Клуб спокойного сна

Центр ветеранов находится прямо напротив станции, по другую сторону рельсов. Здание начала девятнадцатого века: красный кирпич, грязно-белые детали декора. На фасаде красуются стройные ряды названий – это войны, кампании, высоты и места, все точки, где когда-либо погибали британские солдаты и сотрудники экстренных служб. Соуп проскальзывает по ним взглядом, не вчитываясь. Он не великий знаток истории, но знает, что там написано. Одно из окон второго этажа закрывает ярко-синий плакат с полуголым мужиком брутального вида: «Спарринги по пятницам! Приходи и надери всем зад!». Этот шедевр немного отвлекает Соупа от зубодробительного пафоса, который у него и так поперек горла. Мужик на плакате, кстати, ничего, хоть и потырен с рекламы энергетика. Над главным входом, широченной деревянной дверью с затейливой и, чего греха таить, замызганной расстекловкой, выбит девиз SAS: «Кто рискует – побеждает». Соуп мог бы не согласиться. Впрочем, согласиться он тоже мог. Проходя под этим сраным девизом, он чувствует себя настолько неловко, что готов пуститься в дискуссию с самим собой по поводу его значения. Почему ему так стремно? Все просто. Визит в Центр ветеранов – признание поражения. Это как если бы бегун, неоднократно ставивший мировой рекорд, какой-нибудь сферический Уссейн Болт в вакууме, проснулся однажды утром с кристальным осознанием, что не способен бегать, и потащился к врачу раз и навсегда задокументировать свое фиаско. Ладно, наверное, сравнение не совсем верное. У Соупа есть бумажка о том, что он, продолжая спортивную метафору, никогда больше не побежит. Он с ней смирился. А вот эта фигня с ветеранским центром, наверное… как занятия физиотерапией? В доме престарелых? Унизительно. Но деваться некуда. Внутри центр также пропитан стариной. Маленькая лестница, ведущая в фойе, облицована камнем, который за годы службы протерся под тысячами пар ног; теперь ступени округлые, неровные. Все щербины и выбоины сгладились, словно их отполировала вода. Фойе пустынно. Потолок чрезвычайно высок – любой звук отдается эхом. Полы в плитке, черно-белые узоры складываются в ромбы, и Соуп старается наступать строго в середину каждого из них, чтобы не задеть линию. Он чрезвычайно сосредоточен на этом. В последнее время его усталый мозг любит цепляться за мелочи. Ну, еще бы. В его состоянии нормально чувствовать себя как под наркотой, и таблетки делу совсем не помогают. Слева находится нечто вроде стойки регистрации. За ней сидят две девушки – одна черная, другая в хиджабе. «Разнообразие», – беззлобно думает Соуп. Напрягаться от вида хиджабов он перестал пару лет назад, хотя сразу после Ирака крыло не по-детски. Он не расист, просто повидал всякого. – Здравствуйте, – приветствует его черная девушка. Соуп здоровается и отвечает на базовые вопросы: как зовут (Джон, не Соуп, он вечно об это спотыкается), когда служил, к какому подразделению был приписан, кто направил его сюда. Администратор вбивает данные в компьютер. Уточняет, в каких сервисах он заинтересован. Если верить брошюре, при этом центре много чего есть, начиная от фуд банка и «финансовой клиники», помогающей с оформлением пособий, до бесплатной прачечной и стола для пула. Соупу не нужна прачечная, и деньги у него пока имеются. – Говорят, у вас предоставляют… терапию. – Вероятно, ему следовало бы использовать более сдержанный тон. И не так развязно опираться локтем о стойку. Не то чтобы Соуп реально пытался склеить эту девочку. Она, конечно, симпатичная, но не в его вкусе. Теперь он похож на придурка, уверенного, что психологические проблемы накидывают ему бонусных очков в глазах дам. Господи, как стереотипно – и нет, на самом деле он так не считает. И проблем у него нет. Кроме одной, но жирной. – Индивидуальные консультации по записи, – рапортует девушка. – И сначала вам необходимо заполнить опросники на скрининг ПТСР с нашим специалистом. – А… – открывает рот Соуп. – Ее не бывает по средам, – вмешивается все это время молчавшая сотрудница в хиджабе. У нее почти идеальный английский, акцент едва различим. – Приходите в понедельник к десяти. – Через полчаса будет групповое занятие, – перебивает ее коллега. – Не с врачом, но туда многие ходят. Просто пообщаться… – Я-асненько, – тянет Соуп. Нет, он пока не упал на то дно, где рассказывают о своем говне кругу нытиков. Послужат полгода, а потом плачутся до конца дней, нигде не работают, только клянчат мелочь и пускают по вене на обосранной парковке. Видал он таких. – Кстати, эти занятия ведет ваш… сослуживец? Вы можете знать его. Соуп недоверчиво хмурится. Кто из тех, кого он мог бы знать, стал бы вести группу поддержки в ветеранском центре? Да никто. Ну, кроме Прайса. У того настолько мощный отцовский инстинкт, что он, наверное, распылится на молекулы, если прекратит брать под свое крыло всех подряд, от неоперившихся птенцов до старых, уродливых грифонов, которых столько раз отправляли подыхать, что сама смерть их сторонится. – Неужели? – фыркает Соуп. Давненько он не слышал о Прайсе. Господи, это точно Прайс. – Да. Зал для занятий справа, третья дверь по коридору, – улыбается чернокожая девушка. – Попробуйте. Если станет некомфортно – уйдете. – Ага. Ладно. Раз вы так настаиваете. – Он что, только что подмигнул? Ему пора прекратить вести себя странно. И отдохнуть. Отдых все сделает лучше. Соуп идет, куда его направили. Покидает фойе. Деревянные полы в коридоре явно старше плитки с ромбами; когда наступаешь на них, чувствуешь, как годы гулко отсчитываются назад. Доски катастрофически рассохлись. Приблизиться бесшумно к третьей по счету двери не удастся, но Соупу нет нужды скрываться. Он готовится бодренько вломиться (хотя где он, а где бодрость), проорать: «Капитан!», – и получить добрую порцию дружеских похлопываний по спине. Дверь приоткрыта. Соуп толкает ее локтем, заходя внутрь, на вдохе открывает рот и… воздух застревает у него в дыхательных путях, потому что внутри просторного и болезненно пустого помещения, на единственном занятом стуле среди десятка расставленных по кругу, сидит не Прайс. В первые несколько секунд Соуп вообще не вдупляет, кого он видит. Это здоровенный мужик в черных джинсах и пепельно-серой толстовке, который перебирает бумаги в папке у себя на коленях. Его лицо не кажется Соупу хоть сколько-нибудь знакомым. Он не красавец и не урод, скорее – непримечательный. С левой стороны лица несколько шрамов от ножа, но порезы явно зашиты оперативно и со знанием дела. Рубцы тонкие и белые, значит, работа была проделана мастерски. Соуп не помнит и этих шрамов. Он сдвигает взгляд чуть выше, встречается с мужиком глазами и будто напарывается на лазер. Бам. Где-то в параллельной вселенной две половины Соупа падают на пол, щедро разбрызгивая повсюду кровь. Блядь. И как до него могло не дойти? Дело как бы не в самих глазах, а в веках. Вот этих тяжелых, всегда слегка опущенных веках, которые делают взгляд многозначительным и чудовищно усталым. Хотя нет, чего это он. Глаза тоже считаются. Они, как бы поточнее сказать, огромные. С дурацкими и пушистыми светлыми ресницами. Соупа всегда забавлял контраст – вот такие гигантские глаза, с ресницами этими, и смотрят на тебя из недр жуткой маски с черепом. Та маска, которая смахивает на носок, еще куда ни шло, но вот тактическая, с пластиковой херней, похожей на настоящий череп, – совсем пиздец. Что-то из времен викингов, когда надо было то ли сожрать сердце врага, то ли хлебнуть винца из его пробитой башки. Соуп никогда до конца не понимал всего этого, но бывает ведь то, что принимаешь как данность. Что-то неизменное, запаянное внутри порядка вещей. Что-то, к чему все привыкли, поэтому не задают вопросов. Никого не удивить сменой времен суток, или инфляцией, или – да, именно – Гоустом в маске. Но перед Соупом сидит Гоуст без маски, и это настолько неебически странно, что мозг взрывается. Соуп пытается остановить себя, или остановить время вокруг себя. Ему нужен глоток трезвости, вдох в полные легкие, который его остудит, ему критически необходима пауза, как в компьютерной игре. Если бы он чувствовал себя хоть чуточку свежее, то с большей уверенностью постановил бы, что не галлюцинирует, или что это не ебаный сон, но сейчас Соуп ни в чем не уверен. Ему хочется выдохнуть: «Гоуст?», – но он пересиливает себя. Говорили, Гоуст мертв. Типа его пристрелили на задании и сожгли тело. Ну, или просто убили, а тело было кого-то другого. Соуп толком не помнит. У него отложилось только, что Гоуст мертв, потому что это самое важное. А теперь Соуп тут, и напротив него – живой Гоуст без маски. Что явно тянет на отягчение Соупова диагноза. Зато переть сюда к десяти в понедельник больше нет смысла, беседы с психотерапевтом и все колеса, прописанные отныне и впредь, катятся в пизду. Не об этом ли сняли «Лестницу Якова»? – Элти? – осторожно спрашивает Соуп. – Джонни. Так. Прямо в режиме реального времени происходит одно из двух: либо Гоуст абсолютно и всеобъемлюще реален, поскольку не погиб при исполнении, либо Соуп едет крышей гораздо быстрее и обширней, чем когда-либо брался вообразить. Он бы почувствовал себя дураком, если бы не подвергал свое восприятие такому сильному сомнению. Но голос Гоуста правильный – вибрирующие, рычащие звуки, которые идут из солнечного сплетения. В былые времена Соуп вообще не мог разобрать, что этот засранец там лает. Все вокруг называли это «британским акцентом». Соуп говорил: не-не-не, идите на хуй, это у Прайса британский акцент, а у лейтенанта просто в родне адские гончие. – Как жизнь? – интересуется Соуп, искренне надеясь, что не выглядит так, будто увидел призрака – ну и каламбур, уссаться можно. Он делает шаг, другой, вытягивает руку и заряжает Гоусту в плечо. Будь на его месте кто-нибудь другой, кто-то попроще, Соуп бы его обнял. Для того, чтобы обнять Гоуста, требуется ни много ни мало специальное разрешение – а еще не стоит забывать о нехилой вероятности, что Соуп в итоге обнимет воздух и охуеет оттого, насколько болен. Но приветственный тычок кулаком приходится в твердые мускулы, под которыми прощупывается остов кости, и Соупа начинает отпускать. Понемногу. Крайне неохотно. Гоуст без маски. Соуп ведь себе не придумывает, что это Гоуст? Неизвестный мужик со знакомыми глазами отреагировал на «элти», значит, он лейтенант. Неизвестный мужик со знакомыми глазами назвал его Джонни, значит, он знает Соупа. Если все взаправду, дедукция обязана работать и, это самое, иметь смысл. – Хорошо. – Его «хорошо» только гвозди в гроб забивать, но речь ведь о Гоусте. Теоретическом Гоусте? Гоусте, которого Соуп себе вообразил? Блин, ему реально пора успокоиться, но он в принципе такой в последнее время. Трижды пересчитывает сдачу на кассе. И проверяет, выключил ли плиту. У него чудом не отозвали водительские права. Все реально хуево, иначе ноги Соупа не было бы в этом центре. – Славно, славно… – Как сам? – От того, насколько узнаваемы эти голосовые модуляции, у Соупа теплеет внутри. Радоваться особо нечему, но мир все равно становится немного светлее. Хотя, конечно, пиздецки странно смотреть в чье-то лицо и думать: «Передо мной Гоуст». Как-то неправильно, что ли. У Гоуста нет лица, есть только маска, похожая на носок, и маска, похожая на то, что осталось от первого врага, которого он загрыз в младенчестве. У младенцев не бывает зубов, но Гоуст-то предприимчивый, он бы что-нибудь сообразил. В общем, если отводить взгляд и просто беседовать с голосом Гоуста, все идет как надо, а если смотреть на собеседника, то Соупа колбасит от когнитивного диссонанса. А, ну да. Еще одна крохотная деталь. Он столько лет ломал голову, что скрывается под маской Гоуста. Учитывая голос Гоуста, лучшей догадкой были ожоги от какой-то хуйни, распыленной в лицо. Но – нет. Никаких ожогов, или заячьей губы, или любой другой фигни, которую вздумалось бы прятать с таким упорством. Гоуст патологически обычен в лучшем из смыслов. – Я… помаленьку, – говорит Соуп. Ему хочется открыться, хочется выпалить: «Я не сплю нормально третий месяц. Депривация такая сильная, что я, блядь, до сих пор толком не въехал, что ты настоящий. Если это все же глюки, моргни два раза». Он давит это в себе. Слова умирают у него на языке. В коридоре раздаются шаги. Идут двое: один, в тяжелых ботинках на толстой подошве, наступает пяткой, другой на его фоне почти крадется, значит, обувь спортивная, какие-нибудь беговые кроссовки с амортизацией. Соуп испытывает острый приступ облегчения, присыпанный легким, недооформившимся разочарованием. Он не выставит себя жалким, и это славно, его изрядно покусанное эго может расслабиться. Однако через несколько секунд тут будет кто-то еще, и их уютный (вовсе нет) междусобойчик с Гоустом закончится. Соуп, скорее всего, уйдет. Зачем ему тут оставаться? А зачем он в принципе явился в Центр ветеранов? Ему необходима помощь, он до сих пор ее не получил, потому что сейчас не утро сраного понедельника. – Значит, ведешь групповые занятия? – заключает Соуп так, будто хочет подколоть, хотя у него и в мыслях этого нет. Ему не нравится, как от усталости контроль над телом ослабевает. Соуп становится неповоротливым, мысли ходят натужно, как общественный транспорт в снег, а слова сами сыплются изо рта, будто язык на шарнире, и им управляет какой-то пьяница. Дверь комнаты открывается, избавив Гоуста от необходимости отвечать. Внутрь вваливаются те, кто топал в коридоре, – громоздкий, массивный дед в кожанке и тощий, снулого вида пацанчик с красными глазами. Дед, конечно, колоритен. И колоссален. Он напоминает Соупу гнома-переростка, плотного, широколицего, с длинными седыми патлами, такой же седой бородой и кепкой с флагом вместо наполированного шлема. Представить этого здоровяка с автоматом удается с трудом, а вот с двуручником – легко. – Здорово, лейтенант! – басит дед, направляясь прямиком к Гоусту, чтобы обменяться с ним рукопожатием. За приветствием следует трубный звук одной ноздрей. Соуп толком не понимает, как у деда выходит такое потрясающее гудение. Множественный перелом? Перегородка срослась неправильно? – Без званий, Дон. – осаждает его Гоуст. – Мы тут учимся жить на гражданке. – Ну ты, лейтенант, блин, даешь… – посмеивается дед. – Здрвствуйте, – буркает в свою очередь снулый пацанчик и пристраивается на максимально удаленный от Гоуста стул. Наверняка наркоша. Дерганный такой. Не способен усидеть на заднице ровно. – Останешься, Джонни? – спрашивает Гоуст, слегка повернув голову. Соуп, вообще-то, не хочет оставаться. Он не представляет, как общение с гномоподобным дедом и торчком поможет ему справиться с проблемой. Логическая его часть заключает: на хуй этот блядский цирк, поехали домой, купим пива по дороге. В то же время его бесноватая часть, та самая, которая отвечала за неуместные ремарки на заданиях, прямо, сука, по радиосвязи, загорается: давай останемся! Без цели, просто посмотреть, кого сюда принесет нелегкая. Сквозь ее злое веселье прорываются искаженные ноты, как бывает, когда на заглючившем ноуте расслаивает музыку, делая ее более визгливой и электронной. – Да, сэр, – говорит он и садится рядом с Гоустом. Когда он в последний раз говорил кому-то «сэр»? Когда он в последний раз говорил «сэр» Гоусту? Возможно, никогда. От того исходят какие-то особые волны, от которых бесноватость бесноватой части Соупа растет в геометрической прогрессии. В следующие пятнадцать минут приходят еще трое: рослый черный чувак с серьезным лицом, затюханный белый чувак в мятом костюме и кудрявый, невероятно пиздливый араб, самый яркий предмет одежды которого – грязные розовые кроксы. Соуп мысленно достает попкорн. Собрание обещает быть интересным. Гоуст снова возится со своей папкой. Отмечает пришедших: – Руди. Морган. Фераз. После он берет паузу и обводит собравшихся долгим взглядом. «Мне это снится», – думает Соуп. Ему нездорово смешно. Гоуст жив и ведет всратую группу помощи ветеранам. Без своей страхолюдной балаклавы. Будто он нормальный и в балаклаве не нуждается. – У меня нет специальной темы для сегодняшней встречи, – заявляет предмет мыслей Соупа. – Просто поговорим. Вот! Вы это слышали? Гоуст собрался «просто разговаривать». Да, тот самый тип, из которого и слова раскаленными щипцами не вытащишь. – Сегодня у нас пополнение. Представишься? – Гоуст красноречиво скашивает взгляд на Соупа. Его вопрос, естественно, не вопрос. Это приказ. Всегда приказ. Соуп встает. – Меня зовут… – «Соуп». Нет. Вторая попытка. – Джон МакТавиш. Приятно познакомиться, парни. Надеюсь, у вас тут весело. – Он садится, складывая руки на коленях, как примерный ученик. Он сыграл свою роль, заработал золотую звездочку. Правда ведь? Заминка вышла почти незаметной. Гоуст кивает. Золотая звездочка в кармане Соупа. Отлично, можно расслабиться и нихуя не делать какое-то время. Желательно – до конца собрания. А потом купить себе пива в качестве награды. – Как прошла неделя? – осведомляется Гоуст тем самым голосом, каким мог бы выпытывать у Прайса детали операции. Своим «на-шесть-часов» и «как-принял» голосом. У него не бывает другого. – Брент, ты первый. Пацан, которого Соуп окрестил торчком, нервно вскидывает глаза. Его легко считать: он на ходу придумывает, что бы соврать, но когда сидишь настолько крепко и так ссышься от начальства, фантазия помирает в конвульсиях. Соуп ждет хрестоматийного «Можно я потом отвечу?». Да, солнышко, ведь ты в первом классе младшей школы, а не на занятии для взрослых дядек с подтекающим чердаком. – Неделя прошла… хорошо. – Подробности, Брент. – Я продал кеды. – И? – Купил крэк, – вполголоса подсказывает черный парень, Морган. Гномоподобный дед хохочет. Соуп прикусывает губу. Брент дергается, обхватывает себя руками. Его кисти ужасно белые, с крупными костяшками пальцев, и напоминают пауков-альбиносов. – И купил йогурт. На хер иди! – У него на языке явно крутятся оскорбления, поэтому Гоуст предпринимает попытку двигаться дальше. – Дон? – Все путем, лейтенант. В понедельник приезжала дочь. Наготовила еды. Она прям как моя Марни, не успокоится, пока все вокруг не будут накормлены. Дон долго и подробно рассказывает про свою дочь, ее никчемного мужа, а после – про покойную жену. Все внимают. Соуп делает вид, что слушает, а сам чуть сдвигает корпус и садится вполоборота, чтобы Гоуст всегда был перед глазами. Тот крайне сосредоточен на бессмысленных откровениях патлатого деда. Он кивает, когда уместно, изредка бросая разрозненные слова, которые каким-то невероятным образом подталкивают продолжать. Для человека, ненавидящего говорить не по делу, он вполне сносно управляет ходом беседы. Ни с того ни с сего – этого точно ничто не предвещало – Соупа накрывает таким мощным сочувствием к Гоусту, что его начинает мутить. Когда-то этот мужик был вторым после Прайса в ОТГ-141. Считался ебаной легендой. На какие только поля сражений его не кидало. Да о нем Sabaton обязаны при жизни записать сингл, нет, целый альбом! И вот он тут. Без обмундирования, без снаряги, без маски, ставшей его визитной карточкой, – зато с кучкой списанных в утиль солдат, больных и изувеченных. И это справедливость? Это достойная плата за риск и самопожертвование?.. Хуйня это, вот что. Все по очереди делятся результатами за неделю. Кому-то почти нечего сказать, а кто-то только и ждет момента, чтобы утопить случайных слушателей в своих историях. Фераз, пиздливый араб, долго и со вкусом рассказывает, как ездил с подружкой в соседний город. Попутно Соуп узнает, что он работает поваром. Для полноты картины ему хочется спросить, в каких войсках тот служил? В какой кампании участвовал? Как, наконец, звучал его позывной? Но все это против правил. Из-за недостатка реальной информации Соуп копит дурацкие детали о новых знакомых. Он выясняет, что у мужика в мятом костюме – Руди – четверо детей, причем третий, похоже, не от него. У Моргана беременная девушка, а сам он ищет работу восьмой месяц. В какой-то момент черед говорить доходит до самого Соупа. Он понимает это по длинной паузе, по тому, как все впиваются в него глазами. Для них он темная лошадка, но сейчас, да-да, сейчас пришла его пора открыть рот и чем-то с ними поделиться. Кинуть им кусок хлеба. Это несложно, верно? Пауза становится болезненно-длинной. Если бы у нее были сухожилия, их бы точно повредило. Гоуст поворачивается к Соупу и, глядя ему прямо в глаза, спрашивает: – Как прошла неделя, Джонни? – В его тоне мерещится что-то доверительное. Соуп мог бы нафантазировать себе, что они сидят тут совсем одни и болтают – ну, знаете, как старые вояки, которым есть, что вспомнить. Но перед ним, на минуточку, Гоуст. Перед мысленным взглядом Соупа возникают и разветвляются линии вероятности. Сколько у него путей? Навскидку, три. Быть честным, быть крутым или промолчать. Честность и крутость требуют усилий. Молчание естественно. Конечно, не для здорового и нормального Соупа, но для того, какой он сейчас, – вполне. – Я как-нибудь потом расскажу, – увиливает Соуп и снова не угадывает с тоном. Выходит тягуче, почти флиртующе. – В следующий раз. Фераз издает крик недовольного патриция, которому пришлось не по вкусу представление в Колизее. – Никаких следующих разов, чувак! Гоуст смотрит на него, качает головой, и Фераз резко затыкается. Забавно видеть, что магия Гоуста работает на всех. – А вы, лейтенант? – басовито интересуется Дон. – Чем занимались вы? Гоуст призадумывается на секунду. Его лицо становится скучным: отвечать не хочется, но он не может оборвать расспросы. На гражданке люди не приказывают друг другу заткнуться и заняться делом. На гражданке люди вообще друг другу не приказывают, а вежливо просят. – Купил пылесос в субботу, – выдает Гоуст. Соуп еле сдерживает фырканье. Его измученный мозг, который в последнее время ленится даже придумывать, что бы Соуп хотел съесть на обед, вдруг в красках представляет Гоуста в супермаркете. То есть: вот среднестатистический супермаркет, где продают кетчуп, сыр и туалетную бумагу, а вот – великий и ужасный Гоуст, у которого всегда при себе разгрузка и набор метательных ножей. Если перевести картинку в слова, получится затравка для тупого анекдота. – Вы сказали только про один день! Что было потом? – выкрикивает Фераз, прикладывая ладонь ко рту на манер рупора. Наблюдая за ним, Соуп испытывает нечто сродни ехидству. Сегодня не он главная заноза в идеальной лейтенантской заднице. Гоуст давит вздох: – Я пылесосил. Воцарившаяся тишина взрывается уродливым хохотом Соупа. Он ржет во все горло, будто не слышал ничего забавнее – возможно, так и есть, – попутно недоумевая, почему другим не смешно. Это же блядский шедевр! Остальные молча переглядываются. Гоуст, судя по всему, решил, что Соуп тоже на чем-то сидит. Он хмурится. В углу жесткого рта формируется галка, выдающая то ли недовольство, то ли обеспокоенность. Гоуст с полноценной мимикой – это в корне новое явление в микромире Соупа, которое он пока не в состоянии обработать. Какая-то его часть, которая должна была умереть и отвалиться за ненадобностью давным-давно, вдруг оживает и задается вопросом, стоит ли ему чувствовать себя польщенным. Если что, ответ – нет, не стоит. Но Соуп не самый логичный человек на свете, поэтому в его груди разливается что-то горячее и искрящееся. Может, его жизнь теперь чересчур однообразна, вот он и заводится от всякой фигни. Заводится. Дурацкий выбор слова. Ему стоит держаться безопасной стороны. Не нагнетать. Соуп пробует переформулировать мысль: он чересчур взволнован из-за всякой фигни. Так определенно лучше – потому что невинно, как заварной крем в банке. Просмеявшись, Соуп чувствует: он обязан что-то сказать. Все пырят на него. Неприятно. Когда в загашнике имеется по паре-тройке остроумных ремарок на что угодно – это не проблема, но когда ты реально туго соображаешь, и кости черепа давят на опухший мозг, мечтающий о спасительной пуле… – Вспомнил одну шутку, – оправдывается Соуп. Конечно, достовернее звучало бы, если бы он на самом деле выгреб из закоулков сознания хоть какой-нибудь анекдот, пусть даже тупой, неполиткорректный и с километровой бородой. Он пытается, честно, но на ум не приходит ничего лучше лейтенантского креатива про полсобаки. Его пока превзойти не удалось. – Поделишься с классом? – Бровь Гоуста изгибается. Он весь убийственно серьезен – и не заподозрить подъебку. Совсем зеленый салага заключил бы, что Гоуст не такой, что на гербе его дома буквально выбито «Мы не подъебываем», но Соуп-то знает правду. – Не сегодня. Гоуст едва заметно кивает. – В следующую среду обсудим проблемы трудоустройства. Морган, приходи. – Приду, – невесело усмехается тот. – Напоминаю: в эту пятницу генеральная уборка. Спаррингов не будет. Соуп торопится уйти вместе со всеми – не потому, что рад компании, а потому, что чувствует на себе взгляд Гоуста и тот… допустим, все еще обеспокоенный. Соуп ни хрена не знает об этом новом Гоусте, но старого лучше было не волновать по пустякам. Если тот начнет задавать прямые вопросы, Соупу придется отвечать, а он отчаянно этого не хочет. Его задача на сегодня – не выглядеть жалким, верно? Он пока не довел ее до победного конца. Вывалившись из Центра ветеранов на стылую улицу, Соуп думает о прошлом. Этого он бы тоже не хотел, но мысли генерируются сами собой. Он помнит времена, когда все подряд одолевали его разговорами о Гоусте. Они давно служили вместе. Года четыре назад? Тогда со всех сторон лилось: Гоуст уникум, Гоуст невероятно хорош во всем, что делает. Если перевести на язык простых смертных, получалось слегка отвратительное, но прямолинейное: «Гоуст охуенно убивает». Если требуется быстрая и чистая ликвидация, все бегут к нему. «Типичный Гоуст», – на автомате вырывалось у любого из безымянных солдат, наблюдавших в бинокль, как лейтенант элегантно, черт возьми, снимает часового одним ударом ножа. В те времена Соупа подташнивало от «типичного Гоуста» и других подобных присказок. Не от зависти, он еще не окончательно сдурел. Просто Соуп видел: по поводу Гоуста никто не заморачивается. Вокруг него сложилось столько мифов и баек, что Гоуст-человек растворился в них, полностью ассимилировавшись с фольклором. Соуп не мог сказать точно, произошло ли это случайно или с подачи самого Гоуста. Было ли ему удобней так? Вероятно. Но Соупу это казалось несправедливым. «У него мертвые глаза, – заявил ему с восхищенным придыханием другой солдат. Время стерло его имя из памяти Соупа, а вот спизданутая им хуйня сохранилась превосходно. – Он прирожденный убийца». Соуп никак на это не отреагировал, а про себя подумал: «Он просто заебался. Посмотрим, какие бы глаза были у тебя, если бы ты пережил с него». Прирожденный убийца? Пф. Интересно, каким умозаключением разродился бы тот придурок после часа наблюдения за тем, как Гоуст преодолевает свою асоциальность, пытаясь быть полезным обществу. Соуп начинает безотчетно злиться на себя. Он-то не пытается быть полезным. Ему откровенно посрать на общество. Мирные жители для него все равно что инопланетяне. Он не способен вникнуть в их разговоры о семейных обедах, выходных на Майорке и отличных предложениях на линолеум для кухни. Соупу непонятно, как можно чувствовать себя в безопасности, сидя вечером перед подсвеченным окном без шторы, которое простреливается на раз-два. Он никогда не творит подобные глупости, но безопасности все равно не ощущает. Пока Соуп бредет по мокрой улице туда, где оставил громоздкий старый «Додж», на котором привез свой скарб от матери, на глаза ему попадается красивый черный «Рубикон» с кастомной решеткой на радиатор, придающей джипу откровенно сердитое выражение. Это выглядит почти очаровательно, и Соуп фыркает. Хотел бы он взглянуть на хозяина этой тачки, а. Вот что ему нравится на гражданке: глупые мелочи, делающие жизнь чуть-чуть увлекательней. Капелька разнообразия (но только капелька; он еще не до конца свыкся с невиданным ассортиментом в магазинах). Забавно. Поначалу Соуп думал, что неплохо справляется с мирной жизнью. Нет, стоит признать, у него были трудности. Все разом принялись называть его Джоном, а он, блядь, ненавидел, когда его так называли. Он Соуп, понятно? Но на гражданке приняты нормальные гражданские имена типа Бен, Майкл или Джереми. На худой конец – фамилии. Состоявшиеся мужчины, по субботам готовящие мясо на гриле и чокающиеся друг с другом пивом через забор, могут перекинуться этими: «Ты как, Блэк? – Отлично, Донован!». Никто не использует позывные, которые звучат как подростковые клички. У гражданских не бывает позывных. Кроме того, вокруг увольнения Соупа из вооруженных сил поднялась безумная шумиха. Он сносно себя чувствовал – бывало и лучше, да, но в жизни всегда есть куда стремиться, − у него был боевой настрой, он строил дурацкие планы. На полученную финансовую компенсацию купил себе дом, как большой мальчик. Кстати, максимально далеко от Эдинбурга – аж в самом Большом Манчестере. После этого бесконечные родственники открыли на Соупа охоту: всем дружно впряглось узнать, что с ним не так и на кого он их променял. Соупу нечего было ответить ни по одному из пунктов. Он вроде как… хотел побыть один? Не видеть никого знакомого минимум несколько месяцев. Ничего не объяснять. Не оправдываться. Он хуево оправдывался, быстро начинал терять терпение. Почему он вообще должен оправдываться? Это все – дело его личных выборов. Попасть в учебку. Попасть в регулярную армию. Попасть в Ирак, а потом в Мексику… Просто попасть. Нет, он не умирает. Да, он больше не пригоден для службы. Да, ему говорили, а он не послушал. Нет, он не знает, что делать дальше. Нет, он не готов вести тренировки в ближайшей секции крав мага со следующей недели, причем тут это?.. Ему писали все подряд. У Соупа большая семья: немолодая мать и целая куча дальних родственников. Его одолевали двоюродные сестры, троюродные братья, тетушка Пэм, которая никак не могла освоить, как ставить запятые на айфоне. Они начинали с выдуманных поводов, но быстро переходили к жалостливо-любопытствующей ахинее: «Как ты? Расскажи нам все. У нас всегда есть время поговорить». Однажды Соуп устроился на веранде своего нового дома, выходящей на то, что задумывалось как сад (там росли только трава и одна кривая яблоня), заготовив виски, колу и целый вечер, чтобы ответить на самые пламенные вопросы. Соуп пил, пока в голове не прояснилось, и на него не снизошло вдохновение. «Как здоровье? – интересовалась Кристина, дочка той самой тети Пэм. – Как в целом? Слышала, ты купил дом. Дорогой? Покажешь?». «Спасибо, у меня все забубенно, − набирал Соуп в ответ. – Я живу в замке, который парит над Северным морем. Он окружен барьером, защищающим от ракет, радиации и единорогов. Еще он невидим для камер, поэтому сегодня без фоток». До скорого, Кристина. Всего тебе наилучшего. Новый день встретил Соупа еле уловимым похмельем и густым, первосортным чувством вины. Чего он добивался? Сообщений от родни только прибавилось. Теперь кто-то собирался приехать к нему, проверить, не спивается ли он от невозможности реализовать себя в мире, где носят конверсы вместо тактических ботинок. Но Соуп не спивался, а если и да, то это его дело, верно? Он пока не придумал, чему посвятит остаток жизни. Почему бы и не алкоголизму? Вообще-то, у него было много дел. Дом нуждался в ремонте, и Соуп рухнул в него с энтузиазмом человека, у которого не осталось других занятий. Он никогда не чинил дома, но успокаивал себя тем, что и собственного жилья у него раньше не было. Теперь же перед ним простирались бескрайние дали неизведанного. Соуп часами выбирал в супермаркете краску, монтажную пену и герметик – огромное количество опций сводило его с ума, – а после возвращался к себе и пытался найти покупкам применение. Он ковырялся с ремонтом по десять часов в день. Его режим окончательно поехал. Именно тогда Соуп и начал херово спать, но не придавал этому значения. Поначалу он думал, что излишне себя изматывает, а потом – что недостаточно устает. Однако, что бы он ни делал и с какой интенсивностью, разницы не наблюдалось. В конце концов, Соуп оказывался в постели, усталый, с ноющей спиной и абсолютно сухими глазами, изучающими пятна света на потолке. Мир вокруг наполняли раздражители, многие из которых были отнюдь не такими явными, как собачий лай или перфоратор соседа. Ночная тишина состояла из миллиона вкрадчивых звуков. Некоторые из них напоминали свист пуль. Другие – гудение летящего беспилотника. А если поддаться накатывающей дремоте, и в этот момент у какого-нибудь неудачника пробьет колесо ровнехонько перед твоим домом, удастся словить ни с чем не сравнимый звук взрыва в нескольких кварталах. Соуп не был помешан на войне. Он брал отпуска, возвращался в Шотландию проведать своих, нормально ел, нормально спал. Не галлюцинировал из ночи в ночь. Что изменилось? Соуп безуспешно ломал голову, пытаясь определить, что именно запустило сбой, но не терял надежды вернуться в колею. Он давал себе время. Пил мелатонин, заботливо предложенный фармацевтом. Сон не выравнивался, а тревожность расползалась дальше, как чума. К звукам добавились запахи. Замечали ли вы, что занимающаяся растопка для камина пахнет совсем как первые секунды пожара после попадания ракеты? Гарь и гарь. Соуп отказался от кофе сильной обжарки. От одеколона с дымными нотами. Он, сука, возненавидел осень из-за ебаных каминов, но его беспощадному, идущему по пизде мозгу все было мало. Соуп начал реагировать на свет. Закрывая глаза, он видел сквозь кожу век расплывчатые пятна фонарей за окном. Шторы не помогали. Он все равно чуствовал свет, и тот не давал ему расслабиться, потому что его больная голова принималась за дело, подгребая все гадкие воспоминания, которые Соуп успел накопить. По ее мнению, в ночи не должно быть света. Свет в ночи – это марево огня. Или белый фосфор в небе. Или взрыв световухи. Выбирай своего бойца, Соуп, и когда выберешь, мозг подгрузит твои любимые звуки и запахи для полноты картины. И вот тогда-то ты полностью, со смирением приговоренного, осознаешь, что едешь по рельсам, которые ведут в ад. Соуп не привык сдаваться. Он побывал у врача. Переключился с мелатонина на снотворное. Перетащил матрас с кровати в коридор между кабинетом и туалетом на первом этаже. Да, тупой выбор места, зато стена кабинета – несущая, и вокруг ни одного окна. Никаких вспышек фар во тьме. Жаль, звуки улицы не удалось свести к минимуму – долбанные кабинет и туалет совсем рядом со входной дверью. Обычной деревянной дверью среднестатистического дома на одну семью в Большом Манчестере. Соуп подумывает сменить ее на бронированную: наружный лист стали, ребра жесткости, пять замков. Может, это ему поможет? Он до сих пор не потерял надежду. Его личный рекорд сна за последнюю неделю – четыре с половиной часа с тремя пробуждениями. Это хотел услышать Гоуст? А если да, то зачем? От него даже золотой звездочки не дождешься. Соуп вручает их себе сам. А вдруг Соуп все-таки придумал Гоуста? Нет, взаправду. Люди в его состоянии на такое способны. Воображаемый друг отставного сержанта – его бывший гипотетически мертвый лейтенант. Бывший. Отставить дурацкие шутки, тем более, никогда такого не было. Усаживаясь за руль, Соуп попеременно улыбается и хмурится. Он не знает, что и думать. Он очень устал, а Гоуст – вообще не тот, кого он хотел бы сейчас встретить. Соуп долго копается, выискивая в свалке на соседнем сидении бутылку с водой, подстраивает зеркало заднего вида, будто кто-то мог его передвинуть, смотрит за окно на череду автомобилей, натужно ползущую через забитый центр. – Нахуй, – говорит он себе. – Нахуй. Ноги моей больше там не будет.