Прирученные

Так много его «я», так много его самого, уши закладывает, не хочется слушать чужие уверения, не хочется думать, что вся его жизнь и все те действия были действительно напрасны. Руки вздрагивают. Ему нельзя ещё умирать. Нужно игнорировать, игнорировать, как можно скорее вырезать ядовитый наконечник. Он так просто не сдохнет, не в этот раз. Только не сейчас. По верхней губе неприятно струится тёплая кровь. Его разум отключается от посторонних звуков, он никого не слышит. Его не волнует медведь, девочка айну. Всё это стало таким маловажным, крошечным и бесполезным. За спиной вновь ревёт зверь, а с ним и бессмертный, придавленный такой огромной тушей, едва ли могущий сопротивляться, но его небольшого лихорадочного толчка рукой было достаточно, чтобы дрожащие, полусогнутые ноги Огаты покосились. Этого было достаточно, чтобы его стопы соскользнули в сторону закруглённой поверхности поезда. Остальную работу выполнила физика и скорость поезда, поток ветра, что утягивал и тащил за шкирку вниз, сбрасывая ненужный груз. И было бесполезно пытаться цепляться руками, ногтями и пальцами за поверхность. Судьба неумолимо тянула вниз. Падение на спину выбивает воздух, обезоруживает. Катана. Яд. Простреленная нога. Нависающий над ним мертвец. Кровь из носа хлещет с новой силой. Стрела не вошла слишком глубоко, но мышцы ему придётся обрезать, ему повезёт, если он сможет ходить, ему повезёт, если он не умрёт от кровотечения, ему повезёт, если он выживет вообще. Нет времени на колебания, нет такого понятия как время. Острое лезвие режет ладонь, за неимением какой-либо защиты из ткани, направляет как может, всё пространство плывёт, корёжит, но он не должен останавливаться. И он кричит без возможности прекратить своё страдание, надрывно и громко, так, что это поглощает гул поезда и дальнее ржание лошади. Его плечи дрожат, спина вздрагивает, перед ним только улыбающийся младший брат, всё ещё с сокрытым тенью лицом. И тень плавает, багровеет, воняет тухлым трупом, отваливается кусками. Он отвлёкся. Будучи поглощённым этой противной склизкой тьмой, такой вязкой и кровавой как само болото. Даже не замечая, как над ним ржёт недовольная лошадь, от того, что всадник соизволил затормозить столь резко и больно, и не позволяет копытам раздавить жалкое подобие человека на путях. И Василий спрыгивает не раздумывая. Не так он хотел провести их встречу, не так он хотел закончить дуэль с достойным человеком. Рысь перед ним истекает кровью и явно бредит, трясётся, первой мыслью является вытащить катану из чужого живота и прекратить кровотечение, но чужие кровавые ладони в порезах не стали бы ранить себя просто так. Этот человек не настолько глуп, чтобы ворочать лезвием себе внутренности. Воспоминание о девочке со стрелами, ядовитыми стрелами. Голубые глаза озаряются, в спешке, в неловком рвении разрывая форму там, где её уже начали резать, убеждаясь в том, что наконечник точно вошёл внутрь. Ему не показалось, когда он ехал следом, что кто-то выкинул пустую основу. Чужие руки пришлось силой оттянуть, прижать к земле. Почти что мертвец всё ещё сопротивлялся смерти. Взгляд русского говорил ни что иное как «продолжай!», его движения, его резкость, то как он фиксировал чужое тело ногами, придавливая своим весом, когда его разум просветлел вновь. В его комплекте с трёхлинейкой не было штыка, а свой охотничий было слишком долго доставать, но у японцев тот всегда висел с собой и банально повезло, что в этот раз плащ его не скрыл, что русский разобрался с замком и поудобнее обхватил жестокую рукоять. Быстрее, нужно поспешить, нужно как можно быстрее закончить этот ад. И самый острый конец врывается в плоть на достаточную глубину, разрезая, действительно ворочая плоть и под ним раздавался душераздирающий вопль, переходящий в истинный вой боли, агонии. Резать живое всегда больно, когда человек в сознании, ещё больнее. Его перчатки, его руки, всё в крови, но довольно крупный кусок плоти откидывают в сторону, когда убедились, что наконечник там. Самое сложное, это верить, что есть ещё смысл отсасывать яд и то, как долго нужно это делать. Башлык скидывают в сторону. Это можно было бы назвать эпичным, прекрасным и героическим моментом, если бы не отчаянье на чужом, изуродованном, только недавно зажившем лице. Но мужчина был упёрт как баран, имея в голове одну единственную цель и здесь он не мог облажаться. Перекатывая тело поудобнее и припадая губами к огромной дыре, вбирая кровь, отсасывая и сплевывая в сторону. Он не верил в бога, но носил крестик. Он не любил кошек, но эту рысь он возлюбил. Он не спасал врагов, не жалел их, но этот человек был лишь вторым игроком, тем достойным мастером и такому таланту нельзя было просто так умереть. Неприятный пар хлещет в лицо. От разрезанной плоти и крови веет только жаром и теплом с железной отдушиной, теперь нужно было остановить этот багровый водопад. Чужой плащ пригодился к стати, будучи достаточно большим, чтобы обхватить всю территорию бедствия. Такая импровизированная повязка не продержится долго, но это и не нужно. Они практически у самого города, наименования которого русский не знал, но был уверен, что врачи там точно найдутся. Лишь краем глаза Василий заметил, что мертвецки бледная рука сжимает и скребёт снег. Всё ещё живой, тонущий в агонии, но продолжающий дышать, пускай и мелкими урывками. Японцу повезло, что русский был достаточно упрям и достаточно своеволен, чтобы продолжать преследовать его, продолжать уважать и желать битвы, возжелать понять его как человека. И японскому солдату определённо повезло, что лошадь выдержала их обоих, что раненный был куда меньше русского громилы, со слов мужчины, можно даже сказать, лёгким и маленьким. И Огата приходил в себя урывками, как это можно было бы назвать, в предсмертном бреду, вдыхая запах угля, которым пахло от русского в такой же мере как порохом, но всё это перебивал аромат крови. Глаза не позволяли в полной мере понять кто это, почему мир так трясёт. Мозг посылал лишь грубую тень за чужим плечом. Всё ещё улыбается. Всё ещё такой же гниющий труп, так пристально смотрящий, чтобы не упустить тот долгожданный момент, когда же старший брат снизойдёт присоединиться к нему. * Возвращение в сознание, такое медленно и тягучее, а вокруг так темно, что тело окутывает страх, такой, что сковывает и не позволяет двинуться. Он уже умер? Это та самая загробная жизнь? Или может быть ад задерживается по непонятным причинам? Ему хочется, чтобы эту пронизывающую тишину разбили хоть чем-нибудь, чтобы случилось то самое что-то, что бы подтвердило его существование. Уши закладывает белым шумом и он не понимает, дышит ли вообще. И паника накрывает с головой до тех пор, пока рядом кто-то не завозился, стискивая грудную клетку так сильно, что становилось больно дышать, но снайпер чувствовал жар чужой кожи на своей, как оказалось ледяной, и это его почти обожгло, возвращая здравость ума. Шум в голове чуть стих и слух уловил тихий выдох, опять же, совсем рядом, и скулу обладало слабым порывом воздуха. Он не один, определённо не один. Но тогда почему его не убили? Кому он мог понадобиться? Или это просто очередные, крайне реалистичные галлюцинации? Огата попытался двинуться, хоть как-нибудь, но это едва ли вышло в обжигающей хватке. Он досадно запыхтел, заставляя собственное тело напрячься, руки сводило, они были словно не родные, будто бы это не он ими управляет. Хотелось ощупать тьму пространства, понять где он находится, что это за место вообще. Как отсюда сбежать. Новая попытка движения и бок отрезвляюще кольнуло, больно ощущалась пульсация, теперь он вспомнил, что в него попали стрелой, да, он должен был умереть, ведь не успел вырезать наконечник с ядом. Болезненный вздох, прежде чем при попытке двинуть правой ногой и туловищем, он почти не застонал от боли, позволяя вырваться только новому шипящему выдоху через сомкнутые в агонии зубы. Он по прежнему ничего не видел, но теперь хотя бы был уверен, что жив, он дышал, ощущал, может не всё и не полностью, но он был точно на земле, всё ещё в мире смертных и сама смерть вновь не стала забирать его к себе под крыло. Наверное от этого должно было быть досадно, но если это разозлит или огорчит его младшего братца, то это действительно стоило того. Ещё одно движение, копошение, жар покрыл ещё большую часть тела. Разум не собирался признавать и осознавать, что сейчас рядом с ним действительно кто-то лежит, кто-то, кто с невероятной лёгкостью смог обхватить его тело и сдвинуть его на себя, всё так же крепко обнимая, словно от этого зависит чужая жизнь. Хякуносукэ лишь жалобно пискнул, когда таз непроизвольно тоже двинулся, слегка искривляясь и тревожа должно быть огромную рану, что просто неимоверно пульсировала и выматывала. На заднем фоне ныла икра. Это было подобно назойливой мухе, только от этого нельзя было отвлечься. Голова обмякла и снайпер не был уверен куда и во что уткнулся лицом, но с его виска стекал холодный пот и сам он чувствовал себя куском льда в объятиях лавы. И под конец просто сдался, расслабился и тело прижалось ближе. От этого тепла становилось проще, что-то успокаивающее проникало под корку разума и наводило свои порядки, словно убаюкивал и если это было тоже некой частью предсмертного бреда, то Огата не был против. И не слушающейся ладонью стягивает, так безобразно сминает грубую ткань, цепляясь как за спасительный круг, словно это заземляет его, якорь для разума. Только после этого он позволяет прикрыть себе глаза и успокоиться. * Василий устало пыхтел. Вес на руках почти не ощущался, как и тяжесть усталых ног. Дикая рысь на плече что-то бессвязно бормотала ему то в ткань башлыка, то просто куда-то за спину и русский не был уверен как реагировать на это и стоит ли ускориться. Он следовал за доброй женщиной, когда лошадь после резкого рывка и ускорения выдохлась и по городу пришлось метаться на своих двоих. Многие были напуганы солдатом другой страны, но стоило увидеть тем кровь, очень много крови на обоих телах и то, что второй человек в японской форме, то одна дама сразу же подскочила ближе. Павличенко ни слова не понял из того, что она сказала, но просто следовал за ней, пока она тянула его за край пальто, а потом и вовсе понял, что странный тип следует за ней, ускорилась, постоянно оборачиваясь и ожидая, когда её нагонят. В городе к счастью была небольшая больница и как оказалось, эта добрая дама тут помогала чем могла. Так как в этом городе в основном процветает рыболовство и кораблестроение, то серьезных случаев крайне мало, но до этого во времена войны, тут было много раненных, которых привозили с фронта, чтобы подлечить, или в крайнем случае отправить на тот свет с почестями. Василий встрепенулся, настороженно передавая тело врачам, что вышли на переполох и шум. Снайперу никто так и не смог донести, что сам факт того, что этот японский солдат ещё живой и дышит, невероятный факт, как и то, что не были задеты кишки с печенью, крупные вены, но вот мышцы были печальным зрелищем. И зашивать конечно же пришлось на живую, из-за чего Василия в принципе допустили дальше приемного коридора и разных палат, таща за собой до самого стола операционной, если это можно было так назвать обычную кушетку с крупными ремнями. До мужчины кое-как дошло, что японца придётся держать, потому что обезболивающее колоть некогда, как и ждать, когда оно подействует. Пока медики готовили иглы и скальпели, русский солдат с девушкой принялись закреплять ремни. Капюшончик так же стянул с Огаты верхнюю часть формы и частично опустил штаны, открывая вид на бледное тело, что крупно дрожало, а по тазу всё так же бежали красные полосы. Когда же очередь дошла и до рук, то он почти испугался их холода, почти ледяные, и тогда же заметил, что снайпер вновь что-то бормочет и глаза его открыты. Тогда он не придал особого значения протезу, ведь ещё после встречи на пивном заводе догадывался о чужой травме. И его порыв задержаться с чужой рукой в ладони успокаивал его нутро, что так рвалось сохранить эту жизнь и он не сомневался, что это что-то не здоровое и он уже не был уверен, дело ли в незавершённой дуэли или личных счётах, уважении к чужому мастерству. Мужчина почти и не заметил, как вокруг уже все собрались, а в рот дикой рыси вложили крутой маток ткани, он так и замер, держа холодную ладонь, до тех самых пор, пока не увидел воочию, как вскрикнул японский солдат и хватка чужой руки с поразительной силой сжала русского. Это было почти что больно, но Василий принимал почти за честь помочь дикой кошке таким образом, ловя время от времени его плывущий, ненормально широкий чёрный взгляд. И так и продолжалась долгая пытка зашиванием, великие муки на пути к выживанию, и русский мужчина иногда не брезговал утихомиривать японца почти полностью придавливая его грудь, выбивая воздух, пока врачи спешили залатать чужую дыру. Только тогда снайпер словно успокаивался, мелкими передышками переводя дух и корчась от настоящего ада, и капюшончик не был уверен, узнаёт ли его кошка или же вовсе видит это всё как неистовый бред, вспомнит ли об этом или всё покроет чернота, но в те краткие моменты чужой взор словно прояснялся и Василий словно загипнотизированный смотрел на эту казалось бы черную мглу радужки, что была не такой уж и тёмной, это завораживало точно так же, как и японского снайпера его голубые озёра, действительно спокойное и холодное небо, так неподходящие его ласковому и тёплому хозяину. В те моменты, когда казалось бы, чужие чёрные жемчужины радужек закатываются назад и сам хозяин грозился отключиться и там уже будет страшно, невероятно страшно от мысли, что в этот момент японец и умрёт. Упрямый русский не позволял ему блаженно уйти из мира сего и от своего сознания, без промедления давая глухие пощёчины. И это действительно возвращало дикую кошку обратно в сознание, было словно током и тот с новой силой сжимал чужую ладонь, скорее всего потом у Василия останутся болезненные следы полумесяцев от чужих ногтей, но это будет не важно, ведь самый главный след этого снайпера он не сможет свести никогда. Ад закончился, когда капюшончика похлопали по плечу, что-то там говоря на своём языке, но по тону было понятно, что это возможно слова похвалы за проделанную работу или может быть ободряющие слова, он в любом случае лишь кивнул и лишь что-то тихо пробурчал. Не было смысла тратить силы на болтовню, тем более если его не поймут. Позже, когда он напряжённо сидел рядом с рысью, будто не желая упустить ни одной сокровенной детали, делал наброски. Макушку башлыка он стянул с головы, но завязку, что прикрывала его нижнюю часть лица, оставил, но его счастливый прищур определённо выдавал его радость и довольство. Уголь привычно ложился на небольших листках, что он привычно носил у себя под сердцем, во внутренних карманах и сумке, любимое успокаивающее занятие. И тогда же в проходе, в дали показалась та самая девушка, Василий приободрился, приветствующе кивнул, и заметил, что та пришла с каким-то стариком, тот в ответ тоже лишь кивнул, дожидаясь, пока девушка не начнёт говорить. –Они не станут требовать с тебя плату деньгами, но ты должен им помочь перетащить некоторые вещи и оборудование, которое доставили, у них не хватает рук. А этот,– старик мотнул башкой в сторону койки и дикой бледной кошки,– пробудет ещё пару дней здесь, прежде чем у него будет более менее стабильное состояние и ты заберёшь его.– Отозвался старик, как оказалось переводчик, и Василий кивнул, это самый лучший вариант событий, к тому же как он видел, оставленную им лошадь потом нашли и уместили в ближайшую конюшню, ничто не помешает ему вновь её «одолжить» позже. Только он собирался подняться и пойти выполнять свой долг, то тут же вспомнил о кошке, стоит ли его так оставлять без присмотра? Если тот придёт в сознание? Или попытается сбежать? –Всё в порядке, он не сможет нормально передвигаться, возможно даже после полного выздоровления…,– старик вновь сделал небольшую паузу, словно прикидывая, как это должно звучать на другом языке,– его мышца была почти полностью вырезана и возможно он не сможет нормально наклоняться и двигать туловищем. Нога скоро заживёт, уже почти не кровоточит.– Это должно было звучать как утешение, скорее всего, но Василий расценивал это скорее как некую угрозу. Эта рысь, даже будучи одноглазой, продолжала являться для него достойным соперником, но будет ли честно всё это, если человек перед ним будет так сильно ограничен? И оставив принадлежности на койке, можно даже сказать на самом пострадавшем, на всякий случай, пускай это будет неким сокровенным долгом, что рысь сохранит свои собственные портреты от чужих глаз, пока Павличенко вновь натягивает ткань на голову, приглаживая растрёпанные волосы. * Он смутно помнил, что вокруг него было не так уж и светло, разве что небольшое окошко освещало мутное помещение. Теперь его тело ощущало только холод и прохладу и казалось, что терморегуляция вовсе отключилась, бросив хозяина на произвол судьбы, ведь без чужого жара было почти что неприятно. Но это снайпер вслух не признает никогда, да и мысленно полностью тоже. Были на его памяти ещё разные, словно бредовые, воспоминания о том, как в него пихали пищу, воду, возможно даже лекарства. И помнил он, что руки его были подобно макаронам тогда, бесполезное тесто, которым он не мог даже отказаться от такого блага, как пища, ведь казалось, что от одного только запаха и присутствия пропитания, его вывернет желчью или просто кислотой, что скоро проест желудок. И сейчас Хякуноске ощущал некое спокойствие, умиротворение. Вне тьмы ночи было куда спокойнее, хотя глаза резало мутным светом и зрение не желало становиться более чётким, фокусироваться на деталях. Кончики пальцев водили по твёрдой поверхности… кровати? Может быть это были просто доски на полу, но там же, под тонкой тканью, прощупывалась неровность соломы или каких-то веток. Стены были явно сделаны из брёвен. Внезапный холодок прошиб и так ледяное тело, заставляя уставший мозг судорожно соображать. Рядом виднелась белая печь, старая, но в рабочем состоянии, где-то там недалеко виднелся стол с несколькими свечами и лампами. Небольшие завязки разных растений у потолка в самых разных местах окончательно прояснили память. Это не японская больница, это не седьмой дивизион, не казарма на родной военной части, это было похоже на охотничью избу или совсем крохотный дом, но отдавало это всё русским духом. После русской бани и некоторых встреч с этими упрямыми упырями, Огата мог сказать, что и пушистая шапка в углу печки тоже была им характерна. Только вот не было логики в его спасении. Ради чего? Кто? Кто это мог бы быть? Если он правильно помнил, то поезд ехал на станцию в Хакодате, и там у него не было никого из знакомых, а все остальные из седьмого дивизиона считали его двуликим предателем и помогать бы точно не стали. Точно не Сугимото, хотя наверное он бы с горящими глазами вновь бы вырывал из него плоть с ядом. Несуществующий глаз фантомно мигнул болью. Нет, к концу пути он скорее всего смирился и даже возрадовался бы смерти дикого кота, но снайпер мог бы запятнать чистоту айнской девчушки, это единственное, что радовало воспалённый разум, до тех пор, пока в слепой зоне на один миг не показался высокий тёмный силуэт и в носу не за щербило от вони разлагающегося трупа. Испуганный моток головой и ничего, просто пустой тёмный угол, никаких следов крови. –Не дождёшься…– так сипло, тихо и ужасно урывисто прозвучал его голос, что на секунду снайпер и сам испугался, что это вовсе не он говорит. Сухие и потрескавшиеся губы облизал едва ли влажный язык. Легче не стало, но это уже хоть что-то. Нужно было уходить отсюда как можно скорее. И словно повинуясь этому желанию, тело слегка начало наполняться теплом, конечности уже не ощущались как нечто чуждое телу, хотя всё равно нужно было быть осторожным. Второй раз побег из лазарета он мог бы и не осуществить вовсе. Да и рискованно было это дело. Он замер, когда рука уже собиралась сдвинуть импровизированное, и даже с приятной тяжестью, одеяло в виде чьей-то шкуры, скорее всего медвежьей. Осознание очередной волной ударило. Ему было некуда возвращаться. Он не знал, чем закончилась та перепалка на поезде, но теперь определённо не было нужды искать шинигами с его приспешниками, он должно быть уже далеко отсюда, скрылся как прах на ветру. Эхом вновь раздался такой лёгкий и непринуждённый, словно детский, хохот. Снайпер проигнорировал это, будучи унесённым своими же мыслями в воспоминания с поезда. Отчаянье нахлынуло с новой волной, голова неприятно затрещала, словно от осознания собственного отрицания сосуды в черепной коробке сузились до размера конского волоса и надменно насмехались над хозяином тела. Взгляд судорожно метался в поисках выхода и неприметная дверь была замечена только с третьего раза, прежде чем была замечена и винтовка рядом. Винтовка, да. Да. Он всё ещё может закончить это дело. Слабо контролируемый кулак сжимается на шерсти шкуры, откидывая её в сторону и в ту же секунду жалея об этом, когда голую кожу пронзает тысяча иголок мороза. Дрожь проходит по ногам и опустив глаза вниз, дикий кот видит забинтованную часть бока и живота, вдобавок туда же были поставлены несколько опорных веток? Палок? Как для фиксации переломов, но у него же ничего не было сломано, разве что в нескольких рёбрах могли бы появиться трещины после падения с поезда. И только потом, когда первая попытка подняться не удалась и его поразил целый шквал из разного рода колющей боли и рана отозвалась неприятными ощущениями, словно его вновь разрывает на куски. Подняться удалось только при помощи рук, старательно делая вздохи, но не выдохи, ведь это лишь добавляло неприятных ощущений и наконец приняв сидячее положение без использования мышц живота. Снайпер мог бы сказать, что положение довольно печальное, если он действительно потеряет свою способность наклоняться или нормально подниматься, банально сгибаться, потому что даже его комфортная поза для сна будет неким вызовом его телу и мышцам. И видит сам создатель, он старался как можно аккуратнее и быстрее принять стоячее положение, даже если для этого ему пришлось изрядно пострадать, когда любые попытки выровнять своё тело били по ране словно кувалдой, всё это было дичайшей пыткой. Он бы изничтожил каждого, кто бы запечатлел его сейчас в таком жалком состоянии, когда приходится почти что ползти по стенке, чтобы просто добраться до так успокаивающей винтовки. И будучи в одних фундоши, нутро порывалось вернуться обратно в тепло толстого меха, но разум желал лишь достичь успокоения с огнестрельной игрушкой, что всегда, всегда была рядом с ним и уже являлась частью его самого. Уже совсем чуть-чуть, лишь пара неуверенных шагов, правая нога подгибается время от времени, так и норовя обронить тело на пол, а босые ступни отчаянно цеплялись за поверхность, держась из одного только упрямства. В голове всплыло осознание, что такого жалкого и слабого его кто-то видел его кто-то нашёл, этот кто-то действительно заботился о нём, видел его беспомощным. Это всё распаляло, это всё отвергалось самой сущностью дикого кота и подкреплялось отвращением к своему слабому телу и духу. Он должен был справиться сам и никакая помощь ему не нужна, и в голове появилась идея о том, чтобы прикончить этого самого героя спасателя, что возомнил себя кем-то, кто мог ему действительно помочь. Разумеется это не было бы логичным, захоти он потом уйти, ведь чужой заботой можно было бы воспользоваться и дальше, но он собирался закончить это всё, так почему же он должен медлить? Ему хватит простого взгляда на того, кто вытащил его с того света, из той тьмы, того, кто действительно держал его в стальных объятиях ночью? Рука чуть проскользила по буграм брёвен на стене. Уши самую малость загорелись от негодования. Нежность, забота, в него упорно это пихали. Губы скривились в недовольстве, а натуральный глаз сверкнул тихой яростью. Его тело было уже в меньше чем полуметре от винтовки, любимицы Арисаки, когда дверь без какого-либо предупреждения отворилась на распашку и беззащитное тело обдало невозможным холодом наружности и когда Огата столкнулся лоб в лоб со своим спасителем, его плывущий прищур выделил только коричневый силуэт фигуры, видя вместо деталей неразборчивые пятна. Он спохватился когда уже было поздно и когда боль в боку уже была невозможной, но даже так, рука тянущаяся к прикладу, была больно отбита крупной ладонью в грубых перчатках. И в тот же момент его подняли без особого труда, как какого-то котёнка, держа под подмышки, и разумеется не реагируя на бредовые и не связные слова с угрозами и приказами отпустить его. Слабый японский солдат итак уступал обидчику в размерах и не мог противостоять тому при стычке на кулаках, а теперь мог лишь хвататься за толстую ткань коричневого пальто, на котором где-то оседал иней. Василий доселе бродил по местности, они были совсем не далеко от того самого городка вблизи гор, достаточно далеко, чтобы их не заметили, и там же была старая изба непонятного происхождения, но внутри было достаточно комфортно, чтобы остаться. Благодаря маленькой айну теперь он мог не тратить патроны попусту, не то чтобы их было мало, просто пока что не стоило надолго оставлять рысь в одиночестве и рисковать охотясь на крупную дичь. Белок, кроликов и лис, может быть даже некоторых птиц, им хватит чтобы прокормиться. Его возвращение было в мыслях, он тонул в грубых рассуждениях, смысле всех его действий. Весь его путь, целый, даже за границу чужого государства, нарушение правил и поиски этой дикой кошки, преследование, и наконец, когда уже нашёл его, он растерялся и принялся делать в первую очередь то, что не делал никогда ранее. Пытался спасти другому человеку жизнь. Даже на войне он не так сильно проявлял беспокойство к своим соотечественникам, даже когда кого-то ранили или почти что убивали, он не отвлекался, не терялся. Но с этим солдатом так не работало, любое упоминание о нём заставляло теряться и становиться куда более неуклюжим и мужчина даже в шутку прокручивал в голове то, что вместе с японской пулей он поймал какую-то болезнь, что привязала его к японцу. И стоило ему пробраться сквозь сугробы к большой и прочной двери их хижины, ежели это можно так назвать, и отворить её уже привычным движением, то сразу же пришлось столкнуться с еле стоящим и едва ли соображающим диким котом. Его рука многозначительно тянулась к оружию и тут же словила удар по ней. Весь его вид говорил о его не стабильном состоянии, тело бледное как мутный омут фарфора, и на плечах вместе с шеей и скулой, выделялись частые блики влаги, холодного пота. Волосы лежали как им попало и удивляло, как снайпер вовсе что-то видел из под их тени, что перекрывала обзор и всё это выглядело так неопрятно, жалко. Русская широкая душа сжалась при виде такого. Особенно стало невыносимо, когда на бледном фоне выделилось красное яркое пятно, кровь, швы, порвёт, раздерёт, сделает ещё хуже. Суровая и упрямая натура вновь захватила добрую личину мужчины, что без промедления двинулся на слабого солдата, подхватывая его так, чтобы воздействие на повреждённые ткани было как можно меньше. Чужие конечности пытались всячески оттолкнуть нечёткое пятно, но движения были далеко не прямыми, лишь слабо скользя по рукам мужчины, что в пару шагов дотащил кот обратно в постель. Небольшого усилия было достаточно, чтобы уронить вялое тело из сидячего положения в горизонтальное и плотно укутать в шкуру. Во время всего этого процесса русский не жалел сил на недовольное пыхтение, которое поглощал и глушил башлык с его завязками.. –Отпусти!– Русская речь выбила из Василия удивленное сопение с толикой заинтересованности. Этот японец понимает его родной язык? Он может говорить с ним? И ему действительно не придётся объясняться на пальцах и рисунках? И эти прекрасные мечтания заканчиваются так же быстро как и появились, ведь солдат будто червь вился под руками мужчины, стараясь выползти из шкуры как из какой-то обёртки или куля. Был ли это бред? Противоположное состояние жару? Было ли это последствием того, что Василий слишком сильно заморозил его, когда увозил от врачей, после некоторого времени, что они оба потратили на отдых? Бледное тело трясло, и только теперь русский снайпер стянул свои ледяные кожаные перчатки, чтобы материал не скользил по меху, с новой силой закутывая сопротивление. Он смотрел в это растрёпанное жмурящееся лицо, в черный плывущий омут зрачка, словно не было того промежутка и они вновь вернулись к зашиванию в больнице. Рысь продолжала кривляться и всё никак не унималась, Василий даже удивился чужой спеси и силам, честно признавая чужую живучесть, в какой-то степени радуясь такому. Японец же кое-как смог вытащить из плотных оков правую руку, аккурат когда обжигающая ладонь примкнула к ледяному лбу. Приятное обжигающее чувство. Солдат замер, ухватившись двумя пальцами за ткань, что прикрывала мужчине напротив его нижнюю часть лица. Он чувствовал, как его фаланги обдувает жар чужого дыхания. Это отрезвляло, слишком сильно отрезвляло, чтобы быть галлюцинацией. Это был живой человек и Огата позабыл о первоначальной идее убить его. По крайней мере не сейчас, когда эта же приятная шершавая рука зачесала ему растрёпанные волосы назад и не ушла. Русский снайпер удивился чужой реакции на его прикосновение, но сопротивление стихло в тот же момент. Теперь на чужом лике прорезалась усталость. Не было прежней спеси, не было того упрямства и складок решительности между бровей. Мужчина так же благосклонно не отстранялся, чтобы скинуть чужую руку с башлыка. Будь это кто-то другой, он бы давно уже получил за такое по лицу кулаком, или вовсе был бы с дыркой в башке. Но сейчас, в такой странный момент, Василий решил не жалеть свою спину, нагибаясь над больным, склоняясь, будто верный конь протягивающий свою морду, чтобы чужая конечность легка обвисла. Он честно надеялся, что кот сейчас снова уснёт и тогда он сможет растопить печь и тоже вздремнуть. Только чужая хватка словно назло не становилась слабее, а кошачий взгляд под ладонью уж больно сильно выдавал хитрый заинтересованный блеск. Помнит ли рысь о больнице? Краткий вопрос в голове у русского, прежде чем Огата напрягается и тянет руку на себя, желая убрать помеху. И головной убор стягивается с неохотой, можно сказать даже с помощью самого хозяина вещи, что слегка наклонил голову и слишком по дробному отнёсся к чужому желанию, даже можно сказать прихоти. Василий же считал, что чем быстрее дикий кот получит то, что желает, тем быстрее вновь настанет спокойствие. В то же время русский снайпер мысленно, по чёрному ликовал от мысли, что его кошка отсюда никуда не денется, по крайней мере в ближайшие недели или даже месяцы. Пока будет продолжаться период заживления, пока будет продолжаться зима, кот может попытаться уйти, как его другие самолюбивые собратья, но навряд ли он сможет далеко продвинуться. И даже сказать, навряд ли Василий отпустит его, просто не позволит ему уйти, присвоит себе, сделает невозможное возможным. Зрение проясняется совсем немного, чтобы можно было различить чужие глаза, крупные брови, да и начало носа, что утопает в ткани. Но стоит этой преграде опасть, показать чужую жёсткую бороду с бакенбардами, и такими контрастными, почти ярко розовыми разрывными шрамами, и зрачок глаза становится уже, словно вновь на него снизошло озарение. Он вновь видит труп? Это всё же галлюцинации? Это всё его лютый бред? И будто желая удостовериться в реальности происходящего, просто чтобы дать себе надежду на здравость ума, Хякуноске просто обхватывает чужую скулу ладонью, создавая плотный, но ненастойчивый контакт. Мужчина мог отстраниться, мог скорчить недовольное лицо и послать его, вновь отбить руку, но Василий продолжал наблюдать в ответ с непроницаемым лицом, с удивлением отмечая как заметно изменилось чужое лицо от удивления. Его рыжеватая щетина колется, почти что неприятно, а вздутая кожа шрама оказывается такой непривычно мягкой, ещё не успевшей стать грубым следом от когтей хищника. И лицо русского такое тёплое, мужчина был словно сплошной печкой. Огата вглядывался в, казалось бы, чужое уродство, а его губы дрогнули в слабой усмешке, одни только уголки, но этого было достаточно, чтобы мужчина сел рядом, тесня чужие ноги. И японец сделал глубокий выдох, словно ощущение чужой тяжести рядом принесло ему огромное облегчение. Так пожалуй и было. Когда он перестал колоть чужую неровность лица взглядом, водя неряшливо грубо пальцами, по казалось бы такому уязвимому месту, когда русский в его руках этого будто и не заметил, но стоило Огате поднять взор чуть выше, на чужой лоб, густую шевелюру и брови, а потом и на ледяные озёра, то сразу же внутри закопошилось что-то знакомое. Что-то, что разум проглотил, спрятал. И тогда приятное, уже привычное тепло уходит со лба, вновь открывая кожу прохладе воздуха, и этой же рукой оттягивая конечность от своего лица, до боли знакомо скрепляя их длани. Чёрные брови на краткий миг приподнимаются в удивлении, чтобы усталый взгляд вновь зачернился, уступив место смирению, принятию данной ситуации. Он впивается пальцами и ногтями в чужую плоть, нарочито желая сделать больно, специально выбесить. И та сила, с которой он сжимает конечность мужчины всё равно слишком слаба, чтобы русский заколебался и вышел из спокойного состояния. Эти голубые глаза наблюдали за ним, и в этом взгляде читалась ощутимая тоска, печаль, и в то же время совершенно детское любопытство. Более крупный мужчина не говорит, не сопротивляется, не сжимает уступающую в размере ладонь японца с сокрушающей силой в ответ. И Огата спросит как его зовут, узнает и запомнит того, кто смог избежать смерти от его пули. Это не было чем-то обычным, он мог бы пошутить, что теперь по обе стороны мира, у него есть по одному преследователю, и там и тут его будут ждать и держать, и это осознание заставило его руку дрогнуть. Кошачий прищур, настойчивый, непонимающий, не в его манере было запоминать лица, имена, но разве не будет этот человек достоин этого? Бросить всё, чтобы последовать за недругом, и всё ради чего? Было даже интересно узнать чужую цель, но физически на это не было сил. Кот отвернулся. Рука выскальзывает, ослабляя хватку и Хякуноске не удивился, когда понял, что и этому крупный мужчина не сопротивлялся. –Смертник.– промямлил Огата, уже на родном языке, слегка отворачивая голову в сторону стены. Запас сил иссяк и он больше не пытался выбраться из кокона, наоборот, лишь вяло зарылся глубже. Но его едва понятное бурчание оживило Василия, словно до этого момента он был вовсе не живой. Кот краем глаза наблюдал, как чужой силуэт начинает двигаться, действительно оживая. Башлык, что до этого валялся на шкуре, подобрали, и снова как ни в чём не бывало натянули на макушку, не заботясь о растрёпанной шевелюре. Рука хотела дернуться в машинально движении, чтобы пригладить свои волосы, но конечность сковала тяжесть и усталость. Пришлось сдержать порыв успокоения. Чёрные как смоль волосы итак были приглажены рукой Василия, и их не требовалось вновь поправлять. Жесткость импровизированной постели врезалась в кости с мышцами, но Огате всё равно было уютно, спокойно, хуже было бы, предоставь ему в какой-нибудь из больниц мягкую кровать. Он так отвык от какой-либо мягкости, и был рад, что сейчас под ним твёрдые доски с сеном. До последнего дикая рысь старалась удержать глаза открытыми, даже когда это было крайне сложно и шею уже сводило от напряжения. Русский то и дело мельтешил по пространству, что-то делал, и подсознательно японец удивился и слегка раздражался, ведь мужчина так и не снял свою уличную одежду, а на фоне голого солдата это выглядело некомфортно. Ямане-нэко не желал признавать ощущение уязвимости, но и приказать мужчине раздеться тоже не мог. Но он был почти признателен этому русскому за то, что тот развёл огонь в печи и в избе стало теплее. Василий заметил, что сон победил раненного солдата только тогда, когда сам мужчина сел к нему спиной, разбирая на столе свои принадлежности и укладывая сумку. Всем своим нутром он чувствовал этот знойный взгляд в спину, слишком пристально, чтобы охотника не заметили. И эта борьба с усталостью заставила русского мужчину измождённо выдохнуть, как когда это делают старцы, глядя на неугомонных детей. Возможно дикий кот ощутил себя в безопасности, когда его потенциальный недруг показал свою спину и тогда организм уже не выдержал, пользуясь минутным расслаблением. Мужчина действительно не спешил раздеваться, даже когда стало достаточно тепло, а в его плотных и тяжёлых вещах вовсе было сложно не сгореть от жары. Он не знал, было ли это какое-то упрямство или он просто настолько привык находиться в этой одежде, что та стала частью его и без этого ему становится некомфортно. Но когда становится действительно поздно и темно, он смиряется, шурша тканью, оголяется хотя бы до банальной рубашки, но башлык так и не снимает, как и ткань, скрывающую его рот. В этом не было чего-то необычного, он не испугался, когда японец оголил его по своему, когда пришлось показать такую свою сторону. Банально не был против. Но без причины, будто по старой доброй привычке, просто так показывать он тоже это не собирается. И стягивая сапоги с носками, ступая по полу босой ногой, забирается к Огате. Мужчина принимал такой поворот событий, не было причин отговариваться, что другого выбора нету, что место для сна и так не велико. Ему просто была приятна натура японца, ему был приятен сам дикий кот и он не потеряет лишнюю возможность прикоснуться к нему или заявить на него свои права. И тесня бледное тело, он не перетягивает достаточно большую шкуру на себя, предпочтя сразу прижать к себе прохладного человека. Как Василий знал, японцы были более чувствительны к холоду и погоде, хотя русскому, возможно в силу своей устойчивости к морозам и любви к баням, и холодным заплывам в реках, казалось, что зимы у них довольно мягкие и тёплые. Это было нежным прикосновением лёгкого холодка по сравнению с заморозками в Сибири и других холодных точках России. И снайпера трогал тот момент, когда казалось бы грубый и одинокий японский солдат всё же прижимался к нему, явно чувствуя разницу в их температуре, хотя перед этим и были вялые попытки оттолкнуть одной рукой. Огонь в печи так или иначе погаснет к утру, но для его тела температура будет недостаточно низкой, чтобы он проснулся, но и подвергать слабого человека к новым болезням тоже было нельзя. Усталый, но облегчённый выдох, прежде чем по его спине пробегают мурашки. Хякуноске слегка сгибается по привычке, намереваясь хотя бы немного приблизиться к обыденной позе эмбриона или клубка, как настоящий кот, но столкнувшись с тягучей болью, забывает об этом, просто подползая ближе к теплу. И его дыхание, как и кончик носа, щекотали и будоражили открытую шею Василия, но по большей части её основание с ключицами. Ему хочется ещё столько всего сделать, тоже взглянуть ближе на чужие шрамы, сделать больше набросков и запечатлить чужую дикость на бумаге. Но это будет потом. И он уже действительно начал засыпать, мысленно простраивая планы на день грядущий, когда чужая конечность протягивается чуть вперёд, шерудя в узком пространстве меж их телами и он чувствует, как ткань на лице вновь тянут. И он был рад, что не стал крепко связывать материал и сейчас его с необычайной лёгкостью стащили. Рука, словно кошачья лапа утащила головной убор, довольно притягивая тот обратно к себе, оставляя русскому мужчине только прохладу чужого прикосновения. Василию оставалось только слегка улыбнуться. * Одежду Огате вернули не сразу. Оказывается этот суровый и хмурый русский не ленился обтирать его влажной тряпкой и один из таких моментов Хякуноске даже вспомнил, хоть и смутно. Но когда японский солдат с хмурым, но уверенным видом протянул ему ладонь в требовании, Василий упрямиться не стал. Русского в целом уже переставала удивлять чужая целеустремленность и то, как этот японец научился приподниматься с постели с помощью только верхней части тела, чтобы не тревожить ранение. Хотя с координацией надо было ещё поработать. И сейчас они сидели: Огата укутанный в тяжёлую шкуру, что так уж и быть, ему полюбилась, на кровати, и Василий рядом на полу, облокачиваясь на импровизированную койку. На поле лежало две тушки. Дикий кот их сразу признал, ведь ловил таких сам для объединенной группы Сугимото и Хиджикаты. То как называла их Асирпа он не мог вспомнить, но в простонародье это были лесные кулики или же вальдшнепы. Ещё две тушки были у каждого в руках. Увы, самое муторное в приготовлении птицы, это её обдирание. Выдранные перья она скидывали в общую кучу и как понимал японец, это могло пойти им на подушки или банальную подкладку под голову. Он не удивился, когда проснулся один, и место рядом с ним не было тёплым. Башлык тоже забрали, но это не огорчало. За окном тогда было уже давно светло, но Хякуноске, привыкший просыпаться раньше всех и просто бродить в округе, списал такой хороший сон на усталость и восстановление организма. Упрямый Василий, вернувшись с добычей из леса застал рысь как раз в таком полусонном состоянии, растрёпанного и с расфокусированным взглядом в никуда. Его насмешливое фырканье и привело солдата в себя, когда он лениво повернул голову в сторону слепого пятна, в какой-то степени вновь думая, что его больной разум выпускает новые галлюцинации. Возвышаясь над более крупным мужчиной, Огата время от времени поглядывал на чужую макушку. Опять мужчина прикрывался шапкой. Японец скривил рот в недовольстве, действительно походя на злого кота, что пристально прожигает взглядом свою цель, и вот-вот махнёт от злости лапой. И он махнул. Быстро хватая ткань и стягивая её с чужой головы, а Василий просто не успел ухватиться за свою любимую вещь, лишь в удивлении поворачивая лицо к снайперу, не понимая с чего вдруг он решил это сделать. Хякуноске же словно стало морально легче при виде чужого открытого лица и он довольно хмыкнул, убирая надоевший башлык к себе в закрома под шкуру, чтобы русский точно не достал. –Как тебя зовут?– спросил Огата, так и не отрывая взгляда от чужих глаз и лицо его принимало насмешливый вид, в его сторону играло более высокое положение из-за кровати. Мужчина от его вопроса слегка нахмурился, поджал губы и кот мог видеть, как шрамы тоже слегка смещаются вместе с кожей. Почему-то это притягивало его взор, но ему было всё равно, если это доставляет его не совсем состоявшемуся собеседнику дискомфорт. Он продолжал смотреть, очень пристально, и в то же время ненавязчиво, расслабленно, действительно как кот. И на Василия это действительно давило, он ворочал языком во рту, одновременно и желая, и не желая отвечать на поставленный вопрос, заново обводя рубцы на дёснах и отсутствующие зубы. Глубокий выдох, который Огата подметил как возможную привычку этого мужчины. Волнение? Подавление агрессии или раздражения? Смирение? –Василий.–он прочистил горло, но голос всё равно мазнул хрипотой, голосовые связки словно отвыкли от исполнения своего предназначения. Да и сам ответ вышел слегка глухим, всё же и части языка мужчина лишился тоже, это вызывало некоторые проблемы в начале заживления: тогда было невыносимо просто ощущать саму плоть, мышцу, не говоря уже о том, чтобы что-то говорить и напрягать сам язык, превращая выдавливаемый воздух в полноценные слова; приём пищи тоже был довольно болезненным, и вкусовые рецепторы скорее всего всё ещё восстанавливались, до сих пор, и вкус еды он чувствовал довольно слабо, хотя была ещё надежда на восстановление. Хякуноске медленно, но заинтересованно моргнул. Знакомое слово которое будет легко склонять, это уже хорошо. –А имя?– задал новый вопрос кошак и только у себя в голове он тихим шепотом признает, что слегка изголодался по общению, по тому самому звуку болтовни, когда просто можно послушать чью-нибудь речь, и скорее всего даже получить выгодную информацию. И уже более открыто он признает и вынесет как объяснение своей заинтересованности то, что у мужчины был приятный голос и это просто было интересно, ведь дикому коту казалось, что снайпер вовсе не сможет ему ответить. Кому-то действительно повезло. Растрёпанная макушка более светлых, почти отдающих в рыжину, волос, заинтересованно слегка кивнула в ответ, но потом лицо русского исказилось немым вопросом. Неужели Огата где-то ошибся? Или он всё не достоин знать чужого имени и мужчина сейчас просто потрясёт головой в отказе? –Василий…– повторился однозначный ответ. Хякуноске вырвал ещё одну горсть перьев, подключая к этому мыслительный процесс. Хоть его лицо и было сосредоточенным, но пальцы оглаживал мягкое оперение и ловили светлую пыль, пух, от чудесных птиц. –Не фамилия?– из его уст это прозвучало почти растерянно. Он, как и многие другие сослуживцы не понимал как различать эти странные русские имена от фамилий, к тому же у них существовали ещё отчества, смысл которых японец так и не уловил, как бы ему не объясняли связь к отношению рода. Русский потряс головой из стороны в сторону. Значит точно нет. Японец задумчиво пялился сквозь лицо Василия, о чём-то задумавшись, и это выглядело бы просто слегка жутковато, не наклони тот слегка голову, но взгляд сам по себе напрягал, почти как кукольный, созданный искусственно, и не важно, что живой глаз выделялся, он так же стекленел наравне с протезом. Русский, ощущающий давление от такого взгляда хотел было отвернуться, пока лицо солдата напротив не изменилось. Любопытство, немой вопрос. По логике Огаты, русский только что сказал ему своё имя, то, что в принципе говорят только близким и позволяют звать себя по имени тоже, и это льстило, даже не смотря на то, что главную роль тут играла просто разница менталитетов и это было банальное недопонимание, ошибка. Но это не отменяло того факта, что хотелось узнать и остальную часть. Хякуноске было банально интересно, ведь иногда у этих русских были такие странные фамилии, в большинстве случаев это помогало быстрее их запомнить, но бывало и так, что наоборот, вызывало больше проблем, когда просто было невозможно отличить иностранному разуму имя от фамилии. Скобовидная бровь поднялась в немом усилении вопроса. Русский снайпер мысленно чертыхнулся, не понимая, почему рысь просто не может спросить вслух… –Павличенко.– слегка неохотно отозвался. Его собеседник был странным, как в принципе и вся его натура, это завлекало, как и источаемые волны смерти, опасности и отчуждения от этого человека. Этим они были похожи, этим Огата и привлёк мужчину, что ни за что на свете не любовался им часами, делая свежие эскизы изможденного животного, что медленно восстанавливается и бредит, бормоча что-то про «юкаку», для русского слуха быстрые слова, едва произносимые японцем и так распознавались с трудом. –Пабуриченко?[パブリチェンコ/paburichenko]– тут же вторил Огата незнакомое ему слово, с акцентом, на японский манер, отвыкнув от русской речи и он сомневался, что его произношение и до этого было идеальным, дай бог хотя бы приемлемым, но сейчас он просто пробовал чужую фамилию на вкус. Странно звучит, напоминает ему единственное знакомое имя «Павел». Анализируя и складывая, Хякуноске решил, что пожалуй проще будет кликать этого человека как «эй!», даже если он мысленно отрёкся от желания просить о помощи и почти всегда русский сам приходил ему на подмогу. Странные создания. Василий же, услышав чужую речь, свою фамилию чужим голосом, слегка оробел, на затылке волосы слегка приподнялись, а по спине пробежала дрожь. Он знал, что в японском языке просто на просто не было многих звуков, как в русском говоре, но было неожиданностью, что этот дикий кот, говорящий до этого почти идеально ровно и чётко, смажет всё этим смешным словом. Мужчина честно пытался сдержать улыбку, насильно опуская поднимающиеся уголки губ вниз, делая лицо суровым. Да только глаза раскрыли его искреннее желание посмеяться, да хотя бы по доброму фыркнуть в качестве реакции, и ямане-нэко, пристально глядя в эти два голубых озера заметил это сразу, и свою самодовольную кошачью улыбку сдерживать не стал. И как гордый, удовлетворивший своё любопытство кот, он отвёл взгляд в знак почтения, возвращаясь к своей работе. Они не ели со вчерашнего дня и у него в желудке уже знатно начинало тянуть, и чем быстрее они расправятся с перьями, тем быстрее он сможет поесть. На миг повеяло призрачным ароматом ситатапа, который так часто делали Асирпа с Сугимото, и в какой-то степени солдат даже взвешивал возможность показать этот способ приготовления Василию. Если конечно он сам это не видел, и даже поучаствовал в процессе: от айнской свирепой девчушки не смог никуда деться даже сам Огата, что уж говорить про этого громоздкого русского. Он мог бы потом просто начать измельчать эти тушки и капюшончик возможно бы понял намёк. Проблемой было то, что тот штык, что имел при себе Огата был так то запрятан где-то в избе, подобно опасной для его рук игрушке, да и в отличие от штыка Сугимото, не был заточен по всей поверхности лезвия, только самый кончик и навряд ли у них выйдет нормально измельчить мясо с костями, они просто подавятся острыми осколками или что-то в этом духе. Дикий кот смог сделать от силы пять рывков, прежде чем рука Василия не потянулась в его направлении, хватая за шкуру и притягивая чуть ближе к себе. Мелькнула мысль, что русский просто хотел вернуть отнятую у него вещь, но он не старался нырнуть ладонью за мех, и не шарился в поиске нужной вещи, а упрямо смотрел в глаза, на этот раз хмуро, недовольно. Это была обида от того, что на информацию о себе, рысь всё же решила умолчать о себе? –Ты.– внезапно просипел мужчина. –Я.– ответил дикий кот, вновь расплываясь в довольной кислотной улыбке Чешира. Кончик брови Василия слегка дёрнулся и это только ещё больше позабавило Хякуноске. Становилось интересно. Какое будет у этого здоровяка лицо во время ярости? –Зовут как?– всё же сдался мужчина, озвучивая вопрос и признавая, что ему было ещё далеко до мастерства этой больной рыси. Не мог он давить пристальным стеклянным взором, да и не было у него чёрной бездны в глазах. –Огата.– без промедления ответил кот, сжимая меж пальцев ещё одну порцию перьев даже не глядя. –Агата? Имя?– переспросил русский снайпер с отчётливой «А» в начале знакомого ему имени. Было действительно интересно узнать, ведь в той странной группе японцев он понял, что с людьми не ошибся и как раз при показе тех небольших зарисовок, что он сделал с дикой кошкой, мужчина со шрамом на лице сказал что-то подобное, тыча как раз на рисунок, чтобы до Василия точно дошло. Японец покачал головой из стороны в сторону. Тоже нет, капюшончик тоже ошибся. –Огата. Фамилия.– точно как и русский мужчина, солдат повторил и объяснил. Мышцы отвечающие за улыбку, и сами скулы, начало слегка сводить от напряжения. Павличенко сосредоточенно кивнул, но шкуру так и не отпустил, не позволяя ямане-нэко обратно выпрямиться. Это было довольно болезненно, но сгибаться было проще чем выпрямляться, поэтому японец частично опирался о о сложенные в форме лотоса ноги одним локтем. Снайпер попытался хмыкнуть и играючись прищуриться, будто бы его это спасёт от чужого любопытства в ответ. –Имя.– вопрос, больше походящий на утверждение. Голос стал ниже, грубее по меркам японца и казалось бы, ничего страшного мужчина не произнёс, но коту казалось, что его жизни угрожают, и что его пальцы с перьями сводит от нехватки крови, в чём виноват сам хозяин, с такой силой сжимая хватку на бедной туше. –Хякуноске.– всего одно слово, спокойное, но внутри дикого кота разносится диссонанс, ведь за всё время его службы, один только Усами называл его по имени, даже мать предпочитала звать его по фамилии, о других даже говорить было нечего. И Огата надеялся, что его имя покажется русскому изрядно сложным, невозможным для произношения, и что тот просто будет хватать его или как-нибудь тормошить, вовсе не давая прозвища. –Хяку-носке.–русский произнес с небольшой разделительной паузе, скорее для себя, нежели для японца, чтобы разобраться в правильности произношения. И рысь единожды кивнула ему в утверждении. Мужчина тоже, как и японец произнёс это слово на свой манер, с акцентом, типичным русским жёстким говором, но какая разница, если они смогли понять друг друга. Резкий рывок в сторону и новая порция пушистых перьев летит в кучу. Дикий кот чувствует, как на коже пульсируют лунки от ногтей, и он расслабленно выдыхает, так и не убирая дежурной улыбки, оглядывает лицо задумавшегося снайпера напротив. Василий действительно будто ушёл в думы и так и не разжал кулак, больной же чисто физически не смог бы насильно отстраниться, как в силу слабости, как в силу ранения и новой порции боли. Солдат воспользовался этой заминкой, глядя на русского сверху вниз и не сталкиваясь с суровыми глазами полностью взял чужую лицо в свой фокус. Так он и смог отметить чужие длинные ресницы, что довольно красиво дополняли внешность мужчины, это же относилось к прямому носу. Кошак мысленно провёл сравнение чужого лица с обработкой деревянной скульптуры, так уж выглядели резные скулы, скошенный лоб, что уж говорить о впадинах глаз. Весь его профиль был острым или даже грубым и наверное Хякуноске взаправду бы смог подумать, что это не живое существо, а просто статуя, не имей он возможности ранее опровергнуть такую мысль. Павличенко отпрянул выйдя из своих дум, в очередной раз фыркнул, но больного отпустил, возвращаясь к медитативному вырыванию оперения. Рысь же, всего за пару секунд до этого, вдоволь насмотревшись, уже приступала к обрыванию второй туши. И мужчины не удивились, завидев разницу между итогом. Логично было предположить, что сам по себе аккуратный и плавный японец сделает работу чисто, просто и аккуратно, а суровый и грубый русский проделает работу грубо, себе под стать. Да только вышло наоборот, и оба они старательно этого не замечали. Пытались. Когда же дело дошло до готовки и удалению некоторых внутренностей, Хякуноске приметил нож Василия и не теряя времени мыкнул с интонацией, чтобы привлечь внимание и без лишних слов сделал движение руками, имитируя то, что заставляла делать его айну. Капюшончик наблюдал некоторое время, первые секунды не понимая, что делает этот японец, но саму идею измельчения он понял. Фарш, котлеты или что-то в этом роде. В их головах значились разные идеи, но они всё равно понимающе кивнули друг другу. И две тушки они всё же решили разделать по старинке. Разве что среди органов решили отдельно нарезать лёгкие, сердце, да печень с желудком. Мелочь, но в общем котле всё будет вкусно, главное хорошо всё промыть, но это взял на себя Василий. Огата без усилий признал, что русский скорее всего лучше справляется как с разделкой, так и с готовкой. Другие две пташки они просто превратили в общую кашу фарша, с костями, органами и прочим, это заняло много времени, с одним общим ножом пришлось повозиться. Василий разводил огонь в печи. В их распоряжении был вместительный чугунок с ухватом и в тяжёлой посудине уже был зачерпан снег с горкой, из которого потом получится бульон, почти безвкусный наверное, как подметил японец, ведь у них не было ничего из приправ. Они не были такими же травниками как Асирпа, чтобы таскать с собой какие-то растения с прошлого года, но хорошо дополняющие блюда,- признал Огата неохотно. Они не были такими же обожателями мисо, и не запасались им на будущее как Сугимото, а Василий вовсе толком не понимал, что это такое. Сам кот тем временем снимал тонкую кожицу с разделанного мяса и формировал из мягкого фарша шарики. Сейчас он сидел за тем самым столом, но был повёрнут боком и по старой привычке попытался сложить ноги на стуле. Вязкая боль помешала этому с правой стороны, поэтому правая нога осталась на холодном полу, но вот левую удалось подогнуть и погреть о внутреннюю часть бедра. Огата предпочёл бы промолчать о том с каким трудом он смог добраться от кровати до стула(не без помощи Василия конечно), и самое главное, пришлось оставить там же и башлык. Эта своеобразная и придуманная игра хоть как-то его веселила и поднимала настроение, но русский пока что никак не реагировал, действительно позволял утаскивать шапку, и даже не пошёл её искать. Дрова затрещали, жар пошёл и приятно обогрел уязвимую бочину. Дикий кот наблюдал за хозяйственным мужчиной и только удивлялся чужой силе и аккуратности. На памяти японца было крайне мало мужчин, что могли хорошо готовить, если этого не требовали обстоятельства, но это скорее была та самая лень от жизни с женщиной, или проще сказать, на кухне главенствует жена, мужчина же получает в качестве награды за работу вкусный и тёплый ужин. Это справедливо, это честно, но всё равно интересно, что ещё сможет выкинуть этот русский. Павличенко уместил тяжёлую посудину в печь, совсем не глубоко, обогреть, да и растопить снег, это заняло несколько минут, во время которых они оба грелись. Японец посмотрел в сторону кровати, на шкуру, под которой скрывалась чужая вещь, пристально, настороженно, водя взором обратно на мужчину. Ему было жаль думать о том, что эту игру могут прекратить, хотя капюшончик при нём спокойно ходил не скрывая своего лица, но на долго ли его хватит? И русский действительно начал шагать в сторону кровати, будто бы нутром ощутив чужой напряжённый взгляд. Хякуноске не изменился в лице, но внутренне уже приготовился расстраиваться скоротечности своей хитрости. На спину и плечи легла мягкая и пушистая тяжесть. Японец удивлённо моргнул, приподнимая голову, чтобы увидеть чужое лицо, в то время как Василий со спокойной простодушностью укрыл солдата и забрал нарезки с мясными шариками. Чёрный глаз метнулся обратно в сторону кровати, где одиноко лежала знакомая вещь. «Надо же, не тронул.»– задумчиво всплыло в голове рыси. Дальше оставалось только ждать, закрыв пылающий жар огня специальной створкой. Дикий кот не был против подождать, сонно смаргивая и медленно, скорее осторожно, прилёг на стол, уместив голову на руках и прикрыл глаза. Русскому снайперу, как казалось Огате, лень претила и он направился к другому концу избы, к ведру с уже замоченными и высушенными бинтами. Знакомая схема использования медикаментов при их дефиците, использовать повторно, отмывать, дезинфицировать, хотя чаще всего просто промыть и отмочить. И одного кинутого серьёзного, нежели хмурого, взгляда было достаточно, чтобы в почти затянувшейся ране потянуло. Мужчине не составило труда развернуть стул, на котором сидел японец, заставляя последнего смириться с неизбежной участью, как бы тот не хмурился в недовольстве. Хякуноске был решительно против чужой опеки и с сомнительной уверенностью начал разматывать старые бинты, которые ему всё же позволили снять самому. Василий просто наблюдал за этим процессом, словно поджидая, когда упрямый кот сдаст позиции и позволит ему закончить начатое. Лицо Огаты побледнело, когда он дошёл непосредственно до той части бинта, что соприкасалась с его раной. Было проблематично отделять материал от плоти в силу застывшей крови. Но русский не вмешивался, особенно сейчас, только в глазах у него угрожающе сверкали блики от света. Это заняло чуть больше времени, чем планировал японец, но сам прорыв стал его личной победой, как бы больно это не было. Ужасающая рана, почти что впадина, которая толком и не заживёт, только-только начала срастаться, и кожа была толком не воспалена, это радовало, но вот количество засохшей крови, нет. Василию доходчиво объяснили, как потом, почти при полном заживлении ему придётся обрезать узлы швов по обе стороны раны и вытянуть нить, чтобы позже это не стало ещё большей проблемой. Мужчина не сомневался, что это тоже будет своеобразной пыткой, то самое неприятное чувство, когда шершавая нить тормошит и нервирует заживающие мышцы с плотью. Мурашки прошлись судорогой по спине. Огата сдавленно вдохнул, но дальше мешать чужой помощи не стал. Жёсткую кровяную корку частично смыли. Василий признается, что старался делать всё как можно аккуратнее. Рысь умолчит, что она признательна этой осторожности. Но свежие, чистые бинты в конце страданий были сравнимы награде, и ямане-нэко мог выдохнуть с облегчением, пока его лицо вновь возвращало хотя бы частичный живой румянец. Это был первый момент, когда Огата приметил ухмылку на лице русского. Металлическое шарканье, вырвавшийся прекрасный аромат бульона с бурлящим в нём мясом. В этот раз дикий кот заметил, с каким усилием Василий вытягивал чугунок. Всё же из адского жерла пышет жаром, не говоря уже о том как может обжечь сама посуда. Рогач помогал как никогда. Огата запамятовал, что в его пороховых и патронных припасах должна была быть ещё и его контейнер, даже сказать коробка с палочками для военного пайка, в простонародье бэнто, но он предпочитал называть это просто перекусом. Но он не был уверен, где именно сейчас его палочки и тара, так же было и с его полюбившимся плащом. Хотя он догадывался, что Василий мог спрятать их за печь, где часто спали русские, чтобы не замёрзнуть. Японец понимал, что если и залезет туда, то вот обратно уже не сможет, если только не свалиться куборем. Дальнего взгляда на кипящее варево было достаточно, чтобы понять,– всё готово. Дикий кот слегка нахмурился, понимая, что вновь его захлёстывает чувство бесполезности, но его внутренняя натура сгладила это пониманием, что даже если бы мог, он скорее всего не стал бы помогать. Но за поставленные тарелки с клубами пара благодарно кивнул. Большие руки протянули ему ложку и посмотрел снайпер на неё как на свою смерть, с отвращением и нежеланием принимать как есть. Огата понимал, что сейчас будет выглядеть с ней крайне комично, ведь ложками едят только самые маленькие дети, и то очень быстро потом переучиваются на палочки. Те же рубленные части куликов можно было взять действительно руками за виднеющиеся кости, но вот тефтели нет. Василий едва ли смотрел на чужие мучения, чувствуя такой же пожирающий изнутри голод, как и другой снайпер, но внимательный взгляд на его руку было сложно не заметить. До мужчины дошло, что рысь напряжённо пялится на его кисть с ложкой и пытается перенять такое же положение на свою руку. Мысленно русский прыснул в кулак, когда первая попытка дикого кота донести пищу до своего рта провалилась и круглый кусок мяса просто свалился обратно в бульон. Огата признал ложку врагом народа номер один, может быть только после русского, что как ни в чём не бывало ел и отводил от него взгляд, но нутром своим от природы японец чувствовал, что мужчина просто не сможет удержать свой смех, если напрямую увидит его ковыряния в тарелке. Будь японец настоящим котом, его уши бы поджались от злости. Тёмный глаз метнулся к всё тем же родным сумкам с порохом, патронами, пристально вглядываясь. Среди них должны были быть завёрнутые в платок палочки, так он их в последний раз складывал, предпочтя отделить от коробки. Тягучий, едва заметный, огромный вдох. Павличенко ощущал чужую решимость и держал ухо востро. Огата решил, что дохромает до нужной ему стены сам, не маленький, не умирает, справится, просто нужно перенести бо́льшую часть веса на здоровую половину тела и левую ногу. Даже если он будет кривиться как немощная старуха, ему было всё равно, главное удовлетворить собственную цель. И он действительно встаёт, почти сразу же ощущая последствия в виде тянущей бочины, но смог сделать как минимум три почти уверенных в себе шага, прежде чем ноги подкосились и колени звучно, глухо стукнулись о пол. Крупный мужчина лениво поспешил, протягивая габаритную ладонь, но Хякуноске с шипением ударил чужую кисть, отпихивая в сторону и поворачивая голову в сторону Василия, глядя на того здоровым глазом. –Я не немощный калека.– шикнул солдат на русском, сверкнув зрачком и отвернувшись к своей первоначальной цели. Мысленно ямане-нэко был уже готов ощутить, то как его за шкирку вышвыривают из избы в леденящий снег на свою погибель. Капюшончик спорить не стал, как всегда промолчав. Его массивная фигура облокотилась о стену рядом со с столом, руки скрестились на груди. Единственное он фыркнул, с интересом наблюдая на рысью. Пускай, если ему это так важно. Василий не видел ничего постыдного в помощи, но коли японец сам хочет продвинуться вперёд, он мешать не станет. Уголки губ болезненно стянуло от ухмылки, всё равно дикий кот не сможет увидеть это спиной. И Огата продолжил свою борьбу, на пробу делая пару движений ногами, скользя по полу коленями, это было не столь проблематично, но всё равно болезненно, а до нужных вещей оставалось всего ничего. Снайпер измерил расстояние от себя до сумок, примеряя на себя, и просто плавно, хоть и дрожа на руках, принял упор лёжа, сразу же подминая под себя руки и опускаясь на пол полностью. Живот всё равно кольнуло, но уже было не важно. Светлая, даже бледная рука наконец дотянулась до сумки, с негромким звуком металлической кнопки открывая самую ближнюю, чтобы по счастливой случайности действительно наткнуться на знакомый свёрток. Расслабленный выдох, победа. Теперь остался путь назад. Василий наблюдал за всем этим и почти испугался, когда чужое тело повалились на пол. Беспокойство всплыло, не будет ли такая нагрузка чрезмерной? Изначально ему вовсе было непонятно, зачем японец так упорно полз к сумкам, но и сам он не заметил, какое важное значение придавал своему подопечному, что тоже прекратил есть, не смотря на зверский голод, предпочтя наблюдать, чтобы ничего не вышло из под контроля. И ткань слегка сдвинулась, оголяя деревянные палочки, самые обычные и непримечательные, но русский смекнул, что для дикого кота это действительно было важно. И словно уловив чужую мысль, Огата повернул к нему голову, вновь сверкая живым глазом, находя профиль Василия и пристально глядя в его глаза, выбирая своей целью левый. Он молчал, будто транслируя собственное желание в чужую голову, никак не меняясь в лице и не капли не смущаясь того, что сам лежал на полу и возможности встать обратно у него было, по крайней мере самостоятельно. И ему крайне не хотелось просить помощи, никаким образом, ни словами и ни жестами, но сейчас нужно было переступить через себя, хотя бы молчаливо дождаться реакции от русского солдата. Немигающий взор действительно давил и капюшончик даже растерялся от такого, до последнего думая, что японец вовсе не повернётся к нему лицом, не посмотрит после такого в лицо, ведя себя крайне хмуро и возможно обиженно. Во всём этом не было логики, в их действиях, в его помощи, в их жизнях. Но это не важно. –Помочь..?– словно на пробу произнёс сиплым голосом Павличенко, взирая на Хякуноске сверху вниз, но в этом не было ничего возвышающегося, гордого и высокомерного. Весь профиль русского грозился опасностью, но было в нём что-то мягкое и нежное, даже не смотря на острые и грубые черты хмурого лица. И не меняясь в лице Огата утвердительно кивнул, навострив уши. Подпускать крупного мужчину к своей спине ему не хотелось, но это был самый безболезненный вариант, чтобы подняться и вернуться за стол. Сама перспектива есть с кем-то за столом была ему чужда, навевая воспоминания о тесных военных казармах, небольших помещениях, где было крайне душно и некомфортно и деваться от вони потных тел и не самого вкусного и свежего варева было некуда. О том как в смутном детстве он сидел за пустым небольшим столиком, кратко поглядывая в сторону стариков, что старались заботиться о нём, но выходило из рук вон плохо, и о том как кусок в горло не лез. О том как находясь в разных группах, то с Хиджикатой, то с Сугимото, каждый раз выходило что-то сумбурное и как бы ему не хотелось взять свою порцию и уйти на свой пункт наблюдения, его тянули обратно. Не руками, не словами, взглядами, своими намерениями и печалью в глазах, словно таким действием он вырывает у них что-то сокровенное. Ему были чужды их чувствах почти все, но он оставался, уверяя себя, что это всё не из-за тепла котла, костра или атмосферы, что творится вокруг, а просто из-за приятной и сытной еды. Широкие ладони возвращают обратно в насущный мир, согревая рёбра и уходя ближе к груди. Было понятно, что русский не знает как подступиться к японцу и как правильно его приподнять, чтобы ничего лишнего не задеть и не потянуть его мышцы не в ту сторону. Огата же в свою очередь ощущал себя мешком костей с плотью, который просто пытаются неуклюже перетащить в угодное место. Это к счастью удаётся, хотя и выглядит крайне нелепо. То как Василий вновь держал его, и как дикий кот не делал становиться на ноги, скользя ими по полу, ни капли не помогая мужчине, просто повиснув в его хватке. Василий исторгал из себя тепло похлеще печки и японец успел пригреться, пока так же спонтанно не решил сесть на стул самолично, вставая на немного ватные ноги и отодвинув сильные, но на удивление податливые, руки Василия и просто опереться на его предплечья, садясь на стул, тут же сгибаясь в спине. Частично они ощущали себя победителями, хотя скорее рысь должна была ощущать себя больше половой тряпкой, в пару движений отряхивая пыль со своей формы, по крайней мере ту, что виднелась больше всего. Они сидели вновь, будто бы ничего и не было, и японец задавался вопросом, было бы дискомфортно русскому снайперу, если бы он отказался есть с ним за одним столом? Сменилось бы его вечно спокойное выражение лица на некую печаль? Грусть или может быть просто непонимание? Как бы это выглядело. И на мгновение его глаз метнулся к Василию, будто бы заново оценивая его лицо, примеряя на него новую, ещё не виданную эмоцию, но он пришёл к выводу, что русскому бы такое не пошло. Слишком бы нелепо и смешно бы выглядел. Огата тихо стукнул палочками о стол, выравнивая их и уже по традиции не говоря привычного японцам слова «Итадакимас», что многие сочли бы невежеством, но это было и не нужно в компании Василия, что не понимал или даже не знал об их правилах. Это было просто не важно. И приятная текстура дерева чувствовалась словно чужой, непривычной, и на долю секунды снайперу стало страшно, что он разучился такой банальной вещи, как держать палочки. Но хватка была всё такой же твёрдой и уверенной. Наконец он смог попробовать их общий труд на вкус и как, и ожидалось вышло это пресно, без особого дополнительного привкуса, наваристый бульон был единственным преимуществом. Так или иначе приятная тяжесть в желудке дополняла нейтральную тишину. Всё же Хякуноске был благодарен за то, что русский не стремится болтать, хотя на подкорке разума торчала затоптанная мысль о том, что он сам в этом и виноват, но вины вовсе не было. Только пристальная, придирчивая и очень противная форменная тень у дальней стены, которую дикий кот усиленно игнорировал, подавляя навязчивое желание повернуть голову, чтобы увидеть подтверждение тому, что ничего там нет, нет там никакого силуэта. Всё это бред. Но другая его часть боялась понять, что это не мираж. И что когда он повернёт голову, ничего не исчезнет. Теперь настала очередь Василия наблюдать. Не то, чтобы за время путешествия он не насмотрелся на других японцев, просто это была более открытая возможность, когда ему не приходилось отворачиваться от других людей, чтобы не пугать тем месивом шрамов, что находилось у него на лице. И это было действительно интересное чувство, старое и знакомое, когда ощущаешь себя действительно равным с кем-то. Дикий кот просто продолжал мерно есть из своей тарелки, ловко орудуя палочками и без проблем удерживая ими как круглые куски мяса, так и мышцы на кости. И мужчина вспоминал как много-много раз пытался научиться хотя бы просто удерживать в руках палочки, не говоря о том, чтобы пытаться ими что-то продержать дольше пары секунд, прежде чем конструкция развалится. Огата решительно игнорировал чужой взгляд, ведь он не был пристальным, каким-то мягко смазанным, просто заинтересованным, так не смотрели, чтобы привлечь внимание, так не смотрели на добычу, просто какое-то изучение и раз уж русский позволил японцу до этого глазеть в попытках понять принцип ложки, то пускай и он теперь смотрит. Уже позже они вновь разбрелись по своим углам, Огата на любимую лежанку, где с небольшим усилием уже мог сидеть вертикально, оглядывая Василия, что время от времени поглядывал на него из-за стола, на этот раз садясь лицом к лицу и по шарканью знакомого угля он мог точно сказать, что русский был занят рисованием, помимо этого ещё слегка строго поглядывая на него, словно на непоседливого ребёнка, что бесится во вред себе. Хякуноске ещё не видел вблизи работ русского, но это шарканье, что ритмично доносилось только с одной стороны словно скрежетало в разуме и это было не чем-то раздражающим, скорее медитативным, вводящим в полудрёму, от чего японец действительно позволил ненадолго прикрыть себе глаза. Всё равно они скоро будут ложиться спать, за окном уже почти полностью стемнело. Только одно не давало рыси расслабиться. На место голода пришло давление, давление естественной нужды и ему не хотелось знать, как этот русский заморачивайся с ним, пока он был без сознания и скорее всего мочился под себя. Но теперь он осознанно сидел и жал ноги друг к другу, обдумывая какие у него остаются варианты, кроме как нассать в штаны или попытаться дойти до выхода, упасть на полпути и обмочиться уже там. Причём вариант с помощью он вовсе не рассматривал, даже тот, где это выглядело бы как не помощь, а просто услуга, чтобы в его разуме это звучало не так сильно категорично, не так ужасно. Чтобы с этим можно было смириться и принять. И Павличенко, что усиленно делал набросок японца первое время вовсе не замечал чужого напряжения, продолжая быстро кидать взгляд, чтобы продолжать делать детали, подрисовывая шрамы, растрёпанные волосы. Только когда дело дошло до таза и ног, чтобы обозначить сидячее положение, мужчина приметил это елозенье, метнув взор на лицо, всё такое же нейтральное, но теперь напряжение виднелось во всём теле. Очередное упрямство, что граничило с почти ненормальной самоуверенностью? Возможно, но в таком случае он не будет слушать этого кота, просто сделает так, как считает нужным. Поднимаясь могучей фигурой и надвигаясь вроде бы не угрожающе, но он всё равно вздрогнул, когда его силуэт не полностью мелькнул в слепом пятне и неожиданно приблизился. Настала минута их молчаливого и пристального взгляда. Хякуноске успел только мельком подумать, зачем Василий приблизился и что ему нужно, прежде чем японца вновь потянули на себя, только теперь толкая того перед собой и поддерживая под плечи. Пытаться что-то пыхтеть, на подобии «Я сам! Я сам!» было крайне бесполезным занятием, как и пытаться отодрать от себя чужие руки, но Огата пытался, четно пытался, даже тогда, когда чувствовал ногами, через свои сапоги, как под ними давится снег. Даже тогда, когда его облокачивали спиной на могучую фигуру и понуро глядя в ответ на недовольный взгляд в свою сторону, когда он медлил, ворча расстегивая штаны и убирая ткань фундоши. Его уши неприятно горели, когда он чувствовал затылком чужой пристальный взгляд, и было сложно сказать, чего именно он засмущался, давно привыкший к чужому присутствию других солдат, людей, мужчин, рядом, всегда и постоянно, и не важно было, голый ты или в форме, всем всё равно. Но облегчение приятной волной нахлынуло во всё тело и чужая поддержка стала куда более ощутимой, когда ноги начали подрагивать, а рана слегка ныть, но руки оплетавшие пояс надёжно фиксировали тело. Тьма приятно скрывала лишние детали, и после такого смущающего прорыва он позволил себе откинуться назад, приятной тяжестью колебля русского. Японец закинул голову назад, вглядываясь в чужой подбородок. И ведь русский даже не нацепил свою драгоценную тряпку. Было ли это благо тьмы или простой поспешностью, рысь это в любом случае забавляло, как и рыскающий взгляд русского снайпера, что напрягался каждый раз, когда ему казалось, что он заметил что-то в дали. Очередная минута молчания, пока они так стояли и солдат мог пригреться у чужой закутанной груди, в отличие от своей лёгкой формы. До тех пор пока руки на животе вновь не зашуршали, и Огата не смог заметить контрастное тепло тех мест, где его держали и где его касался мороз. В очередной раз привычно укладываясь в постель, приятным тяжёлым грузом оседая на поверхности, он без оглядки прикрывал глаза, не понятно от чего уставшие и сонные, слишком доверительно быстро сомкнутые, когда Василий подходит со спины, как всегда тратя время, чтобы снять лишнюю громоздкую одежду. Когда Василий привычно забирается на свою сторону у стены, не заставляя дикого кота двигаться и быть загнанным в угол, когда вновь веет знакомым естественным запахом и живым теплом. Но руки не тянутся, чтобы привычно его обхватить и притянуть, ничего не происходит, и снайпер едва это замечает, своим полусонным сознанием, своим вздрогнувшим от лёгкой прохлады телом. И в кромешной мгле русский натужно улыбался улыбкой победителя, когда к нему под руку уткнулись сальной растрёпанной макушкой, совсем немного, держась на расстоянии скомканным рогаликом, но этого было достаточно, чтобы его притянули ближе, чтобы он привычно мазнул щекой и губами где-то у тёплой груди, полностью засыпая и перекидывая одну ногу через чужие икры, твёрдо убеждая своё сознание, что так просто теплее. * Он снова просыпается раньше этого растрепанного русского, сонно смаргивая и вновь закрывая глаза. Тело чуть сдвигается – банальное утреннее шевеление, чтобы ещё немного позволить насладиться себе неспешным пробуждением, банально понежиться в тепле, инстинктивно сдвигая протянутые к чужому теплу руки ближе к себе, к своей прохладной груди. Воздух за пределами шкуры снова кажется ледяным и вылезать вовсе не хочется.