а Кассиопею мы сейчас не увидим

Всё началось примерно так, как часто начинается у подростков, мотивированных неординарными идеями, гормонами и алкоголем. – Крути, Никит, чего ты уставился на неё? – смеётся Илья, когда горлышко пустой бутылки из-под лимонного Гаража замирает и указывает на Лесняка. Никита поднимает бровь, многообещающе одаривает улыбкой всех собравшихся девчонок и раскручивает бутылку. Ещё два месяца назад он бы не поверил, что окажется на полу общежития при Алтайском институте культуры, в компании малолетних театралов-энтузиастов, которые спиздили из супермаркета ящик Гаража и бутылку водки, намешали в алюминиевой кастрюле авторский коктейль "Смертельный", притащили с собой CD-диски для допотопного аудиомагнитофона и игральные карты, и любезно разрешили Илье взять с собой нового друга, при условии, что новый друг купит на всех пачку сигарет. На деле же ребята оказались очень даже щедрыми, и сигаретами с Никитой порывались делиться все, особенно девчонки, но делиться пришлось Никите, потому что ашка со вкусом гуавы привела студентов в восторг. – Кому ж такое счастье достанется, а? – усмехается Илья, пока бутылка крутится и бликует в свете жёлтой гирлянды, а девчонки переглядываются и смеются. Гремит вода в перемотанном изолентой кальяне, который собрал парень со второго курса, комната пахнет химической вишней и немного горелой резиной. – А ты уже целовался хоть, Никит? – спрашивает девочка из старшекурсниц, свешиваясь со второго этажа кровати, и остальные смеются, потому что Никита самый младший и единственный несовершеннолетний, и это почему-то веселит всю компанию. – Неоднократно. – гордо сообщает он, напоминая всем собравшимся котёнка, а бутылочка интригующе замедляется. – Оооо! – многозначительно тянет парень с кальяном, когда горлышко замирает, указывая на скрещенные ноги сидящего на полу Ильи. – Чего "о"? – фыркает Путинцев. – Перекручиваем! – Эй, почему? – возмущается старшекурсница и пьяно-коварно улыбается. – Мы такого в правилах не оговаривали. Нельзя на ходу соскакивать, иначе в чём прикол играть? Никита немного заторможенно смотрит на Илью, а тот смеётся и говорит: "Да ну вас с вашими приколами!" и уже берётся за бутылку, но Никита встаёт на четвереньки, подползает ближе, хватается за отворот худи и выполняет задание по всем правилам. Он кладёт руки Илье на плечи, осторожно и поверх ткани, и держится, чтобы не упасть, хитро улыбается в поцелуй, но контролирует каждое своё движение, оставаясь в игре. Это же игра, ничего серьёзного, это ни к чему не обязывает. И ему мешает только то, что от поцелуя по-приколу сердце не должно так ускоряться, как воздушно-реактивный двигатель на взлётной полосе. – Ооооо! – снова тянет парень, булькает кальяном в тишине, и у Никиты слегка кружится голова от ягодного запаха комнаты и от сухих губ Ильи. Илья не отвечает, но не отбивается, разрешает себя целовать, либо просто ахуел, а через секунду Никита чувствует, что Путинцев, наверное, машинально, кладёт ладонь ему на талию. Никита под ладонью совсем путается в мыслях и растерянно садится на колени, опускает руки и ловит на кончики пальцев резкие удары сердца, зачем-то их считает, и старается не думать, как он сейчас выглядит со стороны. И, кажется, пора это прекращать, но Никита целует, а Илья позволяет, и слышно, как учащается чей-то пульс. – У богатых свои приколы. – шепчет одна из девочек, и тогда Никита вспоминает, как дышать, быстро отстраняется и садится на место, довольно улыбается и гасит смущение стаканом Гаража с водкой. Не хватает только театрального реверанса. Дешёвое ароматизированное пиво, крепкий запах Мальборо, запись концерта КиШа из магнитофона, поцелуй с Ильёй – это как если бы fullHD экран показал квадратное видео в качестве 480 пикселей, и оно неожиданно интереснее любого высокотехнологичного цифрового шедевра, и Никите смешно и только совсем немного по-острому грустно. – Ну ты выдал, конечно! – не моргая сообщает Илья, но Никита видит, что у друга странный взгляд. Такой, как будто в комнате кроме них двоих никого нет. Всё началось примерно так, как часто начинается у подростков, и могло бы совсем никак не продолжиться, если бы Никита не был влюблён в парня из Новосибирска с той минуты, как зашёл в хрущёвку многодетной семьи. ●●● – И сколько нам тут жить? – деловито интересуется Никита, перешагивая порог загородного домика и отряхивая с промокших кроссовок снег. – Два дня, не переживай. – Не переживу. Ну конечно, он подкинулся на идею поехать за двадцать пять километров от Новосибирска вместе с Ильёй утеплять какой-то сарай для мопедов необъятной семьи Путинцевых, и совсем не из благородства или высокой морали. Когда он приезжал в прошлый раз, то без всяких уговоров согласился сопровождать Илью на школьный КВН и полчаса ползал по штанкету под потолком, развешивая декорации. Илья тогда страшно переживал и не спускал с внезапно ставшего руфером друга взгляд, порываясь, видимо, ловить, если тот всё-таки рухнет на сцену. После КВНа Илья с друзьями праздновали в закрытом актовом зале, приспособив арендованную светомузыку под караоке, и Никиту с собой взяли охотно, напоили фирменным "Смертельным", и они с Ильёй на пару распевали в инвентаризованные микрофоны Анну Асти. Никита навсегда сохранил в голове воспоминание, как в такси, которое он заказал, отбившись от заверений Путинцева, что тут пешком идти всего сорок минут и совершенно незачем тратить деньги, они завались на заднее сиденье, и пьяный Илья уломал водителя поставить "По барам", а Никита задремал головой на коленях друга, слушая, как тот немного хрипло и тихо подпевает песню. А потом они летали в Японию, где жили в расписанных под Кацусики Хокусая номерах отеля, и Илья непривычно-восторженно фотографировал сакуры, храмы, Теслы и магазинчики сувениров, которые скупил чуть ли не целиком, выискивая подарки для всех своих многочисленных родственников, и он уговорил Никиту обойти почти всё побережье Филиппинского моря и затащил на экскурсию в Замок Ворона. По ночам они пробовали фруктовый алкоголь и смотрели непонятные японские реалити-шоу по отельному телевидению, а потом Никита порывался остаться и переночевать в одном номере, аргументируя тем, что боится темноты и духов самурайских предков, но Илья только смеялся, принимая это за продолжение шутки с бутылочкой. Они показывали друг другу свои миры. – Располагайся. – любезно обводит рукой комнату Илья, и Никита заползает на скрипучую кровать, чтобы поближе рассмотреть постсоветский ковёр на стене. Он такие ковры до знакомства с Ильёй видел исключительно в неинтересном кино. – Зачем вешать ковёр на стену? – качает он головой, обводя пальцем узоры на жёстком ворсе. – Чтоб теплее было. – как само собой разумеющееся объясняет Илья, снимая куртку. – Стены так холод меньше пропускают. Теплоизоляция. – А отопление для чего придумали? – Будет тебе и отопление. – обещает Илья. – Печку будем топить? – больше с опаской, чем с сарказмом, спрашивает Никита, и Илья закатывает глаза. Полчаса они вытаскивают из шкафов тяжеленные конвекторы с отвалившимися ножками, расставляют их по трём комнатам и распределяют по удлинителям, путаясь в кабелях. Никите всё равно холодно, и Илья торжественно вручает ему отцовский безразмерный свитер в ромбиках. – Меня бы в этом свитере и на фоне ковра сфотографировать! – поднимая руки, которые целиком теряются в рукавах, говорит Никита. – И маме отправить, у неё случится эстетический шок. – Простите пожалуйста, дизайнерских шмоток тут не держим. – смеётся Илья и действительно фотографирует, потому что в свитере Никита – очаровательный. – Ладно, предположим, это гранж и оверсайз. – покладисто закатывая рукава, которые всё равно безнадёжно топят руки до самых пальцев, принимает Никита. – Где там ваш сарай? Когда приступаем? – Погоди ты приступать. – Илья в тёплом оранжевом свете кухни хлопает дверцами настенных ящиков. – Темно уже, куда сейчас работать. Только руки переломаем. Завтра начнём. – Как скажешь. – Никита с ногами залезает на стул, спинка которого завешана вафельными полотенцами с малохудожественными рисунками кривокосых самоваров и глазастых калачей. Снаружи, действительно, синяя ноябрьская ночь, и не хватает только узоров на окнах. Но, судя по всему, евроокна неумолимо добрались и в Барлак. Пластик окон только неравномерно белеет и запотевает, и сквозь него просвечивают далёкие электрические фонари автобусной остановки. – В пять утра разбудишь, да? – морщится Никита, который до сих пор не может привыкнуть к безумному режиму Путинцева. Жаворонки – загадка Вселенной. Илья устанавливает на плиту здоровенный чайник, и под ритмичное тресканье конфорки чиркает спичками. Синий газовый цветок вспыхивает и облизывает алюминиевое дно. – Там работы на целый день. – объясняет он. – Раньше начнём – раньше закончим, и, может быть, даже успеем ещё банки из погреба вытащить. – Радость какая. Никита из-под ресниц наблюдает, как Путинцев расслабленно прислоняется поясницей к столешнице и деловито читает составы чая, переворачивая бумажные упаковки. – Тебя вот что больше привлекает, – не поднимая взгляд, спрашивает Илья, – зелёный с земляникой или, прости господи, "Пряный глинтвейн"? "Ты" – думает Никита и борется с желанием спрятаться в огромном свитере с головой и исчезнуть из этой Вселенной. Илья высокий и, наверное, поэтому так сильно сутулится, и у него странный разрез глаз. Такие глаза смотрят всегда настороженно и внимательно, как глаза аристократа или маньяка, только взгляд у Ильи тёплый, как этот отцовский свитер в ромбик или спички. И хочется, чтобы Илья этим взглядом смотрел в упор, жадно чтобы смотрел, когда Никита залезет на столешницу и развернёт к себе, порнушно раздвигая ноги. – С земляникой. – говорит он растерянно. О чае как-то не думается. Больше как-то думается о том, что Илья без всякого зала и протеиновых порошков выглядит как античная скульптура, изготовленная ярым ценителем мужской красоты. Это даже в свободной футболке заметно. И как ему не холодно в футболке? – А я вот "Глинтвейн" попробую. Чайник режет загородную тишину свистом, пуская пар, и откуда-то с соседнего двора заливаются лаем собаки. – Расскажи, как твои лекции по когнитивной психологии? – расставляя на столе чашки и заливая нейлон кипятком, просит Илья. – Разобрался? Никита рассказывает, про когнитивные методы и нейробиологов, которые обвиняют когнитивистов в создании моделей искусственного интеллекта, про тест Тьюринга и про роль МРТ в валидации моделей, путается в терминах, но увлечённо продолжает, пока остывает чай и сквозь небо проявляются северные звёзды. Он говорит и оправданно может смотреть на Илью, не отрываясь, и этот разрез глаз и волчий взгляд не дают ему покоя, хочется продать душу за то, чтобы научиться рисовать, чтобы посвятить этим глазам целую выставку портретов. – Ты молодец, Никит. Серьёзно, как ты столько всего в голове держишь? В груди под рёбрами теплеет. Наверное, так греет земляничный чай. За вечер температура ощутимо поднимается только в одной, самой маленькой, комнате с коврами на трёх стенах, они запирают дверь, Илья вываливает ворох тяжёлых пуховых одеял и пледов на кровать, Никита ужасается пододеяльникам с ромбовидными дырками посередине, и Илья сам их заправляет, быстро и умело, как он делает всё, и Никита прячется в одеяла, накрываясь сразу четырьмя. – Хоть бы ты не околел. – озабоченно трёт шею Илья. Он всё ещё в футболке и берёт себе один только плед. Никита думает, что Илья из тех людей, которые не уходят зимой из неотапливаемых вагонов электричек. – А между прочим, – высовываясь из одеял, щурится Никита, – вдвоём спать теплее. – Мы сюда вдвоём не влезем. – усмехается Илья и ложится на соседнюю кровать. – Тут интернет не ловит? – путаясь в проводах наушников, спрашивает Никита. – Никит, мы в Барлаке, тут интернета ещё лет пятнадцать не будет. В темноте Лесняк уменьшает подсветку экрана, безнадёжно пару раз включает-выключает мобильные данные, и, в конце концов, от безысходности берётся читать загруженное в память "Искусство любить" Эриха Фромма. Его затягивает надолго, глаза начинают болеть, луна, которую то съедают, то отпускают туманные облака, замирает высоко в холодном сибирском небе, и Никита не сразу слышит, что моментально уснувший ещё час назад Илья дышит не спокойно. Даже тяжело, хрипло, словно воздух царапает ему горло, он задыхается, как будто он куда-то бежит и бежит уже очень долго, но, когда Никита выпутывается из одеял, спотыкаясь и роняя их на пол в темноте, и оказывается возле кровати, то его накрывает колючим страхом, потому что Илья не двигается. Он смотрит вверх, в потолок, у него широко открыты глаза, плед на полу, и Илья лежит неподвижно, сложив руки на тяжело поднимающиеся в такт дыханию груди, как умирающий. Как будто его медленно душат гранитной плитой, и Никита шепчет: – Ты чего? Ты не спишь? Илья даже не смотрит на склонившегося парня, всё ещё хрипло дышит и не двигается, у него расслаблены кисти рук, и Никита уже кричит: – Да что с тобой, тебе плохо? Мне позвонить кому-нибудь? Илья! Он не выдерживает и хватает чужие руки, крепко сжимает и не чувствует в ответ ни движения, и в душном воздухе концентрируется паника. Комната чёрными пятнами мебели плывёт перед глазами, луну опять поглощает небо, и в темноте только дышит – задыхается – Илья, а Никита не знает, как ему помочь. – Илья, ты не молчи, ты чего? – он машинально целует чужие костяшки, ему кажется, что Илья сейчас перестанет дышать совсем, но проходит несколько секунд, которые убивают нервные клетки быстрее, чем гиподинамия, и пальцы в руке Никиты дёргаются, отмирают и перехватывают крепко, как будто Никита вытаскивает тонущего Илью из-под атлантических льдин. Илья глубоко и всё ещё прерывисто вдыхает, фокусирует взгляд на потолке, а потом смотрит на Никиту, а тот замер и держит за руку, боится отпустить обратно в какой-то неизвестный кошмар, и дёргает головой, откидывая пряди чёлки с лица. – Испугался? – хрипло говорит и спокойно улыбается Илья, и не отпускает руку, пока Никита медленно садится возле кровати и смотрит. – Нет. – врёт Никита и, не задумываясь, переплетает пальцы. – Всё нормально. – успокаивает Путинцев, привставая на подушке и разминая шею свободной рукой. – У меня такое с детства ещё, все пугаются, когда видят. В детском саду вообще называли вампиром и били подушками. – "Такое" – это, блять, какое? – Никита медленно отпускает руку и заползает на чужую кровать. Илья двигается к стенке. – Сонный паралич. – поясняет Илья и удивляется. – Ты чего, это же не смертельно. – Выглядело – смертельно. – качает головой Никита, перетаскивая с пыльного паркета плед и одеяло. – Жесть как стрёмно выглядело, честно говоря. Как будто ты всё, ну, отходишь совсем. – Бабушка говорила, – Илья не сопротивляется, когда Никита ложится рядом, – что это домовой сидит на груди, пока я сплю, и душит меня. – Если бы это был домовой, то я мог бы его прогнать. – приглушённый одеялом сообщает Никита и замирает. Он оставляет дистанцию, чисто символическую и безнадёжно-огромную, между ними пара сантиметров, и он дышит Илье в шею, а тот лежит на спине и говорит спокойно. – Ты что, – фыркает он, – с ума сошёл – домового прогонять? – Да пошёл он нахуй, твой домовой. – ворчит Никита и закрывает глаза. Илья занимает большую часть кровати, хоть и жмётся к ковру и стенке, и Никита заставляет себя не двигаться ближе. Путинцев хрипло смеётся, у него учащённо стучит сердце, и пахнет от него зимним воздухом и крепким глинтвейном. – Ты был прав, вдвоём, действительно, теплее. – Можно подумать, ты замёрз. – Я – нет. А ты дрожишь, как газонокосилка. "Только не говори, что беспокоишься" Никита не может потом вспомнить, что было раньше – то, что он уснул или то, что уткнулся лицом в чужое плечо и прижался грудью к рёбрам. Но, когда сумрачное утро пыльно ложится на деревянную мебель и ковры, Никита спит и дышит в чужую грудь, и рука Ильи у него под головой, и символической безнадёжной дистанции больше нет, стёрлась за ночь, размылась вместе с ушедшей на запад луной. .