– Тут вкуснее трапезничать? – эхом пронеслось по подвалу. Достоевский оперся на бетонную стену и разглядывал Мари с ухмылкой, но взгляд его выдавал усталость. – Как вошла?
– Спроси у своего дружка-клоуна, – она отряхнулась, успокаивая дрожь в пальцах, и раздраженно продолжила, – мы с ним встретились в столовой и поспорили, и его аргументом стала эта комнатка. – В целом, ложью была только часть про столовую, так что совесть особо не кричала о неправильности обмана любимого.
– И кто же победил в споре? – поинтересовался Достоевский. На двери в подвал пропищал электронный замок, сигнализируя о новом посетителе. В лабораторию вошел пожилой мужчина в белом медицинском халате, рукава которого были в невыстиравшихся коричневых разводах, и, заметив Фёдора, стремительно направился к нему. Достоевский забрал бумаги, которые тот ему протянул, кивнул одобрительно и жестом велел продолжать работу в том же духе.
Мари признала мысленно, что победила явно не она. Хотя, подумать, ведь при дискуссии философской больше выигрывает побежденный – в том отношении, что умножает знания. Так и она умножила – знала теперь природу своей истинной воли. Взглянула на Фёдора, а он всё понял.
– Ясно. – Спокойно произнес он и, ожидая своего вердикта от нее, подошел к клетке с Кью и заглянул внутрь, проверяя состояние. Так же поступил и с двумя другими заключенными. Вернулся к бумагам, переданным ему врачом, и что-то в них отметил. – Пока успехи не так велики. Но сегодня Господь смилостивился и, кажется, внял моей мольбе.
Мари всё выжидала удобного момента, чтобы попросить хотя бы ввести ее в курс дела. Но вдруг осознала, что это незачем. Она поняла, что истолковала происходящее здесь истинно. По его взгляду, смотрящему чуть иначе, чем раньше: без прежнего недоверия, больше не обвиняя в том, что залезла куда не надо. Не скрывая, а посвящая.
– Не озлобилась на меня? – Фёдор подошел ближе и педантично поправил замявшийся воротник на рубашке Мари. – Поедешь со мной.
– Какое-то задание?
– Отчего же? С тобой хочу быть, – ответил он, больше не избегая таких слов, – пока еще можно.
– Хочу есть. И переодеться надо. – Мари его тактику быстро схватила – ничего не спрашивать, ничего не оправдывать, только делать.
– Не будешь ходить так где-то, кроме спальни, – взглядом указал он на рубашку, сквозь которую еле просвечивалось черное кружево. В голосе его слышалась угроза, но отнюдь не злая. Пока предупреждающая. – Это неблагопристойно и… – он замолчал, заметив, что Мари пустила с него смешок. Точно, подумала она, ревнивое сердце демона… Правду Николай говорил.
Мари перевела взгляд с него на лабораторию.
Здесь он творил. Создавал свою химеру, которая станет символом нового мира, предвестием падения мира самым действенным инструментом его очищения.
Кью. Его безумие было его проклятием, и сумел он обратить свою прокаженную душу в оружие заразного сумасшествия. Его способность поражала умы иллюзиями и темными страхами, несущими смертельные последствия, и через безумие это другие ощущали боль и страдание, которую он разделял с ними.
Брэм. Король бессмертных, один из десяти страшнейших бедствий человечества, растревоженный и вынужденный работать своею неистовой силой на идеи чужие. Кусал, лишал укушенных воли и распространял заразу.
Пушкин. Сила его убивала жестоко: отравляя жизнь страшным недугом, разъедая органы жертв, несла своим проклятьем только смерть.
Их силы были страшными карами, а в симбиозе стали бы еще разрушительнее, эффективнее стали бы служить Достоевскому, подчиняясь его голосу и воле.
День и ночь он проводил здесь эксперименты по объединению троих нужных ему одаренных в единую совокупность: такую гармонично сочетающуюся, усиливающую друг друга, и совокупность эта по замыслу демона стерла бы с лица земли всех грешников. Это стало бы предисловием новой главы в человеческой истории. В своем фанатизме верил, что даже в самом глубоком разложении придет к новому рождению, к благоденствию без греха. Это было ценой за достижение нового начала. Свободы от порока.
Не получалось. Не мог он постигнуть такой путь, приведший бы его к слиянию всех их в одном теле. Бесплодные усилия, мучительные попытки придумать путь к своей цели пусть и не заставляли его впадать в отчаяние, но явно тормозили. Он вербовал лучших знахарей и вынуждал умнейших специалистов взяться за это, да те были бессильны перед такой безумной задачей.
Вдруг осенило. Только душа, жаждущая искупления так же сильно, как и он сам, могла бы помочь. Только тот, кто влеком был жаждой воскресения в новом теле, в теле, что будет нести благо. Фёдор застыл в тот миг в прозрении. Оно. Это оно.
– Соберись. Встретимся во дворе.
Сегодня решится. Сегодня всё решится.
Я видел Откровение.
Мари обернулась на Фёдора, оставшегося стоять на месте и о чем-то усердно размышляющего, и поспешила подняться. Не желала задерживать. Забежала к себе, приняла душ, готовая начать этот день заново, игнорируя и стирая его неприятное начало. Холодало. Так не хотелось вылезать из душа, так тепло здесь было и так приятно. Но дело ждало, и она вылезла и быстро высушилась. Быстро оделась, а сверху накинула рыжий полушубок, который стащила еще с казино. Взглянула на себя в зеркало и отчего-то так гордилась собой настоящей. Красивая. А еще наконец нашедшая место в жизни.
Она сбежала по лестнице в холл, а из него во двор санатория. Там ее уже ждал Фёдор. Всё такой же задумчивый, как был в лаборатории, только отчего-то сегодня гораздо задумчивее, чем всегда. Заметив Мари, открыл для нее дверь машины.
Что же ты планируешь, раздумывала Мари. Раздумывала и разглядывала его, всё удивляясь такой способности сочетать в своих действиях силу, спокойствие с отчего-то сейчас совершенно не свойственной ему потерянностью.
Около получаса ехали молча. Хотелось спать. Мари рассматривала город в окно.
Вершилась шестая казнь, топившая в крови, капающей с нарывов человеческих. Темные тени, сгущающиеся над городом, пронизывали сердца жителей тревогой. Йокогама, однажды сиявшая благодатным светом цивилизации, теперь брала на себя бремя и ужас казней, столь таинственным образом повторяющихся в этом месте. Жители, грешные его жители на собственной шкуре ощущали наказание за свои грехи. Если для предыдущих казней они всё искали и искали научное оправдание, успокоившее бы их сердца грешные, то к седьмой уже смирились, пусть еще и не уверовали, только ожесточив свои сердца, уверенные в том, что гнев Божий вызван был жестокостью их начальников. День за днем оглашаемый казнями город, тонущий во грехе и анархичных беспорядках, был одержим ожиданием своей очередной доли.
Всё разлагалось: плоть и душа отравлялись отчаянием и погружались в бездну страданий. И только в его сердце горел огонь предвкушения конца падшего и начала святого.
Фёдор упивался. Каждая казнь была благословением, помаленьку оттирающим проказу с мира. В язвах и нарывах человеческих разлагалась их греховная природа, а они отчего-то кричали и страдали: видимо, не поняли великую суть процесса. Из греховной человеческой плоти возводились столпы нового мира. Кто-то отчаянно выходил на улицы в поисках спасения. Спасение дарую им только я, думал Достоевский, выруливая и наблюдая перед собой эспера, который выбежал на дорогу и в агонии раздирал свои вызванные казнью раны. Раб своего тела, искаженного гнилью. Скоро и ты будет освобожден – немо сверкнуло в устах Фёдора предвкушение новой эры.
– Расскажешь, куда едем? – атмосфера за окном была гнетущей. Мари хотела хотя бы разговором разбавить обстановку.
– В одно синтоистское селение. Ехать ещё часа полтора. Это в Гумме.
– Зачем туда?
– Найти человека.
Фёдор остановился на пешеходном переходе и, не отрывая взгляда от дороги, рукой протиснулся к задним сиденьям и достал с них коробку конфет.
– Держи. Не ела. Уедем несколько дальше и нормально отобедаешь. Если всё пойдет хорошо, задержимся в деревне.
Контрольно-пропускные пункты, надзирающие прежде за эсперами в городе, пропали. Потому что пропали и эсперы – сидели по укрытиям в надежде на то, что казни обойдут их стороной. Но и светиться в городе было бы глупо.
Мари улыбнулась ласково, взяла одну конфетку из коробки и отвернулась к окну. Отчего-то стало грустно: это было похоже на какую-то романтическую, почти семейную поездку. Глупая и нереальная идиллия. Безмятежности больше не существует. Пустая иллюзия, пустая и тягостная. В моменты, когда, казалось, она просто обязана была расслабиться – не могла. Везде ее догоняло это страшное и одновременно такое желанное предвкушение заката мира.
Еще через полчаса, как он и сказал, остановились у какой-то придорожной закусочной. В ней за исключением персонала совсем не было людей. И так место нелюдное, так еще и попрятались все. Мари заказала лапшу с кальмаром, а Фёдор ограничился только чаем, списав на то, что не голоден. Сегодня с ним было явно что-то не то, заметила Мари. Таким он обычно становился, когда проектировал что-то важно-стратегическое, но результата сразу предсказать не мог.
– Что замышляешь? – ухмыльнулась Мари и пальчиками огладила его лежащую на столе руку.
Фёдор взглянул на Мари с усталой улыбкой, но в его глазах промелькнула какая-то растерянность. Привыкший надеяться только на себя, доверявший только себе, чувствовал себя сейчас ужасно, возлагая свой план на другого человека. Кто вообще придумал этакую чушь: положиться на кого-то. Только создатель идеи должен воплощать ее. Поэтому Фёдор встречал теперь настоящее сопротивление. Искренне ненавидящий любое делегирование, знал, что проще было сделать самому, качественнее и быстрее. Теперь же такую роскошь себе позволить не мог.
Но как мог он доверять кому-то свое, святое? Венец творения!
Фёдор осторожно перехватил ее руку и накрыл своею.
– Я получил информацию, которая меняет всё. Теперь всё получится.
– Информацию по лаборатории? – шепотом спросила она, накручивая лапшу на палочки. – Что ты там изобретаешь?
– Мари, ешь. – Фёдор сжал ее свободную ладонь крепче, не желая обсуждать этот вопрос за столом. – Учись терпению. Ты ведь всё первая узнаешь.
Терпение. Фёдор сжал губы: самому бы поучиться. Уже и собственная кровь кипела в предвкушении, а он о терпении вещает. Терпение, терпение. Всё верно, выдохнул он. Только оно ведет к победе.
Он был на грани великого открытия, но вместо того, чтобы разделить свою радость с Мари, он просил ее ждать. Ждать, пока он будет готов поделиться этим с ней. Он взглянул на нее. Заслуживает больше, чем просто оттягиваемые обещания. Она заслуживает его полной преданности.
Достоевский молча ждал, пока та доест. Разглядывал. То ее, то фонарики гирлянды на старом потолке закусочной, которые отчего-то вызвали в нем приступ неприятной ностальгии. Кажется, он видел похожие где-то в своем детстве. Когда ребенком бродил по рынкам с ныне мертвой семьей и мечтал поскорее стать взрослым.
Он мысленно остановил себя. Какой вздор и какая отвратительная сентиментальность. Больше нельзя проявить слабость. Иначе это будет концом.
Теперь его мысли были далеки от детских фантазий. Он смотрел в окно и видел только пустошь, которая простиралась за стеклом. Было что-то мрачное и опасное в этом затишье. Фёдор чувствовал, что что-то настигает его, но не мог понять, что именно.
– Едем? – прошептала Мари, выводя его из раздумий.
– Изучи меню еще раз. Возьмешь что-то в дорогу.
Через пять минут они уже вернулись к машине. Фёдор открыл для Мари дверь и закинул пакеты с едой на заднее, только потом сел сам. Уходя, Мари заметила, что стоящие группкой у стойки официантки перешептывались им вслед. Одна даже смешок пропустила, или Мари показалось? Да и ладно: отчего-то ее это лишь позабавило. Узнали ли Фёдора? И это ее мало волновало. Обычные люди переставали быть людьми, а она же, когда была с ним, ощущала свою избранность.
Она задумалась. Но тогда что это?
Мысли наваждением начали забираться в голову. Она вдруг почувствовала свое превосходство над остальными людьми. Почему они так реагируют? Шепчутся? Может, они догадываются о ее исключительности, о том, что она не просто человек, не мелкая вошь, им подобная, а что-то большее? Их удел стоять в перешептываниях и молча ждать рождения нового мира. Мира, который она создаст вместе с ним. А они лишь официанты, смех, никто по сравнению с ней!
Мари зло усмехнулась, разглядывая себя в отражении бокового зеркала. Отчего так нравилось ей сравнивать себя с обычными людьми, с их обыденностью, с этой смешной ограниченностью. Ведь она точно была особенной: ощущала это каждой клеточкой своего существа.
Фёдор завел двигатель и включил печку. Сидел и молча прогревал автомобиль. А Мари всё больше погружалась в мысли о своей непостижимой силе. Ей вдруг показалось, что она обладает неограниченной властью над окружающей действительностью. Боже, да эти невзрачные официанточки не ровня ей. Как они посмели? Да хоть сейчас встану и убью их, решила Мари, просто сожгу, превращу в прах и попрыгаю на нем, а о них даже никто и не вспомнит. Она потянулась к дверной ручке и открыла дверь машины.
– Куда ты?
Мари осеклась.
– Они наверняка узнали тебя. Доложат кому. Я убью их, – наплела Мари. Честно говоря, ее мало волновало, что о них могут кому-то сообщить. Это было не ради осторожности. А всего-то демонстрации мощи и власти ради. Надо заткнуть их пасти.
– Успокойся. Они не заговорят.
– А если…
– Закрывай дверь.
Голос Фёдора проникал в ее мысли, почти прерывая этот опасный поток. Она встрепенулась, осознавая, что ее мысли бегут вперед нее самой. Огонь жестокой надменности внутри еще не погас.
– Нет. Я их подожгу. Первой – ту рыжую. – Она начала вылазить из машины, ведомая больной идеей. Мари воображала, как пламя охватывает тела официанток, как их крики затихают под ним, а она стоит над их телами, совершенно безразличная к их страданиям. Это ощущение мощи приводило в восторг, возбуждало. Как она могла устоять перед таким искушением?
Этих муравьишек я могла бы уничтожить лишь одним жестом руки. Кто они передо мною? Не люди даже! Му-равь-иш-ки!
– Закрой дверь и сядь.
Что это? Что со мной?
Фёдор потянулся в сторону Мари и сам захлопнул дверь с ее стороны, а после и вовсе двери заблокировал. Тронулся, стремительно набирая скорость.
Мари откинулась на спинку кресла и разочарованно выдохнула. И где мои угрызения совести, задумалась она, где же грустные мысли о том, что это не мои настоящие мысли и желания? Да нет их! Потому что они настоящие! Вот она – моя истинная природа? Вот он – эсперский грех, подлежащий искуплению кровью. Все одаренные грешны и больны! И я в их числе! Разве можно держать в своих руках силу и не давать ей выходу, томить бессмысленно, не проявляясь…
Она сжала кулаки, борясь с этими темными мыслями, понимая, что они несут в себе опасность и разрушение, но и одновременно с тем так приятны! Мари взглянула на Фёдора и поняла, что он действительно был единственным, кому по силам избавить мир от греха.
– Успокоилась?
– Ничуть.
Достоевский бегло взглянул на нее и взял ее руку в свою, кладя на рукоять коробки передач, и Мари почувствовала, как его тепло и спокойствие наполняют ее сущность. Ее опора. Ее свет в темноте. Он спасет и он поможет.
– Закрой глаза и отдохни.
Она так и поступила. Больше он ничего не говорил.
Проснулась Мари по ощущениям через час. Где они? Достоевского за рулем не было. Выглянув в окно, заметила его: он смирно стоял на поляне, поднявши голову в небо и устремив туда свой взгляд. Мари разглядывала его с неутоленным интересом. О чем же он думает, что сочиняет? Что у него там внутри такого, что доступно только ему, что скрываемо ото всех?
Мари вышла из машины. И правда, дышалось здесь по-другому. Вдруг захотелось остаться здесь. Отстроить домик, завести хозяйство. Сбежать от тревог житейских на лоно природы. Она подошла к Фёдору и поступила так же: задрала голову к небу. Молча смотрели. Он что-то высматривал, а она всё пыталась понять, что именно.
– Дальше пешком пойдем. Здесь недалеко, но дороги нет.
Он вернулся к машине, сложил всё необходимое в небольшую дорожную сумку, закинул ее на плечо и двинулся на северо-запад. Мари отставала и плелась где-то позади, рассматривая природу. Она увядала. И из-за холодов, и из-за людского безобразия. Даже такую глушь затронуло.
Через минут пятнадцать пешком чуть вдалеке наконец показались небольшие домики. В объятиях природы простиралось скромное селение. Время здесь словно замерло в безмятежности и спокойствии. Эта деревушка напоминала совсем иной, пусть тоже пострадавший от всеобщей беды мир. Но отчего-то всё, даже эта тропинка уводила в мир тишины, забвения. Здесь явно витало нечто неведомо умиротворенное, и Мари, окруженная этим приятным уединением, шла медленно, оставляя за собой лишь тихие шорохи листьев.
Они спустились с холма и, наконец, очутились в самом поселении. Невеликие хижины, покрытые старыми соломенными крышами, прижимались друг к другу в объятиях узких улочек, словно старались укрыться от ветров великих перемен.
Фёдор, предположила Мари, тоже почувствовал себя уютно, заметив, как он еле видимо улыбнулся этому напоминанию о непреходящей красоте простоты и скромности. Каждый ветхий домик здесь дышал историей. Каждый камень, каждая извилина узких улочек. В окнах показывались головы, выглядывающие рассмотреть таких редких здесь посетителей.
Мари, утопая в этой мгновенной гармонии, ощущала, как в ней пробуждается что-то глубокое и неуловимое, словно древние духи природы звали ее в свой светлый и безмятежный мир, силились подарить ей утешение и покой, отчаянно нужные в таком беспокойном времени.
– А я думал, не настанет уже такой миг. – Фёдор обернулся на чей-то охрипший голос. – Но, признаюсь, я уже давно не желаю этой встречи.
– Долго же нам свидеться не удавалось, Лев Николаевич, раз ты уже передумал, – Фёдор расслабленно улыбнулся собеседнику, – таки сбежал от ненавистной тебе барской жизни.
Смотрели теперь друг на друга в молчании. Никто не решался заговорить дальше. Двое, знающие друг о друге всё и друг другом прежде восхищавшиеся, но никогда друг друга не видевшие. Теперь всё по-другому.
– Пойдем уж… – сдался Толстой. – А она пусть в дом заходит. – Повернулся он к Мари. – Тащиться за нами будет и мешать.
Толстой, ведя их к своему дому, шел впереди. Они следовали за ним. Фёдор поддерживающе приобнял и потряс Мари за плечо, как бы говоря, чтоб она не воспринимала его слова всерьез и не бушевала больше. Но Мари это не обидело. Она разглядывала Толстого, отчего-то проникшись какой-то неясной жалостью к нему: на вид не старый, а волосы местами поседевшие, лицо бледное, хотя не страшное. Борода его вряд ли могла полноценно зваться бородой: это был хаотичный разброс таких же преимущественно седых волос по лицу. Этот человек ее пусть и не напрягал, но ощущения вызывал не самые приятные.
Они подошли к дому. Он казался самым старым из всей деревни. Фёдор молча протянул Мари свою дорожную сумку и велел сидеть тихо и никуда не выходить. Она расположилась на подобии дивана, сразу раскрывая сумку. Решила поесть, раз делать всё равно нечего.
Фёдор и Лев молча шли по тропе, ведущей к местному деревенскому святилищу. Синтоистский храм был не из больших: храмом он только назывался, на деле выглядел как все дома здесь, разве что был чуть больше и наряднее.
Они подошли к дзиндзя и вошли сквозь священные врата внутрь. Фёдор, на удивление, прежде не посещал японских храмов, да и мысли их посетить никогда у него не было. Сейчас же шел в храм другой веры только ради перспектив воплощения идеи веры своей. Внутреннее убранство храма хоть и контрастировало с тем, что любил он в православных, однако это его вовсе не смущало. Даже в таких мелочах было отражение синтоизма, поэтому удивляться было нечему.
Прошли вглубь зала и сели за низкую скамью. Первым начал Толстой:
– Сбежал я, Фёдор, хоть и мучаюсь. Всё мучаюсь… Это доля моя тяжелая. Пусть здесь она кажется легче. Легче и живется и дышится. Соблазны мира не улавливают меня. Но грехи мои так и тяготят.
– Не сбежал значит. А хочешь? – Фёдор удобнее расположился на сидушке, прикрывая глаза. – Вижу, что хочешь, не обманешь.
– А кто не хочет, милый Фёдор? Но из такого уже нет мне выхода.
– Искупи грехи. Вот твой выход.
– Не говори о таком в этом месте. Вера в искупление, Богородицу, Воскресение есть для меня теперь кощунство и ложь, творимые для земных целей! Не могу я боле быть верен тому, что представляется мне ложью. – Толстой всплеснул руками, сам почти нарушая священную тишину. – И не только не могу, но знаю, что в это верить нельзя!
– Твое открытие мне не близко и не сродно. Но я его уважаю. Оба мы с тобой горим любовью и к людям, и к миру.
Фёдору не нужна была подобная громкость, крикливость для того, чтоб убедить другого. Он вел собеседника по своим же мыслям, плавно вводил его в рассуждения, которые были удобны только Фёдору. Не спеша подбирал ключи, отпирающие двери сомнений.
– Лев, подумай же. Разве
это ты выбрал? Частичное покаяние? Нет… Частичное покаяние невозможно. Истинное спасение заключено в нашей способности возрождаться из смеси собственных грехов в смесь человека нового. Безгрешного.
– Зачем ты пришел? – поникши, прошептал Толстой, ища ответ в его глазах. – Просить?
– Да. Просить.
– Проси же. Но что я могу дать тебе? Всё уже раздал.
– Твоя способность. Твой символ вечного возрождения.
– Ты делал ужасные насильственные вещи, Фёдор. Неверно это. Хоть и знаю, правда знаю, что во благо.
– Верно лишь тогда, Лев, когда твое сердце соединяется с истиной, – прошептал он, словно изгоняя сомнения из своей души. – Что говорит твое? Ты ведь хочешь. Внутри всё равно хочешь. Иначе сгрызёт.
– Не знаю, Фёдор, не знаю. Я приму ту судьбу, которую мне уготовил Господь. Настоящий, а не ваш… Ваш меня, как оказалось, отлучил по указанию высших государственных начальников.
– И что же ты, сразу оставил свою веру? Не ты ли боролся, не ты ли надеялся победить… – цитировал Фёдор, – …победить огромную силу всех правительств, имеющих в своем распоряжении миллиарды денег и миллионы войск?
– Не сравнивай. Тогда в наших руках было только одно, но зато могущественнейшее средство в мире – истина… – Толстой опустил голову и рассматривал свои покрасневшие руки. Отчего-то они начинали очень сильно зудеть.
– И сейчас она у нас есть.
Достоевский следил за реакцией Толстого. Он внимал ему, но тень сомнения в его глазах не уходила. Но человеком он был давно потерянным. А таких убеждать легче всего: лишь дать им то, в поисках чего они потерялись.
– Отчего ты, Лев, поверил в эти фальшивые учения? В слова, но не в их глубину. Только во Христе нашем можно найти истинное спасение. Не в церкви, подотчетной начальствующим лицам. Которая благословляет войны и поступки государственных насильников! Гонения и неравенства... Это всё я стремлюсь уничтожить! Разве не хочешь ты тоже, разве забыл настоящие истины? Истины Христа! Истины о любви и жизни, о благе и мире! – шепот Фёдора становился всё безумнее и оттого всё убедительнее.
Доза сомнения вдруг обратилась искрой в глазах Толстого.
– Ты первый увидел эту пелену обмана над миром. Догмы как ловушки для души, лживые обеты ради неосязаемого блага. Но истину сокрыть невозможно. Ты ведь тоже чувствуешь, как она рвется наружу?
– Чувствую…
– Тогда помоги мне. Может мы и ведомы разной правдой, но и освободит каждого своя.
Толстой помолчал с минуту.
– Помогу, помогу чем смогу... Терять мне нечего и стремиться не к чему. Здесь, общаясь с землей и трудясь, всё равно не сбежал. Помогу, ежели прав ты, революционер, искуплюсь я. Гляди, воскрешусь честным и праведным. – Толстой поднялся со скамьи. – Точно революционер. Революционер и эксплуататор людских сердец!
Достоевский тоже встал и добро улыбнулся ему. Пожали руки. Толстой направился к выходу и поплелся неторопливым, усталым шагом обратно к своей хижине. По пути они больше не обмолвились ни словом. Фёдор, признаться, был сильно удивлен: планировал, что без использования силы не обойдется. А всё решил простым разговором. Толстой в своем нелепом и отчаянном поиске веры совсем свихнулся, подумал Фёдор.
Наконец дошли обратно до дома. Он отворил дверь и вошел. Расстелил на полу старые, уже просевшие подушки из потрепанной ткани, чтобы сесть за стол, и пригласил за него гостей.
– Только завтра отправимся, а пока останешься. – Он обращался только к Фёдору, напрочь игнорируя Мари. – Правда съестного совсем мало, один хлеб. Мясо… Сначала весь скот передох резко. Но я не голодаю: мяса в моем доме никогда не было. А теперь и фермеры отказываются работать, рис собирать, подхватили что… Все у них руки в ранах. Да и у меня вот что-то начинается… – Толстой вновь взглянул на свои уже расчесанные ладони, на которых начинали зарождаться раны. – Вон, на жнивье только пара ребятишек осталась, – рассказывал Толстой, оторванный от информационного поля городской цивилизации, и намазывал гостю масло на хлеб, – поешь, а я для тебя постелю на диване. А тут сам посплю.
– Мы можем поехать и сегодня. Сейчас только обед. – Достоевский насторожился. Вдруг, тот и сам планировал что?
– Поедем с утра. Сегодня напоследок молодым на поле помогу. – Лев протянул Фёдору кусок хлеба.
Фёдор взял с его рук бутерброд с маслом и отдал его Мари. Ее мутило от рук Толстого, постепенно покрывающихся гадкими язвами, в которых хлеб этот успел побывать. Мутило до отвращения, и она сначала отнекивалась, аргументируя тем, что уже поела то, что они взяли с собой, но заметив взгляд Фёдора, который просто кричал: «я всё понимаю, но возьми и сейчас же съешь этот кусок хлеба», она согласилась, борясь с желанием прочистить желудок.
Ели молча. Тишина напрягала всех. Хотелось заполнить ее хотя бы пустым разговором.
– Жениться успел что ли? – чавкая, спросил Толстой.
– Еще не успел.
– И не нужно! Кха-а… – он подавился куском хлеба и откашлялся. – Брак всегда есть страдание, которым человек платится за удовлетворение полового желания. – Толстой снова мерзко отхаркнулся, еле прикрыв рот, и продолжил пережевывать хлеб. – Считай, порабощение.
Мари чуть не вырвало. Теперь сидела потерянная, отложив бутерброд на блюдце. А Фёдор усмехнулся его словам, ответил:
– Чем больше поработит, тем буду я счастливее.
– Зря ведь. Ну, как знаешь. Вставай, поможешь мне диван расстелить, и я пойду. А ты отдохни с дороги.
Спустя полчаса Лев Николаевич принялся за работу в поле, оставив гостей в своем доме.
– Ну у тебя и приятели. – Мари поежилась зябко и прижалась ближе к Фёдору. Провела пальцами по его позвоночнику, жестом говоря тому выпрямить спину.
– Не серчай, – прошептал он ей на ушко, успокаивая, и размял спину по ее указанию, – потрепала его жизнь. Нужно его вытерпеть, он поможет.
– Он эспер, да? Что у него за способность?
– Насколько я знаю, он никогда ею не пользовался. Противоречит его вере.
– И как он согласился?
– Он не знает, на
что согласился.
– От тебя другого и не ждала, – Мари ухмыльнулась и пробежалась тонкими пальчиками по его щеке, – так в чем суть способности?
– Она позволяет ему впитывать в себя дар поверженного им эспера. Не просто нейтрализовать, – Фёдор замолчал на миг, – отбирать, проще говоря. Разумеется, с некоторыми условиями и ограничениями.
– С какими же?
– Завтра проверим. Я и сам, Мари, только по слухам знаю.
Наступил вечер. Время летело быстро и с приходом холодов темнело непоздно. Улеглись они тоже раньше обычного с учетом того, что и с утра выдвинутся раньше – таков был режим деревенского человека. Изнуренный физическим трудом на поле Толстой вернулся, когда гости уже спали. Вернее, спала Мари. Фёдор лишь притворялся, карауля и ожидая от Толстого пакости.
Лев вздохнул, готовый к участи своей, да улегся на полу на сооруженном им из простыней спальном месте.
Утром выдвинулись обратно в Йокогаму. Толстой сначала был крайне возмущен тем, что на переднем сидела Мари, но позже смирился. Однако всю дорогу трое провели в нерушимом молчании.
– Здесь водитесь, вижу... – Заговорил Толстой. Они наконец стояли во дворе санатория. – Отчего же столь знакомо это место?..
– Здесь. Скромно и уютно. Проходи.
– Ох, не потесню, надеюсь. О..!
На пороге его встречал Николай, готовый от радости прыгать от того, что в гнездышке появилось новое лицо. Пусть и знакомое.
– …О, Гоголь! Это прекрасное сердце и небольшой, робкий ум!
– Всё напутал! Прекрасный ум и небольшое сердце! – Нескромно хихикнул он, хватая ладонь Толстого и трясся ее в бешеном рукопожатии так, словно силился вырвать.
– Рад видеть моего дорогого приятеля. Ну-с, селите меня!
Достоевский поручил Гоголю организовать его заселение лично, не передавая эту заботу слугам. Тот сначала вздохнул, недовольный тем, что его заставили выполнять нудную организационную работу, но затем отчего-то переменился в лице, улыбнулся какой-то своей дурной мысли и, взяв Льва Николаевича под руку, повел к свободным палатам санатория.
Все разошлись.
Фёдор провел Мари до номера. Сидел теперь у себя на неудобном стуле, сгорбившись, одержимый. Уже скоро. Уже сегодня. Сейчас. Встал и подошел к окну. Высматривал что-то сквозь падающие на стекло капли дождя.
Ну? Где, где все? Где вы все? Где хоть кто-то, кто сможет мне перечить? Противостоять? Возмутиться? Да Сам Господь, низводя казни, мне помогает! Он избрал нас своими миссионерами, и теперь мы готовы исполнить волю его. Благодарю тебя, Господи…
Истина не подлежит оспариванию, ибо она истинна.
Все пешки были биты. Мафия, агентство и правительство: все они сыграли свою роль в партии Достоевского и больше не представляли ни пользы, ни угрозы. Больше не стоят даже траты сил. Обречены на исчезновение в пылающих казнях.
Спасибо, Боже. За все благодеяния твои. Славлю тебя и величаю. Твое милосердие молю.
Фёдор перекрестился и вышел из спальни. В кармане завибрировал телефон.
– Я слушаю.
– Ало! Это твой приятель Роберт. Помнишь меня?
– Помню. Неудобно говорить. Быстрее.
– Удобно, неудобно! – Послышался наглый тон в трубке. А Роберт был смельчаком. Потерялся, гляди, в своих ролях. – Я выполнил свою часть сделки. Когда дождусь того же от тебя?
– Сегодня. – отчеканил Фёдор и закрыл свою комнату на ключ. Бросил его в карман пальто.
– Да? Уже? – Тот, видимо, ждал ответной наглости и не был готов к удовлетворяющему его результату телефонных переговоров. – Ну, тогда добро! Звони!
Фёдор сбросил звонок и кинул телефон в карман к ключам. Шел по коридору и размышлял. Пора избавиться еще кое от кого. Направлялся к Мари.
Она стояла на кухне третьего этажа. Это была не общая трапезная, а просто отдельная кухня одного из заброшенных санаторных комплексов – того, в котором была ее комната. Заваривала травяной чай. Надеялась, хоть он успокоит. Эти два дня выдались отвратительными. Вчера с утра Гоголь, днём мерзкие люди и не менее мерзкий Толстой. Надоели все. Просто надоели! Всё опротивело!
– О, ну хоть тебя нашел. – В кухню влетел Гоголь, и Мари вдруг резко захотелось застрелиться. – Мне скучно-о-о! Повесели меня.
Да как он вообще сюда попал. Его комната даже не в этом крыле.
– Что делаешь? – лез он под руку и мешал. – Давай-ка, займи себя чем-то полезным. – Гоголь сел на стол, широко раздвинув ноги, и потянулся, разминая спину. – Осточертело! Какой мужик противный. Всё хрипит о скором перерождении. А мне его охранять поручили. Да так, чтоб он не понял, что его охраняют.
– Понятно.
Мари процедила чай через старое сито и отпила.
– Ну что «понятно»! Чего общаться со мной не хочешь! – Гоголь просунул руку в плащ и выхватил у Мари из рук кружку в попытках ее раззадорить. Полкружки всплеском вылилось на ее светловатые брюки.
Минуту оба молчали. Всё. Мари определенно больше не выдерживала. Эмоциям нужен был выход.
Она выхватила свою кружку из его рук и броском разбила ее о голову Гоголя.
– О!..
Наверное, я сошла с ума, подумала Мари, но таки потянулась к верхним кухонным шкафам, достала оттуда коньячный бокал и швырнула им в Гоголя. И еще один. К ее сожалению, оба пролетели мимо: он умело увернулся.
– Увы и ах, я напился и с одной кружечки!
– Да почему ты такой!.. Мне и без тебя всего хватает. А ты пристал ко мне!
– А ты почему такая?
– Какая «такая»?! Не трогаю я тебя, вот и ты от меня отстань! Чем я тебе не угодила? – сил пререкаться с ним не осталось. Только эмоционально реагировать.
– Такая темпераментная. – Гоголь не шевелился. Застыл. Не трогал, не приставал. Просто продолжал сидеть на обеденном столе и пожирать ее взглядом. Мари взглядом следила за тем, как оставшийся чай каплями стекал по его белым волосам.
– Хочу еще огонечку. Я с тех пор ни с кем кончить не могу.
Мари оторопела. Да что за наглость!
– Отвали! Да как тебе с себя не стыдно приходить ко мне и нести этот бред! Пропей лекарств! Сними кого подороже! От-ва-ли!
– Да не доходит до тебя что ли, что не могу больше найти таких! Даже из тех, кто подороже.
– Не ты ли мне вчера говорил, что тебе от меня ничего не надо и ничего я тебе не могу дать? Так проваливай! Мы уже все обсудили.
Гоголь вдруг хищно улыбнулся. Спрыгнул со стола и двигался к ней.
– А может, мне тебя этим и пошантажировать? Клюнешь?
– Ну пошантажируй. – Мари надменно усмехнулась, вжимаясь в тумбу. – Пойди, раструби всем мой секрет, а потом сам убей или доверь это Фёдору, несчастный ты пустослов. Ну, сделай хоть что-нибудь. Одни слова.
Провоцирует. Гоголь теперь стоял уже вплотную и всё еще болящей от вчерашних ожогов рукой сжимал талию Мари. Крепче и крепче, уже до боли. Мари выдохнула томно, и тут же пустила смешок, маскируя этот случайных выдох.
– …или такое сильно бьет по самооценке? Девушка предпочтет смерть сексу с тобой. А ты приходишь к ней и продолжаешь унижаться. – Мари была полностью вжата в эту проклятую тумбу. Не вырывалась, а только искала пути грамотного отхода. Чёрт. Она оставила спички в уличных брюках.
– А я пойду и раструблю. Что будешь делать? – он перешел на шепот и дышал им ей в шею. Не мог сдерживаться. Хотел. – Будешь такой же смелой? Такой же грубой?
– Пойди и раструби. Слова, опять одни слова. Тошнит уже от них. – Голос Мари подрагивал. Держалась она и правда смело, однако не знала, что делать. Физически он превосходил ее в разы, а ещё большего шуму создавать не хотелось. – Ну же? Труба не трубится? Хотя, тебе не привыкать.
– Я ведь даю тебе то, о чем ты меня просила. Бери.
Ладонь Гоголя стекла по талии к копчику, прижимая обездвиженное тело Мари ближе к себе. Щеки вспыхнули, хоть в этих прикосновениях она не находила ничего и не вызывали они у нее ничего, кроме мерзости.
– Всего раз – и будешь свободна. Как минимум, от меня. Заживешь. Больше не придется… – губами мягко укусил ее за ушко и облизнул его край, – ...волноваться. Унесу твою тайну в могилу.
Мари была слишком умна, чтобы верить клоунам, но слишком слаба, чтобы их избежать.
– Три секунды на ответ. Иначе…
«Раз»
Николай губами коснулся ее шеи. Не в поцелуе даже, а просто в прикосновении. Мари даже не дернулась. Только зажмурилась. До чего тупой блеф. Эти фокусы по праву можно считать устаревшими.
«Два»
Прикосновение остановилось. И тут же углубилось, но всё еще не было поцелуем. Скорее жадным требованием. Он нежно гладил ее поясницу и кусал губами шею. Мари молчала и тяжело дышала. Какой же он глупец. Это даже не заманчиво. И не пугает больше его пустой шантаж.
«Три»
Николай в миг отстранился. Больше ничего не говорил. Только кивнул ей и, обернувшись шинелью, удалился.
Мари выдохнула. Реагировать на это даже в мыслях больше не было сил. Снова поставила чайник и, пока ждала, чуть дрожащими руками собирала осколки с пола.
Повторила те же действия и наконец уселась за стол. В тишине пила чай. Умиротворение. Никто ее не трогает. И не тронет больше. С Фёдором она обладала истинной неприкосновенностью. Он сможет ее защитить.
Мари вдруг осенило. Может, ей самой ему рассказать? О своем прошлом, о том, как и зачем она появилась в организации на самом деле, о своих целях и последующем от них отречении? Просто сказать правду!
Правда! Вот оно, величайшее оружие. Болезненная, но нужная правда. А высказанная любимой женщиной возымеет ведь еще больший успех!
Мари сжала горячую кружку в руках. Что за чушь. Да что это за чушь, которая постоянно лезет к ней в голову! Признаться! Глупость, совершенная глупость, самоубийство. Не выпускай лихо, пока оно тихо – вот правда! А если Гоголь заговорит, тогда уже и буду думать, решила Мари.
Обычный горячий чай казался сейчас невероятным удовольствием. Мари выдохнула. Сейчас она могла с полной уверенностью сказать, что опасность миновала. Она была спокойна. Защищена какой-то силой. А поэтому могла себе позволить вот так не спеша чаевничать.
Скрипнула дверь на кухню. Мари закатила глаза: да сколько мой покой ломать будут! Но вдруг взгляд ее смягчился, когда она заметила Фёдора на пороге.
– Вот ты где. Обошел весь корпус.
Мари нежно улыбнулась, встречая его взгляд.
– Устала. – Констатировал Фёдор, переведя взгляд на пол, на сгребенные в кучу осколки стекла.
– Устала. – Согласно повторила Мари, выдыхая. Лучше ему не знать, откуда они тут на деле.
– У меня для тебя есть поручение. Буду рад, если согласишься, но и отказ приму, – Достоевский положил руки ей на плечи, сжимая, силясь расслабить, – подумал, ты будешь только рада, – Фёдор намекнул на ее недавнюю одержимость идеей кого-то срочно убить. – Необходимо избавиться от некоторого человека. Даже не избавиться. Скорее убедиться в его истреблении.
– От кого?
– Ты его знаешь. Когда-то мы с тобой ужинали с ним и его спутницей.
Мари отпила горячего чаю, наслаждаясь массирующими движениями на плечах. Блаженство.
– Тот чиновник?
Мари поняла, о ком речь, и вдруг вспомнила, что видела его и в мафии. Ей стало невероятно интересно, что же это за человек, и, не гонясь больше за информацией, а только за утолением своего интереса, она попросила Фёдора рассказать о нем.
– Человек он очень влиятельный, но влияние это иссякает. Да и теперь его пора пресечь полностью. – Достоевский насыпал в чашку заварку и залил остатками кипятка. – Стоит над всеми чинами в городе и дает им ощущение того, что их чины так же значимы, как и его. Портовые псы, детективы, отделы по делам одаренных и прочие структуры были под ним. Он здорово послужил мне. – Фёдор присел за стол рядом с Мари. – Но долг ему отдавать я не стану.
А. Выходит, тот и не был предателем Фёдора. Только его прислужником. И думал, что это Фёдор ему служил.
– Хорошо. Только чай допью.
Мари получила инструкции. Лежала, спрятавшись за парапетом, на крыше постройки почти напротив правительственного здания и заранее определяла для себя пути отхода. По информации Фёдора, Роберт заканчивал свой рабочий день к пяти часам. Сейчас на часах было без пяти минут.
Выглядывала из-за небольшой ограды и глядела в бинокль, высматривала свою цель. Ну же! Всё его нет и нет.
Признаться, она не совсем поняла задание Фёдора. Не убить, а удостовериться, что он будет убит. Это задание исполняет кто-то другой, а она здесь только лишь проконтролировать? Наверное. Мари ожидала.
Вдруг она дернулась от внезапного раската грома. Что за? Небо только что было ясным, а теперь всё резко потемнело. Зловещие облака скрутились в одно целое, предвосхищая предстоящую катастрофу.
Грозовые вихри кружились сверху, приглашая небо к великому торжеству. И вот в ответ на этот вызов из темных облаков раздался громовой рокот. Небо дрожало. Оттуда, из недр могущественных туч обрушился огненный град, гневом Его проливаясь на грешный город.
Сердце Мари замерло.
Она взглянула сначала в небо, прикрывая лицо рукой, а затем вниз. На улицах люди, встречая огненные сгустки, в панике разбегались, стремясь укрыться от небесного армагеддона. Но Мари ваянием стояла на крыше огромного здания, глаза ее сверкали, отражая огоньки падающего на людей пламенного града.
Седьмая казнь являла себя. Произвел Господь гром и град, и огонь разливался по земле. Послал Он град на землю грешную. И был град, и был огонь между градом. Град такой сильный, какого не было во всей земле со времени населения ее. Бил по всей земле всё: от человека до бродячего животного, и здания рушил, и деревья ломал.
Люди кричали в ужасе: видели, что в каждой градине горит пламя. А летели они прямо на них. Поняли, что это гнев Того, Кто может менять природу вещей.
Что происходит? Почему ни одна градина не летит в меня? Они повсюду, но только не рядом со мной!
Казнь приближалась к своему пику. Мари вновь взглянула с крыши вниз, туда, где катались по асфальту в своих последних содроганиях подоженные люди. Там же она заметила свою цель. Видимо, он вышел из здания еще до того, как всё началось, ведь сейчас отчаянно стучал кулаками по дверям правительства, чтоб обратно впустили. Но двери правительственного здания закрылись в надежном механизме, который активировался автоматически при возникновении опасности. Войти и выйти никто не мог. Роберт пытался пальцами разомкнуть автоматические двери, но безуспешно. Рядом была и обычная дверь, и вот теперь он дергал за ручку, дергал, снова стучался и повторял то же самое много раз, но никто не открывал.
Мари свысока следила за его трепыханиями.
Вот же неудачник.
Умело уклоняясь от падающих с неба пламенных глыб, ко входу подъехал автомобиль. Роберт, показалось, выдохнул и кинулся к нему. Залез. А Мари внимательно следила за его нелепыми действиями.
Пылающие шары, изрыгаемые небесами, ниспадали на город. Жгучий град разрывал воздух на мельчайшие осколки, оставляя там, куда упал, жалкое пепелище. Всё вокруг пылало, стонало от ужаса, взывая к пощаде. И только она одна находила в этом свое величайшее удовлетворение.
Ее руки воспряли к небу, и всё тело пронзила горячая волна. Град, воспламеняясь в воздухе, слетал с небесных высот, и вдруг, перед тем, как коснуться земли, огонь этот застыл в воздухе в ожидании приказа. Мари подняла руку, и поток огня подчинился ей. Она остановила крупную градину. Вращая этот сгусток жара, направила его в другую сторону. В сторону той машины.
Это было не ее пламя, но она велела ему подчиниться. Огонь, разрушающий всё и всех, ее не разрушал. Ее слушал. Свирепые языки пламени покорными слугами повиновались ее жестам, и поток огня, рожденный во гневе небес, стал ее союзником. В тело проникла какая-то инородная, сильная энергия, которая, казалось, выжирала изнутри. Сжигала и саму Мари, но не в этом пламени, а в энергии этой, которую вынести было почти невозможно.
Мари не была исполнителем воли высших сил. Она была соучастницей, переплетая свою волю собственную с Божьей карой, была утверждением воли и божественной, живым олицетворением ниспосланной небесами кары. Разрушающей силы огненный поток коснулся автомобиля, где в панике укрылся убегающий Роберт. Точно в цель.
Огонь обрушился на авто. Оно горело с минуту, а затем раздался взрыв. Всё. С мольбою в глазах и последним вскриком ужаса Роберт стал жертвой божественного приговора. Пал в огненной агонии. И в этот момент Мари ощутила нечто большее, чем просто победу, успешное завершение задания, – она стала почти инструментом божественной справедливости. Огонь ее принес не гибель, а первое очищение. Еще один знак Господень был исполнен.
В глазах потемнело, и Мари, не вынесшая боле энергии столь сильной, рухнула оземь, тая в огне.
***
Николай вприпрыжку шел по коридору. Пора открыть его дорогому другу Дос-куну глаза на жестокую природу женщин! Помочь, спасти, даровать свободу!
На деле же, естественно, таких благих намерений не было. Была жажда мести. Желание отплатить за растоптанное ею эго. Посмеялась и сочла это всё за блеф. Говорит, пойди и раструби! Не смею перечить!
Дура. Ну и дура! Пора бы и мне похохотать!
Гоголь рассмеялся своим мыслям и подергал за дверную ручку. Закрыто. Вот незадача! Он образовал портал и, повернув замочек изнутри, открыл себе дверь. В благодарности поклонился этой двери и бесцеремонно прошел внутрь, в комнату Фёдора.
Так-с. Ну, и где же
он. Главное, чтоб не оказалось так, что Достоевский не забрал его из казино. Николай нагловато открывал ящик за другим в поисках своей цели. Нигде нет. А!
Шут забыл о собственной способности. И вот, вспомнил.
Предмет был уже знаком ему, а значит, с помощью способности нашелся в два счета. Он нащупал объект своих поисков в портале и вытянул его, как оказалось, из какой-то всё еще не разобранной с прошлого переезда коробки. Любовался теперь находкой.
Это был диктофон Вареньки. Тот самый, куда она записала преинтереснейшие сведеньица со своего визита в мафию! Тот самый, где было чистейшее признание Мари.
Да… Николай вертел его в руках, почти гладил ласково. Внешне он напоминал маленькую флешку: то же устройство, те же царапины на корпусе. Неужели Достоевский так его и не прослушал? Или, может, прослушал и великодушно простил Мари? Николай пропустил эту мысль и тут же с нее дико расхохотался. Да не бывать такому! Да и убийцу Вареньки тот обещал прикончить своими руками. Хотя-я-я, задумался Гоголь, тогда они и в своих глупых сношениях не состояли! Да нет, что за чушь! Очень вряд ли. Женщины, рассуждал Николай, хоть и обладают какой-то неадекватной силой омрачения мозгов влюбленных в них мужчин, но явно же не до такого помутнения сознания! Фёдор, которого он знал, предательства не прощал. Никакого и никому.
Но тут такая ситуация… Гоголь сел за скрипящее компьютерное кресло и закинул ногу на ногу. Такая, что предатель – его так называемая женщина. Это может всё усложнить. Да нет же! Николай почти взлетел с кресла и ударил кулаками по столу в попытках прийти к логическому результату своего странного мыслительного процесса, решить всё так, чтобы крайним вдруг не стал он. Нет, до такого даже эта вошка не могла и не сможет Достоевского опустить. Как я могу быть такого низкого мнения о своем лучшем приятеле! Всё!
Николай сам себе вынес вердикт, приподнял один из мониторов и подложил под его ножку клочок бумаги с надписью «послушай меня». Сверху методично ровно положил диктофон и ахнул своей инсталляции. По его расчетам, сюда она в ближайшее время не проникнет, а если и проникнет, то точно после Фёдора. Красота! Готово!
Уходя, Николай хлопнул дверью и с помощью портала закрыл ее изнутри, заметая следы своей маленькой шалости.
***
Спустя час Мари очнулась на крыше. Отключилась из-за перенапряжения? Она приподнялась на локтях и поморщилась; спина ее, видимо, промерзла от холодного бетона и сейчас очень болела. Мари встала и пришла в ужас от открывшегося перед ней вида: больше половины зданий разрушено, ни одного деревца не осталось: все погорели. Город превращен в пепелище.
Издалека до нее донесся шум – громкие крики и рев моторов. Мари прищурилась, пытаясь разглядеть источник этого противного шума. На некоторых уцелевших улицах города патрульные автомобили мчались туда и сюда, охраняя последние оставшиеся участки цивилизации. Люди бегали взад и вперед, укрываясь от падающих с неба огненных шаров, некоторые из них самоотверженно помогали другим выбираться из завалов. Кто-то искал своих. И находил их трупы под завалами.
Таков гнев Божий.
Мари осторожно спустилась с крыши по лестнице. По данной ей инструкции, после выполнения необходимо было пройти две улицы на восток. Так она и поступила. Шла. Шла, постоянно спотыкалась о разломанный асфальт и укрываясь от выбивавшихся отовсюду окон и рушившихся стен зданий.
Да заткнитесь! Голова трещала от перманентных людских оров. Зачем так орать! Будто есть в этом смысл. Смиритесь и достойно умрите, исполняя Его волю.
Она заметила кучку людей, суетившихся возле обгоревшего здания, которое прежде было больницей. Медики старались помочь раненым и выжившим. Добровольцы агитировали выживших присоединяться к помощи пострадавшим. Мари прошла мимо.
Завернула за угол, где ее ждал автомобиль. За рулем сидел какой-то незнакомый ей человек, но по номерам она поняла, что это был обычный работяга Фёдора, один из десятков таких же.
– Вы в порядке? На час задержались. В меня тут еле не прилетело. Сто раз уже перепарковался. – Водитель болтал без умолку.
– Не стоит беспокойств. Поехали быстрее.
Дорога выдалась ужасной. Каждые сто метров виделся очередной разлом в тротуаре, с неба всё сыпался град огненный, пусть и слабее, чем на пике своего явления, а на выезде с города, как раз в сторону санатория, – пробка неадекватных масштабов. Все бежали. Водитель по неровным и разломанным обочинам объезжал пробку, а Мари на заднем всю трясло. Она никогда не пристегивалась, но этот раз стал исключением – иначе бы просто летала по салону.
Приехали только через час.
У входа ее встречал Фёдор, тоже откуда-то только вернувшийся. Водитель склонил голову в почтительном кивке и удалился.
– Что такое? Бледная. – Фёдор прикоснулся к ее лбу губами. – Справилась?
– Да.
– Отдыхать пойдешь или со мной делами займешься?
Мари зевнула, но несмотря на смертельную усталость и отвратительное самочувствие, ответила почти шепотом:
– Хотела бы с тобой побыть.
– Я рад. Спасибо, – еще один беглый поцелуй. Теперь на руке. – Ты разделишь со мной и этот момент.
Фёдор помог ей снять шубку, взял ее под руку и повел в лабораторию. Ей уже не жутко было находится здесь, остался только безумный интерес зрителя с первого ряда. Что же будет, как же будет?
Теперь задействованы были не только три камеры. В четвертой сидел Толстой. Мари взглянула на него сквозь маленькое окошко и отчего-то улыбнулась: несладко ему пришлось. Пытали. Весь избитый, что-то стонал и хрипел.
– Ты всегда можешь уйти. – прошептал Фёдор, прижавшись к Мари сзади, беспокоился. Но вдруг усмехнулся, заметив на ее лице не ужас, а маленькую довольную ухмылочку. Толстой поднял голову, подумав, что эти слова были адресованы ему.
– Не о таком ведь договаривались, кха-а, Фёдор… Не о таком… – мужчина отхаркнул кровью. Не смогу я это сделать.
– Никто уже и не интересуется. Ты сделаешь. Переродишься в честного и праведного человека, сотрешь все свои пороки и все ошибки, совершенные до. В этом твоя способность, твой величайший дар, прозванный Воскресением! Твоя суть! Воскресни и все грехи свои искупишь.
– Воскресением, кх..х, да… –Толстой уже еле хрипел. – Да… Только не нужно больше… Не могу больше терпеть эту… боль… Но как же я… Я не могу убить. Я не могу убить! В ненасилии истина! Не убий, просил нас Господь! Ты отверг это, Фёдор, и твое отвержение для меня теперь страдание!
– Тогда познай это страдание как неизбежное следствие своего нравственного зла. Очисть душу него. Обрети совершенное счастье. – Достоевский отворил камеру, подошел к изможденному телу и схватил его за шиворот. – Поднимайся. Чувствуй страдание и боль. Они всегда обязательны для широкого сознания.
Мари дрожала. Чуть отошла, чтоб не путаться под ногами. Ее разум сражался с отвращением, но ее тело, пробудившееся к новой страсти, тянулось к этому тайному обряду.
Фёдор поставил Толстого на ноги и вручил ему серебряный нож, больше напоминающий ритуальное орудие. Завел его в камеру с Кью.
– Активируй способность.
На щеке Льва блеснула слеза.
– Да как я… кхх-ха… могу убить это дитя Божье?!
– Активируй свою способность и убей. Освободись. Ты искал этого спасения вечность. Так спасись.
Темница озарилась светом. Толстой активировал дар. В окровавленной и покрытой язвами ладони держал нож и не мог рукой этой пошевелить.
– Спасись…
Толстой занес дрожащую руку над лежащим в отключке мальчиком. Остановился в сантиметре от его груди.
– Не могу… Не могу…
Фёдор присел на корточки, сжал запястье Толстого и нанес его рукою несколько ударов в сердце. Мари не видела его смерти, но слышала неосознанный, вырвавшийся детский вскрик. Сердце сжалось. Она тяжело дышала и не могла понять, что сейчас чувствует. Мятежный ангел, демоном обратившийся, призванный к преступлению во имя непостижимых сил. Его рука поднималась во славу его Бога, а его слова отражались самой чистой и самой святой молитвой. Акт этот она находила очень неприятным, премерзким, но что-то в ней запротестовало против этого мнения, восхищаясь его поступком и разрывая все иные мысли.
Она видела в нем не преступника, совершающего злодеяние, но пророка, заново писавшего священные законы в книге судеб. И в им совершенном действе она видела не кровь, но жертву, предложенную на алтарь великому зову свыше.
– Способность сработает так?
– Н-не знаю, Фёдор… Должна… Это же моя рука… Кровь его на моих руках!
– Тогда продолжай. – Достоевский отворил камеру с Брэмом, а за ней и его гроб.
– Целая вечность. – Послышалось усталое из гроба. Брэм заговорил. – Попрошу. Быстрее и как можно безболезненнее.
– Ты его слышал.
Толстой трясущейся рукой прикоснулся сребряным острием к груди вампира и еле надавил. Просто ковырял им плоть.
– Истязаете… – донеслось из гроба.
– Ты меня задерживаешь. – прошипел Фёдор в бешеном нетерпении. Понял, что всю работу ему придется делать самому. В упоении священным ритуалом вновь он схватил Толстого за локоть и нанес один точный удар в сердце. Брэм даже не пискнул. Только прикрыл веки, хватаясь за усладу долгожданного вечного сна.
– Последний. Друг мой, близится твое спасение.
– Ты видишь же, что не могу я. – Толстой хрипел от выпавшего на его долю испытания. И он действительно не мог: не поднималась рука.
Воздух пропитывался запахом воска и крови. Мари наблюдала за этим со смесью ужаса и воодушевления. Свидетельница кровавой симфонии, в которой каждая капля – нота, каждый стон – аккорд. В глазах ее мерцал беспокойный свет, а там, в этом мраке, она видела образ, чей контур волновал сильно. Ее Фёдор стоял там, олицетворяя нечто, что едва ли могло быть объяснено доводом разумным. Его тело было орудием Божьей воли, не иначе.
Достоевский повторил привычное действие: руку Толстого занес над хрипевшим ему в лицо русскую брань Пушкиным. И одним точным ударом погубил.
Мари была уверена, что чувствовала, как влажные ладони обожгли и ее кожу тоже, когда он в третий раз сжал запястье Толстого с ножом в руке, принося последнюю жертву.
Ей было страшно, но страх смешивался с жаждой, жаждой проникнуть в самое тайное, непознанное. Это отвратительное, но оттого такое сладкое чувство распаляло ее душу, и она почувствовала, как каждое его действие соединяется с собственным ее сердцебиением, отдавалась этому идейному экстазу полностью: каждое его слово крепче связывало их в единое целое, определяющее судьбу нового мира. Это было величайшее прозрение и разрушительное познание. Скоро всё вершится. Вместе они замуруют фарисейскую мертвую плоть глубоко в землю.
– Теперь доведи дело до конца. Убей себя и воскресни с их силами в тебе.
Толстой выхватил у него из рук нож и, казалось, только этого и жаждавший, с глухим всхрипом всадил его себе между ребер, точно в солнечное сплетение. Стёк безжизненным телом по стенке на пол и затих, пачкая воткнутое в себя лезвие алой кровью.
Во имя Бога – прозвучал приговор.
И в этот миг, в такой неподходящий, такой неуместный миг, что-то внутри Мари шевельнулось. Она вдруг ощутила, как пламя возбуждения разгорается в груди. Так не вовремя, так неправильно. Внизу скрутило, требуя. Словно в трансе Мари приглаживала свою кофту, старалась стряхнуть это наваждение. Она хотела его, несмотря на внутренний голос, кричащий ей о ненормальности этого желания в такой момент, о том, что ступает на до больного безумные стези. Но не каприз это был – жажда.
Фёдор выдохнул и окинул хрипящее, домирающее тело надменным взглядом.
Этот риск. Этот бешеный, просто бредовый риск: пожертвовать четырьмя могущественными эсперами ради жалкого, мизерного шанса успешного их скрещения. Почему Толстой просто лежит? Фёдор пнул его ногой, проверяя, но не дождавшись никакой реакции, оттащил его в камеру и закрыл дверь. С минуту наблюдал в решетное окошко, и отчего-то с каждой секундой надежда на успешное слияние улетала.
Неужели сделал что-то неправильно? Неужели всё зря? Ничего не получилось?
Фёдор почти вжался лицом в окно камеры, тяжело дышал, и каждая клетка его тела дрожала, плененная диким волнением. Фонтаны святости плескались под звонкие трели грехопадших душ, азарт смешивался со смертельным страхом того, что это конец, что он вложил эсперский актив, свой ценнейший актив в ничто! Но отчего даже страх этот трогал так приятно, так сладко?
Впервые в жизни он не знал исхода своего плана. Новые ощущения будоражили. Заводили. Сознание Фёдора плыло в тумане неведомого, но в этой дымке он нашёл странное утешение. Экстаз предвкушения.
Мари подошла сзади, просунула свои руки между рук его и обхватила торс, рисуя на нем незамысловатые узоры. Мало. Что за пытка. Ближе,
ближе, недостаточно близко! Мари силилась впиться в его тело ногтями, исцарапать, ощутить всего его.
– Чего ты?..
Дрожащей рукой он перехватил ладонь Мари и погладил ее в последнем акте самоуспокоения перед падением в бездну неизвестности. Изнывающий от неведения, готов был сгореть в этом терзающем уповании вердикта. Каждый его нерв до омерзительной и ноющей, до уже невыносимой боли натягивала тянущая эйфория на грани исступления. Великое наслаждение страшным, таким неведомым и непостижимым.
– Хочу.
Мари вырвала пальцы из его хватки и дразнящими движениями спустилась ими ниже, почти к паху. Достоевский, хрипло дыша, развернулся к ней лицом и оперся спиной о дверь камеры.
– Перестань. Не сейчас.
– Хочу сейчас.
Его сбивчивое дыхание распаляло еще больше. Что за чертово помешательство, которому она не в силах противостоять? Не могла перечить собственному желанию, разгорающемуся жарким огнем в алтарной свече, поднимавшему жар во всем теле.
Фёдор выдохнул томно, когда Мари припала к его шее губами, жадно целуя. Своим тонким тельцем силилась вжать его в металл двери, льнула ближе. Пальчиками бегала по торсу, не находя им места, но вдруг зацепилась ногтем за пуговицу рубашки и, не раздумывая, расстегнула.
Да зачем же он так горячо дышал! Мари, томясь, прикусила зубками его кадык, отчего очередной полустон сорвался с его приоткрытого рта. Расстегнула следующую пуговицу, а губами переместилась туда, где открывала эта пуговица новые, еще не исследованные участки кожи.
Пуговица за пуговицей, поцелуй за поцелуем, ниже и ниже. Мари стянула уже расстегнутую рубашку с плеч Фёдора, отбросила на пол и, наклонившись, сцеловывала стекающие по его ребрам капли холодного пота.
– Всё. Хватит, не нужно. Н-не сейчас. – Достоевский терялся в ощущениях, хотел прекратить это, оттолкнуть ее даже, но отчего-то был совсем не в силах: голова кружилась в бешеном, нарастающем с каждой секундой экстазе, в сумасшествии поглощающем и аффективном, сжирающем любую адекватность.
Она не слушалась, не ждала его согласия, не знала границ. Была вулканом, всё свое желание извергающим, обрушивающимся на Фёдора, сжигая в своем лавовом потоке всё, что пыталось этому препятствовать.
Мари опустилась перед ним на колени и подняла взгляд. Такой покорный. Такой покоряющий. Всё. Теперь его сознание точно оказалось на грани срыва.
Да что это с ним. Достоевский откинулся головой назад, ударяясь о металлическую решетку, ища опору в холодной твердости. Что за мания! Он пытался и пытался сказать «
хватит», но губы отказывались произносить такую глупость, и слова терялись в дебрях собственного вожделения. Мари, соблазнительная и страстная, продолжала бесстыдно властвовать над всем его существом.
Она облизнула пересохшие губы и дрожащими пальцами принялась расстегивать кожаный ремень. За ним и ширинку, и пуговицу на брюках. Тяжело дыша в своем больном нетерпении приспустила штаны и белье, обнажая его перед собою.
Ее желанный,
ее потерявший контроль над своим телом и разумом. Мари вновь подняла на него взгляд, нагло соблазняя, видя, что он и так на грани. Его тело дрожало от страсти, возбуждение, ставшее уже противно болезненным, усиливалось с каждой секундой, и Фёдор мысленно молил Господа дать ему сил.
Она пальчиками провела по уже твердому члену, щекоча, распаляя уже до извращенной ненормальности, до чистого животного желания, остановилась у основания и обхватила там же, сжимая плотно.
Он выдохнул почти страдальчески. За что ему такая пытка?
Губами еле коснулась, пробуя на вкус. Нежно, почти невесомо. А в следующий миг резко взяла в рот наполовину, скользила по длине и снова припадала к головке; юрким, проворным язычком заставляла его в шепоте взмаливать ее имя и вжиматься руками в металл двери в попытках не дрожать так сильно.
Достоевский смотрел на нее сверху вниз. Но вместо взгляда властного выходил только жалобный.
– Хотя, ты прав: сейчас ведь совсем неподходящий момент. – Мари остановилась, облизнулась и передразнила его слова. А он, стряхивая с лица свои мокрые пряди, только усмехнулся и пробежался пальцами по ее растрепавшимся волосам. Резко накрутил их к себе на кулак, собирая, и потянул на себя, прижимая щеку Мари обратно к своему паху, лишая теперь всякого шанса отстраниться.
– Не вздумай. Сама до греха меня довела.
Одной рукой Фёдор коснулся ее макушки и погладил в похвале, а второй, стоило ей высунуть язык, стянул сжатые в кулаке своем ее волосы еще сильнее, привлек ее ближе, заставляя провести им по каждой его вздутой венке, по каждому миллиметру его плоти.
– Теперь всегда тебя хотеть буду.
Язык только щекотал, и одной щекотки было катастрофически мало. Рука его грубее стянула пряди в кулак и с силой дёрнула вперед, прижимая Мари ближе, заставляя взять глубже. И когда он касался ее так властно, она не понимала, успокаивалось ли всё это безумие вокруг или наоборот возрастало с пущей силой. Вероятнее, второе, поняла Мари; влекомая его рукой, почти задыхалась от его толканий в своем горле и позволяла его рукам прижимать себя ближе, еще ближе,
еще и еще, так, что уже и внутри себя ощущала зуд его силы, рвущей мир на кусочки.
Ей подвластными стали все идеалы и идеи, которым клялся Фёдор.
Его мысли витали теперь и в ее сознании, смешиваясь с осознанием слабости всего мира перед силой идеи. Их идеи. В выжженном свете ее ум почти что раскололся на крошечные осколки. Она подняла взгляд на него: глаза горели, смотрели точно на нее и никуда больше, а из приоткрытых губ вылетали до чего неприличные, до чего бесстыдные стоны!
Ее сердце пульсировало с безудержной страстью, вторя его тихим вздохам. То задыхаясь, двигала головой, руками впивалась в его бедра и ногтями оставляла на них следы-полукруги. То дразняще-медленно, неторопливо и так старательно изводила его, а он снова сжимал волосы у загривка так, чтоб не смела боле дразнить.
Она погружалась в мир, созданный его умом, дрожала и трепетала перед его божественностью. Он, прозревший великую правду человечества и следующий ее велению, был единственным. Тот, с кем она смешала свою плоть и свою душу, был теперь выше всего мира. Был неповторимым. Был ее Богом.
Как, как смог он заполнить собой каждую каплю ее существа?
Он опустил руку к ее лицу, провел пальцем по втянутым щечкам и снова поднялся выше. Вновь запустил тонкие, холодные пальцы в ее волосы и сжал их на затылке. Эта игра с ее телом становилась одой ее подчинения, и она бессознательно повиновалась каждому его жесту. Сам ею управлял – то быстрее, то медленнее, то снова в каком-то безумстве двигал ее головой так, что она и сама почти скулила, а из глаз текли слезы. Бедрами толкался навстречу, заставляя давиться членом. Сама раздразнила и теперь отвечала за это, присягая своему любимому, своему богоподобному и полновластному.
Не мог Достоевский стерпеть больше такой сладкой неги, такой издевательской и такой изводящей. Упоенный ею, ее приятным ртом, ее влажными губами, неприлично кольцом сжимающимися вокруг него, был на грани. Еще движение, еще хотя бы одно чертово движение, и он изольется прямо туда: ей даже этих чудесных губ размыкать не придется.
– Боже, всё… Стой же… – шептал в предоргазменных судорогах, предупреждая. – Что?..
Фёдор боковым зрением заметил какое-то свечение из камеры позади себя, сжал ее волосы, силился ее отстранить от себя, готовый вот-вот закончить, но та ногтями царапнула его бедра, не позволив. Только ускорилась.
Он повернул голову, стонал не в силах сдержаться и, щурясь, вглядывался сквозь решетку, не веря: на полу камеры из тела Толстого воскрешалось нечто. Господи. Его творение, идеальное и святое, восходило.
В экзальтации исказилось восприятие, всё прежде ненормальное обернулось самым рациональным и адекватным, и в этот неистовый миг он возжелал свою Мари так, как желает жаждущий питья, как голодный пищи.
Его орган дернулся, и Фёдор почувствовал, как его сперма стекла в ее горло.
Проглотив всё до капли, она не смогла сдержать стона. Такого горячего и такого довольного. Выпустила член изо рта и жадно хватала теперь ртом воздух в попытках насытиться им, невинно разглядывала Фёдора, возвышающегося перед ней, и каждая дрожь ее тела была воспеванием этого величия. Она преклоняла колена перед своим Богом, исповедуя истинную его суть.
Фёдор погладил ее по голове, спустился ниже, лаская шею, поднимая за нее Мари с холодного пола и прижимая к себе. Взглянул в окно камеры в нетерпении, почти задыхаясь от переизбытка эмоций. Наблюдал, громко и тяжело дыша.
Лезвие в коже Толстого блеснуло и скрылось, рана затягивалась, и вместе с лужами крови на жертвеннике разливалось таинство Воскресения – триединство, которое нарушало все существовавшие законы и нормы, и было сильнее всего прежде существовавшего.
