помоечная

— Я сегодня — у тебя, Джонни. Кенши огорошивает его невероятной новостью с порога, почти так же, как год назад, разве что не направляет ему в лицо безымянную катану; у него теперь за спиной Сенто, за тёмными стёклами очков — крепко зашитые провалы глазниц, а на скупо очерченных красотой губах — всё ещё острая, но неуловимо-мирная ухмылка. Джонни думает, как неправильно, что под натиском этой ухмылки светлеет в груди, проще списать на датчики движения и диммируемый свет — и пропускает его внутрь без единого слова. Можно сказать, Кенши — везунчик, раз поймал Джонни дома. Его сейчас редко можно было застать в особняке, слишком большом и пустом для него одного. Он предпочитал пропадать допоздна на сьемках, колесить по миру в поисках локаций покрасивее, но так, чтобы в бюджет вписывались, отсматривать ночами бесконечные пробы и демки, прятаться под капюшоном толстовки в безымянных кофейнях-однодневках с дряным кофе в одной руке и блокнотом на коленях — чтобы, если вдруг придёт какой сюжетный поворот, ни в коем случае его не упустить. Дряной кофе и несварение после него — лучше, чем одиночество. Крис тоже, например, не умела варить кофе, ну и что? Он же не умер от него. Умер потом. Но это неважно. Двигается Кенши осторожно, и притом — легко: ведёт перед собой рукой, как локатором, меняет направление не замедляясь, когда натыкается на препятствие. Можно было бы подумать, будто знает тут всё наперечёт — только они всего третий или четвёртый раз видятся вот так. И ни разу Кенши не оставался ночевать. Джонни следует за ним по пятам, сначала готовый в любой момент подставить плечо; потом — просто готовый быть рядом. Рассказывает, как нынче сложно обстоят в Голливуде дела. Жалуется преувеличенно горько на нерасторопных ассистентов и скучные собеседования с директорами киноконцернов. Улыбается. Так искренне, как может. Забывая, что натянутыми радостно губами не обманет Кенши. Джонни может сколько угодно скалить зубы, балагурить и искриться шутками направо и налево, будто фейерверк в новогоднюю ночь нового миллениума под неунывающее «I’m blue» — Кенши видит его насквозь. Нужно было ослепнуть, чтобы научиться этому, и, честно говоря, будь у Джонни возможность выбирать или — хотя бы — вернуться в прошлое, он предпочёл бы и дальше вариться наедине с собой и своими призраками во тьме, нежели вновь подвергнуть Кенши такому испытанию. Но выбора ему не дали. Да и играть с пространство-временем песочных часов Лю Кан не позволял, сколько бы Джонни его ни упрашивал. Спален в доме — больше, чем у Джонни когда-либо бывало гостей, — но Кенши выбирает соседнюю. Благодарит, когда Джонни приносит ему сменный комплект одежды, не удивляется совершенно, когда, вернувшись из душа, обнаруживает его на кровати, неудобно свернувшегося калачиком, тщетно давящим в себе слёзы. Джонни страшно. Грустно и больно так, что хочется выть, хочется выцарапать из груди глупый кусок мяса, на который, иронией немилосердной жизни и прихотью каких-то там богов, которых неустанно поминал Лю Кан, почему-то завязывалось столько всего важного. Раздавить или отдать Кенши — всё равно. Лишь бы не жгло под рёбрами. Лишь бы глаза оставались сухими. Кенши ложится рядом, позволяет спрятать лицо у него на груди, не то, чтобы обнимает — просто кладёт руку поверх плеча, будто бы невзначай. Он дышит спокойно и ровно, почти неслышно на фоне ужасно громких всхлипываний Джонни. Может, засыпает даже где-то на середине — по зашитым глазницам не поймёшь. Сон подступает незаметно, вслед за подсохшими слезами склеивая веки, — и Джонни, в общем, готов наутро проснуться один, не особо даже расстроившись по этому поводу, только привычно вздохнув от проколовшей по сердцу лёгкой тоски. Но просыпается не один.