Пришел, чтобы найти повод остаться?
У людей обычных такое случается крайне редко. Если вообще случается. У Достоевского такого не было никогда: рассказывать, действительно посвящать кого-то в свои мысли, истинные мысли, не замаскированные цветастой пленкой лжи, которую всегда хотят услышать его собеседники. Высказываться честно, оголяя правду, которой ты живешь на самом деле? Разочаровывающая вещь поначалу, а затем и вовсе опрометчиво опасная. Фёдор жил своей правдой, возвел ее на пьедестал цели. Шел, полз и прыгал к ней по головам, но ни с кем не делился, ведь заранее предвосхищал непонимание в глазах глупцов. Замена понятий, легкая корректировка под слушателя и Достоевский находил себе единомышленников, которые даже не догадывались, что услышать им позволено только то, что они сами желают. Мари. Изуродованная еще в детстве душа. Слушала, внимала и понимала. Разделяла с ним ту его сокровенную правду. Федор произносил слова, ранее никогда не звучавшие, клубившиеся долгое время в нем самом. И под ногами не разверзлась бездна. Лишь девушка сидела рядом и соглашалась со всеми его мотивами. – Твоя причина? Она у тебя есть? – Моя? – Фёдор нахмурился, а выглядело это так, будто он что-то вспоминает, но это было лишь притворством. Вспоминать? Нечего вспоминать, если вещь эта постоянно в голове, никогда она не забудется, не упадет на самое дно сознания. Достоевский, возможно, и состоял из этой лишь причины, она вылепила и его цель, и его идею, и его самого как личность. Мари хочет откровенности, ожидает услышать самую что ни на есть исповедь. Но способен ли на это Фёдор? Его причина заменила ему душу, украла ее и встала на место сердца. Рассказать – значит оторвать кусок своей плоти и вручить этой девушке. Уязвимость. Вот, что он получит, рассказав ей. Достоевский смотрел на девушку, решаясь на свою историю, глядел, будто силясь увидеть контуры ее души, пытался найти точно такую же прижившуюся плоть боли, и кажется, находил. – Ты знаешь мою цель – убить всех эсперов. Не приструнить, сковав их, а убить. Очистить этот мир. Почему? Потому что они разрушают все существующее. – Как ты пришел к этому? – шёпотом спросила Мари. Перед ней был все тот же Фёдор, и слова эти были сказаны ей не первый раз, но интонация и оттенок голоса, мрачный, настолько багровый, что почти черный. Эхо еще не произнесенных слов уже обдало своей кровью весь настрой Достоевского. – Я понял это в одиннадцать лет. Рука Божья всегда указывала моей семье верный путь, она же и направила меня к моей цели. Семья. У Фёдора была семья. Он говорил, что родиной его всегда был Петербург, что приехал он сюда в поисках книги. Но ребенком в семье его представить было невозможно. Одиннадцать лет? Возраст, свойственный для первого проявления способности. Мари опустила глаза, до нее, видимо, наконец дошла истинная его причина. Вечер. Это произошло воскресным теплым вечером. Следы заката, солнечными зайчиками отражающиеся от сверкающих камней икон, бегающих своим светом по мертвым телам, навсегда впечатались в его глаза. Фёдор проматывал в голове всё случившееся. Как событие вспомнить это не удавалось, перед глазами возникала пока еще живая его семья. Родители. Брат. Сестра. Он сам – старший сын священника, юный прихожанин. Фёдор помнил службу того дня: размеренный голос отца, когда тот читал молитву, ловкие руки матери, которые так умело расставляют свечи. Непоседливых брата и сестру, призывающих его поиграть с ними в салки. Смех. Смех, характерный только семье любящей, принадлежащий не одному человеку, а нескольким, когда не поймешь, кто смеется громче. Фёдор помнил, как закончилась служба. Люди покинули храм, а они остались помогать отцу. Мама присела на скамью, погладила своего Феденьку по волосам. На скамье она сидеть осталась навсегда. Брата он толкнул сам, пятная в своей детской догонялке, а тот не стал догонять, почему-то упал на пол храма. Запятнал действием проявившейся смертоносной способности, а не осалил. Пятилетнюю сестру Фёдор подхватил на руки, кружа, а затем звонкий смех ребенка оборвался. Отец был последним. Он выбежал к своему испуганному мальчику, сжал в объятиях, а руки его тут же опустились. Он больше не обнимал. «Папенька… Почему ты меня не слышишь?» Он рассказал ей это. Мари молчала. Молчала долго, разглядывая пылинки на полу и рисунок паркета. Не решалась почему-то даже взглянуть на Фёдора. Теперь всё стало понятно. Вот, вот почему он грезит уничтожением каждого эспера. Причина ясна теперь. Его способность… он убил собственную семью, не осознавая того. Дар? Нет, наказание. Они одинаковы. И он думает, что лишь уничтожение эсперов в мир принесет покой. Есть в его идее что-то. – Твой Бог… – Мари наконец заговорила, – ...так он показал тебе твой путь? – Достоевский же на вопрос девушки лишь утвердительно кивнул. Только так, только это могло быть настоящей правдой, эта правда придавала смысл произошедшему, вносила ясность во всё. Ведь если иначе, если он ошибся, неверно всё истрактовал, то и смысла не было… А так быть не могло. Только не для Фёдора. Он всегда страшился озвучивать это, не то что вслух, даже просто у себя в голове. Вынес, как неопровержимую аксиому – эсперам не место тут, не должны они существовать. А почему? Об этом нельзя было думать. А сейчас подумал, рассказал. Фёдора начало накрывать до тошноты. Не стоило рассказывать ей, не стоило рассказывать самому себе, всё зря, эта слабость ему аукнется. Но зря ли? Она сейчас сидела рядом с ним, опустив глаза. Молчала. Именно это было единственным таким правильным моментом – отмолчать все. А в тишине этой скрыть и её самую страшную откровенность – она поняла. Она разделила. Мари могла лишь немо принять эту горькую прямоту, и у каждого нашлось бы, что обдумать. Он, считай, вывернул перед ней душу, а она… нет, они не одинаковы. Она другая, не такая как он, и нет в ней места для его идеологии. Но почему же всё существо её сейчас так понимающе откликается на его слова? Так понятливо вглядывается, словно… поддерживает? Она не сказала больше ни слова, она молчит и разглядывает Фёдора, будто сама пытается залезть в голову к нему. Но ей не надо лезть. Он разворошил свою голову перед ней сам, сам позволил узнать эту правду. – Тебя можно понять. И… – Мари замялась, перебирая в голове слова, – … и оправдать, наверное, можно. – Мне не нужно ничего из этого. Зато я искренен в своих словах и намерениях. А ты? Что-то в тебе закрыто наглухо, ничего и никого ты впускать не хочешь. – Фёдор встал с пола и подал руку Мари, предполагая, что она и не ответит. А Мари ни то что не ответила, она даже не соизволила откликнуться на протянутый жест. Он вскинул бровью и отряхнулся, направляясь к выходу из ее комнаты, но стоило ему взойти на порог, как до него донеслось тихое «останься. Я впущу». Остаться? Он стоял неподвижно, подергивая пальцами дверную ручку. Что значит остаться? Мари, что значит остаться? – то же самое подумалось девушке, ведущей нескончаемый монолог со своим же разумом. Ей нужен был кто-то рядом. Она боялась оставаться сейчас одной, ее звери бы растерзали ее, да она сама себя бы довела этими разрушающими мыслями. Не нужна была никакая близость, лишь присутствие, а Фёдор открылся ей с какой-то новой, неизведанной ранее стороны, и как же сейчас хотелось эту сторону поближе разглядеть. Хотелось его рядом. А он молчал. Зачем она только озвучила это свое желание, этот вздор. Это глупая игра с человеком, который играть и не думал. – Остаться… – задумчиво прошептал себе под нос Достоевский, возвращаясь в комнату. Присел теперь уже на кресло и смущенно замолк. Сквозь нерушимую тишину с улицы доносился тихий стук по стеклу: пошел дождь, доносился запах сырости и некоторые капли падали на деревянный подоконник. И Мари встала с пола дабы форточку закрыть, а по пути заодно прихватила бутылку с подоконника и уселась наконец в собственную кровать. – В такую ночь хорошо пить, – прошептал Фёдор. – Да… И плохо, наверное, быть одному. Достоевский откинулся на спинку кресла, разглядывая трещинки на потолке, вслушивался в негромкий шум дождя и в слова Мари. Прикрыл глаза и слушал. Она без умолку то рассказывала то какие-то истории, то расспрашивала об интересующих её вещах, а он мало вовлечен был в разговор. И не из-за того, что ему было неинтересно, а из-за того, что безумно хотелось спать: её почти убаюкивающий голос, шум дождя, который уже перерос в ливень, да и из-за выпитой водки поспать клонило тоже. Они не заметили, как почти одновременно провалились в сон. Проснулась Мари от рассветного солнца, которое пробивалось даже через плотные шторы. Сколько она спала? Час? Два? Неважно. Выспаться не удалось. Она осмотрелась, морщась от лучей светила. Фёдор уже покинул ее. Единственные следы от мужчины – вмятины на кресле и шлейф одеколона. Мари с хрустом потянулась всем телом, придется его искать, чтобы спросить о кое-чем еще. Кью. Возвратившись вчера на базу, она как обычно пришла к мальчику с визитом, но в своей комнате его не было. Ушла обратно к себе, а там уже её настиг Гоголь с пренеприятными новостями. И всё – все мысли о ребенке выбились из головы. А наедине с Достоевским попросту неуместно спрашивать было. Какими теперь будут их отношения с Фёдором? Интересно, жалеет ли он о минутах такой уязвимости? Будет избегать, сблизится с ней или вновь станет безразличным? Так или иначе, вечно в своей комнате сидеть нельзя. Закончив ванные процедуры, позавтракав, Мари решила еще раз поискать Кью в его же покоях, надеялась она на то, что он найдется сам. Дверь, как и вчера, была не заперта, а комната пуста. Мари осмотрела шкафы, даже под кровать заглянула: может, он просто ребяческие забавы свои крутит? Но нет, его нигде нет. Мари не стала гадать. Решила, что спросит напрямую. И вот через пару минут она стоит уже напротив дверей кабинета Фёдора и стучит. Гоголя в округе, к счастью, не наблюдалось, но рано она радовалась. На легкий стук в дверь раздалось радостное Гоголевское «прошу!». Он ответил за Достоевского. До Мари доносились обрывки их фраз: – М-да. А Гин эту зачем убил? Сам говорил, мол важных персон не трогаем. А такой шанс был босса их головушки лишить! – Нам даже не стоило нападать на них. Руки этих псов так важны сейчас, но было бы странно, не опротестуй мы их инициативу. А Гин? Ей крайне не повезло с братом, да и он не оставил мне выбора. Подозрительно выглядело бы, оставь я эту девицу в живых. – произнес Фёдор. Мари не понимала, о чем это он говорит. – А что будешь делать со своим любимым листиком? Хи-хи, уже не сможешь ничего сделать. Вот ты дурачок, такое золото потерял! Как говорится, имея не ценим, а потерявши… – Ничего, – улыбнулся Достоевский, – к предпоследнему этапу мы уже приступили. Мари, успокаиваясь, набрала воздух в лёгкие и вошла в кабинет, одаривший ее тем же самым знакомым запахом одеколона. Сам же хозяин кабинета сидел над бумагами. Гоголь расположился на краешке стола. – Ты, надеюсь, нас не подслушивала? Мы тут такие планы строим, ну уж точно не для чужих ушек, – шут снова начал свое выступление. Мари в шутку выплюнула, что подслушала и записала в личный блокнотик всё, что только можно было услышать. Хотела было заговорить вновь, но начал Достоевский: – У Варвары при себе был диктофон. Я надеюсь, ты его забрал? – требовательным тоном спросил он у уходящего Николая. – Ну конечно. Ждал, когда же ты вспомнишь. Отнимаешь мое единственное воспоминание о Вареньке, – Николай комично вздохнул, достал миниатюрный прибор из шинели и передал его в руки Достоевского. Мари оставалась стоять в стороне, наблюдая за ними. Гоголь выходил в крайне спокойном состоянии, даже не окинул ее привычным уже взглядом с издевкой. Диктофон пропал в одном из ящиков Фёдора, при ней он прослушивать запись не будет, поняла Мари. Что делать? Неужели Николай наигрался и игру эту решил закончить так быстро? – Что ты хотела? – отвлек Мари от собственных страхов голос Фёдора. – Узнать, где Кью, – Мари замолчала, и подумалась ей более верная формулировка своих слов: «забрать его и убежать куда-нибудь на край света, пока ты не не додумался включить диктофон» – Кью… зачем тебе Кью, Мари? – ответил он, оперев лицо на сложенные руки. – Тебе позабылся наш уговор? – возмущенно ответила она, повышая голос. – Уговор? Какой уговор? – он хищно ухмыльнулся, нарочно распаляя итак сердитую Мари еще больше. – Использование его в своих целях только с моего прямого разрешения. Где он? Достоевский рассмеялся, потёр брови и встал с кресла, разглядывая Мари сверху-вниз. – Пойдем, пройдемся. Фёдор вел Мари по уже знакомым ей коридорам и спускам. Последний раз ей довелось здесь побывать, когда Фукучи вел ее на медицинский осмотр. Лаборатория. Почему они каждый раз уводят Кью в лабораторию, что же они задумали такого? Мари не хотела лишний раз себя терзать этими думами, Кью стал для нее таким родным мальчиком, а теперь его вновь забирают. Она не отдаст его, она защитит, и сейчас как раз с этой целью и идет за Достоевским. Что он хочет показать ей? Они прошли дальше, но теперь уже свернули в другой проход. Это не то помещение, куда водили Мари, а какая-то неизведанная еще секция. Отличный шанс разузнать чего еще и передать мафии, пока Мари всё еще жива. Достоевский приложил палец к сканеру около двери, выждал несколько секунд и приглашающе открыл двери, пропуская Мари вперед. Там, на койке, в палате, намного превосходящей по удобствам прошлую комнатку ребенка на этажах казино, сидел целый и невредимый Кью. Он увидел Мари и бросился к ней, обнимая за ноги, чем заставил ее даже немного пошатнуться. Он выглядит здоровым, счастливым даже… неужели Достоевский не обманул насчет уговора? Нет, звучит это неправдоподобно. Нужно было выяснить у Кью лично, но Достоевский всё стоял в проходе, и, кажется, уходить вовсе не спешил, а лишь разглядывал сплетенных объятиями Мари и Кью. – Ты не мог бы нас оставить? – попросила Мари, потрепав Кюсаку по волосам. Тот скривил мордочку в рожице, адресованной Фёдору. – Не мог бы. Я лишь показал тебе, что с ним всё в порядке. – тот взглянул на наручные часы и глазами указал Мари, что пора на выход. – Тебя не обижают? – она наклонилась к мальчику, на что в ответ получила отрицательное мычание. Кью вернулся на койку и помахал ей ручкой в знак прощания. Она не стала пререкаться с Фёдором. Ей было достаточно и этого знания о том, что Кью в полном порядке и ему ничего не угрожает. Да и ему нравится здесь, видимо. Может, ему привычнее находиться во всяких подземельях и он сам попросил перевести его в местечко удаленнее от людей? Всё возможно. Но какой-то странный мандраж окутал всё тело Мари, пренеприятное ощущение чего-то страшного. – Почему он в медотсеке? – вопрошающе кинула Мари на лестнице. А Фёдор остановил свой быстрый шаг и замер, оборачиваясь на идущую ниже девушку. Он опустил на нее безразличный взгляд, а легкое недовольство выдавали лишь сжатые губы. – Мари, ты таким серьезным голосочком бубнила мне про уговор. Скажи, ты правда в него веришь? – он спустился на пару ступенек ниже, на уровень Мари, и встал к ней лицом к лицу. – Твое прямое разрешение… Конечно, я буду вымаливать его на коленях. – Фёдор развернулся и пошел дальше. Вот как. Мари засмеялась с собственных мыслей. На что она вообще надеялась, когда пыталась ему условия ставить? На мгновение, видимо, позабыла, кто перед ней. Он отшутился, но отчего его голос таким угрожающим показался? Она не хочет на себя еще больший гнев его наводить, тем более, и без того в состоянии очень подвешенном оказалась. Гоголь, Кью, Мафия: опять всё это смешивается в кучу, которая очень давит на голову. Но Мари не боялась. Она опасалась. Опасалась уже не за ближних, никак не за мафию, на которую в скором времени войной может обрушиться тот же гнев Фёдора; опасалась даже не за Кью, которого не пойми зачем притащили в лабораторию; опасалась за себя. За себя, за собственную жизнь, и ее совершенно не волновало то, что врачи обозначили срок в семь лет. Она хотела жить сейчас, хотела проживать каждый день, пусть и в таких условиях. Нет, не хотела. Желала. Они дошли до главного холла. Достоевский кивнул и безмолвно направился в сторону своего кабинета. У Мари же запланировано было одно небольшое проворное дельце. Она завернула в один из коридоров, в тот, где располагалась комната и ее собственная. Она постучалась в соседнюю от своей дверь и прислушалась к звукам: тишина, да и никто не открывает. Гоголь снова куда-то пропал, оно и к лучшему. Комната его находилась рядом, так что заметь кто-то возню с замком, она бы просто свернула к себе. Механизм был простеньким и быстро поддался под незамысловатую отмычку, впуская Мари в не принадлежащую ей комнату. Вот и компьютер с таким удобно включенным рабочим столом. Гоголя, видимо, совершенно не волновала сохранность и безопасность информации, вот и Мари не побрезговала воспользоваться такой удачей. В надежде закончить все до прихода хозяина, девушка склонилась над монитором, начав щелкать мышкой. Файлы с разоблачающей записью нашлись не так просто, но, благо, нашлись. Чудесный аудиофайл под названием «Симфония №7», поиск которого заставил Мари изрядно попотеть и прослушать остальные раскиданные по папкам записи. Там и записи его личных телефонных разговоров, и… о, боже, видео не особо приличного характера с его же участием. За просмотром такого увлекательного материала Мари проморгала возвращение Николая. Тот уже минуту вторую с ухмылкой стоял, оперевшись на стену, да всё ждал, когда же его присутствие обнаружат. Наконец-то обнаружили. Победно развернувшись, Мари думала пройти мимо мужчины и удалиться в свою комнату, но тот грубо перехватил ее за локоть. – Отстань от меня. Диктофон, я так понимаю, ты почистил, а с этими записями я уже сама тебе помогла, – Мари поморщилась. – Дуреха. Ты думаешь, это мое единственное хранилище? – Николай почти ласково отпустил девичий локоть. – Если да, то очень соболезную твоему умишку. Как тебя только в мафии держали? – Очень приятно, – саркастически ответила Мари, все еще порываясь уйти, – в любом случае, сейчас с тобой общаться я не намерена. – Я огорчен. А мне так одино-о-о-ко, ну, раз ты не хочешь составить мне компанию, придется мне пойти к Фёдору. Он всегда меня выслушать готов, – теперь уже на серьезной ноте закончил Николай. Девушка послушно вняла его тону, прекратив свои попытки уйти. Гоголю польстило такое смирение, и не волновало совсем, что оно было неискренним, даже насильным. Мари нечего было бояться, ведь сейчас он намеревается просто поговорить: интересно ведь, что у нее в голове. Ему было неведомо, кто она и откуда, но еще при подготовке к допросу, при первом их знакомстве он неладное в ней почуял и уверен был, что до этого неладного докопается. Докопался. Отобрал такие редкие крупицы правды с уст ее и сопоставил с имеющимися уже фактами. Какой складной выходила получившаяся картинка. Вот только зачем? Зачем она пришла в Смерть Небожителей? Этот вопрос он и задал девушке. – Ответ ведь очевиден, – устало вздохнула Мари, – я – оружие Портовой Мафии. И таковым было мое задание. Таковым оно и остается. Не глупи. Явно, что не по своей воле я вздумала к вам примкнуть. – А к мафии по своей? – задал свой следующий вопрос Николай. Значит, Достоевский с ним историей не поделился, поняла Мари. По своей воле? А у вещей нет воли. А вещью Мари и была, вещью со своим четко обозначенным ценником. Вещью, которую не поскупился приобрести Огай. Ее растили ради вот таких миссий, обливали ледяной водой и жгли каленым железом, и всё ради того, чтобы она не сломалась в самый неподходящий момент. Каково ей было? Сначала больно и страшно, после терпимо, а затем она и вовсе привыкла к такой жизни. Задания всегда были простенькими, не соответствующими такой экстремальной подготовке, через которую ей довелось пройти. Что-то уничтожить, кого-то сжечь дотла, куда-то отправиться со скрытым лицом. А такого рода миссию ей доводилось выполнять впервые, и, кажется, она не справлялась. Так думала Мари, это же она говорила и Огаю. Босс Мафии поставил ее перед фактом, а она первый раз начала с ним спорить, страшась. Она не хотела, не хотела сейчас вспоминать это, но Гоголь своими наводящими вопросами заставлял ее размышлять о деньках в мафии невольно. Мафия… родное пристанище, но было ли оно таким родным на самом-то деле? Мори заботился о ней, как о собственной дочери, но почему же разум ее постоянно блокировал воспоминания негативные? Разум, ох, этот разум, который сам себя же надурить пытается. Мозг всегда быстрее эти впечатления негативные вытесняет, оставляет приятные и желанные моменты. Вот ей двенадцать лет и Огай руками тогдашнего еще босса задаривает ее дорогими подарками, а вот ей двадцать два. Теперь Огай босс. – Нет. Я не пойду, я не пойду туда, ищите другого! – билась в истерике Мари, в надежде на то, что Мори сжалится и действительно назначит на миссию этого кого-то другого, – я не пойду. Я передумала! – Мари. Тебя никто не спрашивает. Я не терплю неподчинения. Ты исполнишь эту миссию. Но как же грустно, что ты охамела настолько, что решила дерзить. – Нет. Хотите – убивайте, нет-нет-нет! – Мари сорвалась на крик. А вот это было зря. Если пряником он воспитывал в ней преданность, то кнут был нацелен на развитие самообладания. И, видимо, кнута ей не хватило. Ничего, у Мори было время наверстать все упущенное. Два месяца оставалось до отправки девчонки под крыло Смерти Небожителей. – Вставай, тряпка, – Мори подошел ближе и схватил девушку за ворот. – Ты что, забыла, ради чего ты здесь? Или тебе напомнить, где бы ты сейчас валялась, если бы я тебя не приютил? – голос его был таким фальшивым, почти любезным. Но одновременно угрожающим, от него кровь в жилах текла быстрее, и голос этот еще больше Мари пугал. Она подняла на него замыленные слезами глаза. Он смотрел беспощадно, с каким-то ненормальным безумием в глазах. – Ты меня не услышала, Мари? Вставай. – Я сказала: я не собираюсь этого делать! Отказываюсь от миссии! – Мари по-ребячески задергалась в попытках улизнуть, освободиться от цепких рук Мори. Дергалась она недолго. Через мгновение в челюсть прилетел удар шипованного ботинка. Мари скорчилась от боли, зарыдала еще сильнее и в попытках стереть грязь и кровь с лица, выпрямилась, но через секунду прилетел очередной удар – теперь в шею. За что? Почему он поступает так? Обида. Ненависть. Злость. Вот, что испытывала Мари, и чувства эти приглушали даже боль. Иррациональная вера в то, что она его любимый ребенок так жестоко ломалась ее же самопровозглашенным кумиром. Он избивал её безжалостно, он не считался с ее мнением и уж тем более ему плевать было на то, что она, валяясь по полу, захлебывается в собственных слезах и срывает горло от криков, просьб прекратить. Только его слово – решающее. Ему было жалко эту душу потерянную, но он знал: все его решения для Портовой Мафии оптимальны, полезны, пусть и оставляют за собой кровавую дорогу. А она не смеет приказа ослушаться. Что он упустил в ее воспитании, что она так запротестовала? Ничего страшного. Он не избивает, нет. Он наверстывает упущенное. Он наносил ранения безжалостно: бил под дых, по лицу, по ногам и рукам. Через время прекратил. Она прилагала немалые усилия, держалась. Когда всё закончилось, подняла на него свои глаза, в которых плескалась детская обида, все детские страхи, собравшиеся в один отблеск в зрачках, и… взрослая ненависть. Она ненавидела, хотела уничтожить. Но не могла. Она не могла даже подняться, чего говорить о спичках, которые валялись сейчас в дальнем углу комнаты. Мори присел на корточки перед еле живым телом и спросил: – Скажи, Мари, – опять этот дотошный ласковый тон, – ты изменила свое мнение насчет миссии? Она молчала несколько минут. А затем что-то невнятно прохрипела, содрогаясь от невыносимой боли во всем теле. Изменила ли она свое мнение? Да. Ведь как иначе? Признала, что была неправа. Растил ее все-таки Огай, и мимолетная мысль сопротивления ему легко покинула голову. «Я плохая, я неверная, я заслужила». Она пыталась лечь, пыталась встать, пыталась сделать хоть что-нибудь, дабы это прекратилось. Эти ощущения пронизывали каждую клетку, каждую ткань, и заставляли рыдать еще сильнее. Она не могла ответить Огаю. Попыталась кивнуть, но этого тоже сделать не получилось: шея, затылок, все пульсировало от ссадин и ударов. Мори понял. Понял, что она изменила мнение на то, что устроит его. Он сделал звонок медикам и удалился из комнаты, окинув Мари напоследок своим добродушным, почти отцовским взглядом. – Эй, Мари. Хватит меня игнорировать, – Гоголь вернул Мари в настоящее, хорошенько потрепав по волосам и подергав за плечи. – Перестань меня трогать, – возмутилась немного рассеянная девушка, намереваясь наконец удалиться. – Куда, куда-а-а-а мы намылились? Шут вновь перегородил путь. – Смотри. Он встал на пороге своей комнаты и с задумчивым видом порылся в шинели, изображая на лице излюбленную комичную гримасу: на этот раз он делает вид, что усердно ищет что-то в карманах. Еще с минуту порылся в мантии и достал оттуда телефон. Подозрительно знакомый. Её телефон. – Ой! Куда он пропал? – воскликнул Гоголь и приблизился к Мари, а затем снял с себя цилиндр, и, поклонившись с ним в руках, велел Мари рукой в эту шляпу залезть, что она и сделала. И нащупала там свой же телефон. Планировала его выкинуть подальше или сейчас же как-нибудь сломать, дабы не пришлось краснеть. Но он опять пропал прямо из ее рук! А фокусник вновь достал его из внутреннего кармана шинели. – Перейдем к делу! – он плюхнулся на свою кровать и поспешил включить устройство, – эх, Мари… вот так незадача! Гляди, здесь пароль, оказывается. Не поделишься? – Ты бестолковый? – Мари пропустила на губах еле заметную хитрую ухмылку и нависла над Гоголем в попытках забрать свой телефон. Очень жаль, что попытки эти забрать принадлежащую ей вещицу быстро пресеклись, и вот, она лежит уже с заведенными за спину руками не в силах пошевелить ими, да безуспешно брыкается. – Говори пароль. Мари продиктовала ему случайный набор цифр, в надежде на то, что он сейчас же ее и отпустит, но была вжата в постель еще сильнее, когда на экране высветилось уведомление о неправильности введенного кода. А Гоголь, выдохнув, сам навис теперь сверху, прижался слишком близко, и задевая кожу ее шеи своей кожей, тихо прошептал: – Какое безобразие. Знаешь, на базе есть отличный взломщик. Ты-то с ним, наверное, хорошо уже знакома. Думаю, стоит отнести эту безделушку ему. Он вновь заговорил со своим надоедливым официозом, заблокировал телефон и быстрым шагом направился к двери. Конечно, вот, в чём его мерзкий план. Чтоб она выпрашивала у него пощады, ну как иначе. Делать нечего, подумала Мари, и окликнула его, соглашаясь с правилами его игры, в которой она лидировать не сможет никогда. – Что ты хочешь там найти? – недовольным голосом поинтересовалась девушка. – Мари, не строй из себя идиотку. Так трудно запомнить? Тебя спрашивают – ты отвечаешь. И не более, – весело бросил Гоголь, возвращаясь обратно в комнату. – Ага, здесь отпечаток. Что думаешь, разблокируешь сама, или отрубить тебе палец? – Отруби кое-что себе. Я спрашиваю еще раз: зачем тебе лезть в мой телефон? Гоголь мог лишь рассмеяться, когда услышал такие деловые заявления Мари. Что она о себе возомнила? – Мари. Давай я тебе проясню, а то, гляжу, ты еще не до конца осознала. Ты живешь только до тех пор, пока я тебе позволяю, – он больше не смеялся, а наматывал круги вокруг девушки и рассматривал кровожадно. – Не более, ни менее. И лучше бы тебе не злить меня, иначе я тоже сменю тактику разговоров с тобой. Мари долго убеждать не пришлось. Она не рисковала, она знала, что шут больше не шутит. Мари понурила голову и отпечатком пальца разблокировала смартфон, протягивая его Гоголю. Тот весело улыбнулся и раскинулся на кресле, утягивая за собой Мари, усадил ее себе на коленки и почти что насильно удержал ее там, предотвращая все ее попытки встать. – Куда бы мне залезть в первую очередь? В телефон, или, может быть… сюда? – Николай провел ладонью по внутренней стороне бедра, слегка оттягивая подол ее платья, приподнимая ткань вверх. Мари нешуточно запротестовала и поспешила убрать его руку, но опять была ограничена в движении. – Сюда ты больше никогда не залезешь, клоунское рыло, – нервно процедила она через губы, всё еще дергаясь в попытках выбраться из его оцепеняющей хватки. – Дай-ка взглянуть. В галерее ничего, здесь тоже… – Гоголь перебирал приложения на телефоне в попытках отыскать что-нибудь, а второй рукой придерживал Мари, сидящую на его коленках. – Где ты прячешь свои секретики, а? – Сам полез – сам и ищи. Отыскать диалог с Огаем Мори в исходящих сообщениях времени много не заняло. Гоголь теперь, заливаясь смехом, читал каждое отправленное ею предложение, и с каждым новым всё громче хохотал. – … ты правда ненормальная. «Господин Мори. Сымитируйте на себе следы сражения», – Гоголь читал вслух и смеялся, коверкая некоторые слова, – «Господин Мори, лист из Заветной Книги у него в карма-а-а-шке». Какая же ты крыса проворная, Мари. – Он долистал диалог до конца и вышел из сообщений. Как же Мари надеялась, почти молилась, что ее позор окончен, но нет. Следом Гоголь, хихикая, открыл камеру, сразу переключая ее на фронтальную, а затем ущипнул Мари за бедро, удачно ловя ее недовольную мордочку и свою улыбочку на фотографии. Боже, казалось, она готова была прямо сейчас разрыдаться от такого стыда. Но даже на этом его телефонные проделки не закончились: Николай вернулся в диалог с Мори и отправил это же фото ему под аккомпанемент из оскорбляющих его криков Мари. Господи. Что этот шут наделал. Мари чуть ли не дрожала от осознания факта того, что он от ее же лица отправил фото с собой – с врагом! Отправил проклятое фото ее же боссу! Боже, он не в себе. Ей конец. Ее служба в мафии окончена. А как иначе? Искажена суть ее миссии – пробраться туда в качестве шпиона, шпионом и оставаться. А Мари уже поймана – Огай этого не одобрит. Не позволит даже продолжать ей находиться здесь, когда узнает. Что же Гоголь наделал. Мари сидела поникши, не реагируя даже больше на его противные прикосновения или смешки. – Скажи, Мари, ты хочешь жить? – Гоголь откинул телефон и почти вплотную прикоснулся губами к ее шее, довольно наблюдая, как ее кожа мгновенно покрывается мелкими мурашками. – Я хочу жить, Николай. Очень хочу. Но не уверена, смогу ли теперь. Ты слишком давишь на меня. – Мари больше не язвила. Не было сил. Она проиграла. – Разве это слишком, Мари? Я еще и не начинал. Мари не прекращала удивляться тому, насколько его тон разнится с произносимыми им словами. Он ласкает голосом, утешает, нежит. И говорит о том, что издевательств еще даже не начинал. Не внушает спокойствия. Она прикрыла глаза, пыталась, пыталась думать и здраво рассуждать, что же ей теперь делать. Она опозорена, и, считай, запятнана перед боссом этой мерзкой фотографией. – А ты… Не стыдно? – Разве что совсем капельку, Николай, – вполголоса произнесла Мари, задумавшись о том, насколько же головорезы любят морализировать. – Я могу идти? – Мари. Знаешь, в чем связь между свободой и истиной? – она отрицательно замотала головой на его слова. – Истина освобождает. Истина меняет. Знаешь, а некоторые творят плохие вещички, а меняться не хотят. Говорят, нет смысла. Куча люду, которому не нужно искупление! Ты представь… – он задумался, кивнул сам себе и продолжил: – а тебе, Мари, оно нужно? Нужно ли оно ей? Что он подразумевает под этим самым «искуплением»? Забыть о мафии, вычеркнуть ее из своей жизни, да остаться с небожителями? Наверное, именно об этом он и завел речь. Дает шанс. Но почему? Почему он не убивает сразу, почему он лишь упрекает, терроризирует своими словами, насмехается, почему дает этот проклятый шанс теперь на полный переход в эту организацию? Зачем? Почему? Это уже не волновало. Он позволил ей жить. Пусть, пусть в зависимости, пусть с этой постоянной пляской под его дудку, пусть, пока позволяет – меняется мало что. Ей не привыкать, но она сможет отсрочить свою казнь и сможет продлить жизнь свою собственную, она боится умирать. И умирать не хочет. Искупится. – Но ты не сможешь искупить ошибки, если продолжишь их совершать. Давай поступим так, – Гоголь выпустил наконец Мари из своих хищных объятий, порылся в шинели и через несколько секунд протянул ей… ее же зажигалку. – Здесь лежит твой телефон, – он указал рукой на него, – а здесь стою я! Викторина: что из этого ты сожжешь?! – весело воскликнул он. Мари шокировано хлопала глазками, стоя в полном непонимании. Она разглядывала врученный ей источник огня. Гоголь, заверенный ею же самой в том, что она убьет его при первой попавшейся возможности, так спокойно отдает ей то, что может его убить? Он доверяет, или ему всё равно на свою жизнь? В любом случае, что, чёрт возьми, такое он творит? Нужно решать. Что она выберет? Убьет Гоголя и продолжит с честью исполнять собственный долг, или уничтожит последнее связующее с мафией? В голову так предательски лезли недавние воспоминания о том, как Мори избил ее чуть ли не до полусмерти. И воспоминания о том, как ее пытали здесь. Но почему же такие жестокие действия со стороны близкого человека, Мори, в разы перевешивали другую сторону на весах боли? Инквизиторы были чужими людьми, людьми подозревающими. А он. Он был сродни отцу, но даже это не помешало ему так безжалостно с ней обращаться. Мари выдохнула. Давно она такой сосредоточенной не была. Сейчас разум не подводил Мари, он подводил ее к правильному решению. – Нужно ли мне искупление? – Мари пробормотала себе под нос и устремила взгляд на Гоголя. – Да. Нужно. Мари, воспользовавшись зажигалкой, активировала наконец способность и направила силу эту на телефон. Она наблюдала издалека: как плавится металл, как горят все данные внутри. Такая мелочь, телефон, казалось. Но не для Мари. Поступки ведь важнее слов, и действия ее сейчас говорили за нее. Мари слегка дернулась, услышав, как небольшим взрывом обернулся нагрев аккумулятора. Но сейчас это последнее, что ее волновало. Мари взглянула на тот кусок металла, что остался от врученного Огаем телефона. Это бесполезное устройство больше не пригодится.***
Акутагава плошал. Он и сам это понимал, и Мори знал, что он понимает это, как никогда прежде, но лично напоминать ему об этом не забывал тоже. Словно снежный ком упал на голову, полностью схоронил в себе его тело. Хигучи, как оказалось, давно мертва, а сам он обернулся посредником небожной шпионки. Сестра, о, Гин, она могла бы найти правильные слова, утешить, да вот только и она умерла на его руках, по его, черт возьми, вине. Зачем Огай орет ему на ухо все эти оскорбления? Разве сможет он перекричать собственный вой Рюноске в голове? Нет. Страница. Та самая страница из Заветной книги, проклятая эта бумага лежала сейчас перед ним. Гин перед своей смертью смогла принести пользы больше, чем сам Рюноске за всю свою жизнь. Страница была целой, без единой отметины повреждения, вся черная от четких записей ручкой, без единого проблеска чистой бумаги. Хорошо, когда она такой и нужна, однако Акутагава уничтожал ее уже битый час, вернее, пытался уничтожить, но не выходило. Зачем уничтожать, если можно сделать новые надписи? – еще не приступив к работе, задал свой первый вопрос Рюноске. Спасибо за совет, пробовал, не выходит. – единственное, что он получил в ответ. Действительно. Зачем пытаться, если можно стереть в пепел? Мафия… Огай Мори наблюдал за процессом и едко комментировал каждую его проваленную попытку. Рюноске понимал, что у него ничего не получится, но всё наносил удары Рашомоном по жалкому листу, пытался доказать что-то, уже не всем остальным, а хотя бы себе. И не мог. – Жалкое зрелище. Можешь прекращать. Отправляйся в город, – Мори с разочарованным вздохом взял страницу в руки. Более разговаривать с таким неудачливым подчиненным он намерен не был. Он был разъярен. Он знал, что если уничтожить страницу, всё написанное там сотрется и в реальной жизни. Но как. Как уничтожить? Акутагава поклонился и поспешил удалиться. В город? После принятия новой, так называемой, концепции внутренней политики Йокогамы, направленной на устранение угрозы №278AM4, под такой отправкой в город подразумевался патруль. Люди Портовой Мафии теперь ежедневно были заняты очищением города от этой самой угрозы №278AM4. Набор символов именовал собой эсперов, не принадлежащих никакой организации. Уровни опасности способностей передвинулись на пункты выше на следующий день после принятия инициативы. Обязательства – вот, что в новых условиях получили эсперы перед лицом правительства. Редкий эспер теперь не считался потенциально опасным, и почти каждый обязан был отмечаться каждые три дня. Человека, игнорирующего это правило, настигала карающая рука закона. Домашний арест за первый такой проступок, тюрьма за следующий. Смертная казнь? Находилась в разработке. Но были и исключения в отношении эсперов, совершивших более тяжкое преступление: к ним казнь эта уже активно применялась. А всё ведь только начиналось, власть едва набрала обороты. В коридоре Акутагава столкнулся с Чуей, разминулись без слов. «Накахара. Истинный золотой мальчик Огая. Ну и пускай, порчей своей, возможно, и уничтожит страницу». Чуя стоял перед своим боссом, уже готов был исполнять любой отданный ему приказ, но Мори, казалось, и не замечал его, копаясь в своем телефоне. Пришло сообщение. Огай никак не мог оторваться. Мари, конечно, удивляла, но это… это... Случайному человеку фотография могла показаться забавной, только вот Мори не знал, как реагировать на этот вздор. Мари и Николай Гоголь собственной персоной. Да еще и с такой мерзкой улыбкой. Мори скривился. Неужели случилось то, чего он так опасался? – Что-то не так? – рискнул спросить Накахара. – Всё так. Мари вышла из игры.Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете. Мф.23,13