***
Весна приходила степенно, с ярким солнцем и веселым щебетом прилетевших птиц. Сосредоточенно дышала она на закостеневшие от холода деревья, на припорошенную снегом землю, согревала сосульки и пускала по воде талые льдины. В звенящей весенней капели, в свежем дыхании пробуждающейся природы и клубах тумана вдалеке было что-то чудесное и волшебное. Пьянящая свобода и аромат жизни кружили голову, и легкость в теле пробуждала желание выползать на улицу и шипеть от переполняющего восторга, сворачиваться клубком под теплыми лучами. Каменистая почва всё ещё была слишком холодной, и спустя некоторое время восхищенное шипение сменялось негодующим — немного прогретые кости начинал ломить холод. Весной тело перерождалось заново, и хотя чего-то полноценного так и не происходило, Мицки чувствовал эти перемены. Они ему нравились — впервые за долгую пору он чувствовал себя не ледяным изваянием, отчаянно пытающимся согреться, а по-настоящему живым. Весна приносила разные образы, но среди них всё также преобладал образ с кувшинками. Те тоже оттаивали и начинали тихо копошиться, будто живые, по глади озера: иногда чудилось, как они ныряли, баламутя воду, иногда — как сталкивались друг с другом и уплывали в разные стороны, готовясь к удару вновь. Совершенно разных цветов — красные, жёлтые, фиолетовые, розовые и белые — они заполняли собой пространство почти полностью и, бахвалясь своей красотой, кружились в безмолвном танце, показывая себя солнцу. Порою озеро словно вздыхало, ратуя на непоседливых королевских гостей, вздымало грудь, и кувшинки колебались на небольшом водяном холму, чуть позже опускаясь вновь с тихим всплеском воды. Это было райское место. Но весной оно являлось слишком навязчиво, не давая ни на чем сосредоточиться. Тогда он больше не мог терпеть, брал кисть и выходил на энгаву. Ветер приятно остужал горячую голову и раздувал полы длинного, не по размеру, родительского хаори. Иногда Мицки впопыхах надевал его и выбегал на улицу, гонимый вдохновением. Он рисовал то, что думает и чувствует: непоследовательные мазки, пусть и выведенные со старанием, наводили окружающих на мысли о бесполезных стараниях или банальном развлечении. Объяснить Мицки ничего не мог и даже не пытался. Однако… Больше, чем этих нелепых попыток перенести запечатленные в мыслях образы, у него зачастую и не было. Краска застывала на холсте разноцветными тонкими и толстыми полосами так же, как и замирала в неторопливом течении вся его жизнь. Все произошедшие на его памяти события были несущественны и единообразны: иногда душа просила чего-то нового, а разум возвращался в былое. В далекий, развеянный временем калейдоскоп цветов, режущий глаза и перехватывающий дыхание. Он плохо понимал, что это значит; пытался узнать у Лога, но вызвал у того лишь настороженность и беспокойство и оставил попытки. И всё же… Такого рисования категорически не хватало. Он хотел большего. Гораздо большего. И понял, чего хочет по-настоящему, когда увидел ровные, красиво начертанные иероглифы, безупречные по структуре и написанию. Это подходило. Было близко и почти идеально. Пальцы чуть дрожали, когда касались высохших чернил на пожелтевших свитках, в горле пересохло, в глазах защипало, и он словно наяву увидел, как рука старательно выводит начертания. Свитки были хрупкие и местами испещрены по краям. Родитель быстро искал нужный, не заостряя внимание на написанном, а Мицки не мог сдвинуться с места — настолько сильно на него повлияла эта ручная красота. С тех пор одним из ежедневных обязательных занятий стала каллиграфия. Он вертел лист в разные стороны, засматривался на иероглифы и выводил нужные. Без особых усилий они выходили из-под пера практически идеальными, сами выплывали из непрерывного потока мыслей и настойчиво пробирались на бумагу. Он еле успевал их записывать, увеличивал скорость, вместе с тем пытаясь сохранить изящность письма. Иногда это не выходило, но Мицки не расстраивался: по получившимся неровным рядам символов можно было прочесть интересные тексты, значения многих из которых оставались для него загадкой. Чем-то они отдалённо напоминали те древние письмена, которые хранились в библиотеке родителя и в его покоях, и Мицки гордился тем, что вывел их собственной рукой. Но потом это стало всерьёз мучить. Нечто, отдалённо похожее на мысли, появлялось из ниоткуда и побуждало как можно скорее освободить от себя голову. Голос, похожий на собственный, но более низкий, неустанно диктовал таинственные фразы, смысл которых Мицки почти не понимал: шипящие нотки, подобно недовольству тысячи змей, не давали покоя. Почти неделю он поддавался этому напору, послушно всё записывал и по истечении этого времени чувствовал опустошение. Вопросы так и вертелись на языке, но Мицки всё тянул, плохо понимая, как выразить их вслух. Сегодня была тишина. Долгожданная. Лог хмуро вглядывался в темнеющие ряды гор и курил, выпуская колечки дыма. Он всегда выходил сюда по утрам, уже полностью собранный и готовый к дальнейшим распоряжениям. Тишина пробуждающейся деревни наводила его на некоторые размышления — так говорил он сам, отмахиваясь от любых вопросов. Предрассветное солнце уже осветило небо и зажгло одну сторону гор ярким багрянцем. — Ты уходишь на миссию? — Мицки подошел очень тихо, из-за спины, но Лог даже не дёрнулся. Обернулся, в первые мгновения порываясь убрать сигарету, но тут же принял невозмутимый вид и продолжил курить. — Да. Сегодня мне нужно отлучиться, но это недалеко. Возможно, вечером я уже буду дома, — он склонился и занёс руку, чтобы опустить на голову в отеческом жесте, но неуверенно дёрнулся и сделал вид, что поправил собственные волосы. — Какие у тебя на сегодня планы? — Всё как обычно. — В последнее время я замечаю, что ты занялся каллиграфией, — спустя пару секунд сказал Лог и опустился совсем рядом. Мягкий гипнотический взгляд золотых глаз, обрамленных тёмными стрелками, всегда приносил умиротворение. С самого своего появления на свет Мицки обожал наблюдать, как они переполняются теплотой. Часто вылинявшая радужка приобретала настоящие звериные черты и мимикрировала в горный янтарь: именно тогда Лог больше всего походил на родителя. В ранее скованных неуверенностью движениях проявлялась недюжинная сила, в искаженных недопонимаем, граничащем с безумием, и яростью чуть раскосых глазах исчезал даже намёк на слабость или милосердие. Вся чакра его, по чистоте и прохладе сравнимая с бьющим из-под земли ключом, приобретала едва видимый ореол грозной змеи, который охватывал всё тело. И даже в такие мгновения его размеренность и осторожность навевали покой: то были грация и красота хищника, готовящегося целиком сожрать свою добычу или разорвать её в клочья. Прекрасно и естественно, великолепно и дико — это, тем не менее, было очень пугающе. Мицки подсознательно чувствовал, как Лог и родитель пытались подавить свою истинную природу в его присутствии, и возмущенно шипел, пока и сам не понимая, чего толком хочет — восхищаться или пугаться той мощи, что жила в каждом из них… Несмотря ни на что, человеческое начало было известно им обоим. Мицки плохо понимал, как контактировать с людьми, разворачивал свитки и открывал книги, пытался понять отличие мира и жизни их небольшой семьи и терпел поражение. Любопытство гнало его воображение далеко-далеко, но не могло угнать дальше осевших в памяти картинок с самого рождения. Он зажмурился, когда вновь представил знакомые образы, неосознанно вцепился в подол чужого плаща. Голос настойчиво прокрадывался в голову… и звал. Звал далеко. Звал туда, куда было по-настоящему нужно. Туда, где не было ни родителя, ни Лога. Это было впервые и окатило всё тело волной огромного страха, от которого сердце внутри сжалось, как от боли. — Мицки, тебе плохо? — С тобой когда-нибудь бывает такое, что ты что-то слышишь? — спросил Мицки, почувствовав облегчение от внезапной паузы. Лог постарался скрыть вытянувшееся от удивления лицо. — Нет? — В каком смысле? — В голове, мысленно, — уточнил Мицки и на энергетическом уровне, практически не осознавая этого, почувствовал, как внутренний холод Лога раскаляется от беспокойства. Родитель относился к просьбам и жалобам гораздо легче, и Мицки давно понял, что обращаться лучше сразу к нему. И всё равно первым делом шел делиться своими проблемами именно с Логом, пусть и сам плохо понимал, почему. — Вообще нет, — ответил Лог и поднялся. Он хмурил брови и смотрел по сторонам, словно желал разглядеть таинственного врага. — Раньше ты ещё жаловался на какие-то картинки… — С лотосами. Ну и ещё кое-какие… — Это не закончилось? — Нет. Лог выдохнул и бросил взгляд в сторону дома. А потом тихо спросил: — И что ты слышишь? — Раз-з-з-сное, — перешел на шипение Мицки и отшатнулся. Голос, на этот раз убаюкивающий и напевный, опять дал о себе знать. Разобрать слова Мицки не мог — настолько бестелесными были выверенные сладостные фразы, облекшие в пленительную негу. Вместе с тем давние образы окунали в другую реальность — и хитрый голос пользовался этой возможностью, манил и обещал вечное тепло и радости, то, чего здесь было так мало — заливистого смеха и желанных улыбок, смежных с всеобщей гармонией… Но почему-то Мицки знал, что это ложь. — Мицки? — Лог схватил за руку и попытался привлечь внимание: Мицки видел его с трудом, но откликнулся и немного сжал руку в ответ. — Что, это опять происходит? Мицки дёрнулся и прошипел в бессильной попытке отогнать неясный зов, согнулся от внезапной головной боли и горечи во рту — кувшинки тут же взволновали воду, оставили за собой лишь лёгкую рябь. Порыв ветра пустил длинную волну: с силой ударилась она о берег и возмущенно вздыбилась вверх молочной кипенью. С другого краю проявилась первая кромка льда, и спустя пару секунд мороз ледяным дыханием сковал живое озеро, оставив кувшинки где-то там, далеко, в глубине. Мицки согнулся ещё сильнее, и Лог послушно опустил его на землю. Его тут же вырвало, и на минутку стало полегче. Он почувствовал, как Лог осторожно взял его под ноги и обнял спину, перенося вес на себя — и слабо улыбнулся, позволяя сознанию ускользнуть в темноту. Приходить в себя было сложно. Словно что-то боролось с тем, чтобы он наконец-то выплыл на поверхность: как только он пытался вдохнуть больше воздуха и открыть глаза — лёд заволакивал собой всё пространство, и лепестки кувшинок начинали щекотать лицо. Паника усугубляла положение, поэтому он старался успокоиться — но всё повторялось вновь и вновь, пока он не почувствовал, как его настойчиво трясут. Резкий и острый запах заставил дернуться, а непрекращающаяся тряска побудила очнуться. Приглушенное освещение помогло рассмотреть нависшего над ним родителя. Выглядел он как всегда непоколебимо, но что-то исказило его золотые глаза и залегло под ними мелкими морщинками. Вот только это была не ярость… а беспокойство. Беспокойство, так хорошо знакомое Мицки по взгляду Лога, родное и такое привычное. Сейчас родитель и Лог были похожи друг на друга не меньше, чем когда гневались. — Ро…дитель, — с трудом пробормотал Мицки и попытался встать. Тот махнул рукой. — Лежи. И молчи, если тяжело говорить. Пока просто приходи в себя, вот и всё. Однако… — пустая чашка со звонким стуком опустилась на тумбочку, — кое-что сделать придётся. Выпить отвар, он поможет восстановить силы. Сейчас, секунду. — Мне не тяжело, — слабо возразил Мицки, но родитель лишь усмехнулся и помог привстать. Холодная настойка с привкусом свежей мяты приятно обожгла горло. Действовать она начала практически сразу же: лекарства родителя обладали особой эффективностью, но многие были на редкость слишком дурны по вкусу. — Лучше? — Намного, — признался Мицки и нашел в себе силы сесть без поддержки. — Что… со мной произошло? Родитель посмотрел настороженно, но не изменил себе в твердости и уверенности. В движениях его не было ни малейшей суеты. Он убрал чашку, чуть склонил голову набок, смотря прямо в глаза, и тихо сказал: — Не думаю, что ты не помнишь. — Я… — Не торопись. Соберись с мыслями, мы никуда не спешим. Мицки окинул взглядом комнату. Одна из основных для исследований, она была обставлена соответствующим образом и отвечала всем рабочим потребностям. Исследования родителя касались его жизни только в плане собственного здоровья, но всегда вызывали немалый интерес; множество помещений было скрыто из глаз, во многие двери — закрыт вход. Взвесь легкого безумия, учёного любопытства и безграничного интереса плескалась на дне родительских глаз и периодически вздымалась вверх, темным облаком охватывала яркое золото, затеняя его и делая зрачок у́же. Отчасти Мицки чувствовал чужой восторг, а вместе с тем и желание проникнуть за все закрытые двери: в какое-то мгновение запреты перестали быть существенны и потеряли изначальную силу. Однако то, что он там увидел, очень удивило: безжизненные существа в ледяных колбах, темнота, настойчиво подступающая из дальних неосвещенных углов комнаты, и тихое навязчивое гудение аппаратов, похожих на секвенаторы, за работой которых по всей базе было поручено следить Суйгецу. Родитель узнал об этой вылазке, но объяснять ничего не стал — Мицки безошибочно почувствовал, что эту тему поднимать не стоит, и не задавал вопросов, ограничившись коротким предупреждающим взглядом. Родитель не выглядел недовольным, однако потакать любопытству не собирался. Хотя обычно всё было с точностью наоборот… — Твоё физическое состояние более чем удовлетворительно, наличие патологических изменений я не выявил, — Мицки вздрогнул, когда вкрадчивый голос прервал мирный поток мыслей. — Но Лог говорил мне про твои жалобы. Я хотел бы узнать обо всём подробнее от тебя, а уже потом делать выводы. — Я слышу его… их. Всё-таки их… — Кого? Мицки сглотнул, стараясь не обращать внимание на страх — больше всего он не хотел сейчас говорить об этом вслух, не желая повторения. В прошлый раз, перед потерей сознания, за завесой манящего зова он различил множество голосов, сливающихся в один; даже показалось, что очутился в полном смрада зябком месте, окутанном густым туманом древности. Это длилось всего пару секунд, но было очень реалистично — до сих пор казалось, что шипение подступало со всех сторон и влекло вглубь, в темнеющий зев туннеля. Тело было невесомым, как пушинка, ноги уверенно ступали по каменистой земле с плоской, будто отточенной водой, разноцветной галькой. Он чувствовал себя… дома. В родных стенах, где даже воздух был более сладким и свежим. Где было то, что осталось далеко-далеко и давно, но не перестало быть частью его прошлого, настоящего и будущего. И именно это чувство привязанности порождало настоящий ужас. Оно было неправильным. Мицки понял, что до сих пор молчит, и попытался расслабиться под внимательным взглядом. Пальцы судорожно сжались, словно тут же хотели выводить символы. Родитель сначала помолчал, но потом нарушил тишину: — Я не думал, что мой вопрос вызовет у тебя такую… — Они меня ждут. Мицки сглотнул, чувствуя, что его трясет. Родитель не стал договаривать, прищурился, и в глазах его вспыхнул нехороший огонек. Таким родителя следовало бояться. — Они, — Мицки попытался сказать, но изо рта вырвалось лишь сдавленное шипение. Рефлекторно он схватился за горло, но родитель мягко отвёл руку, не переставая смотреть в глаза: — Тиш-ш-ше, дитя. Кто тебя так напугал? Они — это кто? — Они, — снова вышло лишь шипение, но Мицки знал, что его поймут, — они зовут. Туда, где всё родное. Где хорош-ш-шо, — он зашипел особенно низко, почувствовав полное расслабление. — Где всё наш-ш-ше… Родитель сначала ничего не сказал, а потом тихо спросил: — И на кого они похожи? — На тебя, — честно ответил Мицки. — На нас-с… Он вздохнул и зажмурился. В далеком видении маячили расплывчатые тени, одеяния которых проступали вдали белеющими лоскутами кристально-чистого холодного света и изумляли причудливыми знаками, обрамляющими воротник и края просторных рукавов. Он попытался представить их лица, чтобы точно убедиться в родственных узах, но горло запершило, заставив закашляться. Морок спал, и стало легче дышать. Мицки посмотрел на родителя, неуверенно сжал его руку, пытаясь вывести из ступора: смотрел тот в одну точку, выглядел холодным и недвижимым, словно высеченным из мрамора, чем ещё сильнее напоминал фигуры в неизвестном подземелье. Родитель взглянул на него, не переставая хмурить брови: — Они только зовут? Больше ничего не говорят? — Говорили. Раньше. Я записывал, они так хотели, хотя мне казалось, что говорит один. Голос… я не могу его описать, — путано пояснил Мицки. — Где записи? — Я не знаю. Я писал, писал, а потом… Мицки покачал головой не в силах вспомнить, куда прятал свитки: голос отдавал вполне четкие команды, многие из которых сразу же стирались из памяти. Родитель кивнул, кажется, и не ожидая другого: он поднялся и прошелся по комнате, остановился в пару метрах от двери. Мицки потянулся и тихо спросил: — Что со мной? — Это только предстоит выяснить, но тебе не нужно переживать, — спокойно ответил родитель. — Они тебя не тронут. — Но там хорошо, — проговорил Мицки и внутренне сжался от тяжелого взгляда. Голос родителя прозвучал резко: — Тебе кажется. — Хорошо. — Они хотят тебя обмануть и увести отс-сюда, но я им этого не позволю. Для начала найду записи, а потом… — Ты знаешь это место? — Да, — неохотно ответил родитель. — Я там был. Обычная обитель свихнувшихся на традициях и чистокровности отшельников, только и всего. Там нет ничего хорошего. Не думай об этом месте, но… — он замешкался, — если голос вернется, лучше не сопротивляйся. Это может дорогого стоить. — И лотосы исчезнут? Они красивые, мне нравятся, но... — Какие ещё лотосы? Лог мне про это ничего не говорил. — Я рассказывал ему давно, — объяснил Мицки. — Они очень красивые. Меняются, когда что-то происходит, плывут по озеру… и все разноцветные, и белые, и розовые, и жёлтые… Злость уступила место любопытству, и теперь родитель смотрел с интересом. Он сложил руки на груди и пробормотал: — Интересно… Может быть, это просто твои фантазии? Картины из книг? — Лотосы стали появляться чаще, когда возник голос. Это стало навязчивым… Но оно такое… Мицки перевел дыхание, не зная, как выразить все эмоции и чувства вслух. Красота была столь всеобъемлюща и велика, что описать её было практически невозможно. Родитель хмыкнул. — Об этом не стоит переживать. Когда голос вновь появится, сразу сообщи мне или Логу. Я помогу. Хорошо? — Ты куда? — Искать свитки. Не думаю, что найти их будет сложно, хотя подвох всегда кроется на поверхности, — он фыркнул. — Пока займись своими делами. Мицки выдохнул спокойно, когда и через пару дней, и через неделю голос так и не дал о себе знать. Жизнь вошла в свою колею: он разбирал свитки, читал книги и тренировался. Дело клонилось к лету, солнце светило всё ярче и насыщало тело энергией; молчаливый запрет вынуждал оставаться рядом с домом, хотя хотелось в деревню, даже дальше, за горы... Желание ненадолго уйти часто подползало исподволь, под неусыпный контроль родителя и Лога. С тоской Мицки разглядывал белоснежные облака, которые безмятежно плыли по небу и напоминали пуховую перину снега. Каждый раз он не мог сдержать дрожи, когда вспоминал зиму — но, несмотря на это, о первом снеге думал удивительно спокойно, даже с любовью и теплотой: было в этом что-то волшебное, пусть и имело под собой, как говорил родитель, только научную подоплеку… Страна Огня. Он думал о ней вместе с воспоминаниями о зиме в противовес тёмной пещере, полной мрачной таинственности. Воображал о том, как прекрасно было бы хотя бы раз, хотя бы одним глазком поглядеть на огненные просторы, чтобы побороть подступающую внутри темноту. Но родителя было не переубедить: слишком тот зациклился на поисках, слишком был беспокойным и не отпускал далеко от себя… В тот день стало так страшно, как никогда раньше. Кувшинки горели. Озеро вспыхнуло почти мгновенно. Воспламенилось иссиня-чёрным, диким пламенем, как и свитки в руках разъяренного родителя. Небо стало чёрным, как от копоти, и наступила полная тишина. Не осталось ни единого звука. Ни единого шороха. Совсем ничего. И лишь осторожный ветер вернул к жизни: легонько погладил лицо, закружил воздух вокруг и заиграл тканью кимоно; сильнее взлохматил непослушные, растрепанные волосы. Он будто бы отвлекал. Извинялся. Или выражал свое сочувствие, как мог: невесомыми прикосновениями к коже, мерными завываниями в верхушках деревьев, тихим шелестом листвы, среди которого вскоре послышался шепот. Он становился всё громче и громче и в конце концов превратился в мелодичную и тонкую песню: от нежных ее нот успокаивался разум, а от слов — стыла в жилах кровь. Родитель склонился и присел рядом, а Мицки никак не мог успокоиться. Перебороть голос было сложным: неизвестная сила была слишком древней… и затхлой. От неё веяло застарелостью и жесткостью. Она внушала ужас, но вместе с тем влекла и очаровывала — вынуждала уважать, но не любить… Перехватывала дыхание и без устали рассказывала о чём-то знакомом: слова песни то прерывались и затихали, то повторялись и становились громче. Но когда на ее место пришел живой яд, который каждым своим словом пробирал до костей, стало совсем дурно. И по-настоящему страшно.За пеленою облаков, За тучным небосводом слов, За гранью времени теченья, Под гнетом общего почтенья. Ты вестницей моей служил, Но боль и ложь в себе хранил. В том, впрочем, смысла было мало, Но непокорностью пылала Вся суть мятежная твоя. И устремил ты взор в края… Хотя постой; ведь точно, суть… Ты уж меня не обес-с-судь, Но обращаться к ней я буду. Что толку глупому сосуду Пытаться что-то доказать? Хочу глубинное воззвать… То, что покрылось толщей пыли… Что годы… — гадость! — уносили, Стереть пытались из души, Убрать, как звуки из тиши… Не знать себя ты обречен. И этим, чую, огорчен… Позволь, дитя, мне показать Докуда мыслью не достать. Открыть тебе все тайны мрака, Что скрыл историю… собака! Но сил, к несчастью, нет почти, К душе твоей мне нет пути. Лишь в мысли вход порой доступен. Не веришь? Властью неподкупен? А зря, дитя: поверь словам. Давай разделим пополам Напрасные твои сомненья, Секрет былого заточенья, Любовь… она тебе дала покой, Жестокий, мрачный, вековой, В горах Огня тебя схоронили, Не помнили и не любили. Хотя… отчасти я лукавлю, Ох… заверяю, что оставлю Поползновения ко лжи… А что поделать? Удержи Народ свой в уздах послушанья, И станешь хуже, чем пиранья. Хе-хе… сравнение, однако… Похоже, мне пора от шлака Избавиться в речах своих. Но я продолжу… был он тих, Ребёнок твой — жуть, как похожи, Настолько, что отнюдь негоже При взгляде в жёлтые глаза Не вспомнить голос твой, тебя. Черноволос, красив, изящен, Он мог бы нами быть доращен, Но глуп он был и глух, как ты, Да впрочем и сейчас… увы. Он, живший в мареве огня, Был недоступен для меня. Огонь ведь мощная стихия, Приказы, просьбы… ностальгия Бессильны здесь; они — пустяк. Дитя… терпения запас иссяк? Твой интерес, как клубы дыма, Стеною вьется нерушимо. Не отвлекай почем зазря, Не строй ты козни втихаря, Я слышу все, пока я здесь, Уж лучше б в мыслях была лесть. Ну что ж… Решимость требовалась там, И ты, вторя тем чудесам… Ой, подожди, я отс-с-смеюсь, А то вдруг накатила грусть… Ну ладно. Решимости так было много, Что вскорости пришел убого, Косой звеня, бог смерти в черном, И ты в том месте тошнотворном… Ха-ха! А ведь могла бы жить, И не тужить, и мне служить. Но ладно, повторяюсь я… Молчу о том, молчу, дитя. А что? Понять, увы, мне не дано, Побег твой давний далеко. Была то глупость иль нелепость? Иль молодой души свирепость? Пустое… всё равно не знаешь, О прошлом даже не гадаешь. Вот вздор! Десятилетия спустя, Словам родной крови внемля, Судьба тебя переродила. Ещё и силой наградила… Ш-ш-ш… Зачем, к чему — мне неизвестно, Но очень, очень интересно. Просторов даль таит молчанье, В тумане зыбком — ожиданье. Не разглядеть в нём ничего, Но то, что скрыто, велико… Там сила страшная дымится, Струится волнами; томится. Её пора освободить И в дело, в ход скорей пустить. Не бойся ты ее, дитя, Освободиш-ш-шь её шутя. Освободишь — и не заметишь, Но мощь её зато приметишь. Той сошке мелкой будет гордость… Есть у него к такому вольность. Мала заслуга в том его, Но пусть гордится — ничего… В конце концов, его вложенье Огромно всё ж в твое рожденье. Как и в его — твое… смешно! Судьба сыграла, как должно́. Соединила вновь родных, Спустя полвека затяжных. Но дом твой здесь, со мной — идем… Мы все тебя тут ждём, зовем. А для начала покажу В воспоминаниях межу. Рубеж иль грань… названий много, Не будем мыслить однобоко. Места любимые твои, Где лотосов цветы цвели. Явлю я их и на рассвете, И в полночь ночи… в грозной сети… Хе-хе… я слишком мельком лишь могу, Пока ты далеко; не лгу. Не слушай никого отныне, Лишь только памяти руины. Смотри и помни: это правда, Застыла прошлого громада…
— Не сопротивляйся, — наконец послышался обычный, знакомый голос. — Но и не подчиняйся. Позволь узнать всё, что ты видиш-шь и слышиш-шь… Мицки ответил шипением и постарался выгнать неизвестного из головы — дикий хохот ослепил, и возможность видеть вернулась лишь через пару секунд. Потолок уплывал куда-то прочь, всё было нечетким и размытым: лишь пронзенное чёрным золото поблескивало в свете ламп. «При взгляде в жёлтые глаза…» Мицки скрипнул зубами и со странным удовлетворением почувствовал, что тело цепенеет. Стало совсем-совсем легко и свободно, взвился потревоженным зверем страх и улетел куда-то прочь, далеко… Лицо защекотало что-то чёрное, смутно напоминающее волосы. «Черноволос, красив, изящен…» — проскользнули в мыслях очередные слова, но Мицки над ними даже не задумался. Его манило. Далекое и загадочное. Родное… и нечеловеческое. Сначала был свет. А потом… вихрь. Вихрь эмоций, чувств, образов, цветов, энергии, света… И огромная усталость, осевшая на плечи и неподъемным грузом придавившая к земле. Хотелось лечь и больше никогда не вставать. Не открывать глаза, не тренироваться, не пытаться чем-то себя занять… Спать. Спать долго и не видеть этого кошмара, события в котором менялись ежесекундно. Их было слишком много. От них нельзя было спрятаться. Бесконечность длиною в жизнь. Или даже в несколько… Это совсем не напоминало обычную реальность, но, тем не менее, здесь ею было.Не сомневайся ты нисколько, Тебе увидеть нужно только…
Этот голос не отставал даже здесь. Но в непонятной ирреальности, за густым туманом, похожим на пенистые облака, Мицки мог различить его обладателя: белыми кольцами тот возлежал на своем троне с гордо поднятой головой, и вся его поза выдавала величественность и гордую осанку. Черты лица были скрыты лёгким туманом: лишь отчетливо выделялись горящие ехидным огоньком презрения глаза, которые уничтожали одним лишь взглядом. Ему… ей хотелось подчиниться. Но одновременно с тем — бежать. Без оглядки. Не останавливаясь… Хохот заставил рухнуть на колени и закрыться руками. Неизвестная сила пригнула к земле, и всё тело изогнуло в почтительном поклоне. Беззвучное шипение растворилось в тёмных стенах уже знакомой пещеры; галтованные камни больно жгли колени, а к горлу в который раз подкатила тошнота.Однажды ты уже с-с-сбежал, Терпение моё попрал… Но не глупи ты в этот раз. Вниманьем удостой показ-з-с…
Мицки не смог ничего ответить, пытаясь перевести дыхание и подавить тошноту. Белая змея хмыкнула, и вскоре стены пещеры исчезли, уступив место солнцу. Опять замелькали яркие картинки: на какие-то мгновения он оказался посреди того самого озера с лотосами, что так часто приходило в грезах. Всё внутри замерло от восхищения, но даже не озеро больше всего примагничивало взгляд. Завлекло другое. Другая. Женщина. Её блестящие волосы пролитыми чернилами струились по воздушной ткани, всевозможно расписанной разными символами. Белое хаори, похожее на платье, падало у босых ног; тонкий поясок очерчивал точеную фигуру, а тяжелые серьги в запутанных волосах показывали изящество вкуса. Она сильно напоминала тех людей подземелье, но в то же самое время к ним не относилась: растерянность вытесняла врожденную хищность и делала ее настоящим человеком. Те, в пещере, всё равно были другими — дикими хищниками, принявшими временную человеческую оболочку. Их нужно было бояться. Но её… нет. Нельзя. Просто не имело смысла. Почему-то он знал, что женщина могла быть по-настоящему страшной, когда того хотела, но это не было её желанием. Ни сейчас, ни тогда. Ни потом. Он захотел заговорить, но не смог вымолвить ни звука. Но она будто услышала, резко повернула голову и пронзительно взглянула на него. Мир застыл в этом мгновении. Всё стало неважным и ушло на задний план. Ничто больше не имело значения. Лишь взгляд, в котором он смотрел на себя, как в зеркало. Она была настолько похожа на родителя внешне, насколько не похожа внутри: на памяти Мицки в том никогда не было столько боли, отчаяния и безмолвной мольбы. От него исходила сила, а от неё — слабость. Но Мицки знал, что это всего лишь иллюзия. И даже не просто знал — он чувствовал. Все эмоции, всю внутреннюю борьбу, от которой в груди мгновенно потяжелело, всю бесконечную, как Вселенная, боль. Слабый человек с таким бы никогда не справился. А она была человеком. Она была им самим. А он — ею. Отражения, разделенные невидимым стеклом времени. По одну сторону царствовало то, что было — былое и ныне мертвое; по другую — то, что есть и будет… настоящее и грядущее. Здесь всё не ограничивалось жизнью и смертью. Здесь были другие понятия и другой ход времени. Это место не подчинялось ни законам, ни правилам; ни злу, ни морали; ни живым, ни мёртвым. И даже присутствия Белого Змея уже не ощущалось. Это было сильнее и его тоже. Почти не понимая, что делает, Мицки попытался преодолеть невидимую силу грань, но потерпел поражение: лишь сменилась реальность перед глазами, и очередное событие её жизни мелькнуло и быстро исчезло, словно неудачный кадр. А потом ещё… и ещё… Она была тут же. Участвовала в том, что уже кануло в лету. Проживала свою жизнь, насколько вообще могла и умела. На его глазах обретала любовь и счастье: он видел, как плакала она от переизбытка чувств, когда держала на руках новорожденного ребёнка с такими же отметинами вокруг глаз, как и у неё самой. Он испытывал это счастье, пусть сейчас и не понимал его истоков. Оно переполняло и отнимало способность дышать. Мицки точно знал, что уже видел этого ребёнка, но не помнил, где. И когда в следующей реальности увидел его, повзрослевшего и склонившегося над могилой, понял, что ноги больше не держат. Тот держал в руке чешую змеи, задавал какие-то вопросы стоявшему рядом человеку и любовался, как колышется на ветру белая кожица. Мицки уже их не слышал. В груди словно зияла дыра. Пустота. Ни боли, ни любви, ни запредельного счастья… Её больше не было. Нигде. Просто… не было. Внутри всё оборвалось. Было ощущение, что не стало и его самого. Руки затряслись, плечи заходили ходуном. Он закричал и тут же зажмурился от яркого света. Какое-то время он не мог дышать, а потом, когда стал потихоньку приходить в себя, почувствовал, как кто-то прижимает его к себе и мягко перебирает волосы. Родитель. По губе потекло что-то теплое и соленое на вкус. Мицки нерешительно взглянул на родителя, вот только тот мыслями был явно далеко. Глаза смотрели мимо, насквозь… — Я не хочу, — прошептал Мицки, — я не хочу уходить. Не хочу… Родитель встрепенулся и прижал сильнее. А потом тихо зашипел, как шипела она, когда качала того ребёнка. Зарылся носом в макушку, не говоря ни слова. По щекам снова потекло что-то мокрое — Мицки не мог это контролировать, хотя и очень хотел. — Я хочу быть с тобой. Я больше не хочу туда. — Конечно, со мной, — проговорил родитель, выдохнув. — Конечно… Тебя больше не тронут. Я не позволю. — Ты видел? — Мицки вскинул глаза, чтобы увидеть чужое лицо, но родитель спрятал его, не переставая гладить по плечам. Он так ничего и не ответил, и Мицки не выдержал молчания. — Ты же видел… Она вернется? Родитель содрогнулся и немного отстранился. А потом рассеянно посмотрел на него покрасневшими глазами. Как она… — Уже. — А? — Ты так ничего и не понял? Хотя о чем я… Он тихо рассмеялся и отвернулся, посмотрев в противоположную сторону. Его чуть потряхивало, как от холода, и Мицки осторожно приник сбоку, пытаясь согреть и одновременно боясь, что оттолкнут. Но родитель не пошевелился, не поругал и ничем не показал своего недовольства. Лишь лениво качнулись серьги в перехваченных резинкой волосах, почти как у неё, но все же… — Распусти, — потребовал Мицки. Родитель медленно обернулся и без слов стянул резинку. Длинные волосы рассыпались по плечам, скрыв за собой и серьги. Мицки завороженно дотронулся до них и отдернул руку. — Теперь ты ещё больше на неё похож. Скажи, а ты её… Догадка молнией пронзила голову, и он зажмурился. А потом распахнул глаза и потрясенно посмотрел на него. Родитель перехватил его взгляд и замер: впервые за всю свою жизнь Мицки увидел его страх, хотя так и не понял причину. — Но тот ребёнок… как маленький ты. Она ещё называла его… — Не пытайс-ся понять. Что было, то прош-шло, — зашипел родитель, дико сверкнул глазами и больно схватил за руки, отчего Мицки стало не по себе. Ещё больше удивило, когда родитель сразу сменил гнев на милость и ослабил хватку, снова погладил по голове, попробовал обнять, но тут же отпрянул. Вёл он себя странно и, хотя никогда и не был обычным человеком, сейчас будто потерял покой. Как потеряла покой она, когда прежняя её жизнь рухнула, а фундамент новой закладывался слишком долго и неосновательно. — Я не понимаю. — Это к лучшему. Но когда-нибудь ты поймёшь, а я не смогу вечно бороться против нее. И кто знает, что страшнее: первое или второе… С-старая дура даже не подозревала, что я могу увидеть и услышать всё, что она говорит… или… — он помотал головой, словно отгоняя назойливые мысли, и нервно прошелся взад-вперёд. — Но перед огнем она бессильна. Мицки почувствовал, как зажигаются в нём искорки надежды. — Мы поедем в страну Огня? Родитель искоса бросил на него взгляд: лицо его помрачнело ещё больше, словно скрылось за пасмурными тучами. Но голос его прозвучал ровно. — В Коноху. И не мы, а ты. — Ты не можешь? Но ты же обещал, что отведешь меня там в те места, в которые я захочу. — Отведу. Но жить постоянно там не смогу. — Но я и не хочу постоянно. Тяжелый вздох стал ответом. Родитель молчал слишком долго, но Мицки терпеливо ждал, замерев на месте — почему-то он чувствовал, что сейчас решается что-то важное, то, что… — Ты должен захотеть. …Во многом определит его судьбу. — Но я не хочу, — попытался он убедить родителя, но тот лишь покачал головой, отводя глаза. — Ты должен осознать для себя важность этого и, быть может, на пути к этому осознанию раскрыть весь свой потенциал. В словах её я не ощутил лжи, а это значит… лучше я помогу тебе сделать это, чем поймёт и использует в своих целях кто-то другой. — Я не хочу уходить от Лога и от тебя. — Мы всегда с тобой. Мицки склонил голову, желая понять, почему всё внутри сопротивляется этим словам и не хочет в них верить, но так ничего и не добился. Внутри было глухо и потерянно, хотя уже и не так пусто, как тогда, когда он убедился, что её больше нет. Он посмотрел по сторонам и почувствовал знакомую боль потери. Она испытывала то же, когда покидала Рьючи и входила в новую жизнь. Когда уходила от тех, кого любила всей душой, несмотря ни на что: ни на отношение к себе, ни на всеобщее презрение, ни на склочность и хищность… Любила, хотя и клялась забыть всех ещё по дороге в Коноху. Она не забыла. Родителя в комнате не было. И пусть Мицки прекрасно знал, что он наверняка ненадолго вышел и скоро вернется, боль никуда не уходила. Впереди маячила неизвестность. Будущее действительно было скрыто непроглядной паутиной, и от этого впервые в жизни стало страшно. Он видел, к чему это могло привести. — Мицки, что случилось? — Лог заглянул в комнату и непонимающе посмотрел на него. — Тебя обследуют? Мицки сразу почувствовал, как стало легче. Ещё там, на столкновении времен, он видел, как одно мгновение сменяло другое, и их нескончаемая череда создавала то, что Белый Змей называла жизнью. И чем больше было счастливых мгновений, тем лучше и празднее выглядела жизнь. — Нет, сейчас нет. Лог… а мы потренируемся? — Если ты хочешь, то давай. Мицки улыбнулся и постарался осторожно соскочить с кушетки. Следующее мгновение обязано было стать счастливым. Он чувствовал.