Такой долгий день В нём где-то затерян взмах
Бабочки крыла
Когда суровейшее время года, пышущее морозом и отчаянием, накрывает землю, не найдётся ощущения приятнее, чем ощущение того, что у тебя есть дом. Какие бы бешеные бураны ни сметали всё на своём пути, замораживая, обкалывая, обваливая в снегу, ты рада знать, что тебе есть куда вернуться. Меланхолия зимы неотвратима. Дни становятся короче: обессиленное солнце отказывается светить. Оно выкатывается из-за горизонта на пару часов, пока ночная тьма нетерпеливо снуёт вокруг. Поперёк неба она тянет свои жвала, и яд капает с них крупным белым снегом. Крошечные друзья-паучки уже встретили свою судьбу: кто-то нашёл укромное место и впал в спячку, кто-то умер. А цутигумо холода не страшны. Как и другим ёкаям. Ямаме заботливо латает брешь в паучьей сети. Липкая нитка ложится на стену слой за слоем, делая маленькую крепость неприступной. Готово! В едва пробивающемся с поверхности сером свете паутина переливается перламутром. Или сама светится? Яркая паутина в тёмной пещере. Ямаме отползает в центр главного зала норки и ещё раз осматривает свои владения. Стены подземной пещеры, выложенные крепкой коренной породой, трансформируются, всё дальше отступают по велению земляного паука. Ямаме роет коридоры и комнаты, спальни, столовые, кладовые — и облепливает их паутиной, словно обоями. Нитка за ниткой, камень за камнем. Ямаме сильна и трудолюбива. В одиночку цутигумо построит целое королевство, предназначенное для цепких лапок и бисерин глаз. Все ли дела завершены? В глубокой норе тепло, вместо спячки можно посвятить зиму строительству. Бреши заделаны, трубка освежена. Родимый дом устлан самой прекрасной материей. Строитель облегчённо выдыхает, укладывая на пол брюшко и все восемь ног для долгожданного отдыха. Приятно знать не только о том, что у тебя есть дом, но и о том, что ты построила его своими руками.***
Сплошной слой паутины, покрывающий стены убежища, продолжается и за пределами норы, образуя трубку. Летом её скрывают земля, высокая трава и поваленные деревья. Зимой снег наваливает вокруг, не смея просочиться сквозь тонкое паучье полотно. Ямаме следит за трубкой денно и нощно. Когда кто-то, оступившись, касается трубки, Ямаме чувствует вибрации и немедленно ползёт наверх. Прячась внутри трубки, она выбрасывает хелицеры и вгрызается ими в жертву. Впрыскивает яд. Потом разрывает трубку, выбирается, и, заклеив дыру, утаскивает гостя в своё логово. Гостеприимно приглашает на обед с ним же в главной роли. Вот только съедает каждый раз по-разному, так как ёкаи не так подвержены инстинктам. Иногда напитывает ядом и обсасывает косточки, иногда заворачивает в паутину и ждёт, пока мясо не разложится до состояния мягкой, зловонной массы. Для вкуса можно поместить мясо в грунт, либо приправить его травками перед пожиранием. Когда мир в очередной раз заливает белым ядом, Ямаме греется в своей норе, без устали корпя над новой комнатой. Снаружи воет ветер и похрустывает снег. Хрусть, хрусть. Кто-то касается трубки. Ямаме отрывается от работы и принюхивается. Пахнет сладко. Цветочно. И это-то в зимнюю пору? Восемь шустрых лап глухо топают по земляному полу. Тихонько шурша, Ямаме выползает в главный зал и по стене выбирается наружу. Она в трубке. Звук слева. Ямаме прищуривается скорее машинально: дальше тридцати сантиметров она видит плохо. Бесшумно развернуться… Бросок! Хелицеры вонзаются в плоть и впрыскивают яд, и не имеет в этот момент значения, кто именно пал перед цутигумо на этот раз. Слишком сладок миг триумфа. Жестокая природа велит убивать или быть убитым; Ямаме предпочитает первое. Продираясь через собственные тенёта, она высовывается на мороз на мгновение — лишь чтобы схватить тело и утащить его под землю. И как хорошо, что у неё есть дом. Холод стоит собачий, сразу опаляющий огнём кончики лап и ушей. Надо спешить. Паучья дверца за нею закрывается. Она резво спускается вниз, бросает добычу на пол и только после этого начинает изучение. Попалось что-то светлое, с большими крыльями, с синей макушкой. Ямаме нагибается, чтобы рассмотреть свою гостью. Кажется, тоже ёкай. Педипальпы, одетые в мешковатые рукава, имеющие вид белых человеческих рук, касаются существа. Его бархатная кожа, чем-то присыпанная и очень холодная, уже покрывается влагой из-за смены температур. Короткое платье; синяя клякса оказывается спутанными, заиндевевшими волосами. Совсем вблизи — нежное, красное от холода лицо с парой сомкнутых каплевидных глаз. Это бабочка! Ямаме проводит горячим языком по холодной шее, получается шершаво и пряно. И что бабочка делает здесь в такую погоду? Мёртвая? Да нет, ещё живая, едва дышит и совсем не шевелится, хотя волоски на кончиках пальцев отчётливо прощупывают жизнь. Посиневшая венка бьётся на шее в соблазнительном ритме. Так и хочется вонзить зубы и напиться крови. Но Ямаме, несмотря на голод, усаживается сбоку от бабочки, задумчиво потирая подбородок рукой. И правда, откуда бабочка? Зима в разгаре, даже бабочкам-ёкаям негоже высовываться из дому без веской на то причины. И есть ли у этой малышки дом? Ямаме разглядывает крылья, болотно-зелёные, с чёрной сеткой жилок. Блёклые розовые и синие вкрапления образуют стройный орнамент. Красиво! Наколотые на большую ветвь, они здорово украсили бы главный зал, объёмным, сухим панно вечно напоминая о дне, когда в скромный чертог Ямаме нырнуло воплощение красы, невесть откуда взявшееся среди зимы, усыпляющей всё живое. Узор стал бы чем-то вроде тайны, которую бережёшь, нося у сердца, и оттого испытываешь тепло от одной только мысли. Ещё бы Ямаме не чихала так сильно, приближаясь к крылу для анализа рисунка и мимолётно вдыхая пыль. Платье у бабочки совсем лёгкое и мягкое, с каким-то жухлым листом сверху. Ноги босые, руки голые, от холода неприлично красные. Кошмар. Ямаме любит лакомиться насекомыми, но от этого не разучивается сочувствовать. Кому как не ей понять беднягу-бабочку, оказавшуюся на улице в лютую стужу? Она ведь ползла там совсем одна… Только куда она ползла? Куда вели её ветра? В нос ударяет отвратительный запах, неприятно щиплющий ноздри. Ямаме вскидывает хелицеры и инстинктивно отскакивает. — Ты меня... не съешь! — бабочка полушепчет-полухрипит. Яд парализовал её, но выбросить из волос осметрий силёнок хватило. А она не пальцем деланная. Удивительно, что вообще очнулась. — Куда ж ты денешься? — Ямаме негодует. — Мой яд уже в твоём теле. Ты умрёшь сама по себе. А я тебя съем. — Не надо! — голос бабочки надламывается. — Я… я не хочу умирать! — А кто хочет? — Ямаме пожимает плечами. — На вечеринку приглашены все, но не все с неё вернутся. Это закон жизни. Съешь, или будешь съеден. Бабочка тяжело и свистяще дышит, покрывается испариной, дёргается в первой конвульсии. Ямаме слышит, как шелестят о липкую паутину крылышки, прилипая больше. Её даже в кокон заворачивать не надо, она сама себя завернёт. — Путь окончен, но ты, по крайней мере, можешь загадать своё последнее желание, — Ямаме озорно улыбается. — Ты можешь решить, как я тебя съем. Хочешь быть сырой в этот момент, или тебя лучше поджарить? Тут неподалёку лавовые озёра. Бабочка не отвечает. Воняет уже не так едко — запах от слабого выброса быстро рассеялся, — поэтому Ямаме подбирается ближе. И ухо улавливает всхлипы. Шмыгает нос. Пережатое горло кряхтит, потрескивая. Задушенные звуки странно отзываются внутри неё — она давно не слышала плача своих жертв. Досадно. Сдаёшь, старина Ямаме, искусный охотник убивает быстрее, чем зверь понимает, где вообще находится. Возвращайся к азам и делай заново. — Ты плачешь? — Ямаме падает на пол возле чужой головы, укладывая на крылья волосатые паучьи ноги. — Если груз ответственности так тебя расстраивает, я сама приму решение. — Я не хочу, чтобы меня ели, — лицо бабочки мнётся-кривится от страха и рвущихся наружу рыданий, но менее прекрасной она от этого не становится. Очаровательна даже в болезни. — Я хочу домой, хочу быть далеко отсюда. — Ты можешь быть у меня дома. Ты тут, собственно, и останешься. А где же твой дом? — интересуется Ямаме, вспоминая свои размышления. — Что такая, как ты, забыла в этом времени? Бабочка игнорирует второй вопрос, в бреду отвечая на первый: — Летом. Мой дом там, где лето. Ямаме вскидывает брови, отчего натягивается тонкая кожа, обволакивающая все восемь глаз. — Но сейчас зима. Морозит уже неделю точно. Все бабочки давно впали в спячку, как и все пауки. Почему же ты не спишь? — Потому что не время для спячки… Я пришла оттуда, где лазурные небеса и жаркое лето. Там зелёная листва, среди которой так весело играть!.. Я хочу обратно. Я так хочу домой. Желудок голодно урчит, но приступать к трапезе Ямаме не планирует. Минуты проходят в молчании. Снаружи завывает метель. Она всерьёз задумывается о странной встрече. Там мороз, так откуда бабочка? Непонятно. Любопытно. Под неровное дыхание пленённой жертвы хищнику легче всего размышлять. Обед сам свалился в лапы, а, значит, можно не биться за выживание, а уделить время думам. Ямаме решает непременно узнать, какие нити судьбы сплелись в паутину, на которой паук и бабочка встретились головой к голове. На территории Ямаме они беседуют, словно старые друзья, и словно этим же вечером никто один не съест никого другого. Загадка, на крыльях бабочки принесённая беспокойным ветром, изливается рекой. Здесь они, как животные на водопое, пьют одну и ту же жидкость. — А где это... лето? — Ямаме озадаченно рассматривает синие ресницы, а совсем вблизи замечает цветные чешуйки скул. Бабочка на мгновение распахивает глаза, и взгляды встречаются. У обеих блестящие чёрные склеры. — Я не знаю, — судорожно вздыхает гостья. — Это был солнечный день, мы с другими феями играли среди травы. А потом бам! И всё в снегу. Я попыталась улететь, но ветер сдул меня, и мои крылья намокли. Я очень замёрзла. Я искала проход обратно в лето, но его нигде не было. — А феи? Они бросили тебя? — Я не знаю, я не видела их… Я сначала думала, что это Чирно шутит. Она любит, знаешь, замораживать лягушек из озера. Ямаме кивает. — Слышала о ней. — Вот! Я думала, Чирно шутит, но она не смогла бы создать такую вьюгу. Да и зачем ей это? Остальные феи тоже мёрзнут. Чирно бы не захотела остаться без друзей. — Может, это инцидент? — Ямаме задумчиво накручивает синий локон на палец. — Ничего странного не предшествовало тому, что ты оказалась в зиме? Я зимую уже не первый день, зима началась очень давно. И своевременно. После осени. — Я не знаю, я просто замёрзла и устала. А теперь меня ещё и съедят… — бабочка вздыхает так горестно, что становится не по себе. Плач прекратился, а она, видимо, уже смирилась с тем, что её отравили, похитили, что её трогают за волосы и что она больше никогда не увидит лето. Даже осметрий перестал выделять вонючий секрет. В воздухе повисает смутная ностальгия, так кажется Ямаме. Яд струится под мясом с почти ощутимым звуком. Это не смирение, это отрава берёт своё — обездвиженная бабочка готовится уснуть в последний раз. Ямаме окидывает синеющие конечности сочувственным взглядом; это напоминает ей о чём-то. Здесь, в одинокой норе, с этой хворой и хрупкой бабочкой кажется, будто не так давно старшие пауки учили Ямаме премудростям, а потом отправили в свободное плавание. Будто только вчера маленького паучка выбросили за борт. Не понимающего, где он оказался и как дальше быть. Странно впервые за годы быть в этой пещере хоть с кем-то, помимо себя. Дела минувших дней слишком часто навевают тоску. Ямаме любит веселиться и не любит думать, что дома, который был домом не всегда, которого даже не существовало до её прихода, её никто не ждёт. И в зной, и в стужу она возвращается с улицы с мыслью, что рукотворный дворец принадлежит ей одной! Дворец принадлежит ей одной… Когда остаёшься одна, можно заниматься строительством, охотой, искусством, служением богам — чем угодно, не боясь ни чужого мнения, ни веления традиций. И, как у паучьей норы, как у изысканной паутины, у любой жизни есть структура, природой существа ли продиктованная. У пауков свои правила: сперва обед, потом поэзия. Хоть искусство, хоть подвиги и благородные мысли — только с фундаментом, ощущением дома, на котором зиждется всё остальное, можно делать это легко и красиво. Для достойной жизни нужно крепко стоять на всех восьми ногах. Так думает Ямаме. Ведь всё отлично, пока ты есть сама у себя и у тебя есть куда вернуться. Где тебя ждут. Ждёшь. Где тебя ждёт твой дом. Она с трепетом смакует мысль, что у бабочки дома больше нет. Его смыло дождём и завалило снегом, и сейчас, оглушённая и задыхающаяся, она умирает в чужом логове, совсем никому не нужная. Кроме Ямаме. — Как тебя зовут? — А? — бабочка заходится в слабом кашле. — Этёрнити. Ларва Этёрнити. Зачем тебе? — Мне знакомо это чувство. Когда теряешь дом, — говорит Ямаме. — Я свой построила сама. Каждый проёмчик, каждая комнатка — моих лапок дело. Я очень берегу это место. Однажды в подземелье ворвалась хакурейская жрица и чуть не разнесла моё убежище — я была готова заплакать. Но я отстроила то, что было разрушено. Бабочка смотрит на неё исподлобья. Кровь отлила от лица, и оно покрылось знакомой синевой. — Куродани Ямаме. Я цутигумо, изгнанный под землю ёкай. — «Горная девушка»? — Или «восемь глаз». Мне всё подходит. — И правда, — Ларва слабо улыбается непонятно чему. — Я не чувствую ни рук, ни ног. Куродани Ямаме, я уже мертва? — Пока нет, — Ямаме нависает над ней, вдыхая остатки запаха осметрия. — Знаешь, Ларва, мой дом не хуже твоего. То есть, не хуже лета. Тут тоже тепло и красиво, и можно жить. Хочешь, я всё тебе покажу? Бабочка хлопает глазами. — Ты хочешь показать мне, где съешь меня? — Я хочу показать тебе Дом. Вдруг ты захочешь остаться? В молчании насекомое и членистоногое смотрят друг на друга. Оно звенит. — Ну, раз деваться всё равно некуда… — голос ломается в печальной вежливости, и жемчужные капли стекают по припорошенным пыльцой щекам. — Покажи мне Дом. Ямаме просовывает руки под тело с тихим треском — это рвётся паутина, успевшая намертво приклеиться к гостье. Тельце хлипкое и лёгкое, могучая цутигумо поднимает его без труда. Пока Ларву крепко прижимают к груди, она из последних сил держит глаза открытыми. Невежливо не смотреть, когда тебе что-то показывают. Даже гулкая тишина не сможет дать ответ: это яд вынуждает её повиноваться приказам паука, или она сама идёт на поводу у своего убийцы. Сарафан Ямаме мягкий, пахнет белком и перегноем. Ларва чувствует холодные гладкие пуговицы… и руки. Слегка колючие, но обжигающие лаской касания руки. Пробивается, словно лист из почки, что-то сакральное в единении почти хитиновых, почти мясных по-человечески тел. За прошедший день бабочку калечили то снег, то лёд, то клейкая паутинная прохлада, и наконец, как награда за страдания, её окутало со всех сторон желанное животное тепло. В объятиях естественного врага она болезненно искренне рождается заново. Это осознание искрится в мозгу, и на смертном одре ей внезапно становится весело. А здесь вправду тепло. Земля накапливает энергию, которая способна взрастить цветок и напитать реактор. Накормить крошечную личинку или всю страну. Паук ритмично покачивает брюшком, по-хозяйски обходя свой маленький дворец. Она ведёт рассказ о том, как придумала планировку, как покрыла всё паутиной, с какими трудностями столкнулась. Ларва порой видит тёмную почву — и отчаянно радуется ей, этому ломтику силы и жизни. Уже на третьей комнате опасная белая сетка, облепившая всё вокруг, перестаёт нервировать. Хитросплетения ярких нитей увлекают взор. Ты начинаешь искать картины там, где их нет, но где фантазия с удовольствием их дорисует. Эта Куродани, оказывается, художница. Ларва замечает в линиях буран, и звёздное небо, и прожилки листа. Нескончаемый слой паутины напоминает ей о вечности. О вечности, поделённой надвое, обречённой вращаться вокруг себя, начинаясь и заканчиваясь в одной и той же точке. Сияющие коридоры влекут их вглубь, ближе к недрам — туда, где булькает и шипит густая магма. Лавовые озёра где-то там, в Бывшем Аду, сверкают для кошек и ворон и знать не знают о пауке, который жаром тела согрел очередного бога. — Ты тёплая, — бормочет бабочка сквозь рассказ, неосознанно прижимаясь к горячей груди. Охваченная сонливостью, какая бывает после ужина, она кладёт руку на эту самую грудь, чтобы согреть озябшие пальцы. А потом понимает, что может двигаться. Она испуганно замирает. Не дышит, не трепещет. Экскурсия подходит к концу, когда они оказываются в самом первом зале. Дыра в потолке льётся в пространство светом дня. Ямаме осторожно ставит бабочку на землю, следя, как та касается паутины босыми ступнями. — Я... я уже умерла? — Ларва вытягивает руку, чтобы посмотреть, как сжимаются и разжимаются полупрозрачные пальцы. Взгляд Ямаме тоже к ним прикован. — Нет. Симптомы отравления ядом — это, по сути, хворь. А я умею ими управлять. Обычно не использую эту способность, но иногда приходится. Ларва охает, смотря на паука круглыми, неверящими глазами. — Ты вылечила меня? — Да. — Почему? Ямаме неловко чешет затылок. — Ты кажешься очень доброй, нечасто такие встречаются. И ты тоскуешь по своему дому, с зелёной травой и всяким таким. Дом для меня — тема сердечная. Я очень трепетно к подобному отношусь. В реке зыбко отражаются два примирившихся ради воды существа. — Но ты останешься голодной, если не съешь меня, — возражает Ларва, иначе к чему её травили. — Подожду другую жертву, — Ямаме жмёт плечами. — Насекомые часто попадают в мою ловушку. Она врёт лишь наполовину. Отыскать пищу зимой, пищу питательную и не скудную — большая удача. Но такова судьба. Даже на вечеринках кому-то до́лжно есть коренья. Ямаме инстинктивно отшатывается, когда Ларва подступает к ней, но та всего лишь улыбается губами, вновь приобрётшими алый оттенок жизни, потом кладёт Ямаме руки на плечи. — Я хочу отблагодарить тебя за спасение, — восклицает она с жаром. — Ты согрела меня и приютила, пока на улице зима. Холод бы убил меня. — Я тоже хотела. — Но не сделала. Ямаме добродушно вздыхает. — Я люблю веселиться. А плакала ты совсем не весело. Я увидела твои слёзы, и мне стало грустно. Не говоря о том, какие воспоминания эта встреча выдрала из глубин чуткой ёкайской памяти. — Ты тоже добрая, — делает Ларва вывод, сжимая плечи девушки крепче. — Я покажу. Успевшие просохнуть крылья, до этого сложенные плащом, медленно расправляются. Словно два чёрных паруса, вздымающихся над кораблём, чтобы величественно реять в бесконечном небе, из-за спины бабочки вырастают нежные, хрустящие полотна. Они легонько трепыхаются на сквозняке: холодном с поверхности, горячем из Бывшего Ада. Когда Ларва вспархивает, с силой ими маша, серые лучи проходят сквозь каждое вкрапление, окрашиваясь в небывалые, сочные тона. Ямаме зачарованно смотрит на бабочку и на изящный витраж за её спиной. Каждый раз, как крылья разворачиваются от одной стены к другой, сотни тонких, цветных лучей окатывают Ямаме с ног до головы. Её логово озаряют розовые и синие всполохи, в сиянии которых паутина бликует, отбрасывая на пол и потолок ажурные тени. Это даже красивее, чем радуга. Хелицеры отвисают в восхищении. В бессознательном порыве Ямаме тянет педипальпы — чтобы ухватить хотя бы кусочек. На мгновение прикоснуться к сладкому видению и ощутить благодать, какой никогда не видели в этом доме. — Я благословляю тебя, Куродани Ямаме, — звучно пропевает цветочная богиня. Голос эхом катится по стенам и коридорам. — Пусть процветание моей далёкой страны навеки пустит корни в твоём возлюбленном доме. Пусть стекаются сюда богатства и блага. Субтильная девушка с исполинскими крыльями за спиной медленно, как во сне, покачивается над Куродани Ямаме в полёте, а потом плывёт к ней, лицо обхватив руками, и, бесстрашно просунув нагую шею меж смертоносных хелицер, целует в нижнюю губу. Целомудренно, покровительственно. И время замирает.***
— Правда здорово? — минутное наваждение, божество, снова сменяет маленькая Ларва, что ребячески хихикает в чужой рот. — Уверена, уже скоро в твой Дом упадёт кто-то новый, кого ты сможешь съесть. Ямаме ошарашена. Конкретно ошарашена. Она совсем не дышит и глупо хлопает всеми восемью глазами, не находя в себе мотивации пошевелиться. Прекрасное лицо гостьи белым пятном выступает из радужной тьмы. В тиши только крылья шелестят да бьются в разных темпах два насекомьих сердца. Паутина блещет свидетельски, как бы говоря: это всё взаправду. А дальше-то — что?.. — ...ты богиня? — Ямаме растерянно кладёт руки на чужую талию, не понимая, куда их деть. Это ощущается правильно. — Просто фея, — Ларва подмигивает. — Но знаешь. Если очень сильно во что-то поверить, оно непременно сбудется. И мои слова, я знаю, сбудутся. Я хочу, чтобы у доброй цутигумо вроде тебя всё было хорошо и зимой, и летом. Ямаме заливается краской и неуверенно склоняет голову. Ей давно не говорили таких приятных слов. — Спасибо?.. — Может, по имени? Ямаме? Как быстро ситуация встала с ног на голову. Такое у Ямаме точно впервые. Ей неожиданно и странно, а внутри всё равно почему-то тепло. — Ладно… Этёрнити. Правильно произношу? — Да. Тяжёлые воспоминания и закрученные мысли напрочь вылетают из головы. Становится облегчённо пусто. Ямаме не знает, почему желает вести себя именно так, но сжимает талию бабочки крепче и кротко улыбается. Слова вырываются изо рта сами собой. — Останешься на чай? Ну, пока зима не кончится. Этёрнити оглядывается назад, на вход в пещеру, из которого сочится тускнеющий свет поверхности, плавно погружающейся в ночь. Скоро станет совсем темно и тихо, но паутина, эта милая паутина, всё так же ярко будет блестеть во тьме сказочными картинками. Пожалуй, тут не так уж и плохо. — Хорошо. Но я вымоталась и, если честно, проголодалась. Переживать интоксикацию невероятно трудно. — Есть такое, — звучит чуть-чуть виновато. — Что любишь из еды? — Нектар, сок фруктов… — Этёрнити поворачивается к Ямаме. — Но вряд ли их можно найти в этом времени. — Хм… Ещё что-то? У меня есть… Не успевает Ямаме закончить вопрос, как невесомо, едва уловимо ощущает вибрацию, и всё её тело напрягается, будто перед прыжком. Безмолвие затапливает паучий дворец. Она слышит тонкий снежный хруст и чует запах плоти. Движение трубки. Смутное дежавю и способ исправить ошибки. Поняв, что произошло, Этёрнити снова косится на дыру в потолке. Десять смоляных, бездонных глаз, не сговариваясь, начинают движение к трубке, неосторожно задетой какой-то несчастной божьей тварью. Зловеще шуршат лапки, хлопают крылышки. И в этой перемене рождается нечто кардинально новое. — Если других вариантов нет, трупные жидкости я тоже люблю, — в голос бабочки проскальзывает предвкушение, за ним — улыбка. Уже наготове хоботок, чёрный и игольно-острый. Свет заливает девушек, выбирающихся наружу, и Этёрнити замечает, с каким обожанием смотрит на неё Ямаме, хищно осклабившаяся за воинственно вздетыми жвалами.