Осколки мозаики

Запах прелой листвы и мускусный запах псины Лу всегда вдыхал без малейшей брезгливости. Они сделались почти родными. Не кривился он и от запахов пороха и крови. Нельзя сказать, чтобы они так уж ему нравились. Однако привычный к роскоши, при необходимости Лу без труда приспосабливался к скудным условиям и довольствовался малым. Должно быть, этот его дар играл с ним злую шутку. Одна из безумных его забав заключалась в том, чтобы во время принятия ванны задержать дыхание, нырнуть под воду и продержаться как можно дольше. Лу нередко называли безвольным, да он и сам считал себя таковым — и, возможно, мнил это извращëнным способом закалить волю. Но тогда-то он ясно осознавал, что рано или поздно вынырнет, чтобы не захлебнуться. А с Франсуазой он не допускал и мысли об этом. Задыхался, шëл ко дну — и не искал спасения. Иногда Лу казалось, словно бы он с самого рождения приучился дышать её тяжëлым парфюмом вместо воздуха. Перед женским умом он всегда был даже слабее, чем перед женской красотой. Пожалуй, не было ничего удивительного в том, что он с нетерпением ждал каждого дня, когда ему нужно было сопроводить сестру в салон мадам де Монтеспан. Пожалуй, не было ничего удивительного в том, что он положил глаз на неё — яркую, остроумную, властную. А ведь Лу никогда не останавливал статус прельстившей его женщины — будь она хоть замужней дамой, хоть простолюдинкой, хоть фавориткой самого короля. Он знал, что в любви следует быть деликатнее, чем в охоте — но всё же принцип похож. Удивительным было другое. То, что искусный охотник сделался добычей. И что только стало с тем ветреным повесой? Вероятно, он задохнулся в густом шлейфе роз и жасмина, утонул в изумрудном море глаз. Лу сознавал, что Франсуаза не просто умна и дерзка, но также коварна и изворотлива. Казалось, всё его существо должно было противиться её натуре, но… Фемида слепа — слепа и любовь, только в этом нет никакой справедливости. Сознавал Лу также, что Франсуаза не питает к нему и десятой доли тех чувств, которые его обуревали. Однако видел своë счастье уже в том, что она позволяет быть подле себя, осыпать комплиментами и дарами. Станет ли изнурëнный жаждой путник, вознаграждëнный глотком воды, роптать, что не получил целого кувшина? Однажды во время прогулки по саду Франсуаза обратилась к Лу со словами вроде «не исключаю, что у вас получится завоевать мою благосклонность». Или она сказала: «чуть больше старания, и вы смягчите моë сердце»? Возможно, она улыбнулась тогда. Возможно, отметила какие-то качества его натуры… Лу не помнил доподлинно. Помнил лишь, как он, окрылëнный надеждой, в порыве безумной радости разбросал драгоценные камни по всему саду. «Пусть буду счастлив не я один!» — прошептал он тогда. Или прокричал? Велика ли разница. Обладая двойным именем, Франсуаза-Атенаис предпочитала, чтобы её звали вторым. Наверное, это хорошо — когда у тебя есть выбор. Когда же самое твоё имя указывает на то, что роль твоя заранее предопределена… Традиционное для королей, оно было таким же традиционным и для Роганов. В детстве Лу очень гордился девизом своего рода, гласящим: «королём быть не могу, до герцога не снисхожу, я — Роган», — пока ему мягко не намекнули, что открыто козырять этим не следует. Да и к тому же с годами он всë чëтче осознавал, какой же условностью являются все эти титулы. Полюбив однажды женщину по прозвищу Маркиза, которая в действительности никакой маркизой не являлась, Лу всерьёз намеревался жениться на ней. И женился бы наверняка, если бы не её трагическая гибель. По слухам — от отравления. Конечно, не все представители рода Роганов были преданными слугами Короны — хватало и мятежников. Прадед Лу, Рене де Роган, воевал за гугенотов. Да чего далеко ходить — тëтушка Мари с её многочисленными заговорами. Лу словно бы должен был доказывать, что он — не такой. Он не бунтовщик, он не враг, он не замышляет ничего дурного. Однако же королю он не мог поддаваться — ни в охоте, ни в любви, ни в чëм ином. Поддаться — значит соврать, а ложь ему претила. Лу уже довелось обратить на себя внимание одной королевской фаворитки — Марии Манчини. Или, выражаясь словами самого короля, подло увести её. Теперь же Лу отнимал у него ту, что ещё не принадлежала ему, но очень этого жаждала и даже не пыталась скрывать. Да, Роган — это определëнно не король. Верность этих слов Лу ощущал как никогда остро. Герои «Сна в летнюю ночь» охладели к своим возлюбленным под действием зелья, но после всë вернулось на круги своя… Увы, жизнь не была шекспировским сюжетом. Но надежда, семена которой Франсуаза заронила в душу Лу в тот драгоценный день, не давала ему пасть духом. Утешение он находил в других шекспировских строках:

«Хоть ты меня не любишь, обмани Меня поддельной, мнимою любовью. Кто доживает считанные дни, Ждëт от врачей надежды на здоровье.»

Или:

«Не позволяю помыслам ревнивым Переступать заветный твой порог, И, бедный раб, считаю я счастливым Того, кто час пробыть с тобою мог.»

Начало нового сезона в Версале было ознаменовано новыми испытаниями. Не только потому, что Франсуаза могла наконец претворить свои планы в жизнь. Но и потому, что чувства самого Лу словно бы проверялись на прочность. Будь он верующим — назвал бы это искушением. Однако не было ничего сверхъестественного в том, что при дворе появилась красивая и остроумная дама. «Очередная», — убеждал он себя мысленно. Ведь не было в ней ничего особенного, из ряда вон выходящего… Разве тот факт, что она служила шпионкой Его Величества. Конечно, Лу знал, что среди шпионов есть и женщины, но никогда прежде не работал с ними. Ну и тот факт, что она была тëзкой его прадеда-гугенота. Рене. Вот уж открытие — будто это имя не распространено и среди мужчин, и среди женщин! И всё же этим необыкновенность новой знакомой не исчерпывалась. Главным было совсем другое: при каждой из их кратких встреч Лу чудилось, что рядом с Рене он дышит совершенно иначе. Свободно, полной грудью. Он не мог объяснить причину: ведь даже пахло от неё почти так же, как от Франсуазы — розой и жасмином. Возможно, отличие было в концентрации абсолюта или в расположении нот… Лу никогда не был силëн в парфюмерии. Нельзя было идти на поводу у своих заблуждений. Пусть Франсуаза никогда не обещала ему верности, даже напротив — он не должен был позволять мимолëтному увлечению затуманить разум. Лу стремился занять ею одной все свои мысли, вновь укрыться в привычном удушающем мареве парфюма. С удвоенным пылом расточал ей ласки и заверения в любви, внутренне говоря самому себе: вот он, предмет твоих чувств, разве можно допускать мысль о ком-то ином? И, словно назло, кто-то начал распускать слухи о его связи с Рене. Лу не знал, чему следует возмущаться больше: вульгарности подобных россказней (любовные утехи в саду, да ещё после пары дней знакомства!) или тому, что этот выдумщик будто специально издевался над ним, напоминая лишний раз о его слабости. Когда на празднестве Франсуаза намекнула на эти сплетни, Лу на мгновение подумал, что она принимает их за чистую монету, что ему надлежит доказать, какая же это нелепица. Но подумал механически, точно по привычке. Рене же совершила то, после чего Лу уже не в силах был продолжать обманывать самого себя. Парируя колкости Франсуазы, она назвала его ослом. И до чего верно это было подмечено! Только осëл мог упрямо закрывать глаза на очевидное, не желая признавать правду. Религиозные постулаты гласили: «если правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя», «если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки её и брось от себя»… Лу мог бы лишиться глаз, чтобы никогда не смотреть на Рене. Мог бы лишиться рук, чтобы никогда не касаться даже кончиков её пальцев. Мог бы залепить себе уши воском, подобно спутникам Одиссея, чтобы никогда не слышать её мелодичного низкого голоса. И всë же он никак не мог бы выжечь из сознания её облик, который память запечатлела надëжнее любого живописца. Лу находил в Рене что-то от Марии, что-то от Терезы, что-то от самой Франсуазы. Он не сравнивал, не искал замены, напротив — казалось, его прежние возлюбленные (неужели он успел отнести Франсуазу к числу прежних?) были осколками мозаики, которые соединились в самом пленительном и совершенном образе. И всë равно гораздо больше в Рене было от неё самой. В один вечер она обратилась к Лу по поводу шнуровки, и тот не знал, действительно ли ей некому было помочь, или это был лишь предлог. Главное — он последовал бы за Рене куда угодно, точно за гамельнским крысоловом. Точно за сиреной — для крысолова она была слишком прекрасна. И — платье оказалось предлогом. Рене искушала его, неприкрыто искушала. Кто-то мог бы назвать её блудницей, распутницей — но только не Лу. Он не разделял представления о близости как о высшей точке развития отношений, — однако воображать, будто сейчас он достигнет вершины, будто уже познал её душу, а теперь познает её тело — было сладко. Святые преодолевали свои испытания с честью. Очевидно, Лу святым не был. И если Рене была сиреной — он не только не залеплял бы уши воском, но и не привязал бы себя к мачте, а с улыбкой встретил бы свою погибель. Когда Лу обрëл способность мыслить более-менее ясно, то в очередной раз залюбовался Рене. Она раскинулась по постели, ничуть не стесняясь своего соблазнительного пышного тела, будто зная непреложную истину о том, что выглядит великолепно. Густые каштановые локоны разметались по подушке, а в тëмных глазах отражалась блаженная истома и нежная благодарность. Ему, Лу, за то, что он доставляет ей такое наслаждение. «Очередная»? Как смел он отзываться так о Рене даже мысленно? «Ничего сверхъестественного»? Ему хотелось называть её божеством. И как мог он думать о ней как о своей погибели, если она — его спасение? «Кажется, я люблю вас.» Видимо, его язык опередил его рассудок. Или Лу попросту не в состоянии был облечь свои чувства ни в какую другую форму. Как бы то ни было, Рене его реакция явно не обрадовала. Вероятно, она снова оказалась права. Это ведь вздор — именовать страсть любовью. Вздор, и всë же… Этим отторжением излишней горячности, этой честностью она влюбляла (Лу не мог, не мог использовать иное слово) в себя лишь сильнее. Рене не играла с ним, не ставила условий вроде «если вы приложите больше усилий, я смогу взглянуть на вас иначе». Она испытывала к нему плотское влечение — и согласилась продолжать их встречи в подобном качестве. Это однозначно было лучше, чем потерять её. В конце концов, Лу привык довольствоваться малым. Всë-таки он был слаб. Зато теперь дышал свободно.