Осколки мозаики

По окончании салона очередной своей чудесно обнаружившейся родственницы Рене с облегчением убрала с лица вежливую улыбку, от которой уже болели щëки. И почему-то внезапно подумала, каково было бы пожаловаться сейчас кому-нибудь на чопорные светские беседы и на вереницу «выгодных партий», на которые настоятельно советовали обратить внимание отец и тëтушка Сюзанна. «Кому-нибудь, — насмешливо перекривила себя Рене мысленно. — Полно уж врать самой себе». Как бы Лу отреагировал? Посопереживал бы, что ей приходится соблюдать подобные условности? Безмолвно обнял бы? Или выпустил бы парочку ядовитых стрел в адрес напыщенных льстецов? Всё же Рене ещё так мало знала его. Почему-то её мозг имел обыкновение подкидывать ассоциации с Лу в совершенно неожиданные и неуместные моменты. Словно умелый карточный игрок — а то и шулер — коварно вытаскивающий свой козырь. Нет, сейчас виной определëнно были кипарисы, растущие в саду двоюродной тëтушки. Двойственное, противоречивое древо — символ смерти и жизни разом. Поздно вечером служанка поменяла постельное бельë и помогла Рене разоблачиться. Та забралась в кровать, упиваясь ощущением свободы от тугого корсета и пышных юбок… и мозг вновь решил над ней поиздеваться. Мягкость простыней вдруг напомнила о чужой коже, обхватившая её тело свежевзбитая перина — о чужих объятиях. Скрестив ноги, Рене едва не застонала не то от досады, не то от вожделения. Они были близки всего два раза — и это называется любовники! Неудивительно, что ей оказалось этого мало. Так странно и даже забавно, что за беседами они проводили гораздо больше времени. Не менее странным и забавным было то, что за всë время пребывания вдали от Версаля Рене так и не находила ни спутников, ни спутниц на ночь. «И что с того, что я не берегу так называемую честь? — раздражëнно парировала она сама себе, точно с ней кто-то спорил. — Это ведь не означает, что я должна размениваться на кого попало.» Рене задрала подол сорочки до пояса, затем решила избавиться от неё вовсе. От волнующего предвкушения кожа покрылась мурашками. Какой абсурд — Лу наверняка теперь расточает комплименты и ласки кому-то другой. Но что же с того — как будто это должно помешать использовать его образ для получения наслаждения. У Лу был её портрет (интересно, используется ли он в грязных целях? Нельзя сказать, чтобы Рене не рассматривала этот вариант, делая такой «подарок»), сама же она располагала лишь памятью. От воспоминания о его привлекательном, гармонично развитом теле новая волна жара прокатилась по телу. Да, Рене определëнно многое упускала ранее, не рассматривая гвардейцев в качестве претендентов на её ложе! Золотистые крупинки веснушек на молочно-бледной коже, широкие плечи, которым жюстокор ни капли не льстил, лучшие ноги, которые Рене только доводилось видеть… Возможно, жадное сознание дорисовывало эту картину, делая её ещё совершенной. Она могла бы ограничиться постельными утехами, как и планировала. Зачем ей потребовалось узнавать его, открывать этот ящик Пандоры? Ох, это извечное, необоримое любопытство. Разумеется, результат был гораздо менее плачевным, нежели у той самой Пандоры: вместо обрушения на мир всех возможных несчастий — на одну-единственную Рене обрушилось чувство глупое, неуместное и, кажется, ранее ей неведомое. Рене закрыла глаза, с шумом втягивая воздух. Нет, даже узнавать Лу было вовсе необязательно, чтобы сделать вывод, от которого хотелось досадливо закатить глаза: он был особенным. Отличным от всех её прочих. «Он странный человек, совсем из ряда вон», — всплывали в памяти мольеровские строки. За ними ниточкой потянулись последующие — «но я ценю его, и нравится мне он»… Рене мотнула головой, словно бы в попытке вытряхнуть ненужные ассоциации. Ей повезло: ни один любовник не обращался с ней в постели дурно. Да и самой Рене доставало самоуважения, чтобы пресекать на корню любую грубость и равнодушие к её потребностям. Однако… иные воспринимали ласки как некую утомительную обязанность, которую спешили как можно скорее исполнить, дабы перейти к «главному» — тому, что они мнили главным. Иные терзали её тщательно, сладко и искусно — но при этом так и сочились самодовольством, упиваясь в первую очередь собою. Желание стереть высокомерную ухмылку перекрывалось вожделением — и всë же потом Рене отчего-то ощущала себя скверно. Иное дело — Лу. В каждом его взгляде, в каждом жесте и движении сквозило безграничное восхищение ею. Преданность. Он мог ласкать её долго, трепетно, самозабвенно, почти игнорируя собственное возбуждение… пока Рене не начинала просить — нет, требовать — продолжения. Воспоминания — лишь слабые отголоски, лишь неясные тени в пещере — уже заставляли бëдра сжаться крепче. Рене стоило усилий развести их. Она прочертила лëгкую линию кончиками пальцев от подбородка до пупка, не желая торопиться. То, каким медлительным и нежным бывал Лу в начале их близости, ощущалось чуть ли не издевательством. Однако теперь, в его отсутствие, трезвым, незатуманенным рассудком Рене осознавала: через это он продлевал её наслаждение, позволяя прочувствовать его полностью. Она звала себя гедонисткой, стараясь получать удовольствие от всех сфер жизни — и Лу окунал её в это удовольствие с головой. Волнующее покалывание во всëм теле, участившееся дыхание и всë нарастающая влага… Нет, слишком рано. Рене подтянула колени к животу, неспешно выводя узоры на внутренней стороне бëдер — движениями более невесомыми, чем касания крыльев бабочки. Оставила несколько поцелуев на собственной руке, двигаясь от кисти и выше, чуть оттягивая тонкую кожу на локте… В голове мелькнула мысль о том, что она выглядит глупо и нелепо сейчас; и вслед за ней — другая: с Лу об этом можно не думать. С ним никогда не было нужды ни подбирать слова в беседе, силясь блеснуть красноречием и обойти острые углы, ни контролировать свои реакции в постели. Рене всегда считала себя красивой — по счастью, никто не мог внушить ей обратное. Но теперь, когда она гладила себя с головы до ног, избегая лишь самых жаждущих прикосновений участков, преодолевая собственное нетерпение, уделяя внимание всем округлостям, впадинам, складкам и шероховатостям — то ощущала себя как никогда прекрасной. Простыни уже не охлаждали, прилипая к вспотевшей спине. Когда жажда стала столь невыносимой, что Рене едва сдерживала стоны, подаваясь навстречу пальцам — конечно, собственным, смуглым, недостаточно длинным и не увенчанным кольцами — она наконец скользнула к паху. Лу послушался бы её с той же стремительностью и смирением. Низ живота вновь обдало приятной щекоткой. Приходилось контролировать себя, чтобы касаться так же медленно и легко — всë же одной было сложнее изобразить нечто большее, чем простой сброс напряжения. Гораздо проще было передать это ему — такому чуткому и внимательному… Когда — если — они снова будут близки, — Рене ничего не упустит. Звук, сорвавшийся с её губ, показался жалобным и совсем уж несуразным — но и его Лу воспринял бы как свидетельство того, что ей хорошо, как личную награду. Свободной кистью Рене обхватила одну свою грудь — даже его рук не хватало, чтобы объять ту полностью, не говоря уже о её собственных. От ощущения тяжести и объëма пульсация и жар между бëдер стали ещё ярче. О, у них была одна слабость на двоих. Сердце бешено стучало в ладонь. Уже не в силах сдерживаться, Рене заскользила по чувствительной влажной коже быстрее и точнее. Рук катастрофически не хватало — однако она не оставляла в покое свои груди, то прижимая их друг к другу и протискивая палец в ложбинку, то обводя и чуть пощипывая заострившиеся соски… Лу, безусловно, понравилось бы это зрелище. Рене будто наяву представлялся его взгляд, исполненный благоговения, страсти, и… чего-то, что можно было бы назвать любовью. Когда её бëдра вскинулись вверх, пальцы ног поджались, а по телу рассыпались раскалëнные искры, Рене переживала своë блаженство с ощущением этой самой любви. Еë любовь к себе, его любовь к ней — будь она мнимой, надуманной или даже истинной, её любовь к этой любви, её любовь к… Дыша уже глубоко и размеренно, Рене продолжала поглаживать себя, точно успокаиваясь после пережитого. Неужели она обманулась вслед за Лу, наверняка забывшим уже даже её имя? Впрочем, если этот обман дарует такое удовольствие — не всë ли равно?