You're the one that I need,
I'm the one that you loathe.
You can watch me corrode
like a beast in reposе
«...»
Он спал слишком мирно для жестокого душегуба, каннибала и искусного манипулятора. И Йомо не мог удержаться от соблазна, каждый раз открывая глаза и с улыбкой наблюдая беспокойные метания чужих зрачков, заметные даже сквозь закрытые веки. В эти ничтожно короткие интимные моменты, когда Ренджи в полной мере мог налюбоваться безмятежным выражением его лица, послушать размеренное сопение, прикоснуться к гладким волосам и перебрать их в пальцах, он чувствовал себя по-настоящему удовлетворённым. Словно, лёжа с ним в одной кровати, Йомо открывал для себя совершенно иную, уязвимую сторону Безликого, и ему ужасно льстило это показное доверие. Фальшивое, как и весь Ута, мол, посмотри: пред тобой лежит ослабленный спячкой бешеный зверь, но стоит лишь слегка его потревожить, он сразу же откроет свою смердящую гнилью пасть и вгрызëтся мëртвой хваткой, обнажая острые, как серебряные клинки, зубы, в твою шею, пока ты будешь наивно полагать, что приручил своей воле голодного бездомного хищника. С Утой нельзя расслабляться, нельзя ему верить и поворачиваться спиной – никогда не знаешь, когда ему захочется вонзить в неё нож. Но Ренджи с юных лет осторожностью не отличался. Ута беспокойно спал и часто мëрз. Они дрались насмерть. Йомо выпускал когти, сражался отчаянно и становился настоящим животным, под стать Безликому, и с тем же отчаянием прижимал к груди его дрожащее тело, пока тот дышал тяжело и утыкался ему в шею, пытаясь привести в норму бушующее в груди, подобно раненой птице в клетке, сердце. Они рвали друг другу кожу, повреждали органы и вдребезги разбивали рëбра; Ренджи значительно уступал в силе тому, кто не брезгует пожирать себе подобных, но Ута никогда не пользовался возможностью убить его. Всегда оставлял в живых, сетуя на то, что иначе им будет обуревать скука, но Ренджи знал настоящую причину. Они были безрассудными подростками, жаждущими соревнований, крови и зрелищ, кружащимися в едином жестоком танце под аккомпанемент хруста ломающихся костей, а сейчас лежат, обнимаясь, как старые супруги, в одной кровати, и в унисон бьются их чëрные, как у любых убийц, сердца. «А способны ли гули любить?» Животные, подобные им, живут лишь слепо следуя своим хищным инстинктам. На кусочки рвут врагов и с упоением пожирают их сырую плоть. И Ута такой. И Йомо тоже. Но Йомо готов сутками пытать, отрезать пальцы, вонзать иглы под ногти и разражаться тирадами перед любым, кто скажет, что гули не способны чувствовать. Ренджи чувствует. Чувствует много и губительно, так сильно, что даже грудь щемит, что противоречия в его мыслях до того абсурдны, что единственное, чего ему хочется, вопреки всему своему пренебрежению к Безликому – просто погладить его по голове и прошептать на ухо, едва касаясь, что-то ласковое и трепетное, как нежный поцелуй родительницы в лоб ночью на сон грядущий. Хочется целовать его так же сильно, как калечить; укрывать от всего мира и слыть защитником тихого сна так же сильно, как наречь его заклятым врагом и увидеть хоть каплю страдания и боли в залитых рубиновой кровью с чëрной грязью глазах. Ренджи доверяет ему, как никому другому, свою жизнь и свои тайны: Ренджи нравится молчать рядом с ним и вступать в дискуссии; нравится наблюдать за его сном и целовать руки; смотреть в бездонный кровавый океан ярко-красных вишен в ночных сумерках, в который он готов окунуться, нет, не утонуть: выпить всю кровь до дна, иссушить, оставить после себя лишь зияющий чëрный кратер. И может хоть тогда он увидит в этих глазах ответ на свой немой вопрос, который так отчаянно ищет каждый раз, когда Ута прижимается к его телу, чтобы согреться; когда смотрит исподлобья прямо в душу со своей маниакальной ухмылкой после очередного острого замечания; когда кусает его губы и сразу же зализывает, как провинившаяся собака стыдясь за свои проделки. «А способен ли Ута любить?»