Там, где ты меня оставил

Аль-Хайтам оглядывается на круглый циферблат часов над парадной дверью Академии — стрелка быстро ползет к назначенному времени, — и срывается с места. Он бежит вверх по лестнице, шустро виляя меж бредущими к общежитию студентами, и в голове пульсирует одна мысль — он не должен опоздать, потому что Кавех уже точно ждет его в саду Разан. Не хочется его расстраивать, тем более когда аль-Хайтам бережно укрывает в ладонях распустившийся бутон падисары — сорвал у ворот Большого базара, а после, застигнутый врасплох, убегал от эремита. Времени устыдиться своей маленькой краже не было: сначала он уносил ноги, не жалея сил, а после совсем опаздывал на встречу с Кавехом, для которого и нес цветок — ради него вовсе не стыдно, тем более что и позволить купить букет падисар он не мог. Спираль подъема пролетает мимо, и за пышными цветочными кустами виднеются широкие колонны. Хайтам устало выдыхает, но стоит ему заметить светлую макушку Кавеха, как чувствует — сжатые губы сами растягиваются в улыбке. Аль-Хайтам замедляет шаг и тихо крадется — почему-то представлял себе, что сделает сюрприз и подарит свежую падисару, — но совсем теряется, когда замечает, как плечи Кавеха легонько трясутся, а спина горбится. Аль-Хайтам делает еще шаг — уже слышный, чтобы не испугать Кавеха, — и едва успевает спрятать цветок за спину, прежде чем тот оборачивается. — О… — Кавех потерянно вздыхает — словно совершенно забыл о скорой встрече с аль-Хайтамом, но сиюминутно же встряхивает головой и, подзывая аль-Хайтама ладонью, произносит, — у меня не приняли проект. Аль-Хайтам хмурится и подходит ближе — что ж, придется отложить сюрприз на другое время, потому что Кавех совсем не в духе для этого. Он присаживается рядом с ним на скамейку. Их колени соприкасаются, и аль-Хайтам хочет отдернуть свое, но не спешит — касание их кожи, пусть и через тонкую ткань мантий, приятно и по-странному волнующе. — Профессор сказал, что проект слишком… — Кавех морщит нос — самому неприятно повторять ранее услышанные слова, — идеалистичен. Слишком оторван от реальности. Настолько, что такое попросту не представляется воплотимым. Кавех расстроен и одновременно зол: аль-Хайтам видит это по тому, как раздуваются его ноздри от тяжелого взволнованного дыхания, как хмурятся его брови, как в свете тусклых ламп его кожа — обычно бледная, словно никогда не знавшая сумерского солнца, — краснеет. Почему-то аль-Хайтам задумывается: как бы он отреагировал, если бы его научную работу подвергли критике или, хуже всего, просто не приняли в самом конце, перечеркнув все труды? Пожалуй, он бы попытался принять произошедшее — иного и не остается, и таково научное сообщество Академии. Он бы попытался обсудить и добиться настолько подробной критики, насколько это возможно; попытался бы переосмыслить и сложить из слов новую, более совершенную работу — его реакция была бы далека от реакции Кавеха. Но то лишь потому, что язык и архитектура отличны друг от друга — так и переживания Кавеха далеки для аль-Хайтама. Он пытается понять их с привычным ему усердием, но, делая пару шагов к раскрытию тайны, спотыкается: Кавех излишне чувствителен, и глубина его чувств словно бы ускользает от понимания, а переживания Кавеха нитями ведут к чему-то, что запрятано глубоко внутри. Кавех и правда идеалистичен и идеалистичен настолько, что порой аль-Хайтам удивляется — как они могут жить в одном мире? Они разные, но аль-Хайтаму — наверное, впервые в его пока еще короткой жизни, — нет дела до этого: все то, что делает Кавеха другим, заставляет аль-Хайтама чувствовать все то теплое, что он чувствовал до смерти бабушки. Но это… иное — более волнующее и мутнящее голову. — Не хочу говорить, что он прав, но… — Аль-Хайтам замечает, как уголки губ Кавеха опускаются, и продолжает язвительным тоном. — Не думал, что будущего светоча Кшахревара так легко сбить с толку. Так и позволишь критиковать свою мечту? — Теперь Кавех улыбается, и аль-Хайтам усмехается: кто бы мог подумать, что подобное — очередная подколка — сможет хотя бы немного подбодрить его? Как можно увереннее протягивает ранее спрятанную за спиной падисару — на деле стесняется, чувствуя жар на щеках, — и вплетает бутон в растрепанные волосы Кавеха, цепляя стебель за заколку. Не так давно вычитал в одной из книг Дома даэны, что в стенах Академии гениев зовут «падисарами», и первой, совершенно неконтролируемой мыслью, было — это Кавех. Подарить ему цветок падисары — значит признать, что несмотря на разные научные взгляды аль-Хайтам все равно признает его уникальным человеком. Кавех таращит глаза на аль-Хайтама и неуклюже ощупывает лепестки — легонько касается пальцами, будто боясь, что цветок рассыпется от его касаний. Он тихо смеется, и аль-Хайтам просто осматривает его счастливое лицо: от улыбки на щеках появляются ямочки, так и просящие ткнуть их пальцем, а глаза — самые красивые, которые аль-Хайтам когда-либо видел, — весело сверкают; светлая челка спадает на лоб, и Кавех легко заправляет прядку за ухо — аль-Хайтам хлопает ресницами, и в голове не проскальзывает ни одной мысли — просто хочется продолжать молчаливо наблюдать за счастливым Кавехом. Он сглатывает и цепляется пальцами правой руки за левый рукав мантии, в тайне надеясь, что Кавех не считает причину маленького подарка. — Откуда ты ее взял? — Кавех аккуратно вынимает цветок из волос и рассматривает его, касаясь кончиками пальцев нежных лепестков. — Мне казалось, у всех должны быть свои тайны, старший. — Кавех отворачивается, но аль-Хайтам знает — тот пытается скрыть свое смущение; аль-Хайтам цепляется ладонями за скамейку, беззвучно выдыхая. Кавех не всегда отворачивается от аль-Хайтама: наоборот, в момент, когда его захлестывают сильные эмоции, аль-Хайтам — первый, к кому он приходит. Аль-Хайтам горд этим не только потому, что по непонятной ему причине удостоился доверия от человека, с которым хочет общаться большая часть студентов Академии, но потому, что это взаимно. Аль-Хайтам тоже приходит к Кавеху, когда хочется, чтобы кто-то был рядом — знает же, что Кавех поймет его без слов, по одному мало эмоциональному лицу и лишь хмурому взгляду. Так могла только бабушка. Теперь — Кавех. Он врывается в комнату аль-Хайтама посреди ночи — тот не спит, штудирует толстую книгу, в тайне вынесенную из Дома даэны, — и тянет за рукав безразмерной вязанной кофты, неразборчиво бормоча о том, что ему нужно подышать и взбодриться. Аль-Хайтам ничего не говорит и просто позволяет себя утянуть за пределы теплой комнаты — предчувствует, что с Кавехом что-то не так. Тот, все еще держа аль-Хайтама за рукав, ведет его вниз по спиральной лестнице — не произносит ни слова и даже не косится на хранящего молчание аль-Хайтама, но заметно, как его грудь волнительно вздымается. Ноги словно бы сами ведут его вниз, к самым корням Священного дерева — Кавех аккуратно пробирается сквозь кусты, переступая через выступающие побеги и мельком оглядываясь на аль-Хайтама, безмолвно вопрошая — все ли с ним в порядке. Кавех останавливается, отпуская чужой рукав, и садится на побег, вдали от песчаного берега; обхватывает щеки ладонями и ошарашенно осматривается вокруг, будто впервые замечая светящихся зеленым бабочек, покачивающиеся на воде лотосы и усыпанное звездами небо — сияющие точки попеременно подмигивают и на секунду кажется, что из них складывается созвездие. Аль-Хайтам не знает, что делать — спросить или продолжить молчать дальше, ожидая момента, когда Кавех сам сможет рассказать ему; или подойти ближе и сесть рядом, показывая теплым соприкосновением плеч, что он рядом; или же остаться на том же месте, оставив Кавеха в коконе переживаний. Аль-Хайтам делает шаг, еще один и садится перед ним, легонько касаясь пальцами его прижатых к лицу ладоней — безмолвно просит посмотреть на него. — Мне вспомнилось что-то… — Кавех тихо говорит, и потерянность в его голосе заставляет аль-Хайтама перестать дышать на секунду — внутри словно бы перемкнуло. — Точнее, я подумал о чем-то. Точнее, об отце. Аль-Хайтам хочет уточнить, но не успевает: — Мне просто пришло письмо от мамы, и каждая строчка о ее состоянии напоминает мне об отце. Если бы он был с нами, то с ней такого бы не произошло. Если бы не я, то все было бы по-другому. Аль-Хайтам хмурится: — Для гения ты слишком подвержен иллюзиям. — Кавех открывает рот, но не находит, что ответить. Аль-Хайтам глядит на него снизу вверх и замечает, как влажный блеск в его глазах сменяется непониманием, словно бы сказанное аль-Хайтамом заставило его мысли испариться — настолько неожиданно это было. — Иллюзиям, понимаешь? — Я знаю, что такое иллюзии, Тами. Но мои переживания — не они. — Он горделиво отворачивает лицо и смотрит в сторону, намеренно не обращая внимания на сидящего перед ним аль-Хайтама. — Да, ты прав — не они. Но они появились из-за того, что ты придумал вину, известную только одному тебе и… — аль-Хайтам обрывается: вина. Вот что это было все это время. Хочет сменить русло разговора, чтобы привести доводы, почему он не виновен, но Кавех резко поднимается на ноги — аль-Хайтам вскакивает за ним. — Что «‎и»? — Он пытается звучать угрожающе, но у него не получается — только не для аль-Хайтама; тот знает, что такая настойчивость только от того, что тот что-то задел у него внутри — совершенно ненамеренно и не со зла. Аль-Хайтам не смог бы так поступить — он, знающий, через что прошел Кавех в таком возрасте, не может представить себя, делающим что-то, что могло причинить боль ему. Весь запал на длинную речь испаряется, стоит увидеть сосредоточенные алые глаза напротив. Только проговаривает: — Это несправедливо по отношению к тебе. — Большего Аль-Хайтам сказать не может. Кавех осматривает его лицо, поджав губы. Не проронив ни слова, вновь садится на побег — уже лицом к воде, кутаясь в толстую накидку и обнимая колени. Если аль-Хайтам и может предпринять попытки отвести внимание Кавеха от гложащих его переживаний, когда тот приходит к нему, но когда тот отворачивается — аль-Хайтам бессилен. Он садится рядом, не пытаясь его звать — Кавех должен проговорить услышанную мысль про себя. На черном небе падает звезда, и Кавех зовет его: — Тами. — Молчание. — Ты вспоминаешь что-либо? — Спрашивает аккуратно, не догадываясь, а точно зная — у аль-Хайтама тоже болит. По стечению нитей судьбы, они встретились в момент, когда жизнь обоих отняла самых близких людей — их дружба похожа на попытку извинения от неведомой силы. — Конечно. — Аль-Хайтам смотрит себе под ноги — ковыряет носком ботинка холодную землю, водя им из стороны в сторону; неожиданно для себя впивается пальцами в кору побега — слышится легкий хруст. Конечно, он вспоминает и, несмотря на свою дружбу со словами, понимает, что никогда не найдет подходящих, чтобы описать ощущение потери. Наверное, ему не нужно — он все еще ребенок, хотя давно и не ощущает себя им. — Я думаю о своем детстве и бабушке. О ней в особенности. Она чем-то напоминает тебя. Кавех берет его за руку, в секунду забывая о своих переживаниях — видеть аль-Хайтама таким непривычно. Тот и не сопротивляется и только переплетает свои пальцы с пальцами Кавеха — те шершавые от постоянной работы с чертежами и инструментами, с засохшими чернилами на кончиках. Так делала бабушка, а теперь делает Кавех: когда тот узнал об этом, то сразу же спросил — может ли он делать так, когда аль-Хайтаму будет нужна поддержка? Аль-Хайтам был не против: ему нравится держать Кавеха за руку — это правда напоминает ему о бабушке. У обоих ласковые руки, которые несмотря на шершавость — у Кавеха от чрезмерной работы, а бабушки от прожитых лет, — ощущаются самыми мягкими во всем мире. — Знаешь… — Кавех крепче сжимает его ладонь. — Я очень рад, что тогда защитил тебя от этих мальчишек. — Они и не приставали. — Аль-Хайтам недовольно фыркает — на деле рад тому, во что выросло неудачное стечение обстоятельств, — но еле сдерживает рвущийся наружу смех от того, как Кавех забавно морщит нос на каждое напоминание об этом. — Но тебе было неприятно! — Кавех произносит вкрадчивым тоном. — Зато теперь мы одиноки вместе. И я рад, что именно с тобой. Аль-Хайтам тоже рад — по-своему, скрытно, тая глубокое чувство внутри себя и бережно оберегая от чужого взора, — и оттого пытается проводить время с Кавехом наедине. Они сталкиваются в коридорах Академии, перебрасываясь дружелюбными приветствиями — Кавех машет ладонью, крепко прижимая к груди тубусы, и широко улыбается, аль-Хайтам кивает и улыбается в ответ — лишь приподнимает уголки губ, но глаза выдают его радость от неожиданной встречи. Иногда сталкиваются на парах, и тогда отведенное под обсуждение время становится их маленькой интеллектуальной игрой — после пары вываливаются из кабинета, толкаясь плечами и продолжая спор; впрочем, он уже мало заботит аль-Хайтама — больше увлекает то, как Кавех распаляется под чувством собственной правоты, и его щеки приобретают нежный румянец, а взгляд выдает полное сосредоточение на линии аргументации, разворачивающейся в его голове. Часто сталкиваются в Доме даэны, и Кавех никогда не упускает возможности подсесть к аль-Хайтаму и разложить свои чертежи, в ту же минуту уходя с головой в учебные проекты — тогда между ними наступает тишина, и каждый занимается чем-то своим, чувствуя близкое присутствия рядом. Этого оказывается достаточно, чтобы расслабиться после долгого учебного дня. И они правда пытаются заниматься: Кавех корпит над чертежами — медленно покачивается, склоняясь над листом и будто бы нехотя выпрямляясь, мажет пальцы в чернилах и, кажется, совсем того не замечает, — а аль-Хайтам, занятый чтением очередного талмуда, изредка поглядывает на него — так, осторожно, чтобы не столкнуться взглядами с пытающимся казаться задумчивым Кавехом — тот хочет спать, но вряд ли признает это. Кавех в очередной раз вымученно вздыхает — излишне громко, на что сидящий неподалеку библиотекарь шикает. Аль-Хайтам ловит момент, когда Кавех дуется из-за замечания — не виноват он, что так сильно устает, — и тыкает пальцем в щеку. Кавех оглядывается на него боковым зрением — вдруг почудилось, что его младший начал неожиданно шалить. Аль-Хайтам снова тыкает пальцем в ямочку — заметна, если помнить его черты лица, — и Кавех пихает его локтем в бок, из-за чего тот наигранно сгибается пополам, беззвучно шипя. Аль-Хайтам тыкается, после — одним махом сгребая книги в охапку и хватая сумку, срывается с места. Слышит чертыхания Кавеха, оглядывается — тот быстрым движением пальцев скручивает уже подсохшие чертежи и перекидывая ремешок сумки через плечо, следует за ним прочь из Дома даэны. И они бегут по коридорам медленно пустеющей Академии: аль-Хайтам не сбавляет темп и лишь крепче цепляется за снова стащенные книги из библиотеки — думать о том, что ему в очередной раз попадет, даже не получается; Кавех усердно перебирает ногами, попутно закидывая легкий рулон на плечо и дуя на прядь, упавшую на лоб — дыхания окончательно перестает хватать, и аль-Хайтам, словно чувствуя это, сбавляет темп. Они вваливаются в его общажную комнату — Кавех чуть не падает на пол, и на остатки сил удается скинуть чертежи на единственный рабочий стол у окна. Аль-Хайтам тихо прикрывает дверь и хочет поудобнее усесться на кровать, но остается стоять посреди комнаты — напротив Кавеха. Они пытаются отдышаться после утомительного бега, но изредка сталкиваются взглядами — сразу же, в смущении, отводят их в разные углы комнаты. Но аль-Хайтам продолжает настойчиво смотреть исподтишка, понимая, что с каждым разом все труднее отвести взгляд. Один, и он замечает быстро вздымающуюся под легкой тканью мантии грудь Кавеха — плечи на секунды становятся шире, и аль-Хайтам не знает, как сосредоточить внимание на чем-либо другом. Второй, и он замечает его блестящее от выступившего пота лицо: светлые пряди выбились из ровно заплетенной косы, ложатся на покрасневшие щеки и — неожиданно — завиваются из-за влаги в нежную волну — отчего-то эта маленькая деталь заставляет аль-Хайтама открыть рот в немом восторге. Третий, и он замечает, как Кавех, не скрывая, смотрит на него из-под ресниц — тепло улыбается, чуть склонив голову набок, словно ожидая чего-то от аль-Хайтама. Тот, тяжело сглотнув, молвит: — Давай дальше заниматься. Кавех хмурится…: — И все? — …и голос звучит разочарованно. — Да, все. — А как же… Хоть что-нибудь? Драка подушками? — Аль-Хайтам качает головой, — …Или хотя бы щекотка? — Нет. Кавех громко — на театральный манер — вздыхает и начинает раскладывать вещи на письменном столе аль-Хайтама так, словно это часть его привычной рутины. Аль-Хайтам наблюдает за его движениями с не до конца понятным самому себе волнением — они выглядят так, словно между ними — Кавехом и аль-Хайтамом — нет слова «‎чужое», а есть только «‎свое». — И стоило ради этого так бежать? — Кавех продолжает причитать, но аль-Хайтам замечает, как тот с явным удовольствием устраивается на его стуле и отпивает холодный до невозможности, оставленный еще с утра, чай из кружки аль-Хайтама. Тот отвечает про себя — стоило, когда окончательно переставший бороться с усталостью Кавех переползает со стула на кровать и бесцеремонно укладывается головой на колени аль-Хайтама, обнимая его за ноги. Его дыхание выравнивается, и тот с нежной жалостью думает о том, как сильно устает Кавех в погоне за совершенством. Аль-Хайтам не думает о совершенстве в том же ключе: он знает — никогда не спрашивал, но интуитивно чувствует, — что для Кавеха — это погоня не на жизнь, а на смерть, на алтаре которой — он сам, малая цена за искусство. И аль-Хайтам не находит в себе сил для притворства, будто бы взгляды Кавеха хоть как-то могут быть одобряемы им. Больше теряется от того, что им движут две разные, слабо переплетающиеся между собой, но с горем пополам уживающиеся в его голове, мысли: погоня за совершенством — лишь наказание для самого себя, похожая на пребывание замурованным внутри статуи, в болезненном одиночестве и без способности помочь самому себе; и это так похоже на Кавеха, отчего сердце аль-Хайтама пропускает удар, и становится так тяжело от осознания, что Кавех в свои годы несет в себе нечто, с чем он, аль-Хайтам, не может ему помочь. А он хочет ему помочь — не только как лучшему другу, но и как человеку, существование которого показало, что он все еще может любить и умеет принимать любовь в ответ. Такое удавалось только бабушке, но Кавех — особенный. Аль-Хайтам с затаенным восторгом гладит заснувшего Кавеха по волосам — проводит пальцами по растрепавшейся челке, спавшей на щеку, и заправляет ее за ухо, чтобы не щекотала его кожу во сне. Кавех улыбается, и аль-Хайтам с легкостью мирится с мыслью, что этой ночью ему придется спать сидя, оперевшись на стену. Но у аль-Хайтама не выходит, и он понимает это, когда в тот день до него доносится рассерженный, на грани крика, голос Кавеха: — Я жалею, что стал общаться с тобой! — Аль-Хайтам не шевелится, пытаясь понять слова Кавеха — слова звучат из-под толщи воды, и он не понимает ни одного из них. Кавех уже тише — словно поняв, что обратной дороги нет, — произносит: — Жалею, что ты мой лучший друг. Ощущение, будто Академия в сию минуту развалится до кирпичиков, а корни Священного дерева постигнет засуха: аль-Хайтам моргает, и стоит ему захотеть ответить хоть что-нибудь — жалостливо спросить, уверен ли он, спокойно, но с нотами язвительности успокоить его, сказав, что это лишь момент злости, и его раздражение вскоре отступит, предложить пройтись вдоль воды, — но слов не находится. Аль-Хайтам не может ответить — словно бы не хватает воздуха. Он идет к себе в комнату — держит тезис перед собой, на ладонях, даже не думая свернуть его. Тихо прикрывает дверь и встает посреди комнаты — даже не понимает, что ему теперь делать. Их проект — их, который смог объединить их двоих пусть лишь словесно, в тесном научном пространстве, — теперь не имеет смысла. Аль-Хайтам с излишней осторожностью кладет тезис на край стола и ложится на заправленную бабушкиным узорчатым покрывалом кровать и не может найти сил ни на что, кроме как лежать и смотреть в потолок, подергивая себя за рукава мантии. Закрывает глаза в попытках собраться и успокоиться — теплится какая-то нелепая надежда на то, что он сможет встать с постели и продолжить работать как ни в чем не бывало, — но почему-то вспоминает, как они с Кавехом лежали на этой постели вот так же — в мантиях, скинув обувь на пороге, а береты — на стол, соприкасаясь локтями и кончиками пальцев, боясь взяться за руки и оттого тихо довольствуясь лишь короткими касаниями. Вспоминает, как иногда, все также лежа, игрались с отсветом настольной лампы на потолке, показывая тенью пальцев разные фигурки. Кавех находил это забавным, а аль-Хайтам глупым, но из раза в раз присоединялся к маленькой шалости, внутренне радуясь возможности наблюдать его улыбку. И от воспоминаний нахлынывает обида: не потому, что теперь они недостижимая часть прошлого — так, в один момент, — но потому, что ему солгали. Кавех всегда заботливо — почти что наставлением, — говорил, что эмоции сопутствуют чувствам: если они ото всех спрятаны, то крик и плач обличат их; если человек не хранит никаких тайн, то его эмоции лишь подтвердят его открытость. Аль-Хайтам, конечно, это запомнил: что-то в этом намекало на то, как лучше всего обращаться с Кавехом — что-то внутри аль-Хайтама двигало его к этому… Была ли их дружба ложью? Был ли аль-Хайтам плохим другом, раз снова и снова ставил свое ощущение правоты выше чувств Кавеха? Была ли его забота неправильной, если его желание мира для Кавеха каждый раз оборачивалось болью для того? Аль-Хайтам чувствует, как по щекам текут слезы, неприятно щекоча подбородок. Он вытирает их снова и снова в попытках остановить, но быстро сдается, позволяя себе плакать — в первый раз со смерти бабушки. Чем сильнее он плачет, тем больше его разрывает не только обида, но и злость от осознания — он всегда был прав. Был прав, когда разгадал, что причина всему — непомерная вина Кавеха из-за смерти отца. Был прав, когда считал, что сам Кавех соткан из боли от того, во что превратилась его жизнь после всего, и неготовности к смирению с этим. Был прав, когда углядывал смятение в том взгляде Кавеха: тогда аль-Хайтам честно признался в своем неверии в то, что Кавех когда-нибудь сможет принять такого себя; в конце аль-Хайтам — соскреб всю свою волю в ладонь, — признался, что переживает за него, но Кавех этого уже не слышал. Аль-Хайтам переворачивается на бок и притирается щекой в подушку: всхлипывает, стирая пальцами непрекращающиеся литься слезы и неожиданно икает. Медленно проваливаясь в сон, понимает — он снова остался один: лица родителей не всплывают в памяти, как бы он ни старался и сколько бы ни рассматривал сохраненные в альбоме фотографии; бабушки с недавних пор тоже нет, и ее уход дался болезненно. Теперь Кавех. И из-за этой привычки — Кавех всегда где-то неподалеку, Кавех всегда тут, — аль-Хайтам продолжает присматривать за ним: прислушиваться к сплетням студентов, чтобы хотя бы мельком узнать, как у того дела и чем он сейчас занимается; следить за его меняющимся расписанием и замечать, как из него стремительно пропадают их общие предметы; наблюдает за заметками в журналах и на досках — они анонимны, но аль-Хайтам всегда узнает ветвистый тонкий почерк Кавеха и прямоту его фраз. Аль-Хайтам оставляет свои — конечно, без надежды на ответ, — но через пару дней находит новую строчки под своими, написанные тем же самым узнаваемым почерком. Предмет обсуждения не важен — важно, что пусть так, но они общаются, словно даже спустя долгие месяцы разлуки они все еще пытаются найти выход друг к другу и возобновить связь. Но с каждым написанным словом на доске недалеко от Большого Базара или в научных журналах они отдаляются еще сильнее. Аль-Хайтам чувствует, как внутри все жжется, и он захлопывает словарь — хлопок отдается эхом в его пустой комнате общежития. Он не понимает, как возможен такой как Кавех: как можно верить в то, во что он верит, и как можно жить и видеть врага в самом себе. Все это время попытки поговорить с ним были сродни стуку в закрытую дверь, за которой никого нет. Нет смысла ничего доказывать — пусть их нынешние попытки и выглядят так, словно они все еще цепляются за любую надежду найти точки соприкосновения. Аль-Хайтам усмехается и гасит лампу, чтобы лечь спать — нет этих точек соприкосновения. Когда аль-Хайтам умывается — плескает себе на лицо воду из ладоней, ерошит волосы и вытирается потерявшим свою пушистость полотенцем, — то чувствует внутреннее возмущение и раздраженно вздыхает от все тех же, уже привычных, вопрошаний: почему Кавех не может принять мир таким, какой он есть — с эгоцентричностью каждого проходящего мимо, с жестокостью и уходящим в корень практицизмом? Почему он не может взрастить это в самом себе, как сделал это со своим непомерным чувством вины — аль-Хайтаму кажется, что Кавех взращивал его с особой тщательностью и заботой, удобряя каждой тоскливой мыслью об отце и воспоминаниями о счастливой матери. Поэтому когда спустя много лет они случайно пересекаются, аль-Хайтам без раздумий спрашивает: — Тебе удалось воплотить в жизнь свои идеалы? — …и не замечает, как неосознанно задерживает дыхание. Ему важно знать это. Кавех отнимает ладони от лица и задумывается — насколько то позволяет его нетрезвое состояние. Аль-Хайтам пристально рассматривает его, совершенно того не стесняясь, и ужасается — выражение лица остается таким же строгим: замечает его ладони, покрытые шрамами и еще не зажившими царапинами, его похудевшие руки, которые некогда были крепкими — за эти годы аль-Хайтам перегнал того по телосложению; его кожа будто посеревшая и скорее напоминает некогда чистый лист бумаги, замаранный размазанным грифелем карандаша — аль-Хайтаму трудно сказать, последствия ли это безмерной усталости или длительных алкогольных загулов; светлые волосы забраны в пучок, но передние пряди спадают на похудевшее лицо: аль-Хайтам сразу замечает залегшие под глазами тени, хотя тогда, еще во времена Академии, глаза Кавеха всегда были тем, на что он смотрел в первую очередь. Кавех очень устал. Но аль-Хайтам чувствует, что с ним что-то еще — без причин, просто по зову внутренней интуиции. Кавех ничего не отвечает. Он кивает, продолжая крутить пустой бокал — аль-Хайтам замечает винные разводы на ободке. Конечно, он воплотил свои идеалы в жизнь: это легко узнать, просто прогулявшись по Академии или пройдя мимо аудитории младшего поколения студентов из Кшахревара. Аль-Хайтам нуждался в том, чтобы услышать это от самого Кавеха: будет ли это короткое «да» или долгий монолог о его трудностях — неважно. Он нуждался — еще с первых слухов об Алькасар-сарае — в том, чтобы Кавех рассказал — каково это ощущение? Но сейчас, сидя напротив и видя его разбитое состояние, аль-Хайтам чувствует, что разбивается сам — кажется, словно два зеркала играют в отражения друг с другом. Последние годы аль-Хайтам выстраивал свою идеальную спокойную жизнь: работал на неприхотливой, но интересной работе, покидал Академию ровно в пять и ни секундой позже, после — проводил время в священном одиночестве в своем доме. Чаще всего компанию составляли книги и изредка совсем ленивая рефлексия, больше напоминающая игру в пазлы: собирал из разных деталек альтернативные варианты себя — в какой момент он должен был взрастить в себе эмпатичность? Какую книгу он должен был взять с полки в тот день, когда они впервые встретились с Кавехом — может, это могло как-то повлиять? Может, тогда ему стоило отсесть от него за другой стол? Может ли быть, что такие сущие мелочи смогли повлиять на то, какой он, аль-Хайтам, сейчас? Тогда он отодвигает воображаемые пазлы и признается — лучше, чем сейчас, не хочет. И пока аль-Хайтам грелся в своем спокойствии, каждый день Кавех выстраивал свои идеалы иным способом — болезненным одиночеством, вином и болью. Аль-Хайтам качает головой и забирает пустой бокал из его рук, отодвигая на другой край стола. Пожалуй, хватит. Аль-Хайтам не испытывает жалости к Кавеху — тот бы не простил его за такое. Он не сдерживает улыбки — замечает недоумевающий взгляд Кавеха: забавно думать, что Кавех не смог бы простить его за жалость в свою сторону — так, словно он смог бы простить аль-Хайтама за честные слова. Пусть так, но с самим собой аль-Хайтам всегда остается честным. Поэтому сейчас честно признается: идеалы Кавеха не стоили такого насилия над самим собой. Наблюдает за тем, как Кавех пытается не заснуть, подставив ладонь под щеку, и меж одолевающих его мыслей ловит за кончик одну особо навязчивую: был ли у Кавеха кто-то, кто мог его утешить? Был ли кто-то, кто мог его мягко заземлить, не мешая его идеалам быть такими же неземными и далекими от реальности? С честностью признается себе — он хотел бы быть таким человеком для Кавеха. Аль-Хайтам готов. Поэтому когда Кавех пытается не пересекаться с аль-Хайтамом теперь уже в их доме, тот принимает его попытки с полным спокойствием, позволяя Кавеху привыкнуть к столь неожиданному — очередному — сплетению их жизней. Наверное, еще во времена Академии, аль-Хайтаму начало казаться, что он чем-то задел Кавеха: они никогда не избегали друг друга даже в моменты тяжелых споров, а аль-Хайтаму никогда не было все равно на чувства Кавеха. Сейчас же понимает: все идет своим чередом — таким, какой возможен в их запутанных отношениях. Таков способ Кавеха обжить пространство вокруг себя: не показываться на глаза соседу, согласие на помощь которого, по предположению аль-Хайтама, воспринимается как акт слабости, использовать хлопок входной дверью как оповещение о своем присутствии и жить, не оставляя ни одного следа за собой — честно, аль-Хайтам был бы рад даже грязной тарелке, оставленной на кухонной тумбе. Требуется время, и аль-Хайтам не позволяет себе ни одного комментария — лишь терпеливо ждет, не вмешиваясь. Он привык к присутствию Кавеха в своей жизни довольно быстро — признаться, через неделю, когда неверие от того, что некогда близкий человек снова тут, на медленно сокращающемся расстоянии от него, спало. Так бывает, когда в жизни появляется недостающая часть: словно шестеренка встает на пустующее место и запускает двигательный механизм — сначала медленно и со скрипом, но потом, приладившись гранями в грани застарелых больших шестеренок, легко, словно так и должно быть. Спустя долгое время аль-Хайтам замечает, как Кавех начинает оставлять вещи на видных местах: замечает его накидку на напольной вешалке и мягкие туфли у банкетки — Кавех все еще также ходит по дому босиком, как раньше, — замечает его чемоданчик на столе в гостиной, рядом с ним — папку с чертежами. Замечает, как оставленные аль-Хайтамом как попало книги постоянно оказываются убранными на полку, заметки со столика — сложенными в аккуратную стопочку, а металлические резные перья — грань к грани. Замечает еду, оставленную либо на кухонной тумбочке, либо в крио-ящике: аль-Хайтам с интересом приоткрывает лоточек и принюхивается — пахнет чем-то мясным, приправленным специями; ловит себя на улыбке, потому что знает — Кавех не любит специи. Теперь Кавех спокойно ходит по дому, не стараясь прошмыгнуть мимо аль-Хайтама: здоровается и что-то мельком спрашивает, мимоходом рассказывает о своих проектах и уточняет о работе в архиве, изредка — напоминает аль-Хайтаму о домашних делах и еде в ящике. Это заставляет теряться — неожиданная забота и участие сбивают с толку. Еще больше — только оставленные на книжных полках или кухне маленькие записки с напоминаниями: «Прибери меня» или «Съешь меня (только добавь специй, я забыл)» — милые отсылки на сказку, которую они нашли в Доме даэны и прочитали вместе, — написаны ветвистым почерком Кавеха, и в этих коротких забавных фразах чувствуется его присутствие. Уголки губ аль-Хайтама слабо приподнимаются от осознания — наверное, это и есть дом, которые они отняли у самих себя еще в юношестве. В один день аль-Хайтам находит Кавеха в гостиной: вокруг него разложены исписанные листы заметок, на столе — один-единственный, уже готовый, чертеж, рядом с ним — бокал вина и миска с нарезанными фруктами. Кавех не замечает его присутствия: он хмурится в задумчивости, пристально глядя на чертеж перед собой, и крутит металлическое перо меж пальцев. Видимо, аль-Хайтам слишком долго наблюдает за Кавехом — тот переводит взгляд на него, все еще стоящего в проходе не разувшимся и не скинувшего привычную накидку. Кавех ничего не говорит — лишь приподнимает брови, безмолвно спрашивая, в чем дело. — Ничего. — Аль-Хайтам пожимает плечами и скидывает накидку на напольную вешалку. — Ты чем-то серьезно увлекся. Аль-Хайтам застывает в проходе, словно ждет чего-то — Кавех снова поднимает взгляд на него, оглядывая с ног до головы, хмыкает и подзывает к себе мановением ладони. Теперь его одолевает ранее не испытываемое чувство — жуткая неловкость до чесотки на коже от ощущения того, что своими не нарочными действиями влез в личное пространство Кавеха. А может, тот и вовсе смеется над аль-Хайтамом и его нелепой ведомостью от любого своего движения или слова. Хотя, зная Кавеха, стоит полагать, что эта смущающая даже самого аль-Хайтама черта — уж слишком она интимна, слишком откровенно указывает на его слабость перед ним, — осталась неразгаданной. Он садится на соседний от него диван, подкладывая ногу под себя. — Это чертеж мамы. — Аль-Хайтам приподнимается, чтобы увидеть лучше. — Нашел в ее записной книжке. Как видишь, пытаюсь понять, что с ним делать теперь. Чертеж выцвел и обветшал, и, видимо, записная книжка матери Кавеха долгое время хранилась в далеком от глаз месте. Все же Кавех достал ее из глубин своих оставшихся небольших пожитков, и это дает немного надежды, что Кавех смог преодолеть болезненную разлуку с матерью. Конечно, аль-Хайтам не может спросить его об этом напрямую — точно, не сейчас, когда было бы глупо ожидать ответа и еще более глупо рушить образовавшуюся хрупкую связь между ними. — Он отличается от того, что ты делаешь. — И то правда: аль-Хайтам помнит почти каждый чертеж Кавеха, который показывал тому в Академии. Сейчас понимает: они были чем-то похожи на чертежи матери. И в этом нет ничего удивительного: врожденный талант Кавеха получил свои ростки благодаря такой же талантливой и знавшей, что делать с таким даром в своих руках, родительской фигуре, бывшей рядом с ним. Аль-Хайтам не может не улыбнуться — это напоминает ему о его связи с бабушкой, давшей ценные наставления. Кавех хмыкает, и аль-Хайтам с теплотой узнает нотки горделивости. — Конечно, отличается! Она, в отличие от меня, могла позволить себе не прятать свои идеи при себе. Аль-Хайтам смотрит на свои босые ступни, украдкой замечая, как Кавех отворачивает лицо от него, словно чувствуя неловкость от сказанной фразы. Аль-Хайтам тоже чувствует неловкость — скорее от того, что тон, которым говорит с ним Кавех, похож на оборонительный, а слова произносятся быстро и без капли раздумий, словно любая пауза или мыслительная заминка могут привести к атаке со стороны аль-Хайтама. Тот сглатывает — не думал он об этом. Понимает, что все это отголоски неудачного прошлого, которое напоминало о себе и раньше, но теперь будто концентрируется в закрытом пространстве, стоит им оказаться рядом друг с другом. — Из-за долга? — аль-Хайтам коротко спрашивает, чтобы хоть как-то продолжить разговор. Кавех тянется к бокалу, также коротко произнося в ответ: — Ты и так все знаешь. — Знаю. — Аль-Хайтам кивает; не произносит простое: «Я сожалею», — оставляя его крутиться на языке. Нервно пытается придумать вопрос — любые слова будут неловкими, но даже так они все равно продолжат попытки говорить друг с другом. Кавех отпивает вино, аккуратно ставя бокал на место. Аль-Хайтам замечает, как на его искусанных губах остается темно-красный след, и переводит взгляд на чертеж. Кавех поднимается, оставляя заметки и чертеж лежать на своих местах и направляется в свою спальню, вылавливая на ходу красные заколки из своих волос — аль-Хайтам смотрит ему вслед, наблюдая за тем, как треугольный вырез рубашки на его спине повторяет его ленивые — скорее, уставшие, — движения. Он останавливается в коридорном проходе, ведущем в спальное крыло дома, и, обернувшись, тихо произносит: — Спокойной ночи. — Спокойной ночи. — Хлопок двери: видимо, Кавех ничего не услышал. Также, кажется аль-Хайтаму, как и обсуждения самого себя — иначе знал, насколько какую ценность для других имеет то, что он делает. Аль-Хайтам слышит разговоры молодых людей в Академии в Доме даэны — на их беретах приколота брошь Кшахревара: обсуждают учебные вопросы, и стоит одному из юнош сослаться на фигуру Кавеха, как оба — почти синхронно — вздыхают с некоторой долей мечтательности, словно Кавех для них — недостижимый идеал профессионала. Проходя мимо семинарской комнаты, двери которой открыты нараспашку, замечает знакомый чертеж — Алькасар-сарай. Аль-Хайтам не мог не узнать его — конечно, он узнает его везде, даже в небрежном — неаккуратном — чертеже, даже если бы ему показывали его разобранным по кусочкам. Оборачивается и замечает, как вокруг профессорского стола полукругом толпятся молодые студенты, внимательно вглядывающиеся в чертеж на доске — аль-Хайтам хмыкает сам себе под нос, идя дальше, в архив. Уже через несколько дней, на выходе из Академии, опешивает от услышанного разговора между двумя студентками: они обсуждают Кавеха, совсем без стыда признавая, что в нем смешались и ум, и красота. Аль-Хайтам не ревнует — бессловесно соглашается с ними и спешит домой, зная, что на уже привычном месте в их гостиной объект их симпатии корпит над очередным проектом, не давая самому себе продыху. Может, имя Кавеха просто преследует аль-Хайтама; может, он сам ищет его среди смешивающихся разговоров в Академии. Он понимает всех этих людей — их восторг и внимание, их восхищение и уважение таланта, которые проросли в них под следом Кавеха, оставленном в их жизнях. То же испытывает и аль-Хайтам, но то столь интимно и дорого, что он предпочитает хранить все эти переплетенные меж собой чувства где-то глубоко внутри: не может иначе, поскольку след в его жизни, оставленный Кавехом, жжется отпечатком на сердце. Это дороже, чем любая открытая научная оптика или рожденные в дискуссии теории. Кавех не смог изменить точку зрения аль-Хайтама — все эти научные споры между ними больше не имеют никакого смысла, — но своей добротой и безграничной верой в свои идеалы смог приоткрыть другую часть аль-Хайтама — не столь подверженную рациональности, все еще способную на сильные нежные чувства; Кавех указал на ту почти детскую мягкость, которую аль-Хайтам грозился потерять после смерти бабушки — но нет, та часть все еще тихо и почти незаметно живет внутри него. Сам Кавех — больше, чем до сих пор теплящийся на сердце отпечаток. Он — нежность подростковых воспоминаний: с ним связана радость первой дружбы и первого совместного научного узнавания, первый разделенный момент тоски по ушедшим близким и первое разбивающее сердце от своей реальности, осознание — он больше не один; с ним связана первая, оттого волнующая до дрожи внутри, влюбленность, за столько лет превратившаяся в тихую любовь. Если для остального мира Кавеха важен как архитектурный гений, то для аль-Хайтама — как его истинное отражение… И Кавех даже не догадывается об этом. Аль-Хайтам идет домой. Он находит Кавеха лишь в ночи — тот снова работает, расположившись в среди мягких подушек и тонких смятых пледов в гостиной. Аль-Хайтам аккуратно стучит костяшкой пальца по деревянному косяку, привлекая внимание к себе. Кавех оборачивается, коротко машет ладонью в приветствии и снова уходит в работу: водит пальцем по ровным линиям, тыкает ногтем в предполагаемые детали, комментируя сам себе шуршащим в полной тишине шепотом. Аль-Хайтам подходит ближе, и Кавех, откладывая перо в сторону, поднимает на него недоумевающий взгляд — только в этот момент замечает его покрасневшие, уставшие глаза: — Что еще? Дай угадаю, что ты сейчас скажешь… — от уже знакомого — заранее обороняющегося тона — становится не по себе, отчего аль-Хайтам хмурится. Наверное, Кавех считывает это в пользу своей правоты — мол, он опередил воображаемую колкость и напал первым. Аль-Хайтам не слушает его, лишь смотрит взглядом того одинокого подростка, только-только встретившим Кавеха, и пытается побороть подступающее удушье от осознания — его правота ничего не стоила. Она лишена смысла — страшное признание самому себе, — потому что не смогла уберечь Кавеха. Тому чуть нелюдимому и закрытому юноше правда этого хотелось. Все, что он сделал тогда — надавил сильнее туда, где и без того невыносимо больно. Сделал, потому что знал, куда бить. И в своем поступке оглядывался прежде всего на себя: казалось, что укол в ранимое место сподвигнет к защите самого себя, но совершенно забыл, что Кавех — другой; укол лишь разбередил старые раны, отняв оставшиеся крохи ощущения безопасности и последнюю надежду, что он достоин ее. Кавех замолкает, когда понимает — аль-Хайтам не собирается ничего говорить. Тот протягивает ему руку, и Кавех недоверчиво осматривает ее: пристально разглядывает пересечение линий на ладони, а затем — наклоняется, чтобы осмотреть с другой стороны. Не найдя ничего странного, смотрит все также настороженно — аль-Хайтам замечает его учащенное дыхание от волнения, пытаясь ничем не выдать своего. — Это что, какой-то тайный план? — Аль-Хайтам качает головой. Кавех раздраженно вздыхает, но аль-Хайтам знает — оно наигранно. — Чего ты хочешь? Кавех все же вкладывает свою ладонь в его, и аль-Хайтам помогает ему подняться на ноги. Стоят друг напротив друга, стараясь смотреть куда-то в сторону. Но аль-Хайтам чувствует, как по его коже скользит расслабленный взгляд — как коротко вглядывается в отведенные на книжные полки глаза, как спускается ниже, на чуть покрасневшие от смущения щеки и приоткрытые губы — катастрофически не хватает воздуха, и кажется, что аль-Хайтам не может вздохнуть от мимолетного, но такого ясного взгляда. Собрав внутренние силы для прямого столкновения, искоса поглядывает на него, но не может сдержать усмешки — то ли от того, с какой заинтересованностью Кавех всматривается в расписную вазу на тумбе у входа, то ли от милого узнавания этой нелепой ситуации. Неловкость испаряется в один момент, и аль-Хайтам позволяет себе без особого стыда рассматривать его лицо: его вечно растрепанные, спадающие на лоб и щеки, светлые пряди, его по-смешному нахмуренные брови и серьезный взгляд — все еще пытается притворяться, что не замечает ничего странного, — его стремительно краснеющие щеки от столь пристального взгляда аль-Хайтам. Но тот замечает то, чего раньше не было: легкие морщины вокруг глаз, расползающиеся крошечной сеточкой, или скрытый шрам у брови; маленький порез на челюсти, оставшийся после бритья — наверняка, куда-то спешил и нечаянно резанул, — или милый, заметный лишь при теплом освещении, пушок на щеках. Аль-Хайтам волнительно сглатывает — ладони потеют от того, как все эти маленькие, едва заметные детали заставляют с еще большей силой осознавать свою привязанность, не исчезнувшую даже с проведенными в разлуке годами. Аль-Хайтам притягивает Кавеха к себе и крепко обнимает: накрывает своим телом его, обмякшее от неожиданности, и не отпускает, пытаясь за столь короткое мгновение восполнить накопившуюся нужду в нехватающей близости. Кавех не двигается, но аль-Хайтам чувствует его щекотное дыхание на своей шее. Он хочет отпустить его и извиниться — правда, слов для этого он не готовил, — как Кавех сам прижимается к нему, сцепляя ладони на его шее, и крепко — куда крепче, чем аль-Хайтам, — обнимает его. И эта близость между ними трескает холодность: словно вот теперь, когда первый — самый страшный — шаг сделан, не остается никаких преград. Одно усилие, и делается еще один: аль-Хайтам позволяет себе заправить его выбившиеся из низкого пучка волосы за ухо, а Кавех, желая спокойной ночи, коротко сжимает его пальцы в своей ладони — и все равно, что они мажутся в еще не успевших засохнуть после ночной работы чернилах, ведь Кавех — единственный, кому своими касаниями удалось напомнить о бабушке. Еще одно усилие, и они оба делают широкий шаг навстречу: аль-Хайтам сам обустраивает рабочую зону для Кавеха в кабинете, напротив своего привычного места, а Кавех — больше рассказывает о своих проектах, и о надоедающих заказчиках, и о мелких неурядицах, и обо всем-всем, о чем раньше было бы неловко; почему-то решил, что аль-Хайтаму важна лишь его безупречная, намеренно выстроенная для чужих глаз, сторона — это совсем не так. Шаги навстречу больше не даются с тяжестью, наоборот — кажется, что ноги сами несут их друг к другу: теперь аль-Хайтам всегда дожидается прихода Кавеха, потому что его отсутствие ощущается странной, чужеродной пустотой стен, а Кавех всегда провожает аль-Хайтама на работу, будто без ставших привычными пожеланий хорошего дня все пойдет наперекосяк — по крайней мере, аль-Хайтам в это верит и не может уйти, так и не погладив нежным прикосновением руку Кавеха. И эти медленные шаги приводят их к тому, что они имели раньше, еще в юношестве — к той интимности и спокойствию проведенных вместе моментов и утекающего сквозь пальцы времени, незаметного от удовольствия простого пребывания рядом. Аль-Хайтам уже привычно садится рядом с Кавехом — на двухместную тахту с мягкими зелеными подушками — и вскользь рассматривает его нынешний проект. Не отвлекает его расспросами и берется за принесенные с Базара свежие фрукты: сосредоточенно чистит персики-зайтун — как любит Кавех, — и, разрезая на продолговатые дольки, выкладывает на тарелку. Усмехается, когда замечает — Кавех забавно морщит нос, принюхиваясь к сладковатому аромату, — и в шутку протягивает только что разрезанную дольку — на пальцах тут же остается ощущение липкости и стекающего сока. Кавех словно бы не замечает легкой игривости аль-Хайтама и просто съедает дольку с его рук — тот резко перестает ухмыляться и обескураженно разглядывает продолжающего спокойно работать над чертежом Кавеха. Чувствует, как сердце подпрыгивает под самое горло, и хватается за очередной персик — кажется, третий, — чтобы хоть как-то отвлечься от фантомного следа губ Кавеха на своих пальцах. Старается не думать, но не получается: Кавех, отложивший перо в сторону, незаметно — как ему кажется, — придвигается в его сторону. Их бедра соприкасаются — кожа жжется сквозь одежду, — а локти стукаются друг о друга. Аль-Хайтам не понимает неожиданных мельтешений под боком — будто бы он против, — и поворачивает голову, чтобы спросить — но не успевает: губы Кавеха случайно касаются его губ. Кавех быстро — также быстро, как и поцеловал его, — отстраняется и лишь… ойкает. — Я хотел в щеку. — Он неуверенно бормочет — даже в тихом голосе слышится подкатывающая паника, — и неуклюже отворачивается от смотрящего от неожиданности в одну точку аль-Хайтама. Тот лишь протягивает к его рту очередную дольку, и Кавех, вновь повернувшийся, ошарашенно осматривает аль-Хайтама — будто не верит, что тот не имеет ничего против их произошедшего по воле случая поцелуя. Вздохнув, быстро откусывает с его рук. Он явно доволен. Аль-Хайтам тоже — дотрагивается кончиками пальцев до своих губ, будто и правда может почувствовать след поцелуя. Этого и так слишко много для него одного: все, чего он мог бы просить — даже не надеясь на ответ, — просто быть рядом с Кавехом, чтобы дать место, где его идеалы больше не причинят ему вреда.