***
Он вдыхает холодный воздух полной грудью, будто бы надеясь что картина перед ним нереальна. Сатору засунул руки в карманы тёплой курки, смотря мутными глазами вперёд, туда, где до боли знакомый мужчина лепил снеговика вместе с маленьким сыном. Пустое выражение лица его намекает, где находится его разум — в закоулках собственной памяти. И Сугуру отправляется туда же. — Не беги так быстро, — спокойно просит Сугуру. — А ты не будь такой копушей! — Сатору бьёт его ладонью по ссутуленой спине, и, прежде, чем его настигнет возмещение, убегает вперёд. Переплетает с Юи пальцы, кидая на друга дразнящий взгляд через плечо. Сугуру почти не раздражён. Юи прекрасна настолько, что грудь полнится щемящей нежностью. Губы раздвигаются в широкой, искренней улыбке, пока щёки покрываются алым. Ах, между рёбер распускаются цветы, выпуская наружу яркие лепестки-смешинки. И когда Юи оборачивается, мир резко сужается лишь до них двоих. Мальчик неловко трёт замёрзшие пальцы в варежках, предпринимая попытки согреть их. Мужчина снимает промокшие варежки с маленьких ладошек и расстёгивает собственную куртку, вынуждая ребёнка спрятать краснеющие конечности. Сугуру сжимает челюсть едва ли не до хруста. Вновь задыхается обжигающе горячей ненавистью, неровные края которой стремится прорвать тюрьму плоти, вырваться наружу армией проклятых. Пусть рвут, пусть пируют, пусть ломаются кости… Пусть-пусть-пусть. Это лёгкий путь. Поддаться своим и не-своим демонам, впустить безумие в мир, стереть с лица столь ненавистных существ. Начать с него. С того, кто лишил их всего. Как смеешь ты?! Как смеешь ты жить дальше, лишив её жизни?! Как смеешь быть счастливым, коли разрушил их счастье!? Сатору касается его плеча голой ладонью. Бледная кожа быстро краснеет на морозе. Сугуру вновь ныряет в омут своих воспоминаний. Тонет в них, как в болоте — увязает руками и ногами в тщетных попытках барахтаться в мутных водах. На дно его тянут острые когти, холодные лапы проклятых. На дне его ждёт он сам. Она мертва. Мертва-мертва-мертва. Пуля прошла череп насквозь, в миг лишив жизни. Сугуру не успел понять, не успел заметить, когда убийца подобрался слишком близко, зато заметила Юи. И. Заняла. Место. Рико. Тело — маленькое, хрупкое — падает мешком вниз, оставляя лишь повисшую в воздухе тишину, которая всего секундой позже взрывается. Недовольным цоком убийцы, отчаянным воем влюблённого. Мир, его собственный, рухнул в один момент. Мужчина оборачивается, смотрит на них слишком долго. В зелёных глазах не отражается ничего, кроме предупреждения: не здесь, не сейчас. Подхватывает ребёнка на руки, поднимается с корточек, не отрывая от них взгляда. Ядовитая змея переполняет глотку. Отпусти-отпусти-отпусти… Лёгкий путь — сорваться здесь и сейчас. Напасть. Сатору поддержит. Сатору победит. Теперь точно. — Почему ты не убил его? — голос Сугуру сух. Сатору смотрит на него пристально, но, чудится, что сквозь. Не Гето он видит перед собой, не холодное помещение морга, залитого обесцвеченым белым. Разум Сатору блуждает не здесь, а где-то в тёплых красках прошлого, где не было прикрытого белой тканью трупа. Сугуру срывается на крик, повторяясь: — Почему ты не убил его!? Но Сатору вновь ничего не отвечает, беспечно засовывая руки в карманы брюк. Сугуру задыхается — ненавистью, болью, яростью, отчаянием. Всем-всем-всем. Проклятые духи ревут, беснуются, раздирают ему грудную клетку острыми когтями, шипами, клыками. — Я ненавижу тебя… Ненавижу! — слова громкие, слова пустые. Он срывается. Бьёт лучшего друга сжатым кулаком, вкладывая в удар всю свою боль. И последнее, что видит он, прежде чем его выводят из морга: Сёко, чьи плечи сотрясаются от истерических рыданий и Сатору, касающегося губами ладони хладного трупа. Со всей любовью, доступной его сердцу. Сугуру втягивает морозный воздух в лёгкие. И. Боль. Отступает. — Так почему ты не убил его? Позже, разумеется, о своих громких, пустых словах он жалеет. Нет, в его сердце совсем нет ненависти. Только не по отношению к лучшему другу. Сатору — всё, что у него осталось. Годжо через время подходит сам. Садится рядом на ступени, опирается локтями в колени и смотрит вперёд. На его щеке всё ещё красуется синяк, убирать который обратной техникой он не спешил. Чувствовал ли вину? Иль просто не хотел ухудшать состояние друга? — Она бы этого не хотела, верно? — Сатору резко дёргает плечами. Верно. Они уходят отсюда, чтобы больше никогда не вернуться. Убийца шаманов теперь и не убийца — бросил работу во имя сына. Не. Трогать. Его. С каждым шагом, отрывающим их от Фушигуро Тоджи, становилось всё легче дышать, как будто оставляешь в прошлом тяжелый груз. А может, так оно и было… Всю свою ненависть оставить там, вместе с ужасным человеком. В шуме стыло ветра за спиной слышался нежный, родной голос, нашёптывающий одну и ту же истину: — Око за око, и ослепнет весь мир. Да, да. Юи всегда была права. Пусть они будут первыми, кто разорвёт круг ненависти. Пусть они будут теми, кто поступает правильно.***
Сезоны сменяли друг друга, — дожди, солнце, снег, — пока дети росли, наполняя дом своим присутствием. Смех ли, слёзы ли… Горе сменилось на светлую тоску вместе с сезонами. Вот, однажды на территорию техникума шагнула нога Фушигуро Мегуми, похожего до боли на своего отца. Но встречают его улыбки, полные искренности. Он не в ответе за грехи своего отца, особенно за те, которые ему простили. Сугуру меняет цветы в вазе рядом с фотографией Юи в их доме, там, где лежит коробочка с обручальным кольцом. Сатору меняет их на кладбище, приводит в порядок могильное надгробие. Однажды повзрослевшие девочки спрашивают: — Кто изображен на фотографии? Заплетающий светлые волосы Нанако мужчина улыбнётся: — Наша жена. Безымянный палец его левой руки сжимает точно такое же кольцо, как у фотографии Юи. Точно такое же, какое обхватывает длинный палец Сатору. Мимико хлопает глазами: — Мама? Сугуру смеётся. — Да, ваша мама. О Юи теперь он говорит без боли, — грудь полнится чем-то ноющем и тёплым, — но в каждом слове, в каждом действии проскальзывает та самая любовь. Иногда, в свободные вечера, они сидели в гостиной, накинув на себя плед. Нанако и Мимико уже давно спали, пока их отцы обнимались в гостиной, предаваясь воспоминания о прошлом — дорогом, далёком. «А помнишь?» — звучит в воздухе. А помнили они всё: и улыбки, и прикосновения, и поцелуи под дождём, и ревность собственную, и гибель её. Сугуру смеётся, вспоминая. Сатору улыбается, иногда даже удивлённо, ведь Сугуру на самом деле помнит всё, каждое слово, с самой первой их встречи. Память услужливо подкидывает и момент их знакомства, и её первые слова, и комплименты… Он помнит всё, но самое-самое важное всегда вспоминает один Сатору. Он первый, кто выбрал это путь — прощения, милосердия. Сожалений не осталось. Юи живёт, пока жива память о ней. Сугуру больше не видит призрака ушедшей любви, но тень её осталась. В каждых улыбках, в каждой благодарности, в каждой спасенной жизни видится её след. И пока в сердцах людей прорастает доброта — Юи будет жить. В сердцах людей, в их мировоззрении, в их словах. И слышат они каждый день: «Око за око, и ослепнет весь мир». Если менять мир, то начинать надо с себя. И однажды рядом с могильным камнем Юи появятся ещё два — дети растут, они стареют. Но до тех пор они будут стоить память о своей любви, выбирая между лёгким и правильным последнее. В надежде увидеть благодарную улыбку Юи где-то там, на юге.