***
Заявляются на пороге дома семейства Накахары в полседьмого утра, что позволяет не встретиться ни с Аки, наверняка истерику воодушевленную разведшего, во-первых, из-за еще одного появления на пороге Дазая, во-вторых, из-за глупых имен, ни с матерью, что, воспользовавшись выходным, наверняка отсыпается. Это осознание дает Чуе спокойно выдохнуть — значит, нужно будет разобраться только с Юан и Ширасэ, раз взволнованная матушка не ждет на пороге, прознавшая о том, что ни к каким друзьям на ночь сын ее не ходил, вместо этого задыхаясь кровью в родных объятиях на грязном полу закрытой школы, стоявшей посреди практически полностью испарившегося города. — Пойду приму душ, — не то от усталости тихо, не то ради попытки никого не разбудить, хотя и не услышали бы его голос со второго этажа, произносит Накахара больше того для себя, а не для устало облокотившегося на входную дверь Дазая. — Не упади там только, — вяло отзывается Осаму, но Чуя вздрагивает от его интонации. Это что это такое там проскользнуло — забота? Волнение? — Что, я тебе уже не буду так сильно нравиться с рассеченной о кафель головой? — пытается пошутить Накахара, но выходит совершенно неестественно. Скрыть удивление, смешанное с явным смущением, никак не получается. — Ты мне любым нравишься и будешь нравиться, — выдыхает Осаму, от слов которого Чуя окончательно рассыпается на мелкие кусочки, — просто не мертвым. — Иди к черту. — Только зашел, а уже в ад гонят! — в возмущении веселом всплескивает Дазай руками, наслаждаясь испепеляющим взглядом небесным. — Да тебя даже оттуда выпрут, — на выдохе констатирует Чуя, распуская истончившийся и в ужасное месиво запутавшийся кудрявый хвостик, и тихонько начинает подниматься по лестнице деревянной, мастерски обходя скрипучие доски. Дазай, поднимаясь следом, словно бы назло наступает на каждую из них. И уничтожающий все живое взгляд Накахары через плечо, очевидно, его совершенно не останавливает — только веселит. Проследив, чтобы Осаму ограничился простым, хоть и громким, прыжком на кровать и больше ничего не творил в его убранной комнате, Чуя быстро ускользает в ванную, упрямо игнорируя оголившиеся руки после снятия толстовки, — вновь видеть неизвестное имя, отдающее болью посильнее физической, что возобновляется ноющими всплесками при каждом шаге или соприкосновении с чем-то чуть сильнее, чем такое, что уже мозгом не замечается, совершенно не желает. Зарываясь в объятия горячего душа, Накахара полностью старается отключить мозг, но одна и та же мысль об игнорировании высеченной на коже ножом Вселенной судьбы на всю оставшуюся жизнь все равно никак не желает уходить, смываться вместе с водой, утекая в водосток. Совершенно не имеет понятия, как будет избегать имени и даты на коже руки всю оставшуюся жизнь. Можно, конечно, бинтами обзавестись, как и Дазай, но что делать, когда этот человек все же объявится? Надпись-то скрыть можно, но скрывать чувства к неизвестному, который в любом случае окажется однажды на горизонте, это уже абсолютно невозможно, а они ведь появятся, чувства дурацкие эти, Чуя прекрасно это знает и понимает, потому что гребаная генетика с судьбой явно подписали контракт с дьяволом сотни тысяч лет назад, раз против них никак человечество не может встать, выразить волю самому выбрать, кого любить и с кем быть, показать, что само может принять решение, вне зависимости от имени и даты на руке. Напор воды ухудшается, ее температура увеличивается на ощутимую минуту, и Чуя думает, что эта обжигающая колющая боль на раскрасневшейся некогда бледной коже его особое наказание. Наказание за то, что выбрал пойти наперекор судьбы, что выбрал другого человека словно бы ей назло. Наказание за то, что выбрал обманывать своих близких и самого себя ради эгоистичного желания продолжать любить Осаму несмотря ни на что: несмотря на всю причиненную им боль, несмотря на чужое имя, несмотря на то, что любить его слишком мучительно, слишком приятно и слишком самоубийственно одновременно. Несмотря на то, что он принадлежит Дазаю официально самой Вселенной, а вот Дазай ему — нет. Выйдя из кипяточного душа и почувствовав, наконец, себя живым хотя бы оттого, что из-за покрасневшей кожи перестал походить на ходячего мертвеца, разлагающегося на ходу, Чуя еще долго не решается выходить из ванной комнаты, принявшись рассматривать свое отражение в зеркале, оттягивать щеки и веки, словно бы проверяя, не разорвется ли пополам или не отшелушится ли кожа, проводить языком по слегка желтоватым из-за долгого курения, но целым зубам, царапать отросшими — Мори-сенсей убьет его, если увидит такое совершенно непозволительное безобразие — ногтями нежную кожу головы, разделяя на небольшие пряди истончившиеся и уменьшившиеся в объеме волосы, разглядывать слегка потускневшие радужки. Впившись пальцами, ставшими визуально еще более длинными, худыми и искривленными своей остротой из-за слишком маленького количества обтягивающей кости кожи на них, в участок на левом предплечье с выгравированной судьбой его, Чуя тратит долгие двадцать минут, полностью сначала высыхая без полотенца, а затем и замерзая, чтобы рассмотреть каждый сантиметр своего тела, тела исхудавшего, с застывшими на нем синяками от малейшего легкого удара обо что-то, — Накахара забавно фыркает, замечая на грудной клетке, куда шуточно легонько ударил рукой Осаму прошлой ночью, фиолетовое очертание ладони и небольшие, более темные синяки от пястных костей, — с выпирающими ключицами, тазовыми и другими костями, словно полочки в комоде ребрами, с впалым животом, со слезающей корками со старых ран, полученных во время бесконечных временных петель, и просто с отшелушивающийся кожей — Чуе думается, что, провести по ней ногтями, и сдерется до самого мяса. Ради эксперимента или просто чтобы время потянуть, отняв сжимающие левую кисть пальцы правой руки, принимается проводить ими по ребрам, где-то продавливая кожу легонько, а где-то прикладывая чуть больше силы. Не то с восхищением садистским, не то с отвращением, больше двух минут наблюдает за тем, как расцветают бледные пятна, что становятся сначала розовыми, а затем темнеют, превращаясь в легкие синяки. Начав, наконец, одеваться, боковым зрением замечает похожие на левом предплечье, кожа которого вдруг ощутимо начинает покалывать на фоне остальной ноющей боли во всем теле. Чуя помнит, слишком хорошо помнит, что значит эта боль, но смотреть не решается — быстро натягивает уличную толстовку назад, поставив цель найти свою домашнюю в шкафу вместе со штанами, и выходит из своего крохотного укрытия в прохладный коридор. Несмотря на общую тишину еще спящего дома, Накахара теряет в нем Осаму, потому что в комнате обнаружить его не получается, и уже в домашней одежде с пальцами во влажных волосах, собирающих их в новый хвостик, Чуя застает стоящего полубоком парня в прихожей у зеркала во весь рост без рубашки, пытающегося разглядеть свою спину. — Господи боже... — единственное, что вырывается из изумленного Накахары, подошедшего вплотную к Осаму. — Уверен, что мне не нужно прямо сейчас звонить в больницу? У тебя вместо спины одна сплошная гематома, это очень жутко выглядит. — И больно наощупь, — добавляет с улыбкой успокаивающей Дазай, которая, впрочем, Чую только злит, совершенно не успокаивая. — Все в порядке, просто в следующий раз постараюсь не падать с лестницы в стену. — Следующего раза не будет, я тебя на цепь посажу около себя. — Это особый способ выразить заботу или твое откровение о своем фетише? — издевается Осаму, накидывая на плечи рубашку и поворачиваясь к Накахара лицом. — Не надевай, — вместо язвительного ответа говорит Чуя, отчего удивившийся Дазай перестает застегивать пуговицы. — Пошли. Не реагируя на недоуменные взгляды и вопросы, Чуя усаживает его на диван в гостиной и скрывается за аркой, ведущей на кухню, появляясь спустя минуту с двумя замороженными пакетами овощей и баночкой с мазью, о которой знает лишь то, что для ушибов его или Аки Кое всегда использует именно ее. Догадавшийся, что от него хочет Накахара, Дазай через боль вновь снимает рубашку и садится к имениннику спиной. — Что-то я отвык от твоей повышенной заботы на любую мелочь, — Осаму недовольно шипит одновременно и от боли из-за прикосновений к травмирующийся коже, и от продирающего до костей холода от замороженных упаковок, но дергаться и уходить от прикосновений Накахары не решается. — Гематома на всю спину, требующая явно врачебного вмешательства, не мелочь, — ругается Чуя, не имея возможности заметить на родном лице улыбку из-за своего не скрываемого волнения за здоровье Дазая. — Сердце в клочья разорвешь, — повторяет свои недавние слова Осаму с самой своей уверяющей интонацией из всех. Чуя в отместку, убрав пакеты овощей с травмированной кожи и заменив их на покрытые мазью пальцы, сильнее нужного проводит подушечками по гематоме, заставляя Дазая болезненно вскрикнуть и дернуться. — Лучше заткнись для своего же блага. Замершая недалеко от входа в гостиную сонная, не заставшая причину милой ругани Кое довольно улыбается, и продолжает бесшумно идти в сторону кухни, чувствуя, как по сердцу разливается тепло от давно позабывшихся таких вот, как этот, деньков, неизменно начинающихся с перебранок этих двоих.***
— Так значит ты всю ночь просидел с Дазаем, — укоризненный голос Юан на другом конце линии заставляет Накахару устало выдохнуть, плюхаясь на компьютерный стул. — Прости, все очень спонтанно вышло. — И днем ты прогулял репетицию из-за него? Чуя отвечает не сразу, пытаясь вспомнить, как именно себя вел во время начала последнего обнуления — не помнит то ли из-за слишком большого количества событий во время конечной временной петли и первого дня после выхода из нее, то ли из-за в принципе в конец уже запутавшегося мозга во всех этих самых обнулениях сумасшедших. Однако, поймав взгляд сидящего в позе лотоса у изголовья кровати Дазая, спокойно кивающего, тем самым как бы говоря, что нет, все хорошо было и ты просто пошел апатичный и полностью сломленный на площадку после осознания, что спасти никого не сможешь, Чуя находится с ответом, но вместо него в панике выпаливает: — Черт, моя скрипка! Юан, где я оставил скрипку? Под тяжелый, мучительно долгий выдох подруги Накахара успевает на три раза пробежаться глазами по комнате, и уже даже хочет бежать в прихожую, и так прекрасно зная, что не брал с собой с самого начала футляр уже по привычке из-за знания скорого обнуления, но его, наконец, успокаивают: — Ты правда не помнишь, как передавал ее Ширасэ, пока мы пытались понять, куда ты намылился? — Говорю же, все сложно, — виновато повторяет Чуя, зарываясь пальцами свободной от телефона руки в практически высохшие после душа волосы, растрепывая хвостик. — Так она у него? — Мы оставили ее в кабинете Мори-сенсея. Заберешь перед концертом. Чуя чертыхается — забыл ведь, что через пару дней выезд с оркестром, к которому так долго готовились, а он мало того, что в петлях застрял сначала, так еще и не репетировал все это время почти, хотя буквально сама матушка Вселенная ему отсрочила концерт, дав возможность еще лучше подготовиться, чтобы Мори-сенсей точно поставил его в первую скрипку! — Спасибо вам и простите за это, я... Вы можете прийти вечером, — Чуя старается отогнать резко возникшее нежелание проводить свое восемнадцатилетие с кем-то еще, кроме членов семьи и Осаму, который, на самом деле, всегда тоже считался ее составляющей. — Думаю, всем будет неловко, — признается Юан, и оба понимают, из-за кого, и Накахару этот ее импровизированный отказ слишком сильно радует, аж вина просыпается в груди. — Тогда я напишу вам, чтобы договориться о другом дне. Простите еще раз, я правда постараюсь все нормально объяснить. «Правда постараюсь выдумать правдоподобную ложь, чтобы вы не посчитали меня психом, если я расскажу правду». Чуя уже отводит телефон от уха, чтобы отключить звонок, как вдруг Юан вновь заговаривает, и в ее голосе слышатся нотки такие, какие точно Чуя слышать не хочет, потому что он знает, что она пытается спросить, и он знает, что не может дать ей честный ответ. — Так кто... Кто у тебя по итогу? — Юан, я... — Чуя, не говори, что это Дазай. Накахара тяжело выдыхает, метнув потускневший взгляд на задремавшего в неудобном из-за больной спины положении Осаму. И вот опять он разрывается от выбора сказать правду, что вновь вернет его в суровую реальность, от которой так стремительно убегает, зарываясь в родные карие глаза, или соврать так же, как и матери, в итоге сделав только хуже, когда наступит момент раскрытия его лжи, а он наступит, Чуя прекрасно это понимает. — Ты уже сама знаешь ответ, — уклончиво отвечает Накахара, чувствуя себя от этого еще хуже. Он снова выбрал ложь. И он, наконец, отключается, не решаясь слушать изумленные речи подруги, и, прислонив угол телефона к губам, пропитавшимся ложью, с нескрываемой грустью застывает погасшим взором на посапывающем на его кровати Осаму. «Почему не ты?» «Господи, почему это не ты».