глаза и долго, шумно выдыхает длинным носом воздух. - Миш, ты серьезно? - Взгляд из-под полуприкрытых ресниц в совокупности с привычно откинутой назад головой, хриплый мурлычущий голос и приоткрытые губы, обнажающие острые верхние клыки, всерьез напоминают подполковнику Раскольникова. В сущности, все такого же. Борзого, дерзкого и охуевшего. С той лишь разницей в том, что теперь Шибанов и понятия не имеет, кто из них является настоящим. Тот, что пальцами касался так, что дух на раз вышибало, или же тот, что с самым строгим и холодным менторским видом на Мишу объективку под чреззубную диктовку от руки заполнял. - Я? Да я серьезен, как никогда. Серьезнее, блядь, некуда. Или ты думал, что я все это вот так вот запросто схаваю? - Шибанов закипает, словно чайник. Того и гляди пар из ушей повалит. Миша что есть силы сжимает пальцы в кулаки, держа их при себе от того, чтобы не насовать особисту под ребра, и сохраняет вразумительную дистанцию. - Было бы неплохо, конечно, но, я даже и не надеялся, если честно. - Паша выглядит уставшим и замученным. Серым каким-то, бледным, восковым и совершенно неживым. Смотрит так... утомленно, снисходительно и взывающе, будто пытается найти в подполковнике остатки его былого вдумчивого терпения. Того самого, с которым они любой назревающий конфликт на раз решали, не доводя его до открытой конфронтации. - Миш, давай мы с тобой не будем до этого опускаться. Новая фраза заставляет лицо вытянуться, а брови стремительно поползти вверх по лбу. У Шибанова аж волосы на руках дыбом встают. Нет, он, конечно, не ждал, что Лукинов будет перед ним оправдываться, но, определенно, ждал чего-то более искреннего и вдумчивого. Надеялся, что тот самый Жорик, которого он знал столько времени, все же, настоящий и не наигранный. И где-то глубоко в душе верил, что все прочее - только лишь служебная необходимость. - До чего до "этого"? - Цедит сквозь зубы подполковник, а Паша только глаза жмурит, накрывая лицо ладонями и с силой растирая кожу, пропуская через ноздри шумный и долгий выдох. - До выяснения отношений. Все. "Финита ля". У Миши стремительно ухает вниз сердце. Вместе со всеми похолодевшими внутренностями. Опускаться не будут - как можно? Миша теперь вообще никуда больше опускаться не будет. Опустился уже, достаточно. Он только губы плотнее поджимает, что-то прикидывая в голове, и коротко жмет плечами, нервно дергая сведенной судорогой щекой. - Ну, вот и поговорили. - Больше оставаться здесь подполковник смысла не видит. Отходит от окна, огибая Лукинова по дальней касательной, и хочет было взять с пола собранную сумку, как вдруг неожиданно чувствует на предплечье крепко сжавшуюся хватку длинных и сильных пальцев. - Да погоди ты, Миш. Я не так выразил... - Перевертыш не оканчивает фразу, резко и болезненно захлебываясь рваным выдохом, с дурью получая от подполковника кулаком в не ожидавший удара живот, и судорожно закашливается, сгибаясь пополам и прижимая согнутое предплечье к месту ушиба. Миша этого не хотел. Лукинов ему просто выбора другого не оставил. - Выражаться со своими будешь. Они-то тебя уж точно верно поймут. - Шибанов зол, как питбуль, вообще-то. Где-то глубоко на периферии сознания сейчас он ярко ощущает чужую пульсирующую боль, даже корит себя за несдержанность, глядя на задыхающегося майора, урывками хватающего воздух широко открытым ртом, но наружу сомнения не выпускает. Точно не теперь. Вот только не уходит, сука. Все стоит столбом, сжимая и разжимая кулаки, наблюдая за опустившейся встрепанной головой, вздрагивающими плечами и ходящими ходуном пальцами, упершимися в колено. - Ну, че, легче стало? - Паша упрямый. Прямо как Жора. Морщится, широко скалится от боли, расходясь морщинами по худому лицу, но все равно насилу выпрямляется хотя бы немного для того, чтобы видеть чужие глаза, растирая ладонью сведенные спазмом мышцы. - Можешь еще ударить. Ты же так проблемы привык решать, да? - Сучонок, еще и провоцирует. Сверкает едко желто-зелеными фарами, с вызовом глядя прямо в глаза, и буквально подначивает Мишу опуститься до первичных базовых и неосознаваемых инстинктов. И подполковник опускается. С видимым таким удовольствием. Размахивается коротко, но сильно, со всем весом врезая тяжелый кулак в скуластую челюсть, после с оттяжкой мажа по касательной, задевая губы, и заставляет столичного опера мешком осесть на пол, едва успевая подставить ламинату согнутое колено, упираясь в тот внутренней стороной запястья. Так и замирает, опуская голову, шумно, со свистом и хорошо задавленным хриплым стоном выпуская из легких воздух, и снова заходится короткой и крупной судорожной дрожью. Из рассеченных обветренных губ ручьем хлещет горячая алая кровь. Паша, болезненно скалясь, шире открывает ходящую ходуном разъебанную челюсть, сумбурно жмет ко рту длинные пальцы, мажа на пробу, и с полным отсутствием удивления рассматривает яркое пятно, стремительно расплывающееся по ладони. - Теперь вот стало. Но не шибко сильно. - Миша трясет разжавшимися пальцами, чувствуя тупую ноющую боль в костяшках, и в очередной раз отмечает то, что башка у "Раскольникова", и впрямь, чугунная. Подполковник его всерьез вырубить старался, а тому хоть бы хрен с морковкой. Только морщится, скалится окровавленными зубами, насилу поднимая перекошенное от боли лицо, стирая кровь с подбородка белоснежной манжетой, безвозвратно портя дорогую вещь, и коротко, свистяще сплевывает побуревшую, переполняющую рот жидкость, в сторону. - Извини. - Выходит сухо и до тошноты скупо. Внутри сидит столько всего, что, по-настоящему, хочется сейчас сказать, а получается... так, как получается. - Да пошел ты, Шибанов. - По-кошачьи раздраженно рычит Лукинов, разминая пальцами открытую челюсть, водя ею из стороны в сторону, резко шипя от острой боли, прижимая костяшки к покрасневшей щеке, и Миша даже удивляется, искренне и неподдельно. - Куда? - Куда хочешь. - Паша смотрит снизу вверх. Тяжело так, исподлобья, совершенно по-жориному. Долго глядит в глаза, не мигая и не опуская пушистых ресниц, кривя разбитые губы, и, наконец, отворачивается, снова сплевывая собравшуюся на языке кровь. Не встает, очевидно, не решаясь ловить кружащие пространство вертолеты, упирается подрагивающем локтем в согнутое колено и опускает бесцветно-бледное лицо, устало пряча его в подставленной ладони. Шибанов на это смотрит, а сердце, будто шальное, начинает гулко удар за ударом отмерять, разгоняя по организму горячее и ядовитое чувство вины и глубокого сожаления. Позвать язык не поворачивается. Как его теперь позовешь? Не "Жорой" же? А к "Паше" подполковник еще категорически не привык. Наверное. Стоять столбом тоже получается чрезвычайно-хуево. Миша делает первый неторопливый шаг навстречу и медленно опускается перед особистом на корточки, упираясь предплечьями в колени и, сведя брови, внимательно пытается вглядеться в закрытое от него лицо. И чувствует, как сердце болезненно и слабо от увиденного сжимается. Лукинов коротко и хаотично вздрагивает. Дергает лопатками, сжимая окровавленные дрожащие пальцы в кулак, унимая крупный тремор, и дышит шумно, судорожно и несдержанно. Костюму пиздец. На рубашке и галстуке уже расплываются мокрые свежие пятна, пахнущие металлом, да и штанина, в которую столичник упирался ладонью, тоже успела затемнеть, но больше всего сейчас Шибанову жаль не дорогостоящих брендовых шмоток. И даже не их двоих, не имеющих ни малейшего понятия о том, что делать дальше. Мише искренне жаль самого Лукинова. С какой завидной регулярностью ему приходится примерять на себя совершенно чужие роли, каждый раз вживаясь в них, забывая о самом себе? Подстраивается, мимикрирует, маскируется, а что потом? Заблуждается в несметном количестве масок так, что забывает дорогу к самому себе. Не зря тогда тот спец Юре про фальшивого Радулова с таким знанием дела заливал. Ни с одним "актером" подобные финты бесследно не проходят. И Паша - далеко не исключение изо всех грубых и неотесанных уставных правил. Скорее, очередное несчастное правило, по злой случайности попавшее в эту кровавую и жестокую криминально-политическую мясорубку. - Паш... - Выходит как-то запросто и само собой. Подполковник и сам не ожидал, что у него так получится. Плотнее жмет губы, аккуратно тянет вперед руку, укладывая ладонь на мокрые от растаявших снежных хлопьев волосы, и с болезненной жгучестью думает о том, какой он, в самом деле, конченый мудак. Какая разница: Лукинов, Раскольников, Рубцов, да хоть Васильев - это, в сущности, все тот же самый теплый и безбашенный мишин разъебай. Даже если уже и не мишин вовсе, Миша все одно не перестанет его таковым считать. Чужой, незнакомый, ага, как же. Каким же твердолобым бараном надо было быть, чтобы не увидеть таких простых и банальных вещей? И вот кому он теперь своими выпадами лучше сделал? Точно не себе и уж подавно не Лукинову, мелко и беззвучно трясущемуся от переполняющих его эмоций. - Отъебись, а? - Особист все еще говорит по его, по шибановски. Вот только интонация у него такая убийственно-измученная, жалобная, почти умоляющая, что сердце под ребрами в комок сворачивается. Паша упрямо ведет головой, пытаясь скинуть с себя тяжелую руку, и, испытав фиаско, еще ниже опускает голову, утыкаясь лбом в колено и помогая вручную, нервно сбрасывая в сторону запястье подполковника, зарываясь в собственные волосы окровавленными пальцами, стискивая добела. Сжимается весь, закрывается, чертя упирающимися в пол ногтями по дешевому ламинату, и искренне пытается унять крупный тремор, невольно пробивающий мышцы. Покачивается опасно, полусидя, и Миша уже ловить его готовиться, вот только забывает, что "тяжелый" - упрямый до крайности. И равновесие удерживает, и в глаза не смотрит, настырной головы не поднимая. Ну, кто бы сомневался? Даже теперь, со всеми своими нервными и резкими ужимками, Лукинов на обиженного жизнью маленького мальчика совсем не похож. На раздавленного, раскатанного по асфальту обстоятельствами, смертельно-уставшего мужика - да. На все того же СОБРовца, утомленного чрезмерным и перманентным напряжением, на едва держащегося на честном слове мента из главка, на просто заебанного живого человека - да, да и еще раз да. И, все же, это, с виду дикое и контрастное сочетание отчаянной беззащитности и почти полной безоружности, в совокупности с тем, что Миша узнал об опере за все это время, дурит и сбивает с толку, вышибая не слабее, чем размашистый удар в челюсть. Шибанов резко ломается пополам, как грифельный карандаш в руках ребенка-вандала, и понимает, что наворотил уже слишком много для того, чтобы оставить это просто так. - Ну, ну, хорош, ну, чего ты? - Негромко бубнит Миша мгновенно севшим голосом, ожидая от особиста всего, чего угодно, но не замученной слабости, которую тот, к чести сказать, все еще пытается упрямо закрыть от чужих глаз. Чувствительное в старшем невовремя подсказывает, что будь на месте Шибанова кто-то другой, все закончилось бы всего парой точечных и профессиональных лукиновских ударов, ставящих жирный крест на постепенно занимающемся конфликте. По Паше еще сразу было видно, что он из любой переделки привык победителем выходить. И Мише еще крепко повезло, что не он сейчас с разъебанной челюстью на полу сидит. Хотя, видит Бог, так было бы лучше и правильнее. - Иди сюда. - Подполковник перехватывает чужое, горящее огнем запястье, и тянет упертого парня к себе, скользя ладонью под мокрый от крови подбородок, с немалым трудом отдирая скуластое лицо от согнутого колена. Настырный какой, а? Приходится и самому на колени усесться, чтобы равновесие не потерять, рассматривая в ярком свете белое, как мел и сухое, как бумага, лицо с совершенно дикими, загнанными в угол глазами, все еще умудрившимися не потерять остатки волевой офицерской гордости. Паша смотрит как Жора - упрямо и прожигающе. Сопит как Жора - шумно, влажно и свистяще. Морщится как Жора - живо, скалисто и карикатурно. И пальцы на запястье стискивает крепко и судорожно - так, как Жора всегда делал. - Сюда иди, сказал. - И теряет всякое терпение с ним Миша, как с Жорой. Безапелляционно сгребает за мокрый затылок и коротким рывком тянет ближе к себе, крепко обхватывая руками за плечи, стискивая каменные от напряжения мышцы. Паша упирается ладонями в грудь, удерживаясь, чтобы не завалиться с подполковником навзничь, неаккуратно приземляясь на шибановские бедра, и по инерции утыкается длинным носом в трапецию. Вытягивается весь, как струна, сводя острые лопатки и стискивая в пальцах ткань темной футболки на груди, и замирает, будто бы пытаясь осознать и принять, что же из этого, все-таки, теперь выйдет. Разумеется. Теперь-то все совсем по-другому. Теперь они уже не два дурных разъебая, делящих между собой один кабинет и задроченного жизнью Комарова. Они сейчас едва ли не кровные враги по праву рождения. Как индейцы и колонисты, как вампиры и оборотни, как менты и прокуратура. Опер и особист ни друзьями, ни, тем более, любовниками не могут быть ну ни при каких возможных обстоятельствах. Интересно, чем Паша, вообще, думал, когда подо все это подписывался? Ответ в голову приходит быстро, стремительно и легко - он не думал совсем. Заебался уже, видать, думать, и просто отдался моменту, стремительно пускаясь вниз по крутому и бурному течению. Может, ни раз размышлял о том, куда это все может его завести, но так запутался в собственных эмоциях, что так и не нашел в себе сил закончить, разорвать и оттолкнуть. И это... тепло, вообще-то. Искренне так, глупо, безрассудно и совершенно по раскольниковски отморожено. - Угомонись. Я тебе не враг. - Миша нахуебесил, конечно, знатно. Теперь вот извиняется в своей привычной манере придурковатого опера, оглаживая ладонью встрепанную и напряженную холку, надавливая на плечи столичного недоразумения для того, чтобы ближе прижался. Он бы на месте майора ему сейчас самому по роже двинул. Поднялся бы гордо, плюнул под ноги, да дверью бы хлопнул. Но Лукинов этого выше. Умнее, смелее, добрее и терпеливее. Разве что, только фыркает. Громко так, щекочуще, упираясь острым подбородком в трапецию, и впрямь отмирает. Осаживается на бедра, постепенно расслабляясь всем напряженным мощным телом, медленно обхватывает руками поперек спины, вжимаясь грудью, и шумно, устало выпускает из легких воздух. - Че делать-то теперь будем? - Негромко сипит оперативник, отворачивая голову в сторону, укладываясь на подставленное плечо небритой щекой, и мерно, бездумно водит длинными пальцами по шибановскому позвоночнику, постепенно снимая охватившее спину напряжение. - Спросил, тоже мне. Я ебу, что ли? - Хочется добавить о том, что думать раньше надо было, но Миша исключительно вовремя прикусывает колкий язык, прочесывая пальцами мягкие волосы на майорском затылке, мерно оглаживая ладонью выемку между острых лопаток. - Искрометный ответ. Я другого и не ждал. - Плюется, язва сибирская. Крепче притирается щекой к плечу, и Шибанов чувствует, как тот плотно и крепко стискивает челюсть, выступая острой скулой прямо в кожу даже сквозь ткань футболки. - Ты меня не заводи давай. - Бубнит подполковник, хмуря брови, и с видимым облегчением слышит хриплый и раскатистый смех, вибрацией отдающийся по его собственным ребрам. - А то че, опять врежешь? Тебе, вообще, кто удар ставил? - Звучит слишком далеко от комплимента. Постепенно сбрасывающий напряжение Лукинов снова уверенно возвращается к самому себе, начиная щедро сыпать сарказмом направо и налево. - Тот, кто тебе башку твою чугунную на шею приваривал. - Миша слабо тянет упрямую голову за пряди на затылке, возвращая скуластое лицо в поле собственного зрения, и обхватывает ладонью правую щеку, рассматривая в ярком свете постепенно заливающий нижнюю часть противоположной скулы темный синяк. Про губы и говорить нечего. Нижняя в мясо. С глубоким таким и крупным рассечением. Кровь уже слегка запеклась, и все равно продолжает сочиться от неосторожных движений чрезмерно-живой мимики, а Шибанов только хмуро качает головой. Ну, натворил дел. И как Лукинову с такой физиономией теперь в столицу ехать? Очередная шальная мысль об этом снова безжалостно колет спицами под ребра. Миша болезненно морщится, нервно сглатывая, и придерживает парня ладонями за бока, уверенно отстраняя того от себя, выпутываясь из-под чужих бесконечных ног и через силу возвращаясь в вертикальное положение. Икры ватные, от колен до самых кончиков пальцев все покалывает возвращающимся в вены кровотоком, но сейчас не лучшее время для концентрации на собственных ощущениях. Подполковник тянет Паше ладонь, помогая подняться на ноги, и без лишних слов тащит за запястье на кухню, надавливая на затянутое в ткань дорогой рубашки плечо, призывая опуститься на диван. Лукинов... слушается, вообще-то. По-жориному так. Молча и покорно. Распутывает длинными пальцами узел испорченного галстука, откладывая тот на столешницу, и с утомленным любопытством следит за Шибановым, достающим из холодильника бутылку водки, а из морозилки запечатанную овощную смесь. - Там лед, вообще-то, есть. - Умничает Паша привычно-хриплым, кошачьим, будто бы вечно сорванным баритоном, а Миша только глаза закатывает. Дал же Бог академика на его больную голову. - Лед, вообще-то, тает быстро. - Передразнивает его Шибанов, кривясь лицом, и наигранно-сурово округляет глаза, раздувая ноздри. - Молчи вообще. - Ла-а-адно. - Тянет Лукинов точно также, как тянул Раскольников, когда слышал очередной разнящийся с его миропониманием командирский приказ. Принимает в тонкие и длинные пальцы расходящийся холодными облачками полиэтилен, и жмет тот к скуле, прикрывая глаза и упираясь другим локтем в столешницу, подпирая ладонью тяжелую настырную голову. Теперь случившаяся сцена больше напоминает кадр из какого-то дешевого мыла. Мажорный бизнесмен нахуярился в очередном шумном клубе и подрался с местным мордоворотом-завсегдатаем из-за красивой девчонки прямо возле барной стойки. Именно на такого богатенького придурка Лукинов сейчас и похож. Вот только рожа у него уж больно довольная, кошачья такая, хитрая. Сопит устало, шумно, перемещает постепенно оттаивающий пакет с зеленой фасолью на более холодное место, и изредка поднимает пушистые ресницы, с ленивым таким прищуром поглядывая на залюбовавшегося картиной Шибанова. - Чего смотришь? - Скрипит майор, снова открывая один яркий желто-зеленый глаз, а Миша только посмеивается, качая головой и растирая наморщенный лоб ладонью. - Дурак ты, Паша. Но дурак красивый. - Шибанов роется в ящике стола, доставая оттуда пачку ватных дисков, которые, к слову, именно Лукинов его купить и заставил. Для всяких аптечных случаев. Миша тогда отмахивался только, мол, зачем им это вообще надо, а теперь вот, оказывается, пригодились. - Че, правда, красивый? - Особист вопросительно тянет густую бровь вверх, а подполковник снова глубоко и тяжело вздыхает, цыкая языком и двигая ближе к Лукинову кухонную табуретку, усаживаясь напротив. - Некисло я тебе так засандалил, да? - Внимательно смотрит в приоткрытые глаза, пытаясь отметить для себя возможную разность зрачков, но в сердцах плюет на это бесперспективное дело. Паша, очевидно, еще с самого раннего детства на голову отбитый. Одним больше, одним меньше. Миша вскрывает целлофан, вытаскивает оттуда несколько ватных кругляшей, случайно потянув за собой сразу половину пачки, и обильно смачивает их холодной водкой из горлышка, коротко выдыхая и махнув пару глотков в себя, морщась и занюхивая собственным запястьем. Вот теперь нормально пошло. А то Шибанов уже переживать начал. - От ответа не уходи. - Лукинов тянет вперед ногу, бессовестно и бесстеснительно пиная подполковника стопой по икре, и старший, поражаясь подобной наглости, незамедлительно лезет мстить. Вот только совсем по-другому. Протягивает руку к скуластой физиономии и бесцеремонно жмет ватный диск к рассаженной им же губе. Паша шипит. Громко так, болезненно и протяжно. Морщится весь, жмурится, сжуривается, скалится, плюется, отстраняя упрямую голову назад, отбрасывая на столешницу овощной пакет, и искренне пытается отодвинуться. Ишь, хрустальный какой. У Миши на этот счет совсем другие планы. Он накрепко прихватывает парня за загривок, безапелляционно фиксируя пальцами, не позволяя вырваться, и тянет обратно к себе, предостерегающе заглядывая в яркие, без пяти минут капризные глаза. - Не заставляй меня за тобой, как за дитем малым бегать. - Паша сопит. Почти насупленно, сосредоточенно, сводя брови к переносице и крепко цепляясь пальцами за предплечье, но, видя непробиваемые голубые глаза перед собой, прикидывает что-то в голове, и коротко кивает, вскидывая подбородок чуть выше. - Вот, молодец. Молодцы, вообще-то, оба. Дел таких натворили, что теперь ни в жизнь не распутаешься, а у них в запасе остались, разве что, несколько коротких ночных часов. Миша даже не спрашивает, во сколько у майора поезд/автобус/самолет/собачья упряжка, потому что прекрасно знает, как делаются все подобные дела. Быстро, резко и спонтанно. Ни один руководитель в этой уже давно прогнившей, подмявшейся под политику, системе, которую Шибанов все еще любит всей душой, даже такую грязную, инвалидную и искалеченную, ни задержит опытного сотрудника вне своего поля видимости дольше, чем позволяют выполняемые задачи. А, раз Лукинова под такое дело еще год назад подписали, значит, что и сотрудник он крайне и крайне ценный. Думать об этом жутко, вообще-то. Подполковник и рад бы сказать, что это его не трогает, что он всенепременно привыкнет, и что ему не жаль, но... пиздежь это все. Его трогает, он не привыкнет, и ему, правда, чертовски-сильно жаль. Жаль до щиплющих глаз и до тупой и холодной боли, скручивающей что-то под ребрами. - Да, очень. - Внезапно даже сам для себя хрипло роняет Шибанов, придерживая парня под здоровую скулу, аккуратно стирая с подбородка подсохшие кровавые следы, и старается запомнить все и в мельчайших деталях. Лучистые морщины в углах ярких глаз-фар, изогнутые и пушистые, словно девичьи, ресницы, любопытный ровный нос, слишком эффектно смотрящийся в профиль, тонкий и длинный шрам под правой бровью, впалые, вечно небритые щеки и постоянно подвижный, до нетерпения болтливый рот. Тремя словами - все, все, все. - Что "очень"? - Паша то ли дурью мается, то ли Шибанов и впрямь с силой удара не рассчитал, но, смотрит, вроде бы, в действительности недоуменно, так что тут, скорее, второе. - Красивый, говорю, очень. - Миша меняет испорченный ватный диск, беря новый, и мягко оттирая следы небрежно размазанной самим же Лукиновым крови со щек и скул, даже со лба немного, потому что ну все умудрился угваздать, бестолочь, и поглаживает того ладонью по растрепанному затылку. Паша на это как-то неуловимо светлеет лицом, прикрывая глаза, расплываясь в довольной улыбке, чуть склоняя голову набок, облегчая процесс, и мерно водит холодными пальцами по горячему шибановскому предплечью. А Миша глядит, будто завороженный, и ему безвозвратно стыдно и обидно за то, что все так вышло. Теперь-то столичного майора, по-хорошему, даже не поцелуешь на прощанье. Шибанов, конечно, не думал, что оно все так обернется, вообще. Думал, что "Жорик" просто молча соберет шмотки, отсалютует двумя пальцами от виска, как привык, и закроет дверь, оставляя запасной комплект ключей старшему для последующей передачи квартиры арендодателю. - Сильно злишься, честно скажи? - Особист послушно задирает голову для того, чтобы подполковник мог беспрепятственно стереть следы крови с открытого ему горла, и крупно ежится, резко и шумно вдыхая от того, как капли холодной водки, коей Миша от широты души смочил кусок ваты, стремительно скатываются прямо под расстегнутый воротник рубашки. Красиво так, что пиздец. Паша весь мурашками покрывается, морщится, плотнее прижмуривая веки, и цепляется пальцами за край стола, чуть прогибаясь в спине и меняя неудобное положение, вытягивая длинные ноги по обе стороны от шибановской табуретки. - Еще бы. И еще как сильно. Думал, вообще на пороге убью. - Не врет. Поначалу именно такая мысль мишину светлую голову и посетила. Вот только, без получаса тщательно обмозговав все происходящее, он решил действовать совершенно иначе. Надействовал, блядь. Теперь Лукинову из-за него еще и перед руководством придется оправдываться. Шибанов предложил бы ему изложить в рапорте все именно так, как было на самом деле, но Паша (Жора, Денис, Олег, не важно) уж слишком для этого гордый. И "своего", пусть даже косвенного и через десятое колено, не подставит. А Миша, может, и хотел бы. Уволили бы из этого чертова отдела, и гуляй, рванина, на все четыре стороны. Чтобы больше не натыкаться каждый день глазами на знакомые стены, оживляя в памяти все то несметное количество дерьма, что произошло в них за последние годы его работы. - А че ж не убил? Передумал? - Паша хочет было привычно прикусить нижнюю губу, но только резко вздрагивает, болезненно шипя и морщась, проходясь по ней языком, зализывая вновь открывшееся рассечение. - Да что же ты за человек-то такой? - Причитает Шибанов, снова прикладывая диск к глубокой багряной полосе, прижигая ранку и даже машинально дует, наклоняясь ближе, как в детском саду, чтобы не так больно было. Придерживает за скулу, поглаживая ту пальцами, и случайно встречается взглядом с глубокими, уставшими, но все еще невероятно-внимательными и теплыми глазами Лукинова. И ломается снова, целиком и полностью отказываясь собираться по запчастям. - Не убил, потому что люблю тебя, балбеса. - Рот сам собой открывается. Миша даже не дергается от неожиданного признания, вылетевшего наружу пробкой из-под шампанского, потому что если раньше он и мог допустить мысль о том, что говорить этого не стоит, то теперь, в свете последних событий, неожиданно понимает, терять ему уже совершенно точно нечего. И все же, добавляет, потому что перестраховщик и трус самой распоследней инстанции. - Кажется. Лукинов даже в лице не меняется. Вдыхает только глубже, шумнее и протяжнее, и также тяжело и долго выпускает воздух обратно, не отводя взгляда и внимательно глядя в правый глаз подполковника. Действительно, правый-то уж точно не соврет. Хотя, если быть честным, Паша вряд ли сомневается в искренности сказанного Шибановым. Да потому что понятно все было почти сразу. Они и съехались-то не за просто так, чтобы удобнее и дешевле было, а потому съехались, что не хватало друг друга на физическом уровне. Рабочие часы не покрывали и не восполняли желаемого, а вечно жить "на ходу", периодически заезжая в тогда еще жорикову квартиру на ночь, или, к утру, быстро настопиздело. Да и сам "Раскольников" будто себя в тех стенах не комфортно чувствовал. Теперь-то оно понятно, почему именно. Квартира-то небось корпоративная, сильно повезет, если прослушки в ней нет. А то езжай теперь майору в столицу, позорься. Кто первый предложил снять жилье - Миша и не помнит уже. Думал, что временно это, на недельку, другую, максимум. Вот только недельки незаметно сложились в месяцы, а месяцы будто по счастливой случайности слиплись во внушительные, уже совсем не шуточные семь. Семь месяцев "их". И дома, и на работе, и под адресами, и в погонях, и в выездах в ебаную тмутаракань за очередным злодеем, пытающимся скрыться от неминуемого правосудия, и даже в редких и краткосрочных выходных, в которые они по исключительной жориной неусидчивости старались выбираться хотя бы в город. - Ну, тогда я, "кажется", тоже. - Вечно сорванным голосом хрипит Паша, беззлобно передразнивая интонацию подполковника, прищуривая хитрые глаза и чуть склоняя голову набок, накрывая ладонью лежащее на собственном лице мишино запястье. И Миша верит. Полностью и безоговорочно. Тянет губы в задумчиво-нечитаемой улыбке, и уточняет разве что для галочки. А еще для того, чтобы вернуть майору долг за его недавнее праздно-беспечное любопытство. - Что, прямо серьезно? - Шибанов гладит большим пальцем тонкую, чуть синеватую от вечного недосыпа, кожу под нижним веком, и откладывает ватный диск на стол, чувствуя, как двигается в его сторону Лукинов, упирающийся чугунным и пульсирующим лбом в подставленное плечо. - Прямо серьезно. Я бы сказал, даже очень. - Звучит... ну пиздец как обреченно. У Миши от этого внутри все обрывается и камнем вниз летит в попытке пришибить очередного мага в маске рыжей обезьяны. Он судорожно и сбивчиво вздыхает, потому что от такой интонации вообще дышать оказывается больно, и мягко обхватывает столичное недоразумение за плечи, обнимая даже не в треть собственной силы. Хватит уже. Надемонстрировался. Он думал, Паша станет в беспристрастность играть. Что не прикоснется даже, что с заученным менторским тоном расскажет что-то непременно умное и бьющее прямо в цель, прикрываясь трудной работой, и вновь оказался не прав. Как и в самом начале, ошибаясь в Жоре так сильно, что простить до сих пор себе этого не может. Да, так было бы лучше сразу для обоих. Да, разошлись бы молниеносно и резко, как в море корабли, возможно, помучились бы с несколько суток, синьки бы пожрали, да угомонились. Через пару месяцев откипели бы, а через годик, дай Бог, и вовсе друг о друге бы забыли. Крайний срок - через полтора. Ну, во всяком случае, рано или поздно, совершенно точно. Теперь шанса на это у них не остается от слова "вообще". - Костюму пиздец. - Неожиданно вздыхает Паша, очевидно, только сейчас, глядя вниз, замечая крупные пятна крови на брючной штанине, а Миша только его успокаивающе по лопаткам гладит. Ну, чего теперь поделать, если он такой долдон на лукиновскую башку свалился? - Завтра поеду тебе новый куплю. - Так и сделает, вообще-то. Размеры лукиновские он прекрасно знает (причем, все), да и вкус за все это время мало-мальски уже успел отследить даже своей прямой, посредственной, лишенной воображения соображалкой. - Миш, ты же в курсе, что завтра будет? - Паша, до этого мягко оглаживающий ладонями шибановские бедра, резко выдыхает, очевидно, собирая себя в руки, и выпрямляется, прочесывая пальцами со лба русые волосы. Подтягивает к себе ранее выпрямленные ноги, упирается локтями в колени, сгибаясь в спине, и смотрит внимательно, долго, тяжело и исподлобья. - Ой, не напоминай. Опять к этому твоему Звягинцеву на ковер ехать. На редкость противный мужик, мне же не одному так кажется, да? - Миша откровенно дуркует. Ерничает, как клоун, как молодой, боясь самому себе признаться, и ловит на себе потяжелевший на пару тонн, жгущий дырку, взгляд желто-зеленых глаз. - Да в курсе я, в курсе. Успею. Ты самолетом, поездом? - Раз уж расковыряли нарыв, то и драть его надо до самого конца. Паша морщится, растягивает губы, скалится болезненно, и отводит взгляд в сторону окна, за которым все также плавно, спокойно и умиротворенно падал крупный и пушистый снег. - Как и сюда. На тачке по платке. Вещей уж больно дохрена. - У Шибанова глаза округляются. На лукиновской-то пузотерке и в такую погоду? Он точно его безвременной и бесславной смерти хочет - никак не иначе. - Вы там с ума, что ли, все посходили? На какой ты там тачке собрался? На дуре на своей переднеприводной?! - Миша вскидывает брови, руками разводит, даже в спине выпрямляется от таких новостей, но, по снисходительному майорскому взгляду в свою сторону, понимает, что все не так страшно, как он успел себе представить. - Машина - просто часть легенды. Не переживай. Доберусь в целости и сохранности. - И улыбается даже, тепло и ласково так, оценив вибрирующий на инфразвуке уровень чужого волнения. Шибанов остывает. Также внезапно, как и занялся, сводя брови, поджимая губы и растирая лоб пальцами, понимая, что они не мытьем, но катаньем, дошли, наконец, до той самой точки невозврата, в которой можно спрашивать все, что угодно, и постараться получить на это вдумчивый и искренний ответ. Доковыляли, едва волоча ноги, до самой сути изначально планировавшегося разговора. - А что еще было "частью легенды"? - Миша спрашивает негромко, мягко и без давления. Будто о прошедшем рабочем дне интересуется, а майор на это только хмурится внезапно, очерчиваясь лицом, громко и сухо шмыгает длинным носом, и разворачивается к столу, откидываясь лопатками на диванную спинку. Подцепляет пальцами открытую бутылку водки, резко и шумно выдыхает, аккуратно прислоняет горлышко к приоткрытым губам, примериваясь, и делает большой и жадный глоток. И морщится весь резко и болезненно, шипя, скалясь, прижимая пальцы к ушибленной скуле, шире открывая рот, мерно, медленно, изучающе водя по деснам языком. - Что, зуб? - Да, за зубы Шибанов переживает. Они сейчас столько стоят, что даже на зарплату столичного особиста вытянуть сложно будет. За любимого дурака, вообще-то, тоже, но в его случае уже слишком поздно пить Боржоми. - Да не, щеку прикусил просто, не парься. - Лукинов легко машет рукой, делая очередной глоток из бутылки, дезинфицируя рану внутри, кривясь лицом и гоняя водку туда и сюда, а подполковник тягуче смотрит, и думает о том, что станет очень сильно скучать по его носатому и красивому профилю. Волевому такому, даже надменному чуть. И от этих мыслей и сам машинально и уверенно тянется к бутылке. - Ты же знаешь, что я не имею права тебе всего этого рассказывать? - Понимаю. Но, мы же всегда можем представить, что у нас с тобой просто лицо в разработке. А мы версии друг другу накидываем. Чисто по службе. - Шибанов ведет плечами, сбрасывая напряжение, и упирается предплечьем к столешницу с торца, негромко барабаня по ней пальцами, и с нескрываемым ожиданием всматриваясь в точеный профиль перетирающего скулами Лукинова. - Как вариант, кстати. Че совершило? - Гнет густую бровь с ярким шрамом под ней, а Миша даже хмурится вопросительно, прищуривая глаза. - Кто? - Лицо, блин, в разработке. - Паша в снисходительном выдохе раздувает ноздри, все еще поджимая острые скулы, а Миша только тяжело лоб на подставленную ладонь роняет. Ну, водится за ним такое. Может напрочь забыть о том, что говорил еще с минуту назад. Потому и не молчит никогда и ни при каких обстоятельствах - с окружающими делится, чтобы хоть они не забывали. - У-у-у, да там настоящий психопат-рецидивист. Жестокий и изощренный. Там и похищение, и убийство, и разбой, и бандитизм, и терроризм, и принуждение, и насилие психологическое, и истязание, и оставление в опасности. Прямо целый букет. - Миша приукрашивает, конечно, но в чем-то не ошибается точно - террорист Лукинов тот еще. Последний, в свою очередь, усмехается только, косо посматривая на подполковника, не поворачивая головы, и неосознанно начинает зеркалить его движения, барабаня короткими ногтями по столу. - Мне уже прямо даже жаль всех его жертв становится. - Улыбается легко одними губами, молча принимая правила игры, и дергает еще пару верхних пуговиц на рубашке, очевидно, чувствуя, как по крови мерно раскатывается крепкий и жгучий алкоголь. Миша в этот жест глазами впивается с плохо скрываемой жадностью. Смотрит на открывшиеся взгляду острые ключицы и мышцы груди, и трагично и тяжело вздыхает, коротко мотая головой и встряхиваясь. Не время сейчас заглядываться. - Да, не говори. Несчастные. Самое страшное, что он им выбора даже не оставляет. В доверие втирается, ну, и... как... и, все. - Миша смотрит в стол, наигранно причитая, и машет рукой, трагикомично качая головой. Не прав, разве? - Ну, так что мы имеем-то? Ты ж сам все это время информацию собирал. Выкладывай теперь. - Шибанов делает еще один широкий глоток, и тянет переходящее знамя Лукинову, снова ищущему нужный угол проникновения горлышка в собственную ротовую полость. Да, это теперь минимум дня на три. - Ну, родился этот, как ты выразился, - Паша красочно дирижирует длинными пальцами, приподнимая от стола руку, - "рецидивист" в Новосибирске. Отец - военный, мать - учительница начальных классов. Вырос там же. С десяти лет семья часто начала переезжать с места на место. Сначала Оренбург, Воркута, потом Ставрополь, Краснодар, Владикавказ, и так, пока в Нижнем Новгороде окончательно не осела. Учился плохо, с неохотой, двойки штабелями таскал, в университет, соответственно, тоже ни в какой так и не поступил. Куда уж ему было. В армию забрали. Служил в подмосковном Подольске, без особых таких ожиданий служил, но так случилось, что лицо это там заметили. А по дембелю почти сразу же предложили в столичный СОБР устроиться. Миша слушает жадно, внимательно, не перебивая, даже не дыша почти. Разве что плавно перетирает челюстью от исключительного сосредоточения на получаемой информации. Ни дать, ни взять, он этого человека сегодня абсолютно заново узнает. Оказывается, и впрямь, "тяжелый". Хоть где-то уже легче. - Пока в СОБРе служил, с любимой девушкой познакомился. Женился, как дурак, в двадцать два, даже думал, что ребенка завел. - Посмеивается тихо, хрипло, невесело, а Шибанов, в свою очередь, уже не может не нахмуриться непонимающе, вопросительно выставляясь на Лукинова, устремившего нечитаемый и бесцветный взгляд куда-то в сторону коридора. - В смысле "думал"? - В том смысле, что жена его ему дочку родила. Красивую такую, голубоглазую, умненькую Анечку. И жили они еще пять лет вместе прекрасно и почти душа в душу. А потом в один прекрасный день на пороге их дома настоящий анечкин отец появился. - Паша хищнее щурит глаза, откидываясь затылком на спинку дивана, а Миша только скалится болезненно, тихо, едва слышно "блякая". Лукинов трет пальцами длинный нос, громко и сухо шмыгая, глубже набирает в легкие воздух, и продолжает. - Ну, вот, короче, СОБРовец этот рамсить начал. Завелись, забились, до драки дошло... - Ну? - Миша, и без того пауз не терпящий, сейчас еще сильнее нервничать начинает, едва в струну не вытягиваясь. - Что "ну"? Ну, этот СОБРовец ему с дури морду и разбил. Даже руку выломал. Случайно, разумеется. А папашка этот незваный, короче, заместителем главы Управы оказался. В ментовку обратился, побои снял. В суд на этого разъебая подал. Ну, жена от него, естественно, ушла почти сразу. Дочку тоже забрала, на развод подала. Из конторы, ну, как ты уже сам понял, выперли. - Лукинов все также по-шибановски "нукает", вот только в этот раз теплоты это в душе не вызывает. Скорее, искреннее, простое такое мужицкое сочувствие. - Че ты замолчал-то? Дальше-то что было? - Миша еще ближе на табуретке двигается, ерзает весь в нетерпении, забыв даже про оставленный пузырь "Царской", мерцающий на столешнице, и сверлит пытливым взглядом нечитаемое пашино лицо. Тот на оперативника, в свою очередь, не смотрит. Будто прошлого того самого опасного рецидивиста стыдится. Морщится только, скаля клыкастые зубы, дергая углом рта и крепче сводя брови к переносице. - А че дальше? Пьянки, драки, мусора. Все по сюжету типичного русского мыла. Приводов не было, но с вашим братом контакт плотный имел. Район тихий, спальный, да и участковый нормальный попался. В отдел не таскал, с пэпсами тер регулярно, чтобы доставку не оформляли, короче, ровный такой мужик. В возрасте уже. Подполковника в свое время в главке получил, но, как водится, руки не туда сунул, и на землю поперли пенсионные дохаживать. Он-то это "лицо" в ментуру и затащил. Ну, а там уже понеслась душа в рай. - Паша будто говорить устает. Расплывается по спинке дивана, растирая худое лицо большими ладонями, жмурит глаза, и открывает их уже чистыми, ясными, замутнеными, разве что, бьющейся в висках головной болью. Миша такие моменты сразу сечет - давно вместе живут. У "тяжелого" (теперь уже точно) сразу вены на висках выступают, и зрачки такие узкие-узкие делаются, как у кошки. - А как же он в ментуру-то попал? Ежели без пяти минут депутата поломал? Дело-то не возбуждали, что ли? - Миша тоже от "Раскольникова" дряни всякой понабрался. Клонит голову вбок, вопросительно вскидывая брови, а Паша от этого только улыбается, сильнее обнажая длинные белые клыки. - Да там отказной слепили. Могли бы, конечно, и вудануть, если бы прокуратура уперлась, но жена помогла. По старой дружбе, никак не иначе. Зам тот встречку написал, мол, претензий не имеет, гражданско-правовыми в суде ограничился, возмещение ущерба получил, и заткнулся. Так что, чистый твой рецидивист. - Паша разводит длинными руками, а у Миши под ребрами застревает такое простое, небрежно между делом оброненное "твой". Еще бы. А чей же еще? - Мда-а-а, прямо "Санта Барбара" столичного разлива. - Качает головой Шибанов, и чувствует, как отпускает, наконец, внутри все то концентрированное напряжение, что тугим узлом скопилось в подполковнике еще, эдак, часов с двенадцати. Лукинов, вопреки собственным ожиданиям, другим человеком представляться перестает. Даже наоборот, еще более родным становится, хотя, спрашивается, куда уж ближе? Вот только ответа на прямой и зудящий под ребрами вопрос о том, что делать дальше, чужие откровения так и не подбрасывают. Путают, разве что, сильнее. Миша с тяжелым выдохом поднимается на ноги. Открывает ящик стола, ковыряя на ладонь два кругляшка анальгина, плещет в стакан чистой воды, и протягивает СОБРовцу, с коротким кивком принимающим медицинские кругляши в пальцы. Такая себе история с водкой, вообще-то, но они опера, они железные, несгибаемые и неубиваемые. Как-нибудь уляжется. Паша закидывает в себя таблетки, запивая те из предоставленного стакана, и резко подносит ладонь к подбородку, витиевато и смачно матерясь вслух. Вода льется мимо разбитых губ, потерявших чувствительность, и катится по горлу, промачивая тонкую белую ткань рубашки на груди, делая Лукинова еще больше похожим на экранного героя сомнительных русских романов. Только красивее раз в пятьсот. Шибанов даже не посмеивается - не смешно это нихуя. Красиво до крайности, и сочувственно очень. Поддевает с крючка полотенце, вкладывая его в длинные пальцы, и завороженно смотрит на то, как утирается им особист, запрокидывающий лохматую голову, промакивая открытое горло с острым, как лезвие, кадыком. - Во сколько стартуешь? - На язык лезет чешущий внутренности вопрос. Подполковник так и стоит столбом рядом, перекрывая выход из-за стола, словно боится, что Паша вспомнит, подскочит и унесется на подвиги уже прямо сию самую секунду. - А во сколько надо? - Лукинов неспешно утирает грудь, оттирает влажной тканью засохшую кровь на пальцах, откладывая полотенце, и медленно разворачивается к старшему, выставляя длинные ноги ближе и глядя снизу вверх так открыто, искренне и вопросительно, что у Шибанова горло спазмом сжимается. Рука невольно тянется к худому лицу, укладываясь ладонью на здоровую, не зацветшую синяком скулу, пальцы гладят небритую впалую щеку, а в мозгу тревожной сиреной орет желание если не встать на колени и умолять, то уж точно уговаривать столичного героя до потери сознания. - Может, вообще не надо? - А что ему еще остается? Только смотреть в яркие желто-зеленые фары под собой, оглаживать пальцами красивое и измученное лицо, и дышать через раз. - Миш... - "Тяжелый" только выдыхает коротко, а у Шибанова уже сердце в горло подпрыгивает, заставляя сщуриться и до камня напрячься мышцами физиономии. - Что "Миш"? Не "мишкай" тут. Я серьезно. У нас вакантов в УСБ - жопой жуй, тебя из столицы из своей с руками и ногами оторвут. - Это эгоистично, вообще-то, и подполковник это прекрасно понимает. А еще понимает то, что его понимание понимает и сам "Раскольников". Прикрывает глаза длинными ресницами, ласково и плавно притирается к ладони, поворачивая голову и касаясь здоровым уголком губ сетки проступающих вен на запястье, утыкаясь носом и долго, шумно, тяжело вдыхая воздух, щекоча кожу. У Миши сердце от этой картины обмирает. Паша жмурится, разворачивает лицо, упирается в ладонь упрямым лбом, мажа плотно закрытыми веками, и обхватывает запястье длинными пальцами, прижимая теснее, будто пытаясь закрыться в широкой и неказистой шибановской руке от всех бередящих душу, но таких неизбежных, вопросов. Беззащитный и разбитый такой, что больше всего его сейчас хочется обхватить покрепче, прижать к себе и никуда, никуда, никуда, с-сука, не отпускать. - Ну, как ты себе это представляешь, вообще? - Бубнит тихо, едва различимо, но Миша все его "дефекты фикции" уже наизусть знает. Опускает тяжелую ладонь на лохматую голову, прочесывает пальцами темные пряди, и весьма определенно ведет плечами. - Прекрасно. В УСБ не возьмут - я тебя к себе в отдел заберу. Как только начальником назначат. Будешь "чисто питерский" опер второго отдела. Местную специфику ты уже понял, да и рожу твою все уже здесь знают. Ответственности меньше, да и от больно нервной столицы подальше. Старшим тебя сделаем, будешь Комарова строить. Молодого оправдают, я вернуться уговорю, будешь его учить тому, чему я так и не научил. - Миша говорит, говорит, и чувствует, как с каждым предложением голос садится все сильнее, а глаза начинает нещадно драть от представления совершенно нереальной, фантасмагоричной и абсолютно несбыточной перспективы. Паша тоже как-то весь ощутимо сжимается, отстраняется от ладони, подаваясь вперед и упираясь лбом в живот подполковника, крепко обнимая пальцами за бедра, и упрямо качает настырной головой, окончательно руша все то, что и так держалось в душе на одном лишь честном слове. - Уж лучше вы к нам. Тебя Исаков уже лет пять зовет. Вот уж кого с руками оторвут. - Шибанову только от одной перспективы перевода уже дурно становится. Пальцы пробирает неконтролируемая дрожь, оттого он лишь крепче вплетается ими в мягкие волосы, накладывая вторую ладонь на горячее горло, скользя большим по бьющейся артерии, считывая бешеный и гулкий пульс. - Ну, скажешь тоже. Где я, вон, а где Москва ваша. Я же в Питере родился, я тут каждый двор знаю, каждый подъезд, каждый бачок мусорный. А там... нервы да бардак. Сопьюсь к чертовой бабушке уже через полгода. - Миша как из того мультика: в этой норе родился, в ней же и помрет. Лукинов только посмеивается тихо, хрипло, притираясь лбом к мышцам и утыкаясь в них длинным носом, ведя руками выше, сминая пальцами бока через ткань футболки. - Так я тебе не дам. Хочешь, хоть каждую неделю с проверкой к тебе в отдел кататься буду. Не соскучишься. - Смешно, если честно. Правда, смешно. Шибанова тоже пробирает нервная улыбка, вот только сути дело это, все одно, не меняет, как из кожи вон не лезь. Поговорили, помусолили, на том и закончили. Не будет здесь консенсуса, хоть башкой о стену долбись. - Столица твоя не для меня, сам знаешь. - Миша мягко ерошит русые волосы, скользит рукой ниже, оглаживая острые лопатки, сбивая ткань белоснежной рубашки, и слышит согласное резонирующее гудение. - Знаю. - Звучит так... обреченно и всепонимающе. Лукинов сильнее притирается носом к животу, жмурясь и утыкаясь плотно сомкнутыми веками, и крепче стискивает в кулаках темную материю. - В гости хоть приезжай. Я тебя с матушкой познакомлю. Она у меня под Дубной на даче круглогодично живет. Рада будет. - Голос у Паши тоже глохнет, садится до состояния кошачьего шипения, а подполковник уже непрофессионально горячую пелену на глазах чувствует. Лоб сводит тупой и ноющей болью, а в носу начинает противно и едко щипать. Кто бы мог, вообще, подумать, что из всех встретившихся ему людей, тем самым, непререкаемым и неоспоримым, окажется именно столичный особист Паша Лукинов. И, что, по воле злоебучего ментовского черного юмора, он окажется рядом с Мишей просто потому, что хорошо выполняет все поставленные перед ним задачи. - Это мы всегда "за". - Шибанов порывисто прихватывает "тяжелого" под острые скулы, поднимает покрытое красными пятнами худое лицо на себя, и клонится ближе, прижимаясь губами к крепко сжатым между собой бровям. Мягко, но обреченно так, на грани полного отчаяния, тычется в лоб, виски, прикрытые веки, скользит по здоровой скуле, ложится поцелуем в выемку над верхней губой, притираясь носом к переносице, и выть хочет. В голосину, если совсем честно. Паша забирается длинными пальцами в жесткие волосы, жмурится весь, морщится, скалится, а Миша его мимику, как умалишенный, запоминает заново, пусть и знает уже наизусть - не вытравишь. Им полугода мало было, а здесь всего каких-то жалких несколько часов осталось. Не хватит. Мише сорок с хуем лет потребовалось, чтобы своего человека найти, а теперь у него в запасе только одна ночь, чтобы запомнить, впитать и прочувствовать его заново хотя бы (в идеале) на оставшиеся лет пятнадцать. Лукинов опирается о стол и спинку дивана, упрямо, настырно, уверенно поднимаясь на ноги. Порывисто обнимает за шею локтями, касаясь пальцами ушных раковин, жмется теснее, грудью в грудь, а Миша ладонями чувствует, как задирается выше белая ткань смятой рубашки. Майор может какую угодно роль играть, бесчисленное количество масок цеплять на красивую физиономию, но совершенно любая его одежда будет задираться абсолютно одинаково, обнажая голый живот и теплую поясницу. Шибанов вновь акцентирует на этом собственное внимание. Пока еще можно. Пока еще время есть. Гладит пальцами крепкие бока, забираясь выше к ребрам, с непривычки ощущая, как струящаяся и приятная дорогая ткань скользит по запястьям, и идет дрожью от громкого, сухого, судорожного вздоха куда-то под подбородок. Нет, мужики не плачут. Никогда. Они рвутся на части, как противопехотная граната, сами в себе осколками застревают, молчат сурово, переваривая, перегоняя, распуская едкую и горькую желчь по венам, собирают себя в руки, крепко стискивая в кулаках, и виду о слабости не подают, сопят, жмут зубы, пьют взахлеб, бьют морды, изредка даже мебель ломают, но, не плачут. Нельзя им. Вдруг, весь остальной мир рухнет? И похуй, что свой собственный сейчас скрипит по швам, расходится крупными трещинами и с грохотом сыплется в тартарары. Паша нервно жмется разбитыми губами в скулу, с нажимом скользит по спине и плечам, сжимает трапецию, судорожно, отчаянно, притирается лбом к подбородку и накрепко обхватывает лицо длинными ладонями. Смотрит так... решительно-обреченно, прожигающе, сведя брови к переносице, отблескивая в ярком ламповом свете красными, но совершенно сухими глазами. А Миша им любуется. Снова, снова и снова. Запоминает длинный изгиб пушистых, нихуя не мужественных, ресниц, тугую складку промеж сведенных густых бровей, лучи разбежавшихся от век морщин, плотно сомкнутые губы, ровный любопытный и исключительно-наглый нос, и сверкающие, такие родные и знакомые во всех переливах желто-зеленые глаза. Дышит тяжело, шумно, впитывая в себя чужой запах, без которого уже ни дня не представляет, гладит пальцами выступающие вздымающиеся ребра, ловит ладонями гулкий стук мощного сердца, и понятия не имеет о том, как ему жить дальше. Уже с утра, когда Паша соберет вещи и унесется по завьюженной трассе по направлению к шумной и взбалмошной столице. Сказать хочется так много, а времени так катастрофически-мало, что лучше и вовсе ничего не говорить. Языком мести - только больнее делать. Причем сразу обоим. Лукинов, упрямый черт, улыбается. Не так лучисто и беспечно, как водится, но все одно непередаваемо-тепло и красиво. Скалит длинные клыки, расплываясь подвижной мимикой, ерошит жесткие волосы на голове, и тянется вперед, вжимаясь губами в раскрывшиеся от удивления губы подполковника. У него только кровь сочиться перестала, а, ты погляди, все туда же. Миша себе руки готов вырвать за это. Но, теперь уже не поделаешь ничего. Паша, даже сейчас, целует так, что пол из-под ног уходит. Поначалу мягко, аккуратно, будто на пробу, легко касаясь языком приоткрытых губ, а затем снова крепко обхватывает за шею, и жмется теснее, утягивая завороженного Шибанова в глубокий и тягучий поцелуй. Вот только в этот раз пропитан он обреченной горечью, ярко ощущающейся на языке вместе с солоновато-ржавым привкусом пряной и пьянящей майорской крови. Телефон коротко вибрирует на столе, обозначая пришедшее сообщение, но Мише срать с высокой колокольни на то, кому не посчастливилось не спать в такой поздний час. Чуйка подсказывает, что это может быть Брагин, но, даже Юра сейчас не способен оттащить Шибанова от "тяжелого", мягко, плавно и чувственно вылизывающего его рот. Как же сильно ему будет не хватать этих поцелуев. Этих губ, этого острого и болтливого языка, всех этих дурацких, но чертовски-харизматичных ужимок, этого вечно осипшего голоса со скрипучей хрипотцой. Вечно небритой хищной морды, длинных теплых пальцев, сбитого дыхания, негромкого смеха и его дурного, искреннего, порывистого, местами ну совершенно по-детски неуправляемого и взбалмошного характера. Будет не хватать свежесваренного кофе с утра, сверкающей чистотой кружки в отделе, будет не хватать менторских нотаций на тему извечного поддержания чистоты в квартире, даже по нервно прилетающим в его сторону носкам скучать будет. Потому что во всем в этом - Паша. Живой, настоящий, искренний и неподдельный. - Посмотри, вдруг, что важное. - Скрипит Лукинов в приоткрытые, испачканные кровью, губы подполковника, и даже упрямо ладонями в плечи упирается, пытаясь отстраниться назад. Миша не отпускает. Крепко обхватывает за бока, уверенно тянется вперед и вновь натыкается на всю настырную тяжесть СОБРовского характера. Паша накрывает пальцами губы, кисля лицом и укоризненно глядя прямо в глаза, и Шибанову остается только наигранно-мучительно выдохнуть, не отпуская майора от себя и потянувшись к мобильному, набирая цифровой код. Ну, Брагин же. С осторожным и тактичным вопросом: "Живой?". Хули ему сделается. Тьфу-тьфу-тьфу. Миша коротко тарабанит пальцами ответ, неожиданно вспоминая о том, что Юра, вообще-то, мужик тревожный, да и дружат они слишком уж долго для того, чтобы пропадать с радаров. Отписывается чем-то в духе: "Не дождетесь. Завтра приеду - поговорим", и отталкивает телефон дальше по столешнице. Для того, чтобы одним коротким и слитным движением прихватить Лукинова за поясницу и бедро, подтягивая того выше, усаживая на кухонный стол. Выдержит, уже ни раз проверяли. Паша едва слышно стонет, порывисто выдыхая и крепко сцепляя пальцами предплечья, вот только стон этот чертовски далек от удовольствия. Миша такие вещи на раз сечет, уж на что слух, как у собаки. Шибанов настороженно отстраняется, вопросительно, почти тревожно всматриваясь в перекошенное болью побледневшее лицо, оскаленные клыкастые зубы и прижмуренные глаза, и медленно начинает воспроизводить в памяти события минувшего в лету суматошного дня. Вспоминает мастерски-отыгранное похищение дочери фальшивого Радуги, вспоминает засаду с магазинным манекеном, заново прокручивает в голове перестрелку с коллегами-РУБОПовцами, по израсходованию патронов превратившуюся в открытую потасовку, и словно на паузу ставит момент, в котором Королев, будто Акела в последней схватке, кидается на тогда еще привычно-непослушного приказам, слабоумно-героического Жорика. Повозились они знатно. Олегу, конечно, палец в рот не клади, он мужик подготовленный, мощный, расчетливый, профессиональный и самоотверженный, вот только затевать перепалку с "тяжелым" - это он хуево придумал. Раскольников, он ведь, м-мать его, и Жан, и Клод, и Ван Дам, и все в одной тощей скуластой физиономии. Жора побрыкался, попыхтел, покатался с начальником шестого отдела по пыльному бетонному полу, и, по итогу, вырубил одним крепким и отточенным ударом в морду. Миша, положа руку на сердце, хотел вмешаться еще с самого начала. Вот только случайно наткнувшись на горящие адским пламенем и праведным гневом желто-зеленые глаза этого убийцы всей несправедливости в рамках планетарного масштаба, лапки кверху вскинул, как русак лесной, и аккуратненько отступил в сторону. Майор еще тогда морщился, скидывая с себя мощную королевскую тушу, упрямо отказываясь принимать помощь в виде командирской руки, вот только у Миши тогда времени не хватило докопаться и расспросить. Подлетел Комар, сворой навалились настоящие, невесть откуда взявшиеся "тяжелые", а Жора, скалисто улыбаясь во все шестьдесят четыре, по-детски беспечно представился всему честному народу "Пашей". И не менее четким и выверенным ударом, коим отрубил Олега, вынес в полный нокаут и самого Шибанова. Миша смаргивает, в долю секунды отсмотрев вытащенные из архива видеофайлы, и, наконец, понимает, в чем дело. А он и еще добавил, долдон несдержанный. Внутри что-то снова болезненно так и плотно сжимается игольчатым комком, и Шибанов резко меняет намеченные ранее планы. Придерживает длинные и порывистые руки, потянувшиеся к футболке, за запястья, и аккуратно пристраивает их ладонями к краю стола под удивленный, без трех секунд обиженно-уязвленный взгляд желто-зеленых глаз. Паша сопит. Громко так, набыченно, хмурится, щурится, крепко стискивает коленями бедра, дергая ближе к себе, но Миша тоже характер не в кондитерской покупал. В комиссионке садового инвентаря, скорее. - Сделай милость - посиди спокойно. - Тон лилейный только лишь потому, что у Лукинова тараканов в башке столько, что СЭС вызывать бессмысленно. Но вот перемену чужой интонации те чувствуют с детекторной точностью, оттого и на рожон не лезут, выжидательно поглядывая со стороны. СОБРовец громко фыркает, хмуря густые брови, подтирая с подбородка кровь, снова сочащуюся из разбитой губы, и даже не мешает Шибанову пуговицы на рубашке расстегивать. Но, и не помогает, к слову, засранец, а ведь мог бы. Подполковнику не в пример непривычно Лукинова в костюме видеть. Ему куда более понятны и просты его вечные футболки, водолазки и свитера. Те, что без застежек. А тут работа тонкая даже несмотря на то, что сорочке уже безвременный пиздец пришел. Теперь только на подвязки для помидоров резать. - Ну, сижу. - Язвит, лишай болотный. Губы жмет, кислую мину строит, упираясь пальцами в стол, разве что ногами не болтая, с долей шумно-саркастичного терпения дожидаясь, пока Шибанов, посекундно чертыхаясь, все же, умудрится довести начатое до конца. Пистолет чистить проще, ей Богу. Миша тянет перепачканную засохшими, побуревшими пятнами ткань в стороны, медленно ныряет под воротник, спуская ту с плеч, мягко касаясь пальцами кожи, и видит, как майор от этого мелкими мурашками покрывается. Красиво так, беззащитно. Вот только это вовсе не повод сейчас все бросить и поддаться чужому героическому упрямству. Материя скользит, как в хорошем эротическом фильме, которые раньше в видеосалонах показывали. Медленно и завораживающе. Лукинов как будто под эти чертовы рубашки изначально сделан был, слишком уж бесстыдно-хорошо он в них смотрится. Особенно, когда расстегнуты, и особенно, когда спущены до самых локтей, обнажая мощные, крепкие плечи и широкую грудь с выдающимся разлетом ключиц. - Все еще сижу, между прочим. - Будь он не ладен, а? Вот лезет же под руку, полюбоваться не дает, неугомонный. В другой ситуации Миша бы непременно контроль потерял. Завалил бы "тяжелого" прямо здесь, раскладывая по столу, разводя длинные ноги, вжимая запястья в деревянную поверхность, и качественно, профессионально оттрахал бы напоследок, даже рубашки не снимая. Вот только сегодня - другой случай. Сегодня на чужой теплой и бархатистой коже крупными чернильными пятнами расплывается обилие темных и размазанных синяков. Шибанов сухо, нервно сглатывает застрявшую в глотке злость. Чертит пальцами по особенно яркому и багровеющему по краям на ребрах под самым сердцем (у Олега всегда был мощный и коварный хук справа), и мягко накладывает ладонь на лохматый загривок, потянув на себя для того, чтобы заглянуть парню за спину. И, отводя белую ткань пальцами, с замирающим сердцем понимает, что там почти и места живого нет. Чтобы он еще хоть раз на все эти предостерегающие взгляды повелся?! Да, ни в жизнь! Лучше выстрелит, не переспрашивая, и снова выстрелит контрольным, а к майору больше никого и близко не подпустит. Болезненный отголосок разумного внутри въедливо напоминает о том, что теперь уже и не придется, но Миша его поглубже обратно ногой запихивает. Не до этого сейчас. И как вообще его, такого нежного и хрустального, могли в СОБРе держать, а потом еще и в мусарню на радостях засунуть? - Ну, насмотрелся? - Упрямая башка призывно бодает лбом в скулу, а длинные пальцы уверенно заползают под край футболки, сбивая ту выше, с нажимом проходясь по бокам, припечатывая горяченными ладонями, но Миша сейчас слишком зол для того, чтобы ощущать помутнение рассудка, привычно вызванное наглющими родными руками. Шибанов отстраняется, с реставрационной аккуратностью придерживая парня за голые плечи, и с БТРовской бронебойностью выдерживает прожигающий взгляд желто-зеленых глаз. Нет. Значит, не сегодня и не сейчас. - В душ, йодную сетку, ибупрофен, и на боковую. - Шибанов слабо представляет, где возьмет столько йода, и этот вопрос в действительности волнует его больше, чем чужое недовольное кошачье шипение на грани откровенного рычания. Паше никогда не нравилось, когда замечали его слабости. И когда относились, словно к экспонату на выставке, боясь дунуть лишний раз сильнее, чем в приложенных документах написано. Зато всегда нравилось, когда натягивали грубо, резко, до искр из глаз. Нравилось, когда кусали до хруста в челюсти, когда сжимали пальцами до скрипа в мышцах, когда за волосы прихватывали жестче, чем стоило бы, и когда с силой впечатывали в любую поверхность, что только под руку попадалась. Миша, чего уж греха таить, ему и сам регулярно россыпи темных пятен по телу оставлял, но всему, даже самому неразумному и бурному, должен быть свой исчерпаемый и допустимый предел. - Ты че, серьезно? - Звучит не провокационно, но с постепенно опускающимся на буйную голову разочарованным принятием. Более чем. - Я на клоуна похож? - Миша щурит глаза, совершенно не терпящие сейчас лишних пререканий, и мерно оглаживает майора кончиками пальцев по горячей коже на шее, задевая напрягшиеся мышцы и очерчивая контур крупной родинки слева. К еще одному из длинного списка непередаваемо-невероятных лукиновских достоинств стоит приписать то, что тот никогда (ни единого раза) не опускался до оскорблений. Даже до косвенных. Даже до шутливых и саркастичных. Парень глубоко и исключительно тонко чувствовал все выступающие с многочисленных сторон грани, и уверенно, легко маневрировал между ними, никогда не задевая чужой, даже малоизведанной, личности. Это Миша всегда в бурных красках рассыпался, теряя всяческий пардон, витиевато стеля всех, кто под руку в неосторожной горячке попался, а Паша... а Паша - интеллигент. Он по-другому до белого каления выводил. Но, сейчас не об этом. Лукинов поджимает посиневшую губу, смотрит в глаза долго, внимательно, глубоко, до самой души доставая, высматривает там что-то, наверняка - сомнения, и, не отыскивая, разочарованно раздувает крылья носа, медленно качая головой из стороны в сторону. - Не похож. - И даже не добавляет что-то из серии: "вообще-то", "не сегодня", или "обычно". Теплый и понимающий до нездоровой дрожи в руках. Шибанов хмурится сильнее, оглаживает ладонью лохматую голову, поочередно касаясь большим пальцем надбровных дуг, растирая извечную складку над переносицей, и изнутри на части рвется, глядя на то, с каким плохо скрываемым трепетом "тяжелый" к его руке притирается. Обхватывает пальцами запястье, разворачивает то к себе, ведет носом по раскрытой ладони, и запечатывает длинный и кривой шрам на ней чуть влажными от снова открывшегося кровотечения губами. Миша глаза закрывает. Стискивает зубы до скрипа, гладит парня по затылку, и хочет вцепиться в него до ломоты в суставах. Так, чтобы никакие города их разорвать не смогли. Где там их белые крылья, ебаный ты в рот? Врали, по итогу, нашумевшие скандальные "Порнофильмы"?. - Ты только запомни, что ты мне должен теперь. А вот это уже по СОБРовски. По раскольниковски. По майорски. Лукинов упирается ладонями в стол и соскальзывает с него на пол, вновь вырастая перед командиром лобастым и широкоплечим упертым недоразумением, а Миша только улыбается, как дурак, на это глядя. Ловит намеренно-беспристрастно уходящего в сторону Пашу за край расстегнутой и сбитой рубашки, и клонится ближе, касаясь губами выступающей плечевой кости. Шибанов долги отдавать умеет. Всенепременно и обязательно. Прямо-таки ненавидит в должниках ходить. И столичный особист это знает прекрасно. Улыбается тоже, негромко посмеиваясь, и тычется лбом в висок, накрепко притираясь. Слишком теплый и слишком родной. Да как теперь жить-то? - Ты меня на понт не бери давай. А то я, знаешь, человек нервный, впечатлительный. - Подполковник вновь, как намагниченный, гладит парня по чугунной голове, и нехотя разжимает пальцы на белой ткани. Отпускает. - Ага, легковозбудимый. - Фыркает куда-то под скулу, а Миша только шумно ноздрями свистит. Наглющий. - "Легковозбудимый". - Передразнивает намеренно-исковерканной интонацией, морща лицо, и отстраняет буйную башку от себя, коротко, но мягко тычась губами в кончик острого и вечно-любопытного носа. - Иди давай. Я приберусь пока. - И это снова его, пашино, влияние. Да чтобы подполковник до знакомства с ним хоть палец о палец после тяжелого рабочего дня ударил? Ни в жизнь. Ежели только у Брагиных. И Паша это прекрасно знает. Лыбится, как будто правда из Сочи, солнечно, скаля острые клыки, поддевает тяжелое запястье, крепко сплетаясь пальцами, снова морщится, вжимаясь лбом под скулу (от переизбытка чувств-с, как Миша про себя называть привык), и отстраняется, наконец, собирая себя по запчастям. Ох, кто бы сейчас самому подполковнику двигатель перебрал - он признателен по гроб жизни бы остался. Длинные теплые пальцы разжимать не хочется категорически. Шибанов, в противовес всему вышесказанному, вышесделанному и вышеобдуманному, будто изо всех сил вцепляется, тянет напрягшуюся руку все дальше, дальше, до тех пор, пока локоть окончательно не выпрямляется, определяя между ними совершенно четкую, но такую ненужную и губительную дистанцию. Паша смотрит. Шибанов это только лишь чувствует, потому что глянуть в ответ трусит по заячьи. Гладит большим пальцем по костяшке, стоя точно также, на вытянутой, не вырываясь, но и не утягивая за собой, молчит так оглушительно, что уши закладывает, а подполковник понимает, что если притормозит сейчас еще хотя бы немного - это все закончится для них категорически-плохо. Даже еще хуже, чем уже в запасе имеется. Буквально нестерпимо-невыносимо. Собственное сердце в горле запертой в клетке канарейкой колотится. Того и гляди наружу выпрыгнет, на кафельный пол упадет, да издохнет в муках, как рыба на льду. Миша жмурит глаза, стараясь не концентрироваться на горячей ладони, лежащей в его собственной, глубоко и шумно втягивает в легкие воздух, набираясь решимости, и, наконец, разжимает пальцы. Чувствует с замиранием, как мягко проходятся по ним теплые подушечки, и, медленно убирает руку, до скрипа сжимая ту в кулаке. Ебаный театр. Жаль, только, что роли в нем играть приходится круглосуточно и круглогодично. Паша оказывается решительнее. Не потому что чувствует меньше (в нем Шибанов не сомневается ни минуты), просто, умный до чрезвычайности. И смелый. В дверях не тормозит, разве что, взглядом окидывает, бесшумно исчезая в коридоре и негромко щелкая дверью в ванную комнату. Тоже. Отпускает. А Миша все так и не может посмотреть. Даже в ту сторону, где еще с минуту назад Лукинов стоял, не может. Оставшуюся ночь они, ожидаемо, уснуть не могут. Просто лежат на ставшей уже родной кровати, бездумно пялясь в незашторенное окно, за которым все также медленно и пушисто лепит крупный январский снег, ждут треклятого будильника, и разговаривают. Сразу и обо всем вообще. И о работе, и о жизни, и о прошлом, и о настоящем, намеренно не затрагивая тему возможного дальнейшего, непременно болезненного будущего. Паша раскрывается снова. Со всех самых неожиданных и удивительных сторон. Лежит спокойно, в кой-то веки не возясь, не дергаясь и не пытаясь стянуть с Шибанова покрывало, просто устраивает тяжелую голову на груди, сразу удачно "щелкая" в пазы, и сплетает собственные ноги с чужими. Они у Лукинова даже под одеялом холодные, как и пальцы на руках, пусть даже крепко прикрытые горячей мишиной ладонью - нервничает. Говорят негромко, потому что силы уже последние закончились, а Миша все слушает, слушает, слушает вечно севшую кошачью интонацию с хрипотцой, и запоминает в мельчайших деталях. Бездумно водит пальцами по плечам, предплечью, изгибу расцветшей темными синяками спины, острым лопаткам, мягко пересчитывает ребра, бегает по загривку, зарываясь ладонью в мягкие волосы, и вновь начинает с начала. По кругу. И продолжать будет ровно столько, сколько безжалостные часы отмерят. Морального права шикнуть на "тяжелого", заставляя поспать хотя бы немного, не имеет. "Родион" и без него сам прекрасно разберется. Переживает только о том, как того нелегкая в Москву в дальнюю дорогу понесет. Вот только Паша - субъект исключительный. Он как-то раз почти двое с половиной суток без сна отпахал, даже не чихнул. Такая себе, вообще, суперспособность, но сейчас ее должно хватить с лихвой. Миша узнает, что у Лукинова, вообще-то, нет аллергии ни на кошек, ни на апельсины. Совсем аллергий нет. Никаких. Зачем придумывал только - вопрос отдельный, видимо, чрезмерно вдохновился ролью и плел то, что уже по факту в голову приходило. Узнает, что отец его несколько лет назад скоропостижно скончался, что все имущество свое не на сына переписал, а на племянника, потому что он-то, в отличие от самого Паши, ровно по родительским стопам в военное дело подался. Узнает, что пулю свою под сердце Лукинов вовсе не в СОБРе получил, а на глупо сорвавшейся по его же вине операции в далеком приморском Калининграде. Что клиническую пережил, едва богу душу не отдав, после заново учась дышать, ходить и разговаривать. Узнает, что нет никакого белого света, никакого тоннеля, никакого отделения сущности от бренного, вообще ничего нет. Темнота только. Узнает, что кошмары тому после этого перестали сниться только тогда, когда с Шибановым съехался, а еще узнает, что Лукинов ни минуты не наврал им про свой собственный день рождения. Много чего узнает, одним словом, даже то, что Пашу в детстве в танцевальное хотели отдать, потому что двигался уж больно хорошо. Но это, на минутку, для Миши ни разу ни удивление. "Тяжелый" раны не ворочает. Не провоцирует. Не обещает приезжать каждые выходные, не обещает писать по сто раз на дню, и не обещает невыполнимого - не забывать. Исключительно правильно делает. Притирается только иногда небритой щекой теснее к груди, поворачивая голову и касаясь горячей кожи сухими губами, жмется носом, шумно набирая в легкие воздух, и обратно укладывается, крепче сжимая в пальцах тяжелую шибановскую ладонь. Миша впитывает родные касания, выводя машинальные узоры на теплой коже, и думает, что обязательно приедет сам. Не сразу, конечно, сначала здесь все насущные дела порешает, но, через какое-то время - непременно. Хотя бы просто для того, чтобы посмотреть, чем там "Родион" в своей столице дышит. Что делает, как живет, с каким лицом и настроением выходит с работы, как смеется "там", за границей серого и унылого Петербурга, как злится, и с каким хозяйским выражением ездит по знакомым улицам. Даже если ничего у них на расстоянии не получится (а не получится сто тысяч процентов, потому что не дело это, а одни сплошные мучения), то они совершенно точно смогут остаться уж если не друзьями, то просто старыми и добрыми коллегами. Миша запомнится Лукинову сумасбродным и прямым, как палка, командиром-самодуром, а Паша накрепко застрянет под ребрами безбашенным и отмороженным майором "Справедливость". Будут ли они об этом жалеть? Навряд ли. Шибанов, так точно не будет. В этом суматошном мире слишком много всего прегадкого, раздражающего и зубодробительно-нервного, и так мало чего-то простого, правильного и светлого, что сокрушаться о семи в мгновение пролетевших месяцах он не станет ни единой минуты. Даже тогда, когда уже завтра к вечеру схуевится до дурноты. Они слишком привыкли друг к другу. Чего тут говорить - они и спали-то по одиночке только тогда, когда второй на сутках в ночь на вызов выезжал, потому что дежурили, несмотря на график, строго на пару. Возможно, они бы так даже год разменяли. Может быть, даже полтора, или, два, или больше, ведь даже несмотря на перманентное пребывание в одном информационном пространстве, откровенно не успели друг друга заебать. Впоследствии - кто знает. Но теперь уже говорить об этом не к чему. Что прожито - то прожито. А остальное уж как-нибудь приложится. Миша искренне старается не проваливаться. Не думать, не рассуждать, не размазываться бесформенной кляксой. В таких вопросах себе только послабление сделай, и расплывешься в целое болото, завязая в нем по самые... уши. Держится в моменте, настырно и упрямо, потому что за СОБРовцем эти месяцы беспрестанно наблюдал. И теперь, отчасти, понимает, отчего-же Паша, порой, казался таким непередаваемо-спокойным. Нихуя там никакого спокойствия не было, наебка сплошная. Только буря в душе, и железобетонная выдержка снаружи. Шибанов так только от крупных рабочих проблем умел, на жизнь и быт не распылялся, теперь, поди же ты, выучился. Он от Лукинова, если честно, только хорошего понахватался. Оттого и убеждает себя в том, что все происходящее - просто жестокая и злая данность, которую остается только лишь пережить, настырно поднять башку, и уверенно, гордо идти дальше. Засыпает СОБРовец уже ближе к рассвету. Сбивается с мыслей, мурлычет все тише, бубнит все невнятнее, из последних сил цепляясь за реальность и ладонь подполковника, а Миша только мягче его по голове приглаживает, перебирая волосы и не собираясь мешать Лукинову постепенно проваливаться в непродолжительный, но такой необходимый ему сон. Не перебивает, не бодрит, не дышит даже почти, просто прочесывает пальцами пряди, поглаживая второй ладонью выступающие костяшки, и, наконец, слышит шумное и глубокое сопение. Все. "Гитлер капут". На часах уже половина пятого, до будильника еще глаза вытаращишь, но к Шибанову Морфей все никак не приходит. Десятой дорогой его огибает, из исключительной вредности заставляя мучиться, плавая в собственных ощущениях, накручивать, нервно кусая губы, и перегонять в голове из стороны в сторону комок тугих и пыльных мыслей. Лезет сразу все и без разбору. Начиная от того, что ему с сегодняшнего дня домой ездить никакого смысла нет, а заканчивая тем, что в отделе теперь работать совсем некому. Сразу весь РУБОП прикрыли медным тазом, Сахарчука потянули следом, начальник главка в отставку подал, молодой все в местах не столь отдаленных чалится, а Раскольников... а нет больше никакого Раскольникова. Думает, что в начальники идти категорически не хочет, да и полковник ему этот светит едва ли теплее, чем Солнце на Плутоне. Даже всерьез задумывается о том, что Москва для него сейчас стала бы исключительно-выгодным выходом. Вот только окорачивает себя на все тех же мыслях - неча ему в столице делать. Не из того теста слеплен. Будильнику вопить во всю глотку Шибанов не позволяет. Выключает его за минуту до неминуемого, откладывая нестерпимо светящий в глаза телефон, и будит майора сам. Мягко гладит по плечам, шее, лохматой голове, постукивая пальцами, и самого себя в этот момент ненавидит. Но, будет ненавидеть еще сильнее, если сейчас позволит Лукинову проспать. С нажимом растирает загривок, слыша недовольное и обреченное сопение, разминая наверняка затекшие от неудобного положения мышцы, и терпеливо ждет, пока СОБРовец, нехотя, усядется на кровати. Поднимается следом, неожиданно-резко, до мельтешащих мух перед глазами, и целует его, теплого, сонного, еще мягкого, податливого и расфокусированного, куда придется. Трется носом о плечо, с шумом вдыхая родной запах, теплый такой, исключительно-особенный, тычется губами в скулу, в свете ночника глядя на то, как забавно прижмуривает один полуоткрытый глаз Лукинов, подставляясь навстречу, и мягко бодает лбом в висок - надо вставать. Паша не дурак. И Паша тоже понимает, что надо, вот только вместо этого лишь крепко обнимает за предплечье, прижимая то к горячей груди и животу, и трется небритой щекой о ключицу, собираясь с мыслями. Чего там с ними собираться? Сейчас, вон, вещи собрать куда важнее. Шибанов вызывается помогать. И с удивлением отмечает, как, в самом деле, немного шмоток оказывается у "тяжелого". Одежда и две пары летней обуви прекрасно ложится в чемодан, все прочее - в спортивную сумку, а документы и дражайший ноутбук - в наплечный рюкзак. То, что остается в стирке, уже даже не рассматривается. Будет возможность - Миша привезет. Не будет - да и хуй бы с ними. Не в глухую Тайгу, авось, удочки сматывает. Подполковник еще по-командирски нахаживает круги по квартире под аккомпанемент шума воды из ванной, - проверяет. Докидывает в сумку пару мелочей, в последний момент вспоминает про "общак", вытаскивая лукиновскую долю и засовывая ту во внутренний карман рюкзака, пока майор не видит, и с болезненным удивлением понимает, что весь СОБРовец, казалось бы, совершенно бескрайне заполнивший эту квартиру (и его, мишину, жизнь), до банального умещается всего лишь навсего в трех походных сумках. Квартира (теперь уже просто четыре стены) резко делается какой-то маленькой, голой и совершенно неуютной, даже несмотря на то, что шибановского недособранного барахла здесь с лихвой хватает. И резко трясет головой, отгоняя постепенно наползающий цепенящий ужас. Темное январское утро отъезда - всегда такое. Холодное до мурашек и мелкой трясучки, тянущее, сосущее, скребущее, непроглядно-черное и кажущееся совершенно бесконечным. Миша ловит себя на мысли, что подобные эмоции только в далеком детстве испытывал, когда из деревни от бабушки после новогодних каникул обратно в северную столицу уезжал. И тогда это, в действительности, казалось всенепременным и непереживаемым концом вселенной. Вот только все это проходило. Вставало солнце, Шибанов шел в ненавистную школу, наваливались какие-то мелкие домашние дела и крупные пацанские заботы, и все, постепенно, возвращалось в свою привычную и набитую колею. Также будет и в этот раз. С разницей лишь в том, что теперь к этому усилий придется поболее приложить. Есть не хочется категорически, прямо-таки до дурноты, но Миша себе не простит, если на хлопочущего на кухне майора напоследок не посмотрит. Тот с уже хозяйской отточенностью (хотя, когда иначе-то было?) роется в холодильнике, гремит посудой, зелень на доске режет со скоростью шефа из телека, поглядывая за дражайшей туркой, пристроенной на газу, а Шибанов бессовестно любуется. Стоит сбоку, как дурак, не помогает (не мешается, двумя словами), и смотрит на сосредоточенного Пашу в его, подполковника, спортивных штанах. Особист не отвлекаться старается, лишь изредка поглядывает на Мишу искоса, коротко улыбаясь себе под нос, прикрывая желто-зеленые глаза длинными ресницами, и молчит. Потому что говорить им, по большому счету, уже не нужно ничего. Сказано и сделано непомерно много, оттого ныне и отмалчиваются, впитывая момент и не обращая внимания на стремительно летящее время. Шибанов поглядывает на укрытое синяками тело, проходится глазами по каждому темному пятну, цепляется взглядом за скулу и разбитые губы, и думает, что могло быть хуже. То ли хватку Миша теряет, то ли собственные чувства не дали в полную силу врезать, но отечность, появившаяся еще ночью, почти полностью сошла, оставляя на худом лице лишь небольшое, будто бы грязное и неотмытое темно-серое пятно. Рассечение на губе подсохло, перестало кровить, зияя глубокой багровой полосой, по которой Лукинов то и дело машинально проходится кончиком языка, будто с пару дней как по физиономии засветили. Регенерация у него всегда, как у индейца, была. Даже припухлости не осталось, разве что, небольшое фиолетовое пятно вокруг ранки. - Ты так смотришь... - Наконец, нарушает тишину, СОБРовец, поворачивая к Мише лицо и сводя брови, привычным домиком, так, что складка промеж ними почти до переносицы достает. Он ему уже раз триста говорил, чтобы не хмурился столь напряженно и крепко, но, разве тому что докажешь? Вон, морщин и складок по красивому лицу столько, что опись составлять можно, и все туда же. А ему еще даже сорока нет. - Как? - Насмешливо хрипит Шибанов, складывая руки на груди, и ловит каждое движение подвижной мимики. Паша, когда нервничает, даже совсем слегка, рядом с подполковником ее вовсе контролировать перестает. Отпускает себя, губы поджимает, глаза щурит, углы рта то и дело растягивает, хмурясь, трет нос длинными пальцами, елозит костяшками по подбородку, извечно таща бесстыдно-красивые руки к такому же лицу, и все пытается квалифицировать ситуацию, подбирая нужные слова. - Не знаю. Как будто на фронт отправляешь. Как минимум. - Лукинов накрывает сковородку крышкой, выключая газ, и моет грязную посуду в раковине, а Шибанов отмечает, что все движения его, привычно расслабленные и уверенные, сейчас сквозят резкостью, почти излишней нервозностью. И глубоко набирает в легкие воздух, отрываясь от столешницы и заходя "тяжелому" за спину, устраивая обе ладони на теплых голых боках и накрывая губами выступающую плечевую кость. - Не обращай внимания. - Бубнит в горячую кожу, чертя по ней носом, касается приоткрытым ртом загривка и крупной родинки на шее слева, утыкаясь под скулу, и чувствует, как близок к открытым душевным метаниям сам Паша, нервно трущий длинные пальцы полотенцем. Не выдерживает. Разворачивается почти резко, вцепляясь ладонями в плечи, и смотрит своими убийственными желто-зелеными глазами, раздувая ноздри и стискивая зубы до желваков. - Я же не в Исландию переезжаю, серьезно. Поменьше драмы во взгляде. А то как ножом по сердцу. - Паша перебирает руками, непокойный, с гулким стуком ударяется локтем о стену, морщится, скаля острые клыки, и раздраженно трет пальцами место ушиба. Если он себя сам на эмоциях случайно не убьет - уже хорошо будет. Шибанов пытается его притормозить. Будто проецирует на "тяжелого" собственное фальшивое спокойствие, мерно гладит чугунную голову, проходясь большим пальцем по напряженному лбу, растирая извечные складки, а майор только глаза закрывает. Стоит, подставляясь, что-то прикидывая в умном и светлом разуме, легко покусывая верхнюю губу, и, наконец, шумно и судорожно выдыхает, разводя напряженные плечи. Крепко обнимает за шею, прижимая ладони к плечам, и уверенно тянется вперед, утыкаясь сухими губами в губы бывшего командира. Поцелуй тоже нервным выходит. Рваным, спотыкающимся, обрывистым, с острым привкусом едкой горечи. Миша стирает ее языком, сплетаясь им с чужим, длинным и привычно-юрким, ведет по ровным зубам, задевая клыки (сколько раз он о них резался - не сосчитать уже), гладит парня по бокам и бедрам, чертя пальцами по подвздошным костям, выступающим из-под пояса широких ему штанов, и думает, как бы все это закончить. Как отпустить Лукинова беспристрастно из отдела, с самым тупым видом пожимая напоследок руку, и как отправить восвояси под чужими любопытными и цепкими взглядами. Как сыграть в идиота, и как, самое главное, не уйти после этого в глухой и непроходимый запой. Паша будто все его метания чувствует. Морщится весь еще сильнее, привстает на мыски, делаясь еще выше, крепче обхватывая локтями за шею, сминает губы своими, не в пример аккуратно, чтобы рану не разбередить, то и дело тихо и коротко шипя и скалясь от щиплющей боли, а Миша, наконец, набирается сил для того, чтобы прекратить все это творящееся безобразие. По крайней мере, пока что. Придерживает за буйную башку, мягко отстраняя майора от себя, успокаивающе тычется поцелуем в выемку над верхней губой, и, не удерживаясь, касается упрямого лба, шумно втягивая носом родной запах. Это становится крайней точкой. Будто, и впрямь, заживо хоронит, нельзя так. Паша это сам улавливает. Отстраняется, коротко мазнув пальцами по шее, встряхивается, чтобы общие упаднические настроения в кухне сбросить, и уверенно берется за тарелки. Прав, вообще-то, пожрать надо. Хотя бы затем, чтобы потом на Звягинцева со злости не накинуться. А Миша может. Миша и сытый-то может, а уж голодному ему даже сам черт не брат. Едят тоже в гробовой тишине. Очередной мент родился. Шибанов, разве что, коротко спрашивает о том, как "тяжелый" себя чувствует, и, видя привычно-беспечное скалистое выражение на лице в совокупности с этим извечным упрямым и мурлычущим: "Та, нормально", только головой качает, вытаскивая из аптечки россыпь обезбола, сгружая на стол рядом с Лукиновым. Нормально ему. И как, вообще, ехать собирается? Только теперь Шибанов начал ощущать острую и липкую тревогу под ребрами. Одно радует - не один в столицу попрется, может, суровый генерал-майор и окажет подчиненному посильную помощь, забирая на себя управление транспортным средством, которое Шибанов еще в глаза ни разу не видел. Хочется вызваться отвезти самому, вот только знает - никто ему не позволит. Ни Паша, ни Звягинцев, ни собственное руководство. Собираются быстро, потому что время с последнего часа поджимать начинает, не рассиживаются, даже телек изначально не включают, чтобы туда машинально не заглядывать. Что они там нового увидят? Фонят на инфразвуке общей плохо скрытой нервозностью, разве что между собой не цапаются, потому что не виноват в этом никто. Точнее, виноваты сразу оба, но минус на минус, как говорится... не развели бы всего этого, теперь не мучились бы, сурово сопя под нос, остро ненавидя волю саркастичного и жестокого случая. Миша с привычной маниакальностью проверяет, все ли собрано в сумки, забирает с подоконника в гостиной смятую пачку лукиновских сигарет с тяжелой американской зажигалкой, сует в коридоре в карман бежевого пальто, и думает, что одет майор ну совсем не по погоде. Вечно расхристанный, расстегнутый, с душой на распашку и открытым суровому питерскому ветру горлом - очередной повод для переживаний. Ему бы пуховик по самый нос, но мажорские пижонские замашки у него всегда пересиливали любой здравый смысл. Оттого и разговаривать об этом бесполезно. Только нервы тратить. Паша оглядывается на самом пороге, разворачивается спиной к двери и долгим, тяжелым и цепким взглядом, с плохо скрытой болезненностью, оглядывает квартиру. Морщится, хмурится, поджимая посеревшие губы, и даже дышит шумно, но через раз. Глядит в сторону кухни, пробегается взглядом по перевернутой вверх дном гостиной, с суровой сосредоточенностью пялится на оставленную на комоде связку личных ключей, и медленно поворачивается на молчащего Мишу. И глаза у него такие... беспомощные, тоскливые, совершенно растерянные. Целуются, как умалишенные. Сумбурно, порывисто, крепко и искренне. Паша вжимается спиной в массивную дверь, с силой сцепляя пальцы на лице подполковника, кусает губы, вылизывает рот, глубже толкаясь длинным языком, сопит шумно, судорожно. Шибанов понимает, что это, скорее всего, их крайний раз. Во всяком случае на неопределенно-ближайшее в перспективе время. Оттого и насытиться никак не может, голодно, жадно вжимаясь в горячий широко открытый рот, путается пальцами в лохматых волосах, теснее жмет к себе за поясницу, забираясь рукой под легкое пальто, и вытягивает из чужих легких последние остатки кислорода. Снова режется языком об острые клыки, чувствуя привкус собственной и майорской крови, вновь сочащейся из открывшегося рассечения, жмурится, соскакивает губами на подбородок, прикусывая небритую кожу резцами, ныряет ниже, выцеловывая вечно открытое горло, и впитывает в себя шумные вдохи и выдохи, которые без остатка отдает ему СОБРовец. Тот крепче вжимается затылком в дверь, запрокидывает голову, нервно дергая кадыком, ерошит пальцами жесткие волосы, подставляется без меры, притягивая и вжимая еще ближе, теснее и горячее. Миша тянет ниже воротник белой футболки, поочередно накрывая поцелуями выступающие ключицы, жмется к пульсирующей яремной впадине, и снова поднимается наверх, вплавляясь губами в открытый лукиновский рот. Скользит языком, поддевает мокрые губы, вылизывает небо, сминая пальцами белую ткань на пояснице, и останавливается только тогда, когда под веками мелкие цветные мухи летать начинают. Голова кружится от бессонной ночи и свалившихся ощущений, и Шибанов морщится, отстраняясь, широко проходясь языком по приоткрытому рту, стирая остатки соленой и теплой крови, и жмется губами туда, куда придется. В подбородок, во впалые щеки, в острый и длинный нос, в переносицу, брови и расчерченный складками лоб. Касается плотно сжатых век, собирает губами память о глубоких морщинах в уголках глаз, и чувствует, как душа рвется куда-то, пытаясь проломить вздымающуюся реберную клетку. Все. Нельзя. Паша придерживает пальцами за скулы, наклоняется ближе, утыкаясь в лоб, жадно втягивая в себя воздух, и коротко, отрезвляюще подталкивает носом в переносицу. Возвращает в холодную и жесткую реальность. Отстраняется, поглаживая подушечками по щекам, а Миша смотрит на него, как будто в последний раз. Запоминает сверкающие желто-зеленые глаза, длинные ресницы, раздувающиеся крылья носа, лучистые морщины на худом лице, раскрасневшиеся зацелованные губы и приоткрытый клыкастый рот. С замиранием сердца смотрит на то, как "тяжелый" в сотый раз проходится языком по рассечению, смазывая кровь, как снова коротко морщится, прищуривая веки, и с какой непреодолимой внутренней силой берет себя в руки, встряхиваясь и оправляя сбитую футболку, подцепляя с пола рюкзак и укладываясь фантастически-длинными пальцами на чемоданную ручку. Да. Им уже очень и очень сильно пора. Лукинов хмуро и молча курит, пока Миша прогревает машину, сбивая снежную шапку с ненаглядной ласточки. Помогать даже вызывается, но едва не получает щеткой по запястьям, и, отходя в сторону, принимается за вторую сигарету. Красиво так, мрачно, карикатурно, в стиле старого доброго английского детектива. Дрожит изредка, мелко, конвульсивно сводя плечи и вжимая в них лохматую голову, плотнее запахивая тонкое пальто, а Шибанов снова думает о чужом настырном упрямстве. У парня даже губы уже посинели, а он все из себя лондонского денди строит. Подполковник пропускает мысль о том, что Лукинов, в общем-то, и в пуховике до самых пяток с нагруженным на голову капюшоном по самый нос будет максимально-эффектно смотреться. Вот только, разве тому что докажешь? Модник хренов. Кивает Паше, чтобы в машину сел, предварительно включив подогрев пассажирского, и курит уже сам. Жадно, нервно, дорвавшись и прикидывая, что теперь бросить ему будет еще сложнее, чем в предыдущий раз. Смотрит на "Родиона", нахохлившегося в машине, перетирающего ладонями и дующего на продрогшие длинные пальцы, резко втаптывает окурок в снег, и садится следом. Им тут до работы-то ехать хуй да нихуя, но оперская офицерская выдержка всегда призывала появляться в конторе хотя бы на полчасика раньше общепринятого распорядка. Они будто вовсе забыли о том, как разговаривать. Едут в тишине, нарушаемой только бубнежом свежих криминальных сводок по "Спутнику", сосредоточенно смотрят кому куда положено, и только за руки держатся. Крепко, до скрипа в суставах. Миша даже коробку передач не трогает, плетется потихоньку на второй по заснеженному, кипельно-белому и бьющему по глазам яркостью январскому Питеру, и мерно гладит парня по выступающим костяшкам. Суровая оперская романтика - она такая. Скоротечная, недолговечная и непрочная, как первые места в городской статистике. Шибанов непривычно не комментирует, не спорит с голосом из динамиков, и Паша также непривычно не смеется негромко, по-кошачьи бархатно, качая головой на чужую дотошность. Будто на казнь едут, честное слово, хотя, может, это и недалеко от правды ушло? Ближе к конторе теплую СОБРовскую руку приходится отпустить. Тяжело так, нехотя, потому что глазастых около главка - пруд пруди. И так уже все кости перемыли о том, отчего каждое утро вместе приезжают, отбывая на подполковничьей машине обратно к вечеру. Фантазии у местных ровным счетом никакой, никто не догадается, даже если следить станет, скорее, просто подозревают что-то. Что-то из серии расхожих историй об оборотнях при погонах, занимающихся малоприятными, скользкими и темными делишками. И Шибанова, и майора это вполне устраивает. Сумки из машины негласно решают не забирать. Разве что рюкзак с техникой и документами, чтобы дражайший лукиновский ноутбук не наебнулся от сырого питерского холода. Курят еще молча и хмуро прямо недалеко от проходной, насрав на удивленные взгляды проходящих мимо коллег (еще бы, столько лет "ЗОЖа"), и, поглубже вздыхая, набираясь терпения, пересекают порог КПП. У Паши ксива уже другая, красивая, столичная, под настоящее имя, яркая такая, как будто совсем новая. И фотка в ней не в пример четкая, внушительная такая, серьезная. Это тебе не смуглый и дурной сочинский опер с растрепанной башкой, это теперь самый настоящий майор, мужественный сотрудник и ответственный исполнитель. Миша негромко смеется, рассматривая удостоверение, пока идут по лестнице на свой этаж, и даже коротко, беззлобно локтем под ребра получает. - Серьезный такой, прям генералиссимус. - Шибанов возвращает ксиву обратно в длинные пальцы, и ловит очередное наморщенно-укоризненное выражение, качая головой и убирая руки в карманы. - Да идите вы, Михаил Владимирович. - Фыркает СОБРовец, поджимая губы, стискивая зубы, заходив желваками на худых скулах, и недовольно раздувает большие ноздри. Они в конторе, а значит, и марку надо держать соответствующую. Привычно-придурковатую, отчасти строгую и самодурную. Их привычное совместное утро окончательно растворяется со щелчком ключа в замочной скважине кабинетной двери. В нос бьет запах пыли, бумаги и металла, а это значит, что теперь им придется действовать строго по распорядку. Паша снова будет разбираться с ворохом документации, погрязая в объяснениях и кипе личных дел, а Миша... а Миша, как карта ляжет. Для начала закончит со Звягинцевым (или, он с ним), быстро сгоняет майору за новым костюмом, а потом будет подминаться под ситуацию. Первоначальные и базовые задачи с внезапными факультативами и интерактивками у него из должностных еще не вычеркивали, даже несмотря на все произошедшее. Даже если весь мир внезапно рухнет небом на землю - угро будет работать до потери пульса не благодаря, а вопреки. Будет искать, вынюхивать, догонять, ловить и тащить к следакам, будет зашиваться в горе бумажек и тонуть в веренице видеофайлов, будет напрягать чуйку, слух и задницу, будет стрелять, угрожать, договариваться и бить морды в случае, если не сработает все вышеперечисленное. Миша непременно откажется от должности, им пришлют новых начальников главка и розыскного управления, рано, или, поздно, дадут нового сотрудника, и все пойдет своим привычным суматошным чередом. Шибанов снова будет ездить к Брагиным по праздникам (и не только), снова будет нервничать, драть глотку на выкате глаз, спорить с Ухватовым до пены изо рта, снова будет доказывать свою правоту новоиспеченному коллеге, тяжело хлопать по плечу вечно уставшего и заебанного Комара, и... будет скучать. Чрезвычайно и до тянущей боли в груди будет скучать по этому бесконечно-длинному, насыщенному, и в то же время до щелчка короткому году, в котором в их втором отделе работало это упрямое, настырное, безудержное и самодумное недоразумение, застрявшее под кожей и под ребрами. Лукинов не отсвечивает целый день. Непривычно отсиживается в предоставленном для ГУСБшников кабинете, перебирая бумажки, не выходит на связь, и даже курить не мотается. Миша, целиком и полностью выдроченный диалогом с генералом, даже с Жэкой не разговаривает - желания нет. У Комарова и у самого настроение на твердую парашу. Хмурый, мрачный, черный почти. Как-никак, тоже привык к Жорику за все это время, да и ситуация с полканом и РУБОПом меда в бочку с дегтем не добавляет. Апелляционное слушанье по Рожкову перенесли еще на две недели, и сейчас им обоим попросту не за что ухватиться. Ни позитивной мысли, ни отблеска шальной надежды, ни-че-го. Только глубокий и тотальный раздрай и бардак. И в кабинете, и в отделе, и в душе. Миша собирает чужие шмотки, краем уха слушая разведенную с самого утра суету в коридоре. Комар даже не помогает - не лезет под руку, сидит с мрачным рылом над материалами по территории, и сопит громко, тяжело и раздраженно. Шибанов до последнего как в америкосовских фильмах делать не хотел, но собирать пашины вещи куда-то, кроме как в коробку из под бумаги, у него не выходит. Не в пакет же из "Пятерочки", ей Богу? Складывает аккуратно, даже бережно почти, не как привык - швырком да с ноги. Собирает все ежедневники, паркер в чехле, кружку, портупею, наручники, сменную одежду, забытые в тумбочке солнцезащитные очки, перочинный нож, набор магнитных отверток, зарядки, рабочий пауэрбанк, горку металлических флэшек и еще две кучки мелочевки различного характера. Как же Паши тут много. Буквально на каждом столе, на каждой полке и на каждом подоконнике. Всего за год он умудрился заполнить кабинет без остатка и до самых краев, а теперь Шибанов собственноручно и скрупулезно выдавливает о нем любую память, нахаживая по ламинату нервные и порывистые круги. Вытаскивает из органайзера карточку-заместитель на табельное, корки темно-красного пропуска в министерскую поликлинику, не забывает даже про папку с личной документацией. Она там, конечно, вся из фальсы состоит, больничные листы, благодарности и грамоты сплошь на "Георгия Дмитриевича Раскольникова", но, как память, сгодится. Форму только не трогает. Форма - это святое. Сам заберет, нечего к ней руки тянуть, не в контактном зоопарке вырос. Миша даже не думает о том, что Лукинов на такое бесцеремонное выселение обидеться может. Скорее, даже спасибо скажет, что самому впопыхах собираться не пришлось. Закрывает картонную коробку, укладывая личную папку сверху, и стоит посреди кабинета, растирая затылок, как распоследний идиот. Хоть бы вызов какой поступил. Хоть бы Юра к себе в комитет дернул. Хоть бы Ухватов всю плешь по телефону прогрыз - уже легче было бы. Но у Шибанова, как назло, ни звонка, ни сообщения. Только в рабочем чате пишут про назначение офицерского собрания по факту произошедшего на следующую неделю, да вновь ищут каких-то вооруженных бандюганов на черной "Октавии" и левых номерах. Браться за заявления нет ни сил, ни желания. Глаза как нарочно начинают слипаться, делая Мишу еще более злым и раздраженным, оттого приходится попросту осесть в кресло, открывая ноутбук и создавая вид бурной деятельности, да бездумно пялиться на пришедшие по СЭДу материалы для доклада и исполнения. У него там под полторы сотни уже накопилось. Отвлекает, к слову, отлично. Очередная дурь в духе: "принято, устранено, исполнено, полагал бы списать в молоко нахуй" вытаскивает из состояния временного анабиоза. Такой бред еще поискать надо - ни в одном юмористическом журнале не найдешь. Еще и Врио в лице Макса Алтухова - начальника третьего отдела - от души накидал ему всячины, никакого отношения ни к нему, ни к его ребятам, не имеющую. Пока вычитал, пока посписывал, пока рапортом передал нужному исполнителю - остаток дня и скоротал. Как раз бегал красными глазами по предпоследней справке об итогах годовой работы по Выборгскому району, когда в кабинет, не стучась, ввалился встрепанный, бледный и смертельно-замученный Лукинов. От одного взгляда на него сердце сжимается. Миша скидывает аналитику "в молоко" в ту же секунду, закрывая ноутбук и вопросительно, долго, внимательно глядит на задроченного особиста. - Ну как? - Спрашивает за него резко и внезапно оживившийся Комаров, развернувшийся к майору в кресле. И по кислому выражению на красивой физиономии можно понять, что, в общем-то, нихуя "никак". - Нормально. Материалы сейчас местным передаем, и сваливаем. Там Паламарчук уже всю голову по телефону выебал. Как будто мы, блядь, материализоваться сейчас в Москве должны. Паша ругается. А когда Паша ругается, то это значит только одно - он заебался до крайности и без меры. Моргает краснючими глазами через раз, фокусируясь взглядом, трет длинными пальцами кажущееся еще более худым лицо, скребет ногтями длинный нос, оставляя на коже белые полосы, тянется в хрустящей от долгого просиживания задницы спине, а подполковник только снова мельком глядит на край вечно задирающейся на подтянутом животе футболки. Ну, что за человек? Вот постоянно у него так. А у Миши каждый раз сердце удар пропускает от одного взгляда на обнажившуюся кожу, натянутые кубики пресса и русую поросль коротких волос, тянущихся из-под выступающей над ремнем резинки дорогого брендового белья. От еды принципиально отказывается, от кофе тоже, только разминается коротко, выставляя на место все кости и позвонки, да падает на диван с самым бездумным видом, потягивая из стакана кипяченую воду, перегоняя ее из одной стороны челюсти в другую. Думает о чем-то. Шибанов даже не представляет, о чем именно, и чует его сердце, что и не хочет вовсе. Комаров еще как назло к креслу прилип, даже в сортир, и в тот не ходит, собака, потому и получается, что приходится Мише отсиживаться на почтительном рабочем расстоянии, да не у дел. А время идет. Идет быстро, судорожно и неумолимо. И когда на пороге кабинета появляется довольный, одетый Звягинцев с планшеткой подмышкой - у Шибанова сердце несколько ударов пропускает. Замирает на долгие секунды, будто сил набираясь, а потом снова начинает заполошно колотиться с гулким шумом, болезненно отдавая в горло. Все. Финита. Пора отбывать по месту изначальной дислокации. Провожать вызываются, ожидаемо, всем миром второго отдела ГУУР по Санкт-Петербургу. Жэка тащит коробку, Лукинов - несколько комплектов формы в чехле и насилу всученный, даже не примеренный костюм в охапку, а Миша, совершенно пустой, плетется сзади, лениво перетирая с генералом чужие кости по поводу всего произошедшего. МихаилАнатольич, в принципе, очень даже неплохим мужиком оказывается. Разве что с привычной столичной высокопарной ебанцой, но к этому уже совсем скоро полностью привыкаешь. Посмеивается негромко, тактично над скупыми оперскими шутками, даже имеет неосторожность самому пошутить о том, что здесь по таким кадрам, как Паша, выть на Луну еще как минимум с месяц должны. Что таким, как он, вообще-то, руки целовать надо, и что тянуться за ними следует, как за непорочным и глубоко профессиональным шаблоном для подражания. Миша только усмехается себе под нос. Он-то уж точно целовал. И тянулся. И выть будет, как оголтелый, правда, не услышит этого никто. Путь до подогнанной под стены конторы лукиновской машины кажется долгим, муторным, тяжелым и совершенно бесконечным. Как на гильотину, расстрел или повешение. Не отрезвляет даже свежий морозный воздух, с ходу бьющий в нос и щекочущий ноздри, обжигая горло застывшей в воздухе влажностью. Миша, как собака, глубоко и часто дышит широко открытым ртом, не боясь за миндалины, и осматривается по сторонам, почти сразу находя глазами нужный автомобиль. У Паши оказывается весьма симпатичный и новенький "Паджеро Спорт", у которого уже устало пристроился курить третий из столичных, мелкий такой и противный на лицо, Остапенко, кажется. Теперь подполковнику точно можно легче вздохнуть - Лукинова будет кому за рулем заменить, а значит, не уснет, заклевав длинным и любопытным носом. Вещи из шибановской машины вместе вытаскивают. СОБРовец деловито, шустро открывает заднюю дверь с противоположной стороны от подполковника, уверенно тянется за чемоданом, и замирает ненадолго, коротко, невзначай проходясь холодными пальцами по тяжелому и горячему оперскому запястью. Так, что внутри очередная осколочная с оглушительным грохотом разрывается, глубоко под ребрами застревая. Смотрит так решительно, но так устало, что Шибанов долго такого взгляда не выдерживает. Громко и резко захлопывает дверь, заставляя налипший снег осыпаться на промерзший асфальт, и нарочито-бодро шагает к лукиновскому "японцу", закидывая сумку в заранее открытый багажник. Ну вот, собственно, и все. Питер вокруг весело и беззаботно переливается огнями многочисленных гирлянд, еще не снятых после Нового года, который встречали вместе. Мерцающий свет сплетается с оранжевым фонарным, причудливо пляшет по худому лицу, в глазах желто-зеленых всполохами отражается, а Миша старается не смотреть. По очереди жмет руку каждому: Остапенко без охоты и из исключительной вежливости, генералу с куда большей долей мужицкого уважения, а Лукинову с хорошо скрытым, глубоким внутренним отчаяньем. Не схватить бы его прямо здесь в охапку, да не начать непрофессионально ныть о том, что с такими кадрами грех вот так запросто прощаться. И все же, короткую вольность себе позволяет. Жмет крепче пальцы, рывком притягивая к себе, по-товарищески хлопает по широкой спине, по-отечески коротко встрепывает ладонью вечно лохматый затылок, и по-братски стучит по плечу, скупо улыбаясь. - Ты там это, давай, не геройствуй особо сильно в столице своей. - Смотрит в глаза беспристрастно, так, как коллеги смотрят, потому что за столько лет уже съел и переварил. Цепляет на себя маску совершенной пуленепробиваемости, и разве что едва удерживается от того, чтобы не попросить прилюдно у генерала, чтобы следил за этим недоразумением безрассудным пуше, чем за очками собственными. - Ла-адно, постараюсь. - Негромким, окончательно-севшим голосом, почти шепотом, тянет майор. Улыбается также "маскарадно", похлопывая по локтю, и с отточенным профессионализмом продолжает играть свою роль даже теперь. Даже тогда, когда больше всего сейчас хочется схватить друг друга, добела в костяшках вцепляясь в воротники, и не отцепляться, желательно, как минимум до весны. Моргает только воспаленными желто-зелеными глазами через раз. Медленно так, редко, тяжело. Искренне обнимает Комарова, чтобы без палева все было, а может, и впрямь потому, что скучать будет по чужой простодушной прямолинейности, чеканит двумя пальцами от виска, одаривая одной из самых беспечных и расслабленных улыбок, и огибает заведенную машину. Кидает от двери через крышу недолгий, внимательный, цепкий взгляд, мгновенно потухая, поджимая серые губы, и... прощается. Отпускает. Кивает коротко, чрезмерно-резко, раздувая ноздри и напрягаясь лицом, и садится в машину, с громким хлопком закрывая за собой дверь. Миша смотрит. Смотрит, не отводя взгляда. Чувствует, как подкатывает к сведенному спазмом горлу тугой и колючий комок, насилу проглатывая наждачную сухость во рту, и хочет следом дернуться. Рывком распахнуть дверь, выдернуть Лукинова за грудки, вжать со всей силы в машину, прямо на глазах у всех, стиснуть до скрипа в суставах, крепко обхватывая руками, и целовать. Целовать, целовать, гладить по лохматой упрямой голове, бубнить какую-нибудь несусветную чушь о том, что все приложится, о том, что найдут они ему здесь работу, что не обязательно вот так вот впопыхах и сгоряча бросать все то, что так и не успело толком построиться. Нести о том, как сильно скучать будет, как жить спокойно не сможет без него, неуправляемого, порывистого, настырного. О том, что совсем ему не кажется, о том, что _любит_ майора по-настоящему, сильно, крепко и безудержно. Хочет вжиматься грудью в грудь, стискивая ладонями худые скулы, смотреть в глубокие и бескрайние желто-зеленые глаза и убеждать в том, что все непременно будет исключительно "хо-ро-шо". Хочет. Не может только. Потому что не эгоист. Разве что совсем немного, но уж точно не до той самой степени, в которой сможет вот так бездумно и глупо сломать любимую и родную жизнь, горячо бурлящую в артериях даже на ощутимом морозном расстоянии. Собственные мысли с громким хлопком лопаются под гулкий, мерный рев качественного заграничного двигателя. "Японец" едва ли не в ту же секунду высоко взрывает колесами слежавшийся белый снег, фырчит так хорошо, дорого, завораживающе, и порывисто отъезжает с парковочного места, в пару минут теряясь из виду, скрываясь за поворотом на основное шоссе. А Миша все стоит. Даже тогда, когда Комаров, жалуясь на холод, уходит обратно на КПП, стоит. Курит медленно, глубоко и нервно, пытаясь развести сжатые спазмом легкие, сухо шмыгает замерзшим на морозе носом, растирая пальцами до боли скорчившиеся щеки, и все смотрит в завьюженную даль. Туда, где с визгом шин скрылось порывистое и бесшабашное московское недоразумение, все еще бьющееся в крови, под ребрами и под самой кожей. Туда, где все уже закончилось, едва успев начаться. Отпускает. В кабинете невыносимая, мокрая и спертая духота. Питерский август зловредно, саркастично и изощренно решил отыграться на жителях и гостях северной столицы за все предыдущие два с половиной месяца сразу. По спине безжалостно льет, соленые капли щиплют глаза, а гоняющий туда-сюда горячий воздух маломощный вентилятор еще позавчера перестал справляться со своей первоначальной задачей. Кондей сломался еще в июле. Вызвать мастера все никак руки не доходят - "завтра". Мозг плавится, как стекло в печи, мысли слипаются друг с другом в бесформенный комок, а Миша все безуспешно бьется с очередным отказным по вооруженному разбою. Ну, не даются они ему, разбои эти. Он лучше все сам раскроет, всех поймает, отпиздит и посадит, чем будет придумывать то, чего не было, нет, и не будет. Комар с новеньким еще с утра под адрес учесали, сидят небось сейчас в прохладной машине, жгут казенный бензин, и травят скупые и жизненные оперские байки. Шибанов им от всего сердца завидует. Он тоже так хочет, но, в противном случае, долги по материалам без него тут никто подбивать не станет. Очередной "молодой" - Саня Стольников, оказался вполне себе вменяемым, умным, сметливым и вдумчивым выборгским опером с убийственной и металлической хваткой. С тяжелым и цепким взглядом, тощей мордой и глубоким басистым голосом, Бог весть как в нем в таком помещающемся. Самоотверженный до меры, послушный командирским приказам, и не лезущий на рожон без крайней необходимости. Такого лучше в поле, а не в кабинете бумажки перебирать. И такого, если честно, даже дрочить не хочется, как всех предыдущих. Собранный, хладнокровный и жесткий. Идеальная партия до Комара, в последнее время ставшего еще большим забывчивым разъебаем. Пусть вон, сами друг друга воспитывают. А у Миши еще восемь заявлений не отработанных, и вновь захламленный за последний месяц горячо ненавистный СЭД. Вода уже не помогает. Сейчас бы пива холодного, да вот только служебное положение не позволяет. Он ведь опер из главка, а не распиздяй с глухой земли, где курить прямо в кабинете можно, а проверка приезжает только один раз за все время работы отдела - на его открытие. И ни о чем не жалеет, к слову. Даже о том, что от должности начальника отказался, уступая место Максиму Алтухову, по его мнению, более достойному предложенного ему ваканта. Не орет, все понимает, на панибратство без меры не рассыпается, но и гайки не винтит - свои же, как никак. Отгулы подписывает не глядя, по отпуску почти не мурыжит, голову не делает - мечта, а не руководитель. На Мише-то, оно же как, где сядешь - там и слезешь. И Максим это понимает, оттого со своим уставом в стоящий уже не первый десяток лет монастырь, не лезет. Да и парня им нового именно он откопал, за что ему спасибо большое и человеческое. Теперь хоть полегче, потому что до самого начала весны Шибанову уже на стенку лезть хотелось от объема работы. И не только от него. С Пашей с тех пор они виделись раз... пять? Шесть? Где-то так, но никак не больше. Миша съездил в столицу на февральские, отпросившись на пару дней, бросая отдел на Жэку и Санька безо всякой совести, потом выбрался на удачно подвернувшиеся выходные, потом еще как-то пару раз... потом Лукинов сам проездом по работе заскакивал на день, вызванивая Шибанова выпить кофе на Невском, а уже после подполковник, окончательно заебавшись, подписал у Алтухова отпуск, вырываясь в Москву аж на целую неделю. То были лучшие майские праздники за долгие десятилетия до этого. Миша, и впрямь, с его матерью познакомился - прекрасная, веселая, легкая на подъем женщина с желто-зелеными глазами и лучистыми морщинами у глаз. Заботливая, понимающая, принявшая Шибанова, едва ли не сына родного. Ему даже стыдно и неловко было Лукинова после всего этого на втором этаже целовать посреди ночи, подминая под себя и стараясь ни единого звука не издать. Мать, все-таки. Не дай Бог услышит. И как ему после этого в глаза ей смотреть? Но, по обыкновению, все обошлось. Шибанов еще с несколько дней побыл у майора под столичной крышей, терпеливо дожидаясь с работы даже в самый поздний час, долго, качественно трахал его до глубокой ночи, с утра непременно провожал до конторы, сворачивая за несколько кварталов до Садово-Спасской, а затем снова сорвался обратно в серый и туманный Питер по первому же звонку. Потому что отпуск у опера - он яркий, насыщенный, долгожданный и... краткосрочный. Ребята взяли хлопчиков с крупнейшим весом синтетической дури, и сколько бы ни пытался Миша узнать у Алтухова, на кой хер им нужны хваленые ОКОНовцы и вся их ебаная бесполезная богадельная наркоконтора, вопреки собственному недовольству, получил только лишь простой и недвусмысленный приказ выходить на работу в самое кратчайшее время. Да, хоть и мечта-руководитель, а все одно себе на уме. Хорошо, что хоть тридцать седьмой день рождения "тяжелого" вместе отметить успели. Он Лукинова целовал напоследок, как душевнобольной. Все никак успокоиться не мог, словно чувствовал, что увидеться им еще ой как нескоро предстоит. К слову, не за просто так. Оправдалась подполковничья чуйка, потому что уже через две недели Пашу выслали в длительную командировку в Светлогорск, а на Шибанова навалилась такая гора нерешенных дел, что хоть волком вой. С тех пор они больше не пересекались. Даже мельком, даже проездом. Лукинов писал все реже, звонил сначала через раз, потом через два, потом и вовсе переставал выходить на связь, не напоминая о себе неделями. Миша все понимал - служба. У них у обоих такая - тяжелая и дебильная. Вот только липкая внутренняя тревога все одно никак не отпускала. Чужая душа, тем более на дальнем расстоянии, те еще потемки. Бог его знает, этого "Родиона", с него станется обидеться на скоропостижный шибановский отъезд, и слова ни единого не сказать. Положа руку на сердце, Миша думал, что его отпустит. Через месяц, через два, хотя бы через три. Но на дворе уже середина августа, а Шибанов все на телефон мельком, как старшеклассник, поглядывает, дожидаясь сообщения. Вот только нет там ничего. Исключительно рабочие чаты, агентура, Комар с Саней, да бессменный и всепонимающий Юра Брагин. Да и с недавнего времени, если честно, подполковник стал все чаще допускать губительную и болезненную мысль о том, что отпускать начало именно Лукинова. И правильно, с другой стороны. Он ему ничего не должен, он обязан жить, а не ждать из раза в раз, понимая, что нихуя хорошего из того, все одно, не выйдет. Часто ездить в Питер для особистов опасно - спроса много, телефоны прослушиваются и пишутся даже у тех, кто с виду никакой опасности для государства не представляет, а как им еще иначе взаимодействовать? У Миши вот, последний выходной аж на позапрошлой неделе был. Один. И куда тут уедешь? А позвонить и спросить, как есть - у подполковника кишка тонка. Он трус, каких еще поискать надо, оказался. И даже сам от себя такого не ожидал. Домой сегодня не хочется категорически. Собственно, как и последние месяцев восемь. Он себе в их некогда общей квартире места все никак найти не может. Слоняется туда-сюда, так и не сумев привыкнуть к одиночеству, ощущая его на физическом уровне, спит обрывисто и плохо, и снова едет на работу. Та хоть отвлекает порядочно, спасибо ей человеческое, хорошо, что не уволился, иначе бы точно с ума сошел. Или спился бы к чертовой матери, потому что Паши не хватает постоянно и до мелкого тремора в пальцах. В кабинете, в машине, на кухне, в постели, в личных и рабочих чатах, в своем информационном пространстве. Не-хва-та-ет. Уже столько времени прошло, а Шибанову все кажется, что тот просто к полкану на промыв мозгов ушел, и вот-вот вернется, сверкая ровной и клыкастой улыбкой во все шестьдесят четыре. Миша даже до сих пор рукой во сне по кровати гребет привычно, а, ощущая неизменную пустоту, просыпается, чертыхаясь, до боли растирает лицо, пьет мерзкий растворимый кофе и едет в контору в любое время. Просто потому, что ничего другого ему больше и не остается. Решить бы все это раз и навсегда. Поговорить бы с Лукиновым, узнать точно, откипел, отболел, отпустил ли? Не ждет больше, не хочет видеть, не хочет взаимодействовать? Так бы просто легче стало. Вряд ли Шибанов снова начал бы с чистого листа, но, хотя бы, мысленно перестал бы с "тяжелым" в состоянии беспрестанного взаимодействия пребывать. А это уже шаг. Вот только страшно. Страшно, сука, как в мокроносом детстве, когда ветер за окном шумел, а ветки в окна били, и казалось, что вот-вот кто-то чужой на балкон залезет. "Полагал бы..." - чужой мурлычущий и вечно хриплый голос услужливо подсказывает окончание для постановления, а Миша только громко фыркает, коротко ударяя ладонью по столу, понимая, что не идет у него отказной, хоть из кожи вон лезь. Мысли путаются, слова слипаются, но до конца рабочего дня еще три часа, да и дома ему все одно делать нечего. Хотя бы к Брагину можно будет уехать, рассидевшись в прохладном комитетском кабинете, попивая дорогой кофе из машины и обсуждая какую-нибудь очередную сугубо-важную следственно-оперативную хуету. А потом и надраться можно будет, если, конечно, в глотку полезет. Целенаправленные шаги по коридору он слышит еще от поворота. Чуйка у него уже за столько лет выработалась, оттого Миша уже точно знает, кто идет конкретно сюда, а кто, проходя мимо, проходит мимо. И в этот раз от диалога ему, как пить дать, уже не отвертеться. Загривком ощущает. Шибанов уже загодя смотрит на мерно колыхающиеся от вентилятора дверные жалюзи, дожидаясь стука в дверь, и даже не думает о том, что не может узнать шагающего в его сторону по поступи. Собака постарела, собака след не берет. Зайдет - тогда и узнается. А пока нечего себе голову по пустякам ломать. Вот только постукивания, даже дежурного, даже из чистой вежливости, отчего-то, не следует. Вместо этого дверь шумно дергается, щелкая язычком, и с громким скрипом раскрывается, словно с ноги подтолкнули. - Здравия желаю, товарищ не полковник. - Хриплый голос с порога заставляет сердце зайтись в остром приступе тахикардии. Миша даже над креслом подскакивает, словно ужаленный, мгновенно принимая вертикальное положение, упираясь ладонями в стол и вытаращенными глазами наблюдая за по хозяйски ворвавшимся в кабинет Лукиновым, плотно прикрывающим за собой дверь. Видение? Морок? Психическое расстройство? Шибанов даже слов не находит, встав столбом, приоткрывая рот в немом вопросе, и пригибая голову, исподлобья глядя на столичное недоразумение, пытаясь понять, галлюцинации ли у него от духоты, или, уснул случайно над компьютером, упираясь лбом в клавиатуру. Не может же это истиной быть? - Ну, ладно уж, мог бы и не вставать. Нет, совершенно определенно: "Родион". Наглый, беспардонный, красивый такой, сучонок, что сил нет никаких. Солнечный, улыбчивый, в коричневых очках, серой кепке, белоснежной футболке, ярко-синих джинсах и вырвиглазно-белых надраенных кроссовках. Смуглый, почти коричневый, потому что загар к нему, как банный лист к заднице, липнет, непосредственный и расслабленный до бесстыдства. Родной такой, знакомый, теплый, и совершенно неожиданный. - Ты какого хрена здесь вообще делаешь? - Вот и все, что может "приветливо" выдавить из себя сейчас Шибанов. Паша он, как и всегда, словно снег на голову, и этот раз стал тем самым, в котором Миша оказался к этому непрофессионально и целиком и полностью не готов. - Очень любезно, Миш. - Лукинов скалится острыми клыками, картинно-медленно снимая тремя пальцами очки, цепляя их за ворот футболки, стягивает за козырек бейсболку (Шибановская, что ли?!.. а он искать заебался), швыряя ту в кабинетное кресло, ероша взмокшие волосы, и сверкает яркими желто-зелеными глазами, подходя ближе, вставая прямо напротив стола. Намеренно зеркалит чужое движение, упираясь длинными ладонями в столешницу, клонится ниже, пригибаясь в плечах, исподлобья сверля цепким, но не лишенным искрящихся бликов непосредственного детского задора, взглядом, и понижает хриплый голос до заговорческого шепота. - Я слышал, у Вас тут жилплощадь имеется. А мне как раз очень заехать сейчас нужно. - По лицу могу заехать. - Шибанов и сам нихуя не подарок. Вместо того, чтобы сейчас отмереть так, как хочется больше всего, подойти порывисто, схватить говнюка за загривок, встряхнуть, как котенка, и прижать к себе, что есть силы, он продолжает неосознанно бычить, напрягаясь плечами и ходя желваками на плотно сжатых скулах. Да вот только Лукинов ни минуты в пыле не осаждается. Знает все. Наизусть знает. Улыбается только шире, растягивая углы подвижного рта, привычно перекатывая между зубами извечную жвачку, разбегаясь десятком лучистых морщин у глаз, и чуть клонит голову набок. - Это с чего бы вдруг? - В дурачка играет. Провоцирует снова, на эмоцию выводит, заставляя сердце еще чаще стучать. И, не медля, уверенно тянется ладонями по столешнице, накрывая длинными и горячими пальцами плотно сбитые в одну линию костяшки. Миша от этого дергается, будто от огня, но не отстраняется. Не может, загипнотизированный мурлычущим голосом и сверкающим взглядом родных и любимых желто-зеленых глаз. - С того, что без предупреждения. С того, что не звонишь даже. С того, что с радаров пропал. - Цедит сквозь зубы, почти зло, почти раздраженно, а у Лукинова от этого даже на тон глаза холоднее не становятся. И даже наоборот - теплеют еще больше, расцветая все новыми, более яркими красками. Он не опускается до выяснения отношений, и даже не говорит о том, что Миша, вообще-то, мог и сам позвонить, если бы не трусил, как заяц, и за это подполковник ему благодарен без меры. А еще за то, что даже сейчас, несмотря ни на что, касается вот так легко и запросто, что пол из-под ног уходит. - На то были причины. - Так непосредственно и беспечно умеет только Паша. Так, что у Шибанова даже злость внутри без следа растворяется, уступая место щемящему теплу, стремительно опоясывающему ребра. Смотрит молча, вопросительно, заглядывая не в глаза, но в душу, и снова видит широкую скалистую улыбку, прорезавшую красивое и смуглое худое лицо. Хоть бы на килограмм в своей Москве отожрался бы - нет же. О скулы все также ободраться можно. Паша, тянучка, выдерживает обязательную пафосную паузу, отталкивается пальцами от чужих рук, наклоняясь и выкидывая изжившую себя жвачку в мусорку, а затем медленно, как-то неуловимо гордо и самодовольно выпрямляется, забираясь длинными пальцами в задний карман джинс. Миша только глаза щурит, цепко наблюдая за всеми его действиями, вопросительно хмурясь, глядя на то, как "тяжелый" выкладывает на стол перед ним собственную ксиву в массивной обложке с золотистым министерским орлом. И гнет бровь, слыша, как вступительно СОБРовец прочищает вечно хриплое и скрипучее горло. - Майор Павел Дмитриевич Лукинов. Старший оперуполномоченный главного управления собственной безопасности ГУ МВД России по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Заученно выпаливает, как на духу, а Миша чувствует, как вытягивается собственное лицо, и ушам собственным не верит. Смотрит шало, удивленно, моргая через раз, а затем медленно тянет пальцы к удостоверению, поддевая то со столешницы и раскрывая тяжелые корки, кидая подозрительный взгляд на беспечно улыбающегося Лукинова, после хмуро опуская глаза вниз, пробегаясь ими по штампованным буквам с правой стороны. Сомневается. Думает, что померещилось, и читает еще раз. Снова и снова. Рожа на фотке смуглая, неуловимо-довольная, свежая и выбритая. Не в пример теперешнему щетинистому "Жорику", расслабленно поскребывающему пальцами вечно заросший волевой подбородок. - Меня уже как раз в порядке зонального контроля за вашим отделом закрепили. Так что... ждите проверку, Михаил Владимирович. Шибанову резко воздуха хватать перестает. Но в этот раз совсем не от слова "проверка", а от того, что он видит сейчас перед собой. А видит он теплого, расслабленного, пропитанного столичным солнцем, ныне того самого, до этого только в мечтах представляющегося, "чисто питерского" Лукинова, даже словом ему о своих планах не обмолвившегося. Раздражение витиевато смешивается с бурно лезущей изнутри радостью, а желание треснуть по лохматой башке перекрывает остро щемящая в груди нежность, но Миша все одно остается верен самому себе. Особенно теперь, когда особист от него уже совершенно точно никуда деться не сможет. Теперь, когда ему больше некуда бежать, и негде скрываться. Подполковник огибает стол, неторопливо, уверенно, неотвратимо подходя ближе, как немецкий танк в сорок третьем, и крепко сцепляет пальцы на вороте белой футболки, сбивая в сторону очки, комкая до скрипа в суставах и коротко, резко дергая "тяжелого" на себя, едва слышно цедя в небритое, настырно-наглое лицо. - Мог бы и предупредить. А если бы... - не договаривает. Но только лишь потому, что сам не слишком-то верит в то, что наружу сейчас рвется бездумно. - "Если бы" что? Если бы не дождался? Если бы уже не надо было? Ага, как же. Ты кого обмануть пытаешься, подполковник? - Паша резко делается не в пример серьезным. Очерчивается живой физиономией, заходив желваками на острых скулах, поджимает губы до серости, и раздувает ноздри. Грозно так. Почти внушительно. Сцепляет горячие пальцы на напряженном запястье, подаваясь ближе, глядя уверенно, упрямо и безапелляционно. Даже не моргает, аккуратно цепляя с воротника пластиковый аксессуар, откладывая тот на стол рядом, чтобы не упали и не разбились по несчастливой случайности. Мажор, куда деваться? И Миша ни секунды не соврет, когда скажет, что по этому пижону столичному со всеми его ужимками и несносным характером скучал так, что теперь даже не знает, с чего ему следует начать. Скучал до сжимающегося сердца, до тупой ноющей боли под ребрами, до холодного пота и тремора в руках. До выворачивающейся души наизнанку. Вот как скучал. Он так долго искал выход, долбился мысленно в закрытые двери, упрямо поддавая бараньим лбом, даже уволиться подумывал, чтобы в столицу перебраться, поближе быть, вот только все смелости никак набраться не мог. Трусил, что не надо, переживал, что не примет его Паша там, в далекой и суетной Москве. Покрутит только пальцем у виска, закатит глаза, и укоризненно-громко щелкнет языком по натянутой по зубам жевательной резинке. А по итогу, откровенно заебался уже сам Лукинов. Заебался, и храбро решил все сам, одному только Богу ведано как именно получая перевод из Москвы в непривычно жаркий в этом августе Петербург. А Шибанов уже грешным делом думал, что остыло, улетучилось да отпустило. Теперь вот остро чувствует, как приступ неконтролируемого стыда по самые уши заливает, заставляя внутренности скручиваться в тугой и липкий узел. Паша много лучше, чем он себе придумал. И даже еще лучше, чем вообще себе представить можно. - Знаешь, я так соскучился. - Не врет. И не думает даже, что Лукинов может в этом сомневаться. Потому что уж кто-кто, а он знает точно. Улыбается снова, уже не так беспечно, распиздяисто и весело, но мягко, тепло, нежно почти, оглаживая длинными пальцами предплечье и поднимая вторую руку, накладывая горячую большую ладонь на мокрую от испарины скулу. Смотрит в самую душу своими невероятными желто-зелеными глазами, до самого нутра доставая, снова выворачивает наизнанку, мерно гладит большим пальцем по подбородку, как тогда, в самый первый раз, и неумолимо клонится ближе, наплевав даже на то, что у них, между прочим, еще рабочий день в самом разгаре. Да ебать это все самым грубым образом. - Знаю. - Говорит тихо, хрипло, на уровне слышимости, и делает то, чего так хотелось все это время сразу обоим - порывисто жмется губами в губы, крепко, жадно, почти отчаянно. Миша все еще помнит, что майор у него хрустальный, что каждое неосторожное касание на коже синяками расцветает. Помнит, но все одно сгребает руками цепко, голодно и бесконтрольно. Обхватывает за поясницу до скрипа в суставах, рывком дергая ближе к себе, чувствуя шумный и несдержанный выдох в открытый рот, и выверенным движением заползает ладонью под ткань футболки, оглаживая пальцами изгиб спины, пересчитывая выступающие позвонки, покрытые соленой и горячей влагой. Парень (мужик, вообще-то) расплывается в его руках, изгибается, подстраивается, притирается, мелко подрагивает от хозяйских прикосновения к коже, и целует, целует, целует до помутнения рассудка. Так, как умеет. Так, как любит. Глубоко, тягуче, нестерпимо-медленно, пылко и самозабвенно, сплетаясь языками, поддевая уздечку, с оттяжкой вылизывая рот, прикусывая губы, обхватывая локтем за шею, оглаживая ладонью плечи, трапецию и грудь. Жадно, голодно, дорвавшись. Тяжело дышит, шумно, рвано резонируя о ротовую полость, замирает коротко, мягко вжимаясь приоткрытыми губами, поддевая верхнюю кончиком языка, и снова утягивает в поцелуй, планомерно, профессионально и эффективно вытаскивая из подполковника душу. У Миши от этого пол под ногами выворачивается. Колени ходуном ходят, а сердце гулко долбится в ребра, грозясь наружу вырваться, но СОБРовец ему не дает. Крепко жмет широкую ладонь к груди, сминая кончиками пальцев влажную ткань футболки, считывая удар за ударом, обхватывает губами губы широко, влажно, склоняя голову набок, прижимаясь теснее и сумбурно сталкиваясь зубами. Подполковник снова о чужие клыки языком режется, чувствуя медную солоность, шало бродит по горячему телу руками, сбивая ладонями неизменно-светлую ткань чужой одежды, с нажимом оглаживая крепкие бока и поднимаясь выше к ребрам, стискивая татуированную кожу. Жмурится от нескрываемого удовольствия, чувствуя, как длинные пальцы в волосы зарываются, сжимая жесткие пряди, и отстраняется, кусая за небритый подбородок, подталкивает в него носом, призывая запрокинуть голову, и голодно жмется губами к горячему пульсирующему горлу. Шея у "тяжелого" фантастическая. Вечно открытая, с виду совершенно доступная и обманчиво-беззащитная. Собственно, как и он весь. Шибанов порывисто, широко вылизывает соленую кожу, прихватывая зубами кожу на артериях, собирая крупные капли пота у яремной впадины, целует шумно и с оттяжкой, чувствуя, как подрагивающие руки крепко хватаются за плечи в попытке удержать равновесие. И так жарко до нестерпимости. А они еще и градуса добровольно добавляют. Миша с нажимом ведет ладонями по крепкой мокрой груди, окончательно сбивая белую футболку почти к самым ключицам, жадно тянет носом густой родной запах, прижимаясь губами к мокрой коже под ухом, и... замирает, нехотя, слыша, как хаотично начинает вибрировать на столе собственный телефон. Одно сообщение. Два. Три. Пять. И это уже серьезно. Проклятая работа даже сейчас, даже спустя столько времени болезненной и щемящей разлуки, не дает вместе побыть. Шибанов недовольно выдыхает, с видимым нежеланием отстраняясь от "тяжелого", машинально оправляющего измятую футболку, и прихватывает того ладонями за скулы, коротко, мягко прижимаясь губами к приоткрытому мокрому рту, ловя чужой горячий и смазанный выдох. Как его такого теперь вообще из рук отпустить в ближайшие, эдак, пару-тройку суток? Вот только работа, м-мать ее, как назло, ждать никак не хочет. Миша поддевает пальцами заходящийся в конвульсиях телефон, снимая блокировку, и искренне пытается собраться с расплывающимися мыслями, бездумно вчитываясь в диалог, крепче притираясь затылком к горячей ладони, мягко оглаживающей его по взмокшим от духоты волосам. По ту сторону чата встревожившийся ни на шутку Алтухов во все набаты бьет отчаянную и непрофессиональную тревогу. Какая еще, к черту, проверка? - Это ты, что ли, всех на уши поднял? - С постепенно приходящим пониманием вопросительно гнет бровь Миша, косясь на приваливающегося к столу сбоку Лукинова, не перестающего мерно бегать пальцами по его загривку, пуская толпы заполошных мурашек, и видит самое чистое, самое искреннее и непорочное удивление из всех, что ему только на глаза попадалось. Так, наверное, разве что дети умеют. Дети и "тяжелый", невинно сверкающий желто-зелеными глазами, неопределенно ведя широкими СОБРовскими плечами. - Да я просто на КПП представился. Я же не думал, что у вас тут все такие... нервные. - Улыбается, сучонок. Красиво, скалисто, широко, прищуривая веки, прикрывая вопиющую наглость длинными выгоревшими ресницами, и клонится ближе, тычась горячими губами в мокрый висок. Вот ведь... долдон. Ну, и как с ним спокойно жить можно? Да вот только без него еще хуже. Без него-то, оно сразу помереть проще. - Видано ли дело - нервные. После недавних событий. Да у нас тут весь главк уже полгода на подсосе. Особый контроль, между прочим. - Миша по ученому поднимает указательный палец вверх, и хочет было отписаться Максиму, чтобы не нервничал, почем зря, но уже слышит тяжелые и шаркающие шаги по коридору. Не шаги даже, бег почти. И понимает, что надобность в уведомлении собственного руководителя отпала в эту же самую минуту. - В курсе я про ваш особый контроль. Сам же назначал. - Так вот откуда ноги растут? Миша и хотел бы сделать страшные глаза, раздувая ноздри и коротко поддевая локтем под СОБРовские ребра, да не успевает на себя лишней наигранной ярости напустить. Это его работа, между прочим. Паша сам по себе человек идейный, а тут еще и за это деньги платят. Грех свое дело без чувства и самоотверженности выполнять. В дверь нервно и громко стучат, не дожидаясь ответа, резко открывая створку, едва жалюзи не роняя, а у Лукинова в ту же секунду в руках стольниковские должностные оказываются. Вот ведь... и когда успел-то, спрашивается?! Шибанов с коротким укором глядит на вчитывающегося в буквы особиста, медленно, томно поднимающего скучающий взгляд на мокрого и красного, как рак, Алтухова, возникшего в дверях, и показательно вскидывает брови, принимая на себя самый блядский и самый зубодробящий вид влезающего без мыла в задницу проверяющего. - Здравствуйте, Максим Викторович. Майор Лукинов, ГУСБ по Петербургу и Ленинградской области. Но, мы уже с Вами знакомы, если припоминаете. - Вот ведь игрок. Артист, блядь. Ему с такими талантами срочно в мыло на ту сторону экрана надо, а он все в ментовке штаны протирает, талант закапывая. У Алтухова заметно вытягивается лицо. Физиономия "Раскольникова" ему, конечно же, знакома до зубовного скрежета. Его вообще каждая собака после того, что было, в главке знает. Но от этого легче не становится. И даже наоборот. Максим нервно дергает воротник форменной рубашки, меняясь в лице, и строго поджимает побелевшие губы, раздувая ноздри и качая головой. Как пить дать думал, что что-то случилось. - Как же. Помню. Какими судьбами? Произошло что? - Шибанову руководство даже жалко немного. Но, иначе "тяжелому" никак нельзя. Панибратство с надзирающими в их службе напрямую приводит к бардаку и бедламу. Миша это прекрасно понимает. Оттого и не лезет, отстаиваясь в стороне, барабаня пальцами по сложенным на груди рукам. - Пока нет. Но, поживем - увидим. - Искрометная мишина фраза в блистательном майорском исполнении едва не косит полковника с ног. Максим снова напрягается, прочищая горло, и ведет бровями, бездумно кивая взмокшей головой. Понимает. Все они тут все понимают. - Я куратором над вами в порядке контроля поставлен. Пока что просто для ознакомления приехал. Ну, и так, по старой памяти. - Лукинов кивает в сторону кабинета, откладывая на стол обширные должностные Санька, и подходит пышущему, как паровоз, Максу, уверенно протягивая руку в искреннем и примирительном жесте. То, с каким облегчением ее жмет Алтухов, даже отсюда слышно. Миша только прячет лезущую на лицо улыбку, и смотрит на то, как тактично отбрыкивается Паша от кофе-брейка в полковничьем кабинете. Успеют еще познакомиться. - Я ненадолго. Максим расслабляется еще заметнее. Утирает со лба выступивший крупными градинами пот, и кивает, не собираясь больше мешать, сухо прощаясь, разворачиваясь на каблуках и покидая кабинет под внимательный и цепкий взгляд уверенно играющего свою роль Лукинова. - Ну ты Цербер, конечно. - Восхищенно тянет Миша, утыкаясь во вновь вибрирующий телефон, и, наконец, тянет губы в тщательно скрываемой до этой минуты улыбке. Руководитель строго требует отчитаться по убытию и призывает, в случае чего, договариваться до последнего. Буквально до потери сознания. И Миша на это только заговорчески усмехается, почти задорно поглядывая на пожимающего плечами майора, вернувшегося на свое место рядом с Шибановым, горячо приваливаясь горячим предплечьем к подставленной руке. - Как ты говоришь? Работа такая. - Поддевает пальцами ладонь, сплетаясь своими, длинными и обжигающими, с пальцами подполковника, коротко утыкаясь лбом в выступающую плечевую кость. Снова весь ласковый делается, податливый, мягкий, как кот, и нежный до крайности. И у Миши от него, от такого, снова заполошно под ребрами судорожно жмет. - Ключи дашь? У меня сегодня день свободный, так что, хоть приготовлю что-нибудь. У тебя-то наверняка в холодильнике мышь повесилась. Шибанов поджимает губы. Не только мышь. Там еще и все соседские тараканы в братской могиле тишком залегли. Хорошо, что наученный чужой выдрочкой, убираться стал исправно и регулярно, хоть за это перед Лукиновым не стыдно. Оттого и достает из кармана джинсов ключи безо всяких угрызений совести, уверенно вкладывая их в подставленную горячую ладонь с легким сердцем. Внезапно, словно снегом на голову, у него снова появился стимул ехать на квартиру, а пустые четыре стены отныне и по праву заново могут называться по простому и по теплому: "домом". Паша свалился порывисто, как, впрочем, и всегда. Вновь вихрем ворвался в шибановскую жизнь, с ноги и исключительно по СОБРовски вышибая в нее плотно заколоченную дубовую дверь, заполняя собой без остатка и до самых краев. Так, как нужно. Живой, теплый и настоящий. Миша смотрит на него, чувствуя жар горячих пальцев в ладони, перебирает подушечками по выступающим костяшкам, и насмотреться никак не может. Снова заново, будто в первый и в последний раз, ловит каждую эмоцию, чистую, искреннюю и неподкупную, жадно впитывает родной запах, волнами исходящий от горячего тела, опутывающий сознание и вновь переполняющий легкие, и едва в накативших с головой ощущениях не захлебывается. Оглаживает ладонью мягкие и растрепанные волосы, с замиранием сердца глядя на то, как ласково притирается к его руке настырный и упрямый майор, и думает о том, что теперь у них все совершенно точно будет непозволительно и бессовестно "хо-ро-шо". Думает, что отныне и впредь отчаянно вцепится в Лукинова всеми силами, и больше никогда, никогда, никогда не позволит ему от себя оторваться. А еще о том, что стоило, черт побери, на все это долгое, тяжелое, муторное, болезненное и мрачное время отпустить "тяжелого" только лишь затем, чтобы сейчас вновь обрести, целиком, полностью и без остатка. И чтобы смотреть на него вот так, чувствуя шумное и гулкое биение мощного и любимого сердца даже на расстоянии. Верно говорят: "если любишь - отпусти". И если он безоговорочно, безудержно, до щемящего и слабого трепета твой, то он непременно к тебе вернется.