помоечная

— Это… довольно серьёзная просьба, — Лю Кан прикрывает извечно сияющие белизной глаза будто в замешательстве, но на самом деле суеверно боясь, как бы взметнувшиеся внутри драконы — оба сразу в редком для них единении — пролившись сквозь зрачки, не обожгли своим напором сидящего напротив Куай Ляна. — Мало кто решался на этот ритуал, и ещё меньше выжили после него. Советую хорошо подумать хотя бы пару дней, юный Лин Куэй, и только потом вернуться. А лучше — не возвращаться вообще. — Я хорошо подумал! — тот подрывается на ноги зажжённой шутихой и, хоть под пристальным взглядом и оседает тут же обратно, покорно склонив голову, в звонком голосе всё равно слышен высекающий искры лязг скрещённых мечей. — То есть, я тщательно взвесил все риски, и прекрасно осознаю, что могу лишиться жизни, лорд Лю Кан. Я готов на этот шаг. Ни единый мускул не дёргается на лице Лю Кана, когда внутри себя он скептически посмеивается. Хоть на его памяти Куай Лян и не первый такой — еле-еле совершеннолетний мальчишка, только месяц как прошедший посвящение в ряды воинов своего клана, а уже бросающийся такими громкими заявлениями, — он выделяется в череде других. Отлично развитый физически и духовно, унаследовавший великую кровь предков, Куай Лян очень хочет быть похож на своего старшего брата Би-Ханя, хочет, чтобы тот им гордился. И считает, что иного способа, кроме как обратиться за помощью к Лю Кану, нет. Он, отчасти, прав. Лю Кану доводилось наблюдать за молодой ветвью Лин Куэй, когда он изредка бывал в их скрытой резиденции с визитами — чаще неофициальными. Куай Лян вечно за старшим братом — хвостом, намертво прилипшей пиявкой; старается, выбиваясь из сил, но никак не может угнаться, потому что если владение техниками рукопашного боя или холодным оружием ещё можно усовершенствовать упорными тренировками, то врождённой ледяной магии он полностью лишён. Переплести линии его крови так, чтобы наследие не проявилось, замерло в зачатке нежизнеспособным эмбрионом, стоило немалого труда. Лю Кан сделал это из лучших побуждений: если для своевольного Би-Ханя, что и в изначальной карте времён был сильнейшим криомантом, создать рычаг ограничения в виде младшего брата, которого волей-неволей нужно оберегать и защищать, это давало некую гарантию безопасности. Призрачную иллюзию послушания. Би-Хань оберегал и защищал, тут просчёта не было. Просчитался Лю Кан только в самом Куай Ляне. Мальчик пришёл к нему с просьбой позволить ему научиться магии огня. В отличие от прочих первоэлементов, огненная магия в его мире пряталась под строжайшим запретом и даровалась только тем, кого Лю Кан лично готовил задолго до рождения, на протяжении нескольких поколений, в ком он мог быть уверен, что опаснейшая стихия их руками не будет обращена во вред. Куай Лян к таким не относился. То есть, Лю Кан, разумеется, не сомневался в его добрых намерениях, он следил за его судьбой по пескам времени и воочию с того дня, как мальчик появился на свет, но всё-таки… Это будет рискованное решение, если Лю Кан всё же его примет. Куай Лян ещё очень юн, неоправданно смел и горяч, хотя и чист душой и помыслами. Неподготовлен. Наивное дитя, не подозревающее, что его ждёт, слишком лакомое, чтобы можно было устоять — даже богу. Даже Титану. Прежде, чем едва заметно кивнуть — только чуть качнуть вперёд завесью волос, ветер снаружи и то сильнее перебирал в невидимых пальцах выгоревшие до томного красного кленовые листья, — Лю Кану приходится сделать глубокий вдох. Ещё незаметнее, чем кивнуть. Такой вдох не уловил бы и чуткий слух вышедшего на ночную охоту хищника, а Куай Лян, радостно улыбнувшись на сдержанно данное согласие, и вовсе ничего не понял. — Благодарю вас. Я немедленно начну подготовку к проведению чжай, лорд Лю Кан, — он спешно кланяется, исчезает в густых сумерках снаружи, а Лю Кан так и остаётся сидеть, не отрывая расфокусированного взгляда от бездымных языков огня в центровом очаге храма. Удержать воздух в лёгких надолго не получается. Он может не дышать веками, на тысячелетия замирать в небытии, без сердцебиения и тока крови в застывших венах, но просьба Куай Ляна заставляет всю кожу ощетиниться горячим предвкушением, слишком стыдной жаждой, которую существо его порядка не должно было бы испытывать — хоть бы по той причине, что сам Лю Кан его и придумал. Как дань прежнему миру, где он был человеком, как естественное фундаментальное воздействие, но всё-таки. Сексуальное желание, движущая сила страсти, под натиском которой горели целые города и вырастали в бесплодных пустошах роскошные, напоённые тенью и влагой сады, теперь смяло собой и его. Некоторые силы природы неподвластны даже создателю. Правила чжай на первый взгляд просты. Обнажись. Распусти волосы, зажми их во рту, чтобы огонь не опалил их безвозвратно. Взойди на алтарь, обвяжи себя верёвками и будь готов к тому, к чему подготовится невозможно. Спустя час после заката Лю Кан входит под свод уединённой пагоды с закрытыми глазами, потому что, во-первых, он знает здесь каждый камень и каждую трещинку, и, во-вторых, уважает естественную скромность Куай Ляна, которому непривычно остаться без одежды где-то помимо собственных покоев. И ещё — потому что ему необязательно открывать веки, чтобы видеть. Куай Лян, лёжа на нагретом дневной жарой помосте вулканического стекла, конечно, нервничает, но безоговорочно доверяется подошедшему вплотную Лю Кану. Заворожённо наблюдает, как с его простёртых рук магические звери пламени срываются яркой слепящей вспышкой, ткутся в воздухе, проступая острыми когтями и клыками, дымом дыхания, жаждой и тоской по человеческому теплу — всё-таки нечасто они оказываются на свободе. Их двое. Их глазами Лю Кан смотрит на то, как Куай Лян всем телом, удивительно скульптурно выточенным, но всё равно характерно-угловатым и местами несовершенным, подбирается в ожидании жалящего горячего касания; их чешуёй осязает изрядно повлажневшую кожу мальчика, когда лапы с подобранными вовнутрь лезвиями когтей изучающе ложатся ему на грудь. Рыжий дракон льнёт первым, ласково облизывает левую руку Куай Ляна, проскальзывая по судорожно сжатым в кулак пальцам, покуда те не расслабляются, открыв ладонь. Это — его будущее оружие, средоточие перехода огня изнутри вовне, и Куай Ляну нужно заранее привыкнуть баюкать пламя в руках, чтобы ненароком не обжечься. Алый огонь дракона поможет ему в этом. Распалив чувствительную кожу меж серединных линий до заметной розовизны, от ладони зверь поднимается к локтевому сгибу, следует по плетёным венам на ключицы, а от них — к груди. Если ладони — это врата огня, то грудина — его гнездо. Эфемерный язык аккуратно обводит по контуру нежные тёмные ареолы сосков, которые тут же откликаются вмиг наросшей твёрдостью; сам Куай Лян сдавленно стонет сквозь жгут собственных волос в зубах, подрагивает, перебирает коленями. Верёвки не дадут ему нужного пространства для каких бы то ни было серьёзных манёвров, но Лю Кан, до того стоя поодаль, всё же решает незаметной поступью перебраться в изголовье алтаря, легко кладёт пальцы мальчику на виски, напоминая без слов, что магических зверей лучше не тревожить без нужды. Дракон голубого огня не такой терпеливый, как его алый собрат. Его пасть разевается сразу широко, так, что, пожелай он в этот момент перекусить Куай Ляну позвоночник и проглотить половину тела, ему удалось бы это с лёгкостью. Вместо того жаркое пламя его языка тонкими струями оплетает мальчика по правой руке, пробирается через вспухшие от напряжения грудные мышцы, едва не сцепившись с рыжиной более холодного огня, на живот, течёт прямо к паху. Куай Лян едва не дёргается, напуганный не столько огнём, сколько собственной реакцией: он до боли твёрд и беспомощно открыт верёвочными путами перед древней стихией. Но терпит. Драконы голодные. Нетерпеливые, в отличие от мальчика. Они вьются вокруг него, спорят, толкаются, но недостаточно злы друг на друга, чтобы перейти на серьёзную грызню, у них есть дело поинтереснее. В конце концов их недолгое выяснение отношений заканчивается тем, что голубой дракон едва ли не всем немаленьким весом прижимает Куай Ляна к алтарю, хватая за плечи клыками, а морда алого дракона оказывается носом между сжатых ягодиц. Чем он тут же и пользуется. Стоит ему двинуть головой, просовывая язык глубоко внутрь Куай Ляна — настолько глубоко, что бок под левым ребром видимо вспухает, приподнимается приливной волной, — как мальчик всё же не выдерживает. Выпускает изо рта перекрученные промокшие волосы, содрогается всем телом, кричит тонко и надрывно, а по его лицу катятся первые слёзы. Первые, но далеко не последние, ведь впереди ещё целая ночь. Лю Кан не тревожится, не порывается тут же отогнать огненного зверя и начать успокаивать, лишь бы не плакал; шепчет только в нежно раскрасневшееся маленькое ухо предостережение: — Не плачь, соль твоих слёз распалит огонь ещё сильнее. Куай Ляну, конечно, сдержать себя не по силам, хоть он и отчаянно старается: плотно жмёт губы, смаргивает, а потом и вовсе зажмуривает веки, чтобы не лилась сквозь ресницы предательская слабина. Всё одно льётся, и синее пламя начисто лижет её со щёк и висков. Не удовлетворившись столь малым, оно втекает внутрь рта до глотки и дальше, по лёгким, по пищеводу до самого желудка — мальчик закономерно пытается откашлять, давится, не зная, что может дышать даже сквозь огонь. На мгновение его лицо перекашивает инстинктивным страхом смерти. Лю Кан его предупреждал, и Куай Лян это предупреждение пропустил мимо ушей. Про возможность погибнуть во время ритуала пришлось, конечно, преувеличить в надежде, что это сможет отвадить навязчивого мальчишку от явно недооценённого в плане рисков решения; но сложности испытания это не отменяло. Вдосталь наигравшись с ним языками, драконы ненадолго расплетают свои душные объятия только для того, чтобы окутать его вновь. Гибкие тела эфемерных пламенных зверей в несколько колец подхватывают Куай Ляна под поясницу, сжимают внутри плотного ало-синего кокона, поднимая над алтарём так, что только благодаря верёвкам по рукам и ногам не уносят его высоко под свод пагоды. Раскрасневшееся лицо теперь ровно напротив Лю Кана, в распахнутых заболоченных от слёз глазах явственно проступает перемешанная с бесплодной надеждой на скорую свободу мольба. Наверное, мальчик просит его об утешении. Или о помощи. Лю Кан ни того, ни другого дать ему не может, отвлечённый искровым бураном ощущений; он не видит даже — чувствует, как тонкий длинный член одного из зверей туго входит в подготовленное и хорошо растянутое, но всё равно непривычное к подобным воздействиям тело Куай Ляна. Как ни странно, первый же толчок провоцирует долгий, высасывающий все силы оргазм, такой, какого драконы не смогли добиться прежде. Хороший знак. Мальчик плещет горячим семенем себе по животу, и с живота оно тут же смазывается по разноцветным хвостам, высыхает на убранных языками пламени хребтах. Сложно сказать, сколько на самом деле длится ритуал. В тени загнутой к небесам крыши ход луны не отследить, да её сейчас и нет, и облитый чернильными тенями мир вокруг как будто и вовсе не существует. Как будто солнца уже никогда не будет видно. Для Лю Кана в часах времён не просыпалось ни единой песчинки; Куай Ляну же, скорее всего, казалось, что время тянется бесконечно, и за неисчислимыми вспышками наслаждения его счёт уже ни на что не влияет. По голосу, из еле сдерживаемого плача сначала набравшему по силе чуть не до крика, а теперь сникшего в совсем неслышимые стоны, не понять, хорошо ему или плохо. Впрочем, Лю Кан внешним проявлениям и не доверяет. В тонких же струнах ауры мальчика нет боли, по крайней мере, такой, из-за которой стоило бы оборвать происходящее. Ему неприятно от слишком перегруженных незнакомым удовольствием чувств, дёргает при любом прикосновении прошивающими насквозь огненными волнами, гнёт сладкой до тошноты дрожью по столбу позвоночника — он вот-вот потеряет если не сознание, то здравость восприятия уж точно. И это прекрасно. Более волнующего зрелища Лю Кан не видел даже в тот момент, когда перезапустились песочные часы, и Вселенная заново родилась в его руках. Он не сдерживается, подаётся вперёд, накрывая подрагивающие от слабости губы Куай Ляна; его замерший с выдохом голос тут же отзывается нестерпимо горячей вибрацией на языке — настолько, что Лю Кан едва не обжигается, как когда-то давно, ещё в бытии человеком. Оторваться невозможно. Лю Кан гладит рот Куай Ляна изнутри, проскальзывает между губ влажным жадным движением, даже зубами клацает, так ему голодно. И только потом, ненадолго отстранившись, чтобы дать мальчику вдохнуть, понимает, что тот всё-таки потерял сознание. От перегруза или от нехватки воздуха, уже не понять, да и неважно; бережно устроив истощённого Куай Ляна на алтаре, головой у себя на коленях, Лю Кан вытягивает руку, вновь принимая огненных драконов светящимися узорами на кожу. Звери успокоились, кольцуются покорно по плечам в сытой благости, никогда на самом деле не удовлетворённые достаточно. Как и сам Лю Кан. Ведь таинство ритуала, весь секрет тщательно оберегаемой магии заключается в том, что его драконы — вовсе не сторонняя сила изначальной стихии огня. Они и есть Лю Кан, которому порой удобнее прятать неприглядную, недостойную мудрого бога сторону личности за аватарами геральдических духов. Никто из смертных этого никогда не знал, не узнает и впредь. Прочесав спутанные мокрые волосы, Лю Кан бережно гладит Куай Ляна по лицу. Дышит тот глубоко и ровно, и это не может не радовать. Заронённое в теле мальчика семя огненной магии уже понемногу проклёвывается, расцветает робкими пламенными лепестками под до сих пор подрагивающими в напряжении мышцами живота. Разумеется, чтобы взрастить его должным образом, Куай Ляну нужно будет упорно тренироваться, учиться контролю и управлению опасной стихией, и для того пережить ещё не одну встречу с драконами. Но это будет потом. А пока что они ненадолго останутся тут, и Лю Кан будет охранять его сон.