— важна лишь степень искренности. я говорю тебе мысленное «прости».
Эти бездонные глаза преследуют его повсюду. Наяву, во снах, в видениях. Дима не использует магию во вред, но, может, втайне всё же практикует привороты? Иначе Череватый себе объяснить такую связь с коллегой он себе не может. Ведь он давно привык не кидаться в омут с головою. Привык держаться отстранённо, отдалённо если не физически, то хотя бы эмоционально и ментально. И он совсем не готов изменять своим привычкам во имя... во имя чего? Призрачной надежды? Влад прекрасно знает, чего стоит людям эта надежда и иллюзии. Поэтому всегда и выплёвывает жестокую правду прямо в лицо. Каждому. Все перед этой правдой равны и одинаково сильно разбиты и бессильны. Единственный, кому он в этой правде признаться не может — он сам. Череватого раздражает, как они с Матвеевым похожи. Насколько оба ранимы. Насколько оба разбиты. Насколько травмированы, но переполнены надеждой и иллюзиями. На дне чужих глаз он каждый раз ловит отражения самого себя, и в этом признаться себе тоже не может. Ведь это было бы слабостью. Это было бы ошибкой — вновь поверить и кому-то довериться. Нас всегда больше всего задевает и раздражает в других то, что присуще нам самим. Бесы часто нашёптывают ему очевидную истину, но он каждый раз упирается. Дима слишком искренний. Слишком... наивный местами, даже несмотря на то, что прошёл через многое, обжёгся бесчисленное количество раз. И на это Влад злится тоже. Ведь это должно было закалить брюнета также, как его самого. Травмировать. Заставить установить защитные барьеры, не те, редкие и хлипкие, что были у Матвеева, а настоящие, непробиваемые, серьёзно и высоко возведённые. Надёжные. Маска холодности и беспристрастности, которая была надета у него в самом начале проекта, была такой искусной... такой притягательной, что Череватого невольно восхищала и подкупала. Он с самого начала видел во втором чернокнижнике что-то знакомое и родное. А трудности и препятствия, коими кишели они оба и их потенциальный союз, лишь добавляли азарта и желания достичь, добиться чего-то недосигаемого. Кажется, у этого даже есть какой-то термин в психологии. Влюбляться в тех, с кем у тебя ничего не может быть априори, потому что подсознательно ты просто сам пытаешься убежать от любой возможной близости. А Влад как никто другой знает, чем эта близость бывает чревата. Как безопасно прятаться и отсиживаться по углам. Полагаться лишь на себя... ну, и парочку сущей за спиною, которые никогда не предадут. С потусторонним всё куда проще. Ты ему — он тебе. С людьми почему-то так работает через раз. А Дима... Дима другой. Он слишком быстро потерял хватку, стоило лишь парочке коллег добродушно улыбнуться и влезть в душу по свои грибы. Им нагло пользуются, а он и рад. Вот глазёнки как искрят. Его заметили, оценили, с ним даже общаются на равных! Череватый давно перестал верить таким щедрым жестам со стороны. Доверие так легко предать... и так тяжело завоевать вновь, когда тебя уже разбили на тысячи осколков однажды. Придётся хорошенько попотеть, собирая и склеивая всё это воедино. Да только цельная картинка уже всё равно будет испорчена, как бы ни старался. — Никому не нужны дефектные, Дима. — Это я дефектный? — кажется, его голос чуть дрогнул. Владу неприятно это говорить, как и видеть, как потихоньку ломается и даёт трещину иллюзорный мир Матвеева. Но ведь это правда. Они оба дефектные. И они оба никому не нужны. Никогда не понадобятся по-настоящему. А Череватый привык всю правду-матку в лицо да поскорее, без лишних предисловий. Чего греха таить? Но... Глаза у Димы говорят о многом. Глаза в принципе никогда не лгут. Влад знает не понаслышке, поэтому так часто взгляд прячет да уводит. И смотрит ровно лишь когда чувствует за спиною кладбещинский, пронизывающий насквозь холод и мороз по коже. Тогда за него уже говорит и смотрит кто-то другой. Он его ведёт. Остальное остановится не так важно. Потому что Череватый давно запутался и в этой жизни потерялся; ему уже всё равно, что за него или от его лица творят бесы. У Матвеева же взгляд ясный. Он глубокий, искренний, полный скопища всех известных миру эмоций, будто в одной оболочке поселился разом целый океан. И смотреть в такие глаза Владу больно и неприятно. Он снова уводит взгляд. — Мы все дефектные. — бормочет себе под нос, прежде чем окончательно развернуться и уйти. Череватый слишком часто оставляет после своих внезапных озарений Диму одного. Подумать. Переосознать. Покопаться в себе. А, возможно, просто спрятаться, чтобы тот не успел ему сказать нечто другое, сокровенное, и переубедить в том, во что и сам Влад уже не слишком-то категорично верит. — Почему ты такой?! — кто бы только знал, сколько боли и отчаяния вложено в эти слова. Такие надрывные, бьющие в самую суть, нутро, разрывая лёгкие от переизбытка никотина, заставляя сердце болезненно сжаться и облиться кровью в который раз. Владу больно, дико больно, хоть он и пытается скрыть, и Матвеев прекрасно это видит. Слышит. Чувствует. В каждом его движении, жесте, взгляде, вздохе, энергетическом всполохе. Эта боль и отчаяние пропитывается в саму сущность, естество чернокнижника. В стены его квартиры, в мебель. В дрожащие пальцы, холодные ладони, закрадывается тёмной материей в самое сердце, поселяя глубоко на дно разъедающий страх. Страх близости. Страх доверия. Страх быть оставленным. Страх оказаться преданным вновь. Страх... остаться в одиночестве. Но можно ли пробить закрытые двери, бившись в них головою слишком долго? или рискуешь остаться без самой головы? Череватый разбрасывает вещи в приступах агрессии. Сбивает костяшки в кровь об стены и острые углы мебели. Разбивает посуду, как подобает во всех этих фильмах про несчастную любовь и разбитость. Про ненависть, пронизывающую каждую клеточку твоего тела, просачивающуюся под кожу, отравляя кровь в венах, разъедая ядом внутри. Мы ведь всегда сами убиваем себя, не желая доверить этого другому. Протянутая рука близкого — это всегда шанс на спасение или погибель. — Какой? — спрашивает Дима, будто не понимает. Будто не специально состраивает эти свои оленьи глазки да тянется худым запястье, перехватывая чужую руку. Останавливая от неминуемого. Успокаивая одним своим присутствием. Влад бегло скользит взглядом по напряжённо ходящим, острым скулам Матвеева, замирая на месте, а после резко выдергивает руку из хватки и отворачивается. — Да что с тобой?! — брюнет не выдерживает, снова нагоняя Череватого. Хватает его грубо за плечи, настойчиво поворачивая к себе и заставляя вновь поднять взгляд. Влад, растерянный от такой перемены в настроении обычно мягкого и уступчивого чернокнижника, под чужим напором быстро стушёвывается, сглатывает нервно, готовясь принять на себя любой удар, и послушно поднимает голову. — Хватит так себя вести. Зачем ты... ты же, блять, специально издеваешься. Тебе удовольствие это приносит, да? Как я сразу не понял! Ты такой же, как и все... Череватый всматривается в глаза напротив, и видит в них сплошную обиду, ненависть и злость. Но разве не именно этого он добивался своими действиями? Он ведь действительно всё это время измывался над Матвеевым, как когда-то измывались над ним. Хотел разбить, наконец, его розовые очки. Ударить побольнее, чтобы Дима тоже стал... как он. Жертвой. Зрачки его расширяются вдруг от осознания всего того, что он натворил и заставил парня пережить. От страха — о том, что теперь снова останется один, что сам виноват, о том, что точно также разбил Диму, который был его последней надеждой и соломинкой, за которую он мог ухватиться ради спасения. Но теперь всё, что он получит — плевок в лицо и «спасение утопающих дело самих утопающих». Какой же он идиот. . . .Матвеев опускает руку и обводит взглядом погромленную какие-то пару часов назад комнату. Выжидает паузу, давая Череватому отдышаться и прийти в себя, и лишь после неспешно подходит ближе и мягко прикасается к чужому плечу. Влад вздрагивает. Оборачивается на него и видит в глаза напротив всё ту же нежность и заботу. Всё то же спокойствие и искреннее беспокойство. Нет ни ненависти, ни злости, ни даже доли обиды. — Хей, Влад. Какой... такой? — Дима повторяет свой вопрос в полголоса, осторожно, будто боится спугнуть того или разозлить ещё больше, как защищающегося зверя. И Влад вдруг не выдерживает. Его настолько трогает отношение чернокнижника, его тактичность, мягкость, осторожность и внимательность, что он едва сглатывает ком в горле и оборачивается, утягивая Матвеева в объятия. Дима ниже его на полголовы, но Череватый утыкается лицом и всхлипывает ему в плечо, будто брюнет его последняя и единственная защита и спасение. Матвеев тихо выдыхает тому в макушку, прежде чем обнять в ответ, успокаивающе поглаживая по спине. — Ну, ну... что случилось? Влад ещё никогда не позволял себе таких слабостей перед Димой. Но теперь это уже было неважно. Ничто уже не имело смысла, кроме них двоих, обнимающихся посреди бардака небольшой спальни. — Такой... хороший. Добрый. Светлый. Одеваешься, блять, во всё чёрное, с бесами работаешь, весь в татуировках, другие тебя не слушают, помыкают, как хотят... А от тебя веет любовью. Даже вся магия и то лишь во благо. Ты вообще умеешь ненавидеть? — сбивчиво вышептывает Череватый, чуть приподнимая голову ближе к чужому уху. С уст Матвеева срывается лёгкий смешок, но Владу не до смеха. Он недовольно фырчит, сжимая в своих объятиях парня лишь сильнее. — Как ты это делаешь? почему продолжаешь всем верить? почему доверяешь? пытаешься снова? — Я не знаю. — выдерживая небольшую паузу, отзывается хрипло Дима. А после чуть отстраняется, дабы заглянуть Череватому в лицо, и едва ощутимо мажет перед этим губами по его лбу. Как за этой внешностью может скрываться такая нежность? Он словно ласковый кот — жмётся да мурчит, притаптывая лапами. — Оно... само. Тебе не нравится? Влад притихает, уже не пытаясь увести взгляда, призадумавшись над его словами. В глазах у него, на самом деле, ответы на все вопросы — это просто детская обида, страх, неуверенность в себе. Он и сам как потерянный, выброшенный на улицу котёнок. Но, как бы ни хотел обрести свой дом, уют и тепло, продолжает шарахаться от всех, шипеть, взъерошивая загривок, да угрожающе скалиться. Ведь выживает сильнейший. А любовь — это всегда слабость. — Я тебе завидую. — отвечает Череватый с запозданием, когда Матвеев уже этого и не ждёт. Брюнет понимающе кивает, а Влад, почти нехотя, тем временем продолжает. — Мне страшно... Очень, очень страшно. Но я хочу любить и быть любимым. Чувствовать себя нужным. Ощущать себя в безопасности. Хочу, но не могу. Не могу больше подпускать к себе. Не хочу больше пытаться. Боюсь... снова разочаровываться. — Поэтому закрываешься. — снова кивает Дима, заканчивая и так понятную ему мысль за самого чернокнижника. — А я, весь такой из себя наивный и неопытный, пришёл и всем в рот смотрю, будто ни разу сам не обжигался. Тебя это бесит. — Да... — на одном выдохе соглашается с Матвеевым мужчина, сам не веря своим ушам. Неужели парень и так всё это понимал? почему тогда молчал? почему не ушёл и не оставил ещё раньше? зачем терпел всё это? уж не поизмываться ли он хотел в ответ... Но последующие слова Димы, едва тот замечает мешканья и сомнения Череватого, заставляют вдруг расслабиться. — Я иногда сам себя бешу, поверь. Но я просто не могу иначе. Мне надоело быть в скорлупе. Надоело прятаться за масками и играть чужие роли. Я знаю, что мне может... нет, даже не так. Мне будет больно. Снова и снова, раз за разом. Потому что боль это неизбежно. Но если среди всей этой боли и разочарования есть хоть один малюсенький шанс найти своё счастье... я буду пытаться вновь и вновь, пока не найду его или мне не обглодают все кости. Влад устало улыбается, качая головою, а после от парня отстраняется. Дима снова смотрит этими своими большими, наивными глазами на него, но Череватого это уже почти даже не раздражает. — Влад. — хватает Матвеев его за руку, едва мужчина собирается отойти, не давая ему этого сделать. — Помнишь, тогда, на Басманной? — Влад недоумённо хмурится, склоняя голову чуть набок. — Тебя паничка накрыла... прямо на улице, за углом здания. Темно было, и холодно. Я вообще не должен был там оказаться, проходить мимо... должен был со всеми, с главного входа. Меня Олег ждал. Но я забыл пауэр в гримёрной, пришлось возвращаться... Меня пустили только с заднего, уже все закрывались. Если бы не... Это не просто так. Я знаю. Уверен. Череватый неуверенно мотает головою вновь, уводя взгляд... Какой привычный жест, но всё равно ранит в самое сердце. — Нет. — говорит Дима быстрее, чем успевает обдумать, и снова сокращает между ними расстояние, подходя ближе. Крепче сжимая чужую руку, как бы не желая тем самым того отпускать и терять. — Можешь не верить. Я тебе докажу. Только не... давай ты больше не будешь молчать. Влад снова молчит. Уже не пытается вырваться из его хватки. Но молчит, не поднимая глаз. Матвеев выжидает, может, минуту, может, две, прежде чем ослабить хватку и мягко выпустить чужую руку из своей. Он не может навязываться вечно. Дима вздыхает, переступая неловко с ноги на ногу, а после плавно разворачивается и тихой тенью проскальзывает к двери. — Даже если будет больно? снова? — лишь в последний момент, едва брюнет не переступает порог, подаёт голос Череватый. Матвеев тормозит, оборачивается через плечо без особой надежды — и вдруг ловит взгляд чужих карих глаз. Раскрасневшихся, но оттаявших. Боящихся, но уже почти не сопротивляющихся. ...Надеющихся. — Даже если снова будет больно. — подтверждает чернокнижник, но уже не приближается к мужчине. Влад сам подходит к нему. — Давай попробуем. И склоняется, оставляя на пухлых губах запечатлённое поцелуем обещание. Ведь, в конце концов, он всегда за самую грубую и жестокую правду. Дима с ним всегда был честен и искренен.— нам в этой близости. такой опасной близости.