Брут и его бешеный

— Проходи, чувствуй себя… Как дома. Бродяга ежится, переступая порог идеально вымытой квартиры. Ему очень хочется зажмуриться — его пугает светлая прихожая с какими-то новомодными приблудами, светящиеся кнопки, встроенные шкафы, пушистый ковер, стеклянные двери…. Он в своей одежде с Окраин чувствует себя бельмом на ее глазу, мусором, который надо вынести за порог. Как только они вошли под Купол, ему хотелось с шипением забиться под каждую лавку. Не давал поддаться животному ужасу только Брут. Крепко держал за руку, но не сжимал, молчаливо давая понять, что у Бродяги есть выбор. Бродяга выбрал пойти с ним. Брут, заметив, как тот замер, аккуратно приобнимает Бродягу и утыкается носом в волосы. — Хочешь, вернемся домой? Бродяга слегка расслабляется и фыркает, приняв привычный наглый вид: — Нет, я уже один раз отпустил тебя и чуть не ебнулся. Я готов идти с тобой куда угодно. — Я знаю. И очень ценю. Всего пара дней, обещаю, — Брут целует его в лоб и утягивает за собой в просторную комнату. Первый час Бродяга чувствует себя квадратным. Он не брал с собой из Окраин ничего из вещей, и у него не было абсолютно ничего, с чем резонировать в незнакомой обстановке. Он боится запачкать обивку дивана, шарахается робота-пылесоса, входит лбом в прозрачную дверь. Бродяге не нравится такая жизнь, но он приспособится — хотя бы в пределах этого дома и нескольких дней — ради Брута. Брут светло и нежно улыбается, приносит с кухни две чашки с чем-то очень ароматным и тарелку бутербродов; мягко давит на плечи, заставляя откинуться на спинку дивана. Целует неулыбчивые губы, обнимает за шею, отстраняется и смотрит. Читает, пристально вглядывается, находит на дне любимых глаз тревогу и едва заметным кивком и движением век как будто говорит «ничего не бойся, я с тобой». И вот чем Бродяга его заслужил? — Я знаю, что поможет тебе расслабиться, — Бродяга смотрит на него с недоверием. — Пойду наберу ванну. Брут встает и исчезает в светлом коридоре, оставив его с недопитым какао и кучей каких-то ярких журналов на столике. От нечего делать Бродяга берется их листать: Икар, Икар, Лия, интервью с Правителем, «Правая рука гения лишилась руки». Бродяга зло швыряет журнал в сторону. Отвлекают его шаги со стороны прихожей. Брут — в одном полотенце на бедрах — прислоняется к дверному косяку и подмигивает кибер-глазом. — Пойдем? Покажу тебе кое-что. Полотенце сползает опасно низко. Бродяга залипает на выступающие тазовые косточки и едва заметный рельеф пресса, и ему сразу становится жарко, даже несмотря на обдувающий с потолка поток прохладного воздуха. Как будто это напоминание о том, что даже в непривычном месте у него есть привычный и знакомый от и до человек, задвигает назад назойливые мысли. Он знает это тело наизусть. Знает, где Бруту больше всего приятно, когда он оставляет засосы или царапает, а где, наоборот, щекотно. Знает каждую родинку и шрамик. И совершенно точно знает, что с Брутом он в полной безопасности. Брут, конечно же, замечает, как привычно загораются желанием глаза волчонка. Замечает, как тот невольно соскальзывает взглядом ниже, на полотенце, которое и так держится на честном слове. Брута уже не смущает, как раньше, облапывающий его взгляд. Брут знает, какие мысли он вызывает у Бродяги, знает, что тот любит и хочет его в любом виде. Брут теперь умело этим пользуется, отвлекая того от поверхностных тревожных мыслей. В огромной ванной их окутывает теплый полумрак. В ведерке со льдом предусмотрительно лежит шампанское и пара бокалов, по краям джакузи расставлены свечи — Брут заморочился и втайне от Бродяги притащил с Окраин настоящие, кособокие, которые использовали там во время перебоев с электричеством. Все в Полисе давным-давно перешли на электронные свечи, которые могут переливаться разными цветами, но Брут просто… подумал, что Бродяга заслуживает все настоящее. Даже свечи. Бродяга с любопытством принюхивается к баночкам и флаконам на полке, придирчиво разглядывает себя в зеркало. Бруту его непохожесть — волчонок весь острый, неправильный и колючий, особенно в сравнении с логичными линиями квартиры — щемит до слез и свербит под ребрами. Брут терпеливо ждет, когда Бродяга освоится и обратит на него внимание. Тот, засунув любопытный нос в каждую баночку, наконец лезет руками в воду и блаженно улыбается. — Горячая… И она даже не закончится? — спрашивает Бродяга неверяще. Брут кивает. — Не закончится. Полезли? — Конечно. Поможешь? — Бродяга подходит ближе, берет его руки в свои и кладет себе на талию. Брут тянет с него кофту и сразу целует худые плечи. Бродяга, не теряя времени зря, дергает с него полотенце, которое только этого и ждало. — Охуительный ты, — выдыхает восхищенно, путаясь в штанах, но все равно не отрывая жадного взгляда от Брута. С одеждой, наконец, покончено, и Брут первым перелезает через бортик. Потом подает волчонку руку и помогает устроиться на сиденье. Бродяга сразу лезет целоваться, соскользнув рукой Бруту на бедро. Ощущения горячих рук, гладящих кожу в воде… интересные. Волчонок прикусывает ему шею, а потом смешно отфыркивается от пены. Брут, хитро улыбнувшись в тонкие губы, врубает режим джакузи, и у изгоя глаза медленно расширяются. — Это че? — Приятно? — Щекотно. Брут разливает по бокалам шампанское, — совсем легкое, можно сказать, безалкогольное — и Бродяга всасывает игристый напиток почти залпом. От горячей воды, выпитого и такого желанного Брута рядом его мгновенно развозит. Вот уж расслабился так расслабился. Брут подставляет лицо поцелуям, греясь в чужой нежности, как на солнце. У Бродяги горят щеки и блестят глаза. Вода достает им почти до груди, под слоем плотной пены ничего не разглядеть, но, судя по уплывающему виду Бродяги, который кусает губы, прикрывает глаза и то и дело притирается бедрами, ему очень и очень хорошо. — Бери меня либо здесь, либо пошли на кровать-или-что-там-у-тебя, — бормочет он кошмарно горячо. — Я помру сейчас, если ты ничего не сделаешь. Брут, единственный из них двоих сохранивший остатки разума, прикидывает, что в воде слишком легко поскользнуться и потянуть спину, трудно принять надежную позу. Он уже не молод, чтобы так рисковать. — Тогда пошли в спальню. Не наши шикарные окраинские матрасы, конечно, но тоже ничего, — чмокает он Бродягу в нос и потихоньку вылезает из ванны. Брут аккуратно роняет их на мягкое одеяло, и Бродяга сразу начинает призывно гнуться, не давая даже отстраниться, не отпуская. Брут шарит рукой в ящике прикроватной тумбы и с удивлением нащупывает только пустоту. Он слишком правильный. Возможно, в этой ситуации правильность граничит с занудством, но в первую очередь это нежелание сделать больно. — Я забыл смазку в сумке. Отпусти на минутку, — просит, трогательно целуя шею. На это Бродяга закатывает глаза, недовольно скулит, но все-таки разжимает руки. С Брутом в этом вопросе спорить бесполезно. Брут возвращается буквально через минуту, но застает только отрубившегося Бродягу, который завернулся в одеяло и сопит. Брут даже не чувствует обиды или неудовлетворенности — только убийственную нежность и любовь. — В жестких отрубях, — фыркает он сам себе, вспомнив словечки, которыми пользуются изгои. Брут закрывает шторы и аккуратно ложится рядом с Бродягой, накрывшись остатком одеяла и приобняв волчонка поперек худых ребер.