До горизонта

      Её комната глядит распахнутыми окнами на море. Вешать портьеры она не велит, а холодными ночами кутается в шали и засыпает под дребезжание оконных стёкол. Ворчит на горничных в период ливней, когда по утрам видно только серую рваную завесу дождя. Каждый день проверяет потайную дверцу в шкафу, где прижимается ухом к сундучку — слушает, как сердце, которое всегда принадлежало ей, гонит жизнь по венам мужа. Пока не наступает день, когда в тайничке становится пусто, а вид бухты из окна вдруг оживает благодаря судну, которое она не спутала бы ни с одним другим.       Элизабет сбегает с холма как раз вовремя, чтобы увидеть рядом с сыном фигуру, которую столько раз рисовала в воспалённом тоской уме, столько раз тянулась и не находила. Она оглаживает пальцами контуры его лица, пробегает рукой по волосам, сжимает ткань рубашки на плечах. Совсем не изменился. Элизабет видит перед собой молодого мужчину, который не по своей воле покинул её почти двадцать лет назад — ему самому не дашь больше двадцати пяти, если не заглядывать в глаза. Рядом с Генри они кажутся братьями. Трогательно юный с виду, с дьявольскими искорками в тёмных глазах — проклятая красота вернувшегося с того света. За такое полагается платить, платить кровью и слезами, но разве она не заплатила достаточно?       Её собственная рука — россыпь едва заметных пятнышек на тыльной стороне ладони, истончившиеся пальцы — кажется ей невыносимо старой на фоне его лица. Элизабет не отнимает ладони, не перестаёт касаться лба и висков — Уилл подаётся вперёд, прикрыв глаза, и, кажется, не дышит. Толком всмотреться в черты, которые долгие годы лелеяла в памяти, она не успевает. Уилл порывается обнять, она распахивает руки навстречу — рукава в оборках разлетаются, как крылья. Он притягивает её к себе, и это кажется непривычным, но правильным — за столько лет без единого объятия она, казалось, забыла, что это такое. Но здесь, в его руках, её место, её законное место. И всё же она не может не думать о том, что пальцы Уилла, касающиеся её открытой шеи, чувствуют под собой кожу не девушки, но женщины в возрасте.       Он переносит Элизабет через порог её же дома. Она не спорит — по минутам помнит единственный день, проведённый вдвоём после свадьбы. Помнит, как он не дал ей ступить ногами в солёную воду, как подхватил под колени и поставил на песок — то малое, что они могли себе позволить. Вместо свадебного подарка — сундук с сердцем, вместо порога их общего дома — только песок и камни, и море, в сторону которого она старалась не смотреть так отчаянно, словно это могло спасти их от расставания. Но непроглядная толща заполняла всё до горизонта, облизывала шлюпку, на которой Уилл её покинет, словно пробовала её мужа на вкус, перед тем, как заполучить себе, нетерпеливо и бесстыдно. И всё, что Элизабет оставалось — это всматриваться в родное лицо. Уговаривать себя, что он здесь, он жив, что им за счастье должен быть этот отобранный у судьбы, вырванный у неё из-под носа этот единственный день. Но как можно уместить в несколько часов годы? Они не говорили о том, как им жаль. Знали, что для этого им хватит времени — снова и снова прокручивать события, мечтать о том, что всё могло бы сложиться иначе. Ему — мерить шагами капитанскую каюту, где всё напоминает о собственном убийце, ходить и ходить, точно в надежде, что однажды сможет дойти до жены. Метаться, как в клетке, быть способным повести корабль в любую часть мира того и этого, но неспособным покинуть его, сбежать из узилища. Хотеть кричать от бессилия. Мучиться неизвестностью. Ей — просыпаться до рассвета, вглядываться до рези в глазах туда, где сливаются море и небо, и задыхаться от невозможности раздвинуть их, дотянуться и вытащить с того света того, кто должен всегда быть с ней. Слушать, как бьётся сердце в сундучке, и гадать по темпу, чем занят тот, из чьей груди его вырвали так несправедливо. Чувствовать, как собственное сердце стонет и просится наружу. Знать, что ей больше не выйти в море, что её приключение из детских грёз обернулось смертью и солью. Они не касались этих тем. Говорили обо всём, через что прошли вместе и каждый по отдельности, о той жизни, которую прожили — чтобы не думать о той, которую они не проживут. О том, как ей жить дальше, оставаться ли среди пиратов, вернуться ли в другой мир.       И она действительно вернулась — туда, где никто из тех, кто стремится к господству над морем, не стал бы искать единственное уязвимое место морского дьявола. Где никто не знал, что купившая особняк дама несёт за собой сундук с живым сердцем, и что под своим сердцем носит новую жизнь. Что она прожила несколько жизней в свои двадцать. Откуда у неё осанка леди и походка моряка, и почему она сама учила сына держать оружие, но ни за что не разожгла бы камин. Её нелюдимость и странная смесь выверенных манер с повадками матроса перевесили её богатство и красоту, и скоро ручеёк настороженных визитов практически иссяк. А уж когда она родила, вердикт общественного мнения был однозначен: пристойной эту женщину не назвать. Траура она не носила ни дня (как не носила и корсета), отвечала, что супруг её жив, просто он в плавании. Но никто ни разу его не видел, и даже не слышали о нём.       Но вот же он — стоит с нею на руках в её доме, нет, их доме. Открывший дверь лакей корчит такую рожу, точно наконец получил подтверждение, что служил распутной хозяйке, которая теперь уже не стесняется приводить в дом молодого любовника среди бела дня. Элизабет делает в голове пометку рассчитать его завтра же, пусть катится в город рассказывать про неё всё, что угодно.       Она летает по дому легко, точно девочка. Звонит в колокольчик, собирает прислугу, и представляет им вернувшегося из плавания капитана Тёрнера, хозяина дома, которого они будут звать «сэр». Хозяин дома всё это время держит её под руку, и ей нравится, с каким величайшим удивлением на неё глядят горничные, когда она велит постелить капитану Тёрнеру в её комнате. Спать в разных покоях — привилегия аристократии, признак достатка. Её же привилегия — больше никогда не ложиться одной, не сминать пальцами простыни в смертной тоске, в безнадёжной мольбе о том, чтобы уснуть и проснуться вместе. Так что она раздаёт указания, велит постелить в одной из гостевых комнате мисс Барбосса (она обязательно полюбит её, избранницу милого сына, но позже, позже), походя целует Генри, здоровается с Биллом Тёрнером (как чуднó в придачу к мужу получить и свёкра), но видит только Уилла. С командой Летучего Голландца надо что-то решать, и с осиротевшей Кариной надо что-то решать, и с бросившим службу Генри надо что-то решать, но Элизабет кажется, что ничто и никогда больше не сможет омрачить её дух, и никакие проблемы не смогут стереть улыбку с её лица.       Спать все расходятся раньше обычного. Отпуская служанок, она слышит, как они хихикают, едва оказавшись за дверью. И чувствует, что сама готова сделать то же самое, чего с ней не случалось давно. Элизабет с колотящимся сердцем уводит мужа в свои покои. Едва оказавшись в комнате, он притягивает её за руку (её юбки с запозданием повторяют движение тела с тихим шелестом), прижимается к ней со спины, положив голову на плечо. Она готова поклясться, что различает стук в его груди, которой Уилл прижимается к её спине, и это первый случай, когда их сердца так близко. Уилл торопливо, но бережно пробегается руками по её шее, касается шнуровки на платье. И всё, чего ей хочется, это оказаться с ним в постели, но тут он кладёт вторую руку ей на живот, и догорающие огни подсвечивают его юную руку. Элизабет отшатывается.       — В чём дело?       Свечи гаснут с шипением. Лица Уилла в темноте не разобрать, но она слышит по голосу, что он в недоумении.       — Я слишком тороплю тебя? Я не хотел.       — Нет, всё правильно, я очень соскучилась по тебе, и я даже не смела надеяться на то, чтобы провести с тобой ночь когда-нибудь в жизни.       — Тогда что? Скажи мне.       Она не знает, как. «Прости, что твоя жена больше не девушка с бархатистой кожей и мягкими бёдрами» или «Ты не постарел, а я — да, и я боюсь, что ты не будешь меня любить как прежде»?       — Элизабет?       — М?       — Помнишь, когда ты спасла всех нас от Кракена…       — Когда я убила Джека.       — Когда ты переступила через свою совесть ради того, чтобы спасти остатки команды и потом мучилась от этого, — говорит он твёрдо, — тогда ты закрылась от меня. Осталась один на один со своей виной и терзаниями. Я терзался от того, что не знал, что произошло, и чем тебе помочь. А потом от того, что жалел, что не узнал раньше. Послушай, неужели нам надо делать это снова? Скажи мне, что не так?       Его голос, его чёртов голос. Когда он наконец сломался и зазвучал по-взрослому, много лет назад, и Уилл однажды поклонился ей с этим своим восторженным, мягким и чуть шершавым «Мисс Суонн», она в первый раз потеряла покой из-за Уилла Тёрнера. Нелепое чувство удавалось подавить, но потом они снова встречались — губернатор часто посылал за ним — и она оказывалась в тех же частях резиденции, что и он. И не было ничего и никого, что остановило бы её от того, чтобы однажды сказать ему:       — Уилл, не зовите меня «Мисс Суонн». Мы ведь с вами знакомы столько лет.       Ей было пятнадцать, она вся состояла из коленок и локтей, а ещё она была дочка губернатора, которая знает, как держать себя с людьми, стоящими намного ниже неё. А ещё она была влюблена в подмастерье кузнеца, мальчишку с блестящими глазами и совершенно идиотской бородкой, которой он, кажется, страшно гордился. Она не покраснела, а вот Уилл стал пунцовым.       — Простите, мисс Суонн, я не думаю, что мне следует так к вам обращаться. Это было бы непочтительно с моей стороны.       И она понимала его правоту, но не принимала её. Просто хотела услышать, как её имя будет звучать, произнесённое его устами.       Ночью она при свете камина скребла пером по бумаге, бесконечно выводя вензель Э. Т., а потом сжигала написанное в камине. И снова. Прошёл ещё не один год, прежде чем он признался, что, назови он её по имени, это бы выдало его с головой, всю его любовь. И он был тысячу раз прав: каждое его «Элизабет» звучало как «я люблю тебя», а в любой другой фразе слышалось: «Я с тобой».       — Уилл, — её голос даёт слабину на одно мгновение, — ты здесь?       Он нашаривает её руку, сжимает её ладонь в своих.       — Я здесь, Элизабет.       Он и звучит так же юно, как выглядит.       — Ты совсем не изменился.       — Я всегда буду рядом, если ты об этом…       — Не совсем.       Как же трудно это сказать.       — Ты был рядом с девушкой, а сейчас… я… прошло столько лет…       С удивлением она слышит, как он посмеивается. Это странный смех, как будто бриз шелестит в парусах.       — Я был рядом с девочкой, которая пела песни про пиратов и ненавидела итальянские романсы. Был рядом с девушкой, которая готовилась выйти замуж, чтобы прожить всю жизнь в благопристойном равнодушии к мужу. Был рядом с пираткой, рядом с королём пиратов, с моей женой, с матерью нашего чудесного сына. Я видел тебя любую, и принимаю тебя любую.       — Да нет же, я уже не девушка, и…       — Ты хочешь сказать, что не только я?..       — Даже не смей договаривать! Не смей! И я больше не буду слушать это от тебя. Никогда.       — Не буду. Я просто хотел сказать, что даже если да… — торопится объяснить он.       — Нет. Никогда. Ни разу. Столько лет мне приписывали наличие любовника, столько мужчин, привлечённых моими деньгами, пытались заключить со мной брачный союз — снова выгодные партии, как будто и не бросала ту, прежнюю жизнь. Сколько болтали о том, от кого Генри, и что я делаю со своей прислугой! Я не буду слушать это ещё от тебя! — она почти кричит, не в силах сдержаться. Все годы слухов, уговоров, молчаливых обвинений и гласных расспросов выплёскиваются из неё, как будто она тонула, тонула в этих вязких взглядах и шепотках, и сейчас она выплёвывает мутную солёную воду, и Элизабет находит себя плачущей на руках у мужа.       — Ну-ну, — он прижимает её к себе, тихо раскачиваясь взад-вперёд, — сколько же ты натерпелась, моя дорогая жена.       Услышав это обращение, она плачет ещё горше, и он совершенно потерянно спрашивает:       — Мне больше так не говорить?       — Нет, нет, наоборот! Я твоя жена, твоя законная жена, и Генри — наш законнорожденный сын. Я так долго не слышала, что меня признают твоей женой…       Она резко вздыхает и смахивает с щёк слёзы.       — Короля пиратов нельзя видеть в слезах.       — Но у Короля пиратов есть муж, и если король чувствует, что ей нужно побыть не его величеством, а женой, и прийти к мужу со своими бедами, разве это плохо?       — Да, наверное, неплохо. Я просто так привыкла всегда и везде полагаться на себя.       — Ты больше не одна. Я здесь. Я никуда не уйду.       Король пиратов шмыгает носом и обнимает мужа.       — Вот так, — он гладит её по спине, — ты невероятно сильная, ты же знаешь.       Его руки на секунду сжимают ткань платья на спине, натягивая её, грудь Уилла прижимается к её груди, и она бы всё отдала за то, чтобы хотя бы эта её часть тела была такой, как двадцать лет назад. Теперь в ней одна худоба, она чувствует себя высохшей, отцветшей.       — Элизабет, — он выталкивает её имя так, словно зовёт языческую богиню.       — Уилл, я не могу, — выдыхает она.       Он размыкает объятия. Берёт её ладони в свои — руки кузнеца, мечника, любовника.       — Просто скажи мне, что не так, когда будешь готова, хорошо?       За какие добрые дела он был послан ей?       — Я стара, Уилл, — выговорить это оказывается даже тяжелее, чем она думала, — и уже не так красива.       Пауза.       — И дело что, только в этом? — в его голосе недоверие мешается с облегчением.       — Только?!       — Ну, моя дорогая жена, давай посчитаем, — его голос звучит весело, — я видел тебя в платье, в исподнем, в штанах, в наряде из Сингапура, в моих сапогах и без них, белую, загорелую, с отгоревшими на солнце волосами, перемазанную в саже, с косой и с…       — Ты пытаешься мне помочь?       — Да! Я пытаюсь сказать, что ты всегда была единственной женщиной, которую я видел, с самой юности. Красивее тебя не может быть никого, потому что я никогда не сравнивал. К тому же, — он усмехается, — ты думаешь, для моряка, который двадцать лет не трогал женщины, есть разница?       — Если бы я не считала, что давать пощёчины — это ниже моего достоинства…       — Но это правда. И важно здесь другое: сколько бы женщин я не увидел, я бы не стал на них смотреть, потому что они — не ты. Так всегда было и будет. Я бы женился на тебе ещё раз, если бы мы не были женаты.       — Значит, я тебе ещё нравлюсь?       — Я бы уже тысячу раз доказал тебе, если бы ты позволила.       Его дыхание обжигает шею, когда он наклоняется к жене, чтобы промурлыкать эти слова, губы так близко к коже, что она чувствует их живое тепло. Элизабет прикрывает глаза, позволяя себе раствориться в этом ощущении, но всё-таки спрашивает, и не может скрыть улыбки в голосе:       — Прямо уж тысячу?       — Мы можем начать проверять, стоит тебе только позволить.       — И, значит, женился бы ещё раз?       — Да. Со священником, с кольцами, с гостями, а можно и без этого всего, только бы на тебе.       — Я была бы счастлива, но тогда пришлось бы снова ждать брачной ночи. А я ждала тебя достаточно.       — А у нас всё-таки брачная ночь?       Последние слова получаются у Уилла скомкано, потому что Элизабет целует его так, как не целовала со дня свадьбы. Можно было бы поспорить, что, с учётом того, что с самой свадьбы они провели вместе два дня, это не так уж и много. Но с точки зрения поцелуев, которыми они обменялись за вечер, этот действительно особенный. Зовущий. Они оба не так много помнят с того единственного дня, ещё меньше умеют. Но когда ладонь Уилла скользит в вырез её ночной рубашки и дальше, она испытывает всё то же, что и на пляже почти два десятка лет назад — любопытство и нетерпение, и быстрый укол страха, и жар, словно белое полуденное солнце обжигает её изнутри. Времени не существует, как не существует мира вне её комнаты. Их комнаты. И когда Уилл помогает ей выпутаться из одежды, она не может думать ни о чём другом, кроме как о том, чтобы снова стать его женой, и полуденное солнце внутри неё, кажется, обжигает выбеленные жаром кости.       А после Уилл подбирает из мешанины с пола её сорочку, бросает на постель. Натягивает свою.       — Надо же, как порой холодно быть живым. Я и забыл. Оденешься? Она не без сожаления отмечает, как дурацкий белый воротничок на ночной рубашке портит вид мужниной груди. Сама она не против одеться.       — Тебе ужасно не идут рюши, ты знал? — вздыхает она.       — Знал бы — ни надел бы ни одного воротничка.       — Когда ты в последний раз носил воротнички? — хмурится она.       — В Порт-Ройяле, до Джека. Хотел хорошо выглядеть ради мисс Суонн. Я ведь тогда ещё не знал, что мисс Суонн любит не оборки, а банданы.       Элизабет соображает медленно, мысли ленятся, всё её существо расслабляется в приятной истоме. Но тут она садится на постели.       — Уилл Тёрнер, жизнь моя и моя погибель, ответь мне на один вопрос, — говорит она медленно.       — Элизабет Суонн-Тёрнер, моя любовь, всё, что угодно.       — Та шляпа, которую ты невесть где раздобыл по возвращении в Порт-Ройял, ну, та, с одним заломленным бортом и огромным пером — это тоже было для того, что произвести впечатление?       — Скажем так, я не оставлял надежды, — подбоченивается мальчишка сорока лет отроду, — погоди-ка, погоди-ка… В темноте не видно, но она почти уверена, что у него сейчас вытягивается лицо.       — Элизабет, тебе не понравилась эта шляпа?! Это чтобы выглядеть солиднее… думал, тебе понравится.       — Ох, Уилл, — она чувствует, что ещё немного, и у неё разорвётся сердце. А ещё, наверное, последние медяки за неё отдал.       — Что? — спрашивает он со вздохом.       — Я так тебя люблю. Кажется, такого он не ожидал.       — Но?       — Что?       — Должно же быть «но».       — Никакого «но». Я ужасно тебя люблю.       Он выдерживает паузу, кажется, ищет подвох. Наконец сдаётся и тянется к ней:       — И я ужасно тебя люблю.       Они целуются, как в последний раз (похоже, они долго не избавятся от этой привычки), а потом Уилл отстраняется от неё и говорит, подпустив в голос хрипотцы:       — А если сорочка так тебе не нравится, то я и снять могу.       Миссис Суонн-Тёрнер хихикает, как девчонка, когда её муж отправляет одежду обратно на пол.       Она просыпается резко, чувствуя, что снова одна в постели. Темнота тает в предрассветном воздухе, с улицы тянет свежестью. Привычка — вторая натура, и её взгляд скользит к окну. Уилл резко отворачивается от окна, возле которого он стоял, мгновенно оказывается рядом с ней, протягивает руку.       — Никак не могу уснуть. Палуба не качается. То есть, не палуба… я скоро привыкну.       — К тому, что ты не на палубе, или к тому, как здесь спать? — её губы невольно складываются в улыбку, — уж не скучаешь ли ты по Голландцу, капитан?       Его лицо становится восковым.       — Не говори так. Пожалуйста. Это была клетка. Но, — его черты смягчаются, — жизнь на суше мне в новинку.       — И как же быть?       — Ложись спать.       Она даже удивляется.       — Так ведь солнце скоро встанет.       — Что же, теперь леди встают до рассвета?       — Встают и не сводят глаз с горизонта, — отвечает она без улыбки.       Двадцать лет мучительных закатов и рассветов стоят у неё перед глазами. Она выучила все краски, которыми солнце расцвечивает небо — от серого до алого — в попытке разглядеть единственный цвет, который имел значение.       — До того, как уйти на флот, когда ему было лет пятнадцать-шестнадцать, Генри начал вставать вместе со мной, — продолжает она вполголоса, — он выходил следом, когда солнце уже полностью вставало, и отводил меня домой. Я боялась, что он больше не хочет тебя знать, а он тогда уже замыслил тебя вернуть.       — И не рассказал тебе?       — Уилл, я… — она вспыхивает и поводит головой, не в силах выдержать его взгляд, — я действительно не хотела и слышать о том, чтобы он тебя спас. Я так боялась его потерять. После мамы, папы и тебя…       — Тише, тише, — он притягивает её к себе, — я не виню тебя. Ты совершенно права, моя милая жена. Ты не могла рисковать им. Я сказал ему то же самое.       Элизабет выпутывается из его рук.       — Что это значит?       Рот Уилла чуть приоткрывается в удивлении, а потом расползается в довольной улыбке.       — Это значит, что он сын своей матери, только и всего. Такой же своенравный. Как-то ночью, когда ему было двенадцать, он вышел в море на лодке, привязал камень к ноге, и шагнул за борт. Я тут же привёл корабль туда, он даже воды наглотаться не успел. Сказал, что нашёл способ меня освободить. Я дал ему понять, что я конченый человек, и чтобы он жил своей жизнью. Только разве вас удержишь — тебя да его.       — Он привязал к ноге камень?!       — Я тут же прибыл, он, наверное, даже не простудился…       — И прыгнул за борт?       Часть её не может поверить, что её сын мог такое сотворить. Часть её понимает, что этот поступок — как раз то, что можно было бы от него ожидать.       — И он мне не сказал.       — Не хотел расстраивать.       — Прямо… прямо как я, когда не сказала тебе про Джека!       Уилл неопределённо хмыкает, пытаясь стереть с лица выражение «а я же говорил».       — Теперь я понимаю, — говорит она после недолгого раздумья, — что была обязана сказать тебе.       — Важно здесь только одно, — твёрдо говорит Уилл, — больше никаких решений в одиночку, никакой лжи во спасение. Хорошо?       — Да. Но Генри! Как он мог. Постой, Уилл. Ведь если ты пришёл спасти его, тебе пришлось покинуть свой пост. Что с тобой стало?       — Давай ещё раз скажем спасибо нашему сыну, который смог вытащить меня до того, как прошёл второй десяток лет. А то я ломал голову, как объяснить тебе во вторую встречу, почему я в… — он прикусывает язык.       — Ты стал как Джонс?! Уилл, мне так жаль…       — Пустое, — отмахивается он слишком поспешно.       — Ну уж нет! Не хочешь говорить про своё плавание — изволь, но отрицать, что с тобой произошло ужасное!..       — Мне в тот момент не было до этого дела.       — Почему?       — Потому что я испугался, что, раз Генри здесь, что-то ужасное действительно произошло. С тобой. И что он пришёл для того, чтобы сказать мне. Что стоит потеря человеческого облика по сравнению со знанием о том, что с тобой всё в порядке?       Он говорит это так, точно цена этого знания действительно справедливая. Чего уж тут, им не привыкать платить слишком дорого за слишком малое. Она спрашивает:       — Что он сказал тебе?       — Что хочет, чтобы я был дома.       — О, Генри, — она вся сейчас состоит из боли и любви.       — Он столько для меня сделал… сделал всё, о чём я мог мечтать. А я не знаю даже, как отблагодарить его.       — Неужели ты не видишь, Уилл? Ты здесь, и ему этого достаточно. Нашему сыну придётся искать новую мечту, — улыбается она через ком в горле, — разве не этого ты для него хотел?       Уилл не возвращает ей улыбку.       В сером утреннем свете она различает его лицо — оно кривится, точно от боли.       — Уилл, в чём дело?       Он откидывает голову назад, смотрит куда-то в сторону. Он отвечает не сразу, при этом его голос звучит глухо.       — Когда я оставил тебя в день нашей свадьбы, я страдал, ты знаешь. Но когда я вернулся через десять лет и увидел тебя с Генри, стало только больнее. Я говорил о том, что мой отец сам решил уйти в пираты? Нет? Он выбирал. Я — нет. Я не выбирал бросать тебя одну с ребёнком, не выбирал уходить от вас. Всё, чего я хотел — это семью с тобой. Видеть, как растут наши дети. Быть мужем тебе и отцом Генри. Но меня не было, — он бессильно сжимает руки в кулаки, — и Генри вырос без меня.       — Но он вырос со мной, Уилл. Ты дал мне опору и причину держаться все эти годы — нашего сына. Поначалу, — ей и самой тяжело говорить, — мне иногда хотелось закончить это. Я говорила себе, что я со всем справлюсь, но без тебя из мира точно забрали всё хорошее, и надежды снова быть вместе не было. Мой отец был мёртв, я была вынуждена снова стать частью общества, которое вызывало во мне отвращение. И тут я узнала, что жду ребёнка. Я и не смела надеяться… но я действительно была с твоим ребёнком. Генри дал мне силы жить.       — Ты хотела всё это закончить? — резко спрашивает он.       Элизабет сама ловит его взгляд, смотрит Уиллу в глаза.       — Да, хотела. Хотела выйти в море, привязать камень к шее и кануть на дно, как наш сын, чтобы ещё раз увидеть тебя перед концом.       — После.       — Что?       — После. Ты бы увидела меня после смерти, да и то, не ты, а лишь тень тебя.       Теперь она вспоминает, как видела их, плывущих за кромку подлунного мира. Вспоминает безмятежность в глазах отца. Уилл встретил бы её такой, неспособной понять его боль при виде её, выпитой и высушенной, с блёклой тенью любви в глазах, навсегда погасших — точно портрет с лицом, процарапанным лезвием. Восковая фигурка на её месте.       — Я столько раз думал о том, что такое возможно. Страшился того, что в одной из ладей встречу тебя. А в другой раз боялся, что не встречу, потому что с тобой что-то случится на суше, а я не буду знать. А ты действительно думала об этом, — он запускает руки в волосы, роняет голову на колени, складывается пополам под весом этого знания.       — Но я не сделала этого, Уилл. Я здесь, — она спешит обнять его сзади за плечи, — вот поэтому, жизнь моя, я тебе не рассказывала, когда убила Джека. Не могла допустить, чтобы ты знал обо мне такое.       — Ты думаешь, я стал бы хуже о тебе думать?! — вскидывается он, — нет, вовсе нет. Это… всё нас изменило, нам пришлось переступать через себя, я бы понял. Для меня только одно не изменилось в этом безумии: я продолжал любить тебя.       — Я не должна была задумываться о смерти. Это ужасно. Обрекать тебя на то, чтобы переправить моё тело на тот свет…       — Кто я такой, чтобы винить тебя, — он криво усмехается, — когда тебе пришлось заново учиться жить. Главное, что ты справилась. И дождалась меня.       — Как я могла не?..       Но он, кажется, по-прежнему не может принять во всей полноте этот факт. Она вздыхает и поудобнее устраивается рядом с ним на постели, подвернув под себя ноги.       — Это правда, я заблуждалась в первое время, когда думала, что никогда не смогу полюбить так, как люблю тебя. А потом появился Генри. Ну разве у меня в сердце могло остаться место для другого мужчины, когда там всё было переполнено тобой и нашим сыном? Вот мы и жили вдвоём, я да он, слуги — не в счёт.       — Кажется, твои слуги не в восторге от меня, — его губы едва заметно изгибаются в улыбке, в глазах вспыхивают весёлые искорки. Что ж, если ему нужна смена темы, она только рада дать ему это.       — Наши слуги, мистер Тёрнер, сэр. Согласись, их удивление можно понять. Но если тебе кто-то не понравится, можешь их рассчитать.       — Это так… ново.       — У тебя в подчинении ходила команда Голландца. К горничным, полагаю, будет проще привыкнуть.       — А тебе было просто?       — Это была одна из немногих вещей, которые могли меня подбодрить в первое время — положим, горячая ванна и пуховая подушка плохо спасают от горя, но среди мягких подушек горевать лучше.       — Твой разумный подход к вопросу подушек, похоже, спас нас обоих.       — Когда уходишь в море на два десятка лет, лучше жениться на разумной женщине, — она пожимает плечами в неприкрытом кокетстве, чувствуя, как уголки губ ползут вверх.       — На разумной женщине, которая сомневается, что её муж, мечтавший о ней два десятка лет, не поспешит исполнить свои мечты? — Уилл чуть заметно поводит бровью, смотрит на неё с теми же огоньками в глазах, и ей хочется оттаскать его за волосы, как ей порой хотелось оттаскать Генри. Невыносимые Тёрнеры. Вместо этого она только глубоко вздыхает. Они же договорились больше без недосказанного.       — Сколько тебе лет?       Он изгибает бровь ещё сильнее.       — Сорок два, сорок три самое большее.       Она, точно зеркало, повторяет его движение. Теперь они оба сидят, заломив по одной брови.       — Ты точно не знаешь?       — Нет. Уж не забываешь ли ты, что у нас с тобой мезальянс, и из какой я семьи? Моих годов никто не считал.       — О, в своё время мне очень хорошо дали понять, что у нас мезальянс. Самые разные лица. Но не об этом сейчас. Тебе чуть за сорок, положим. А выглядишь ты на сколько?       — А это правда имеет значение?       Нет, тут уже нужны две брови. Она поднимает вторую и спрашивает:       — Ты не смотрел в зеркало?       — Я смотрел на тебя, — говорит он просто.       Она хватает его за руку, стаскивает с кровати, ведёт к своему трюмо, и давит на плечи, заставляя сесть на пуф перед тремя створками зеркал. Он послушно садится, широко расставив ноги и уперев одну руку в колено — для устойчивости, точно комната сейчас начнёт качаться на волнах.       — Видишь? — спрашивает Элизабет с придыханием.       — Вижу. Это сорочка с рюшами просто ужас, ты была права. Надо будет отдать твоим девушкам, пусть отпорют.       Безграничная любовь жены Уилла к нему спасает его от подзатыльника. Она только снова вздыхает и объясняет:       — Ты выглядишь ни днём старше, чем двадцать лет назад.       Он чуть сощуривает глаза, впервые по-настоящему вглядываясь в своё лицо.       — Пожалуй, — говорит Уилл наконец.       Первые солнечные лучи перебираются через подоконник, разбиваются в зеркалах, пятнами осыпаются на пол. Первый рассвет, на который она не смотрит, захваченная отражением мужа.       — Странное чувство, — добавляет он негромко, — знать, что на самом деле я в два раза старше.       Он вдруг хмурится и отворачивается от трюмо.       — И что, мы теперь будем думать, что мы слишком старые, чтобы нравиться своему молодому мужу? Так вот в чём дело?       Она и без его замечаний понимает всю глупость своих переживаний. Он хочет ещё что-то сказать, но его в его глазах снова вспыхивают те самые огоньки.       — Так вот почему прислуга так на меня смотрела! Я кажусь им моложе тебя.       И с этими словами он притягивает её к себе, прижимается тёплой щекой к животу. В зеркалах она видит, как он прикрывает глаза и снова улыбается.       — Я буду говорить тебе, что ты — единственная женщина, которая имеет значение, пока ты мне не поверишь.       — Не пойдёт, — Элизабет подпускает в голос холода, так что почти удаётся перекрыть, насколько счастливо она звучит.       Он откидывает голову назад, чуть распускает кольцо рук у неё на талии. Смотрит на неё снизу вверх и ждёт объяснений.       — Потрудитесь продолжить, миледи.       — Всего лишь до тех пор, пока я не поверю, м? — Элизабет смотрит на него в ответ, запускает пальцы в смоляные пряди его волос, зачёсывает назад, и сжимает его плечи.       И тут же чувствует, как ладони Уилла скользят по её талии, спускаются ниже и замирают на том месте, где она и ожидала. Она откидывает голову назад почти безотчётно — как реакция на пробегающую по всему телу тёплую волну.       — Тебе так нравится меня дразнить? — спрашивает он.       — Ты же знаешь, что да.       — Знаю.       Уилл в ответ сжимает пальцы сильнее, вопросительно заглядывает ей в глаза. Нет, он определённо прав, Элизабет нравится его дразнить.       — Слуги тебя скоро полюбят, — констатирует она.       Уилл замирает, так как она не велела ему продолжать. Только чуть встряхивает головой и целует её пальцы, которые всё ещё лежат у него на плечах — сначала с одной стороны, потом с другой. Наконец отвечает:       — Что я такого для них сделал?       — Сдвинул время подъёма в этом доме. Или ты думал, что до рассвета я одна встаю? Девчонки сейчас, думается, спят как убитые.       — Горничные?       — Они, да.       — А зачем они с тобой вставали?       «Мезальянс», — напоминает она себе.       — Одеть меня, как это зачем?       — Пусть спят теперь, сколько хотят. Я вчера хорошо разобрал, что в какой последовательности снимается.       — Ты собираешься помочь мне одеться? — она не верит своим ушам.       — Верно, но отчасти. Я собираюсь помогать тебе одеваться. Раз я теперь тебя раздеваю.       Наверное, в этом есть логика. Но тут Уилл снова, как бы невзначай, сжимает её бёдра, и наклоняет голову в сторону постели. Скользит по лицу Элизабет обжигающим взглядом, от которого на секунду становится трудно дышать. Она невольно подаётся вперёд, и Уилл усмехается.       — Не будем торопиться с подъёмом, — признаёт она.       Уилл тут же легко толкает её вперёд, сам встаёт, и она оказывается у него на плече.       — Давно придумал, или это импровизация? — спрашивает она, пока он несёт её обратно в постель.       — Ты сама меня усадила в такую удобную позу, — отвечает он, опуская её спиной на подушки и нависая сверху, — это был подходящий момент!       Когда она смеётся — тихо и счастливо — и откидывает голову, он ловит возможность прижаться губами к её шее.       — Ещё один подходящий момент. Я медленно учусь, но, кажется, уже научился их не упускать.       «Мы оба, — поправляет она его мысленно, — медленно учимся. Но учимся. Теперь на это есть годы».       Солнце уже всплыло из моря, оно у Уилла за спиной, так что кажется, что утренний свет исходит от него.       Воздух насыщается золотистым всё ярче,       И свет заливает Элизабет       До горизонта.