Фантасмагория.
Она тоже жила на границе Генсокё.
И когда ты сотни, а то и тысячи лет делаешь одно и то же, скука неминуемо постучится в твою дверь костлявыми пальцами. Возможности мира магии безграничны. Чем обширнее твоя магия, чем большим навыком ты владеешь, тем дальше можно заглянуть. Можно увидеть вещи, доселе никому не известные, подивиться своему открытию и стать чуточку могущественнее, чем была до этого. Ты способна выйти за рамки, дорогая. Никто больше так не может. Но жажда знаний притупляется ровно в тот момент, когда процесс выучен назубок. Состояние мудрости достигнуто: ты древняя, умная, хитрая, ведаешь больше, чем кто бы то ни было. Тебе нет равных даже среди мудрецов. Мечтала ли ты об этом? Теперь ты смотришь на зелёных юнцов и какой-то меланхоличной завистью завидуешь тому, как они учатся, падают, встают, открывают новое каждый день и искренне изумляются разнообразию этого большого и красочного мира. Сама ты всё чаще спишь, потому что в реальности скучно. Домашние дела на чужих плечах, поручения выполняются как по нотам. Во снах ты посещаешь мир соседний, совсем не похожий на твой, становишься обыкновенной школьницей на пару часов и мало-помалу задаёшься вопросом, а не впустить ли этот мир в твою повседневную жизнь. Или впустить что-то другое? Здесь, в Генсокё, всё идёт слишком гладко, слишком по правилам. Тебе скучно. И ты начинаешь хотеть что-то сломать. Сломать мировой порядок, как минимум, потому что только такой уровень сможет тебя развеселить. На раз-два! Рядом с домом, где ты засыпаешь последние сотни лет, твоя рука стирает границу. Переполох начат! То тут, то там ты появляешься из воздуха, сначала понемногу шаля, а потом разверзая бездны силой мысли. Привычный уклад рушится из раза в раз, и каждый раз по-новому, неповторимо! Влюбляясь в своё маленькое дело, ты стареешь в веселье, сражаясь или убегая во имя наивысшего наслаждения. Проходят годы. Весенним днём ты оказываешь услугу любимой подруге и сладко засыпаешь, чтобы проснуться лишь тогда, когда Генсокё погрузится в хаос.***
Тук-тук! Твоя шикигами падает с лестницы, словно мешок с картошкой. Оно и правильно, ведь ты драматично играешь роль, и этот звук, как будильник, сигналит, что пора проявить себя. — О, как раз вовремя, — раздражённо звучит из темноты напротив. Ты улыбаешься. Кто-то навалял твоей домашней лисе и чертовски устал, но всё ещё имеет наглость идти дальше. Кто-то, кто тебя не боится. — Так это ты победила мою Ран? Я не могу спать спокойно, зная, что где-то есть такие опасные люди. Вроде тебя. Ты прикрываешь веером нижнюю часть лица, не в силах убрать улыбку даже на грозных фразах. Что это? Видели бы тебя все, кто убедился, что ты ссохлась за последние годы! Глаза блестят то сиренью, то золотом; осанка; движения преувеличенно жеманные. Новая жрица храма Хакурей — обычный человек! — победила всех, кого встретила на своём пути, даже если бой, по правде говоря, не требовался. Ты только слышала о ней и мельком видела красную стрелу возле Мира Мёртвых, когда очнулась. Работа надзирателем прекрасна тем, что ты вправе знать всё и обо всех. Страшно подумать, в каком неведении живут некоторые простаки, в каком самообмане они каждый день натягивают чулки и радуются солнцу. Несмотря на скуку, своё пресловутое всезнание ты не променяешь ни на что другое. Слухи не врут. Девчонке в одеяниях жрицы, с гохэем в руке, пачкой амулетов и сферами Инь-Ян не больше двадцати, и сейчас она — самое интересное в округе. Ты наблюдала каждую хакурейскую жрицу, которую порождали небеса нуждавшегося в защите Генсокё. Не сказать, чтобы каждая новая была лучше старой, ведь от многих из них ты скучала. Но сейчас своим чутким ёкайским нутром ты ощущаешь нечто странное. Кажется, тебе выпал приз. Искрометный поворот сюжета. Жажда знаний заостряется. Любопытство. Ваш диалог отзывается в тебе хором голосов, хитросплетениями мелодичных нот. Общение с новым и таким важным человеком, который ещё не знает тебя и который искренен в том, как ты ему надоела, ощущается глотком свежего воздуха. Искусством. Ты жаждешь узнать, какова она на вкус, и из-за этого нельзя допустить, чтобы она дралась вполсилы. Надо её разозлить. Давай, думай: что такое накинуть, чтобы задеть струны души порядочной жрицы. — …Нет-нет! Это ведь я и пробила в ней брешь, — пробрасываешь ты в диалоге о Хакурейской границе. Ты врёшь и не врёшь одновременно. Жрица вскидывается, как любой, горящий своим делом. Это тебя удовлетворяет — значит, порядочная. Звучит музыка. Она виртуозно уворачивается от миллиарда ярких, смертоносных вспышек, призванных не уничтожить, но впечатлить. В бою ты не выкладываешься на полную, оставляя в тени большую часть умений. В женщине же должна быть загадка. А ты только из загадок и состоишь. Оттого ты и бьёшься над одной из них уже пару дней, хотя инцидент решили, весну вернули, а лисе залатали поломанный хвост. Почему в позорно свисающих обрывках пижамы, сидя на холодных ступенях Мира Мёртвых и поглаживая шишку на лбу, пока малявка Хакурей отчитывала тебя за безделье, ты ощущала восторг? Подумать только! Шпана в бело-красном, сторожевая псина Генсокё. Оберегая порядок, она летела напролом, без разбору уничтожая ёкаев всех мастей, добралась наконец до тебя и прочитала лекцию. Ещё и спать отправила! Ты мудрее её в сотни раз, но чувствуешь себя маленькой, пойманной на хулиганстве девочкой. С разбитой губы сочится кровь, и ты ярко улыбаешься той, что тебя побила. Весна — отличное время для пробуждения от спячки. Да, дорогая? Пусть Ран ругается. Ты снаряжаешься в путь, узнав о празднике возвращённой весны в Хакурейском храме. В солнечный весенний день сакура цветёт как никогда нежно, бриз сдувает волосы с лица. Ёкаи, маги, феи и призраки покрыты синяками и ссадинами после недавних сражений, а жрица Хакурей всё так же впускает на праздник любого, садится с ним рядом и выпивает немного сакэ за мир и процветание. Ты пока что вдалеке, прячешься в тенях, изучаешь. В разношёрстной толпе существ жрица выделяется алым, кричащим пятном. У неё румяное, продолговатое лицо, выразительные морщины под глазами, за счёт которых она выглядит зрелой, тонкие губы и графичные брови, неумело спрятавшиеся под чёлкой. Когда она хмурится, в углах серых глаз прорисовываются гусиные лапки. А когда улыбается, даже вишнёвые деревья цветут пышнее. Эта девушка удивительна, думаешь ты. Она истребляет ёкаев, но никогда ни с кем не остаётся врагами. Для неё это неожиданно мудро, ведь она совсем зелёная. Ююко, вроде, уже подружилась с ней. Сможешь ли подружиться ты?***
Её бесит твоя праздность. Пока она днём и ночью следит за храмом, чтобы было подметено, чтобы не болталась паутина, чтобы полы не скрипели, ты появляешься из воздуха и отвлекаешь её разговорами о прекрасном. Сколько насмешливых и незатейливых слов ты успела послать, просто чтобы увидеть реакцию? Ран отдраивает твой дом до блеска, и ты даже её хвалишь, но на чашку чая не остаёшься. Приглашение Ююко на пикник в Хакугёкуро также встречено вежливым отказом. Весна плавно разгорается до размеров лета, отжившие лепестки одеялом накрывают землю. Хакурейская жрица подметает их с чувством, с толком, с расстановкой. Сосредоточенно… Ты следишь за движением сухожилий под кожей её рук. Она уже не обращает на тебя внимания, насвистывая своё. Ветер вздымает тёмные локоны, и они будто рвутся к тебе, а нос щекочет запахом весны. Когда жрица оборачивается что-то сказать, тебя нет. Ты появляешься рядом с храмом всё чаще, фиксируя, что происходит вокруг. То феи пролетают, то где-то гремит даммаку-бой. К жрице часто захаживает чёрно-белая колдунья с наглым говорком, и ты относишься к ней нейтрально, продолжая подмечать детали. Взгляды, касания… Они подруги, не более. Куда больше химии между колдуньей и кукольницей из магического леса. Либо между жрицей и её метлой. Ей, кажется, вообще такие вещи неинтересны. Ты ловишь себя на том, что вообще о подобном думаешь, достаёшь веер и обмахиваешься в задумчивости. Ты не школьница, чтобы заливаться краской и верещать от смущения. Ты анализируешь свои чувства и пытаешься понять, чем тебя так привлекла райская жрица. С ветки дерева, возле которой ты вылезла из разрыва, сокрытая листвой, ты смотришь вперёд и вниз, туда, где лежит Хакурейский храм. Крохотная фигурка в красном подметает лепестки. Издалека ты замечаешь, как один лепесток приносит ветром. Ты ловишь его и рассматриваешь на своей ладони. Мягкий и такой нежный... Под шапочкой ты протаскиваешь его домой и кладёшь на подушку рядом с лицом, когда укладываешься спать. Подымаясь с футона в одно промозглое утро, ты понимаешь, что утро не наступило. Это конец лета, и на дворе всё ещё чёрная, удушающая ночь, которая зациклилась и начала сводить с ума всех, кто зависит от фаз луны. Происходит что-то непонятное, тревожное, содеянное не тобой. Ты больше не уснёшь. Ты настолько беспокоишься и не можешь спать, что стираешь очередную границу. Зачем ты останавливаешь ночь? Полная луна пропала с ночного неба Генсокё. Новый раздрай тебя не веселит: проблемы с луной сказываются и на тебе, но если кто-то от происходящего теряет рассудок, то у тебя просто ломит старые кости. Ран заваривает кофе. За чашкой чёрного с молоком и сахаром, сидя у открытого окна, ты всматриваешься в бездну, пока она не начинает всматриваться в ответ. Слишком напряжно решать это в одиночку. Всегда можно обратиться к тому, кто целыми днями скучает и подметает дорогу к храму в трёхсотый раз.И вот она отправляется в храм — ещё одно здание, расположенное на краю Генсокё.
К человеку, которого она знает.
Которого она знает? Ты оцениваешь силы здраво. Ты способна заглянуть туда, куда не может никто другой, а потом сотворить сущий кошмар, но совершенно точно хакурейскую жрицу ты ещё не знаешь. Знаешь недостаточно. К твоему прибытию она любуется ночным небом на подножье храма и не шибко переживает об изменениях звёздной карты. Сладковато пахнет цветами и росой. Кроха-огонёк уютно мерцает в храме Хакурей, и в беспроглядной тьме кажется, что это место и зовётся Домом. — Что делаешь здесь в такой час? Ты разве не должна спать? — сдержав негодование, жрица прищуривается, замечая серьёзное выражение на твоём лице. — Полная луна пропала, — ты указываешь веером туда, где должно висеть светило. — Это инцидент. Кто-то могущественный провернул всё это. — Интересно, я ничего не чувствую. — Потому что ты — человек. На ёкаев луна влияет очень сильно. — Она повлияла на тебя, и ты пришла ко мне? — Можно сказать и так. Жрица вздыхает, смачно потягивается и уползает в храм, а через минуту пулей вылетает из него со сферами Инь-Ян в полной боевой готовности. — Ты знаешь, кто украл луну? — от неё больше не веет расслабленностью. Она сосредоточенна, мощна, и рядом с ней тебя обдаёт такой энергией, что ты неволей ухмыляешься. Что-то тёплое и вкусное пахнет сакурой и недюжинной силой. Ты не упустишь ни кусочка, помогая ей в разрешении инцидента. Ты стряхиваешь рукав и смотришь на циферблат своих наручных часов. Краем глаза улавливаешь, как таращится жрица. — Пока нет, но у нас мало времени, чтобы выйти на хорошую концовку.***
Из вас получилась неплохая пограничная команда. К утру, настоящему утру, когда была рассеяна вечная ночь, а луна снова увенчала небо, вы стали товарищами, которые неожиданно чётко сработались и совместными усилиями сделали невозможное возможным. Без подколок не обошлось, конечно. Жрица всё ещё не доверяет тебе, но градус напряжения между вами уменьшился. Могло показаться, что его вовсе не было, начиная с праздника возвращённой весны, но ты всё видишь, всё чувствуешь. Мысленно ты приписываешь «умная» рядом с наброском, начавшим вырисовываться у тебя в голове. Такой как ты верить нельзя — это знают все, знакомые с тобой хоть малость. Генсокё — детская площадка для твоих сумасбродных игр. Ты либо построишь замок из песка, либо безжалостно его растопчешь. И даже методы, направленные на всеобщее благо, у тебя сомнительные. Хакурей много общается с гостями храма. Во время попоек возникают разные темы, а порой пробегают и робкие шепотки, посвящённые тебе. Неуловимый и двуликий ёкай границ, жуткая улыбка, привратник Генсокё — и всё это о тебе. Как лестно! Ты всё слышишь, они это знают, вот только не догадываются, до какой степени ты повсюду. А теперь знает и жрица. Она поступает правильно, когда сдержанно благодарит тебя за помощь, после чего уходит в вежливо-доброжелательный нейтралитет. На всеобщую радость, ты не умеешь читать мысли, как та сатори из Бывшего Ада. И сейчас, на новом празднике в Хакурейском храме, ты уже не скрываешься и пьёшь сакэ с Ран и Ююко, недоверчиво поглядывая на гостей из Эйентея. Чёртовы луняне. После боя с чёрно-белой колдуньей ты относишься к ней не-нейтрально. Ты бы описала это… Было бы здорово, усни она навечно. Такие подруги только мешают. К сентябрю ты появляешься в храме стабильно, будь то праздник или обыкновенный день. Жрица работает, прибирается, сетует на непогоду или на то, что феи устраивают поединки рядом со священным местом. Чем чаще ты прибываешь без злого умысла, тем спокойнее к тебе относятся. «Беззаботная» ложится рядом с прочими эпитетами, и постепенно портрет у тебя в голове начинает наливаться цветом. Образ светлый и нежный; он возникает меж тайной и темнотой, когда ты закрываешь глаза, и тогда в уши заливается нечто между До и Ми Минорами. Бездельничать, наблюдая за жрицей, веселее, чем беспробудно спать. Экстерьер и внутреннее убранство храма так и кричат: «Она заботлива». Никакой соринки не валяется, территория сверкает. И ни одного прихожанина. Все любят здесь пить, но никто не любит чистосердечно верить. Она порой жалуется на это, но как-то вскользь, словно не желая открываться. Летней ночью, когда огонь в храме уже погашен, и тебя тут совершенно точно не должно быть, ты открываешь для себя, что ящик для пожертвований абсолютно пуст. И это тебя… удивляет. Следующим утром наступает осень, покрывающая небо свинцом и срывающая с деревьев листья первым северным ветром. Морось испещряет дорогу к храму крапинками. Пахнет грибами и грозой. Хакурейская жрица, потягиваясь, выходит на улицу, ёжится от холода, юркает обратно в храм и возвращается с шарфом на шее. — Как погодка? — в твоём голосе ни нотки издёвки. — Бодрит, — Хакурей уже привыкла, что ты возникаешь из ниоткуда и начинаешь диалог из-за спины. Она даже не вздрагивает перед тем, как обернуться, встретиться с тобой взглядами и кивнуть в знак приветствия. — Спокойно вроде, но гроза идёт. — Верно, — ты улыбаешься в ответ. — Граница между летом и осенью пройдена. Нас ждёт горячий чай и много часов крепкого сна под стук капель по крыше. — У тебя разве нет работы, или каких-то, типа, обязанностей? — она спрашивает это излишне дерзко, но подобная реакция давно перестала тебя оскорблять. Тебя в принципе оскорбить сложно. — Ты зачастила тут быть. — Моя работа — надзор. Однако, она не должна препятствовать тому, чтобы жить в своё удовольствие. Я не делаю ничего дурного. Жрица слышала о твоих манипуляциях и интригах, но ничего из этого пока что не коснулось её лично, из-за чего любые аргументы в пользу опасливого поведения рассыпаются в прах. Ты могла бы шутливо возмутиться, что от тебя ждут только плохого, но ты молчишь. Под твоим взглядом, выражающим превосходство, она сдаётся. — Ты говорила, что всегда спишь, но с того самого инцидента я вижу тебя слишком часто. — Никто не запретит мне делать то, что я хочу. Не хочу спать и не сплю, всё просто. — Раз уж ты тут, тогда, может, займёшься делом? — жрица раздражена, поэтому хочет всучить тебе работу. — Скажем, подмети. Недалеко стоит метла, прислонённая к стене. — Зачем? Дождь всё смоет. — Либо намертво приклеит к брусчатке то, что сейчас просто лежит. Грязь, и скоро — листья. — Тут идеальная чистота, — это похвала. — А восторженных возгласов я всё равно не слышу… — Ещё не вечер. Жрица обходит храм кругом, не находит ничего подозрительного и возвращается к тебе. Ты провожаешь взглядом каждый её шаг. Алую юбку раздувает ветром. От неё исходит какая-то иная энергия, когда вы оказываетесь рядом. Возможно, она себя успокаивала? — Когда планируешь исчезнуть? — жрица поджимает губы и осматривается, словно проверяя, нет ли свидетелей. — Пока не планирую. Не хочешь меня видеть? — Скажем так, наоборот. Зайдёшь? Ты вопросительно вздымаешь брови, учитывая диалог, что разыгрывался до этого. Тебя впервые зовут в храм. Обычно ты объявляешься лишь на пьянках, потому как на них объявляются все. Был прецедент, когда ты вылезла из шкафа, чему хакурейская жрица вообще не обрадовалась: возмущалась, махала гохэем, грозилась истребить гнусного ёкая и в итоге ничего не сделала. Теперь же… День обещает удивить — только утро, а уже свершилось маленькое чудо. Но ты не ты, если не поддразнишь человека. — Впускаешь злостного ёкая в свой дом? — Через этот дом прошло больше ёкаев, чем ты видела за всю свою жизнь. — Я бы поспорила, — возражаешь с улыбкой. — Намекаешь, что ты очень старая? — Намекаю, что в свои неполные семнадцать повидала жизнь. — Как скажешь. Тогда… Проходи? — жрица позорно сбегает к ящику для пожертвований, якобы, чтобы проверить, не поменялось ли то, что долго оставалось неизменным. А ты глядишь ей вслед; затем на Хакурейский храм, который, как большой покровительствующий зверь, манит тебя зайти в светящуюся пасть. С каждой новой жрицей эта процедура происходит впервые — так ты это ощущаешь. Это как новоселье у лучшего друга, который переехал в до боли знакомый старый дом, где ты провёл своё детство. Ты заходишь в храм, снимаешь туфли. Теперь это официально. Ты чувствуешь себя как дома. Тут такой же футон, как у тебя, такая же аккуратная подушечка, на которую хочется лечь и забыться сном. Ты давно не спала достаточно долго, чтобы выучить урок или прогуляться по человеческому кладбищу. Храм Хакурей осенним утром как никогда гостеприимен, и под стук ботинок жрицы ты понимаешь, что выкинешь отсюда любого, кто посмеет нарушить идиллию. — Какой-то сумасшедший навалил денег в ящик для пожертвований, — сообщает жрица буднично, заваливаясь в комнату. Её платье потемнело, с волос капает — видно, дождь уже в разгаре. Пока она промакивает полотенцем волосы, ты ловишь красноту щёк и блеск довольных глаз. Моментально забыла, что пару минут назад гнала тебя взашей. Новый оттенок. Все знают, что жрица несправедливо бедна, несмотря на объём работы, который приходится выполнять. Пусть пальчики жадно зароются в денежки, а из горла донесётся зловещее хихиканье, когда ты уйдёшь, — она всё равно останется самым невинным и чистым человеком, которого ты когда-либо знала. Для себя ты подметила это не так давно и сразу обозначила открытие, как ключевое. Исходящая от жрицы энергия… невероятна. Непорочность, как она есть. Вот, что притягивает к ней, и рядом с чем аж дышится легче. Это ты и почувствовала в вашу первую встречу, когда оно проявилось и перечеркнуло предыдущих жриц. И что привлекает тебя в этой белоснежной чистоте, дорогая? Ты хочешь чему-то от неё научиться? Или, наоборот, запятнать? Тебе наливают зелёный матча, согревающий пряным ароматом и терпким вкусом. Маленькими глотками ты осушаешь чашу, достаёшь из разрыва мандарин и делишь его с хозяйкой, которая в приподнятом настроении забыла все предубеждения и обиды. Которая выдохнула и немного тебе открылась. Века правы: человеку для счастья нужно чертовски мало. Снаружи завывают ветра и шелестит дождевая вода, по крыше легонько барабанит, из-под дверей едва-едва сочится холодок. Комната приглушённо сияет. В совместном пережидании непогоды есть нечто сближающее, и ты об этом прекрасно осведомлена. Не воспользоваться мудростью ёкая границ было бы кощунственно. Жрица спрашивает о барьере и о том, что можно найти за ним. Потом о Генсокё, его истории. Потом о тебе. Ты отвечаешь на вопросы с удовольствием, раскрывая мысль в длинных, витиеватых монологах. Ты как будто проникаешь в душу жрицы через её широко распахнутые глаза. Рассказываешь новое, удивляешь, учишь. Тебе не скучно. Теперь она тут маленькая девочка, сиди да впитывай. А ты… А ты записываешь на холст новые слова и отмечаешь, что нельзя было пробовать её, доводя до белого каления. Вернее, можно и нужно. Но так ощутишь лишь кислинку усталости и бешенства. Сладость приязни раскрывается вблизи.***
— Ты зачастила бодрствовать, — хихикает Ююко, отправляя в рот рисовый шарик и вставая навстречу тебе. — Все уже заметили. Но я так редко стала тебя видеть! А я, между прочим, скучаю. — И я по тебе, Ююко, — ты сердечно обнимаешь подругу, вкладывая в её руку традиционный презент. Она усаживается обратно на почищенное место, одним движением развязывает бант и достаёт из подарочной коробки фигурку манэки-нэко. — Я принесла тебе кису. — Киса! Откуда? — Из внешней Японии. — Какая хорошенькая! Ёму, поставь её рядом с денежным деревом. Садовница послушно принимает кошку и уходит с ней в поместье. Ах, Мир Мёртвых! Неживой, но такой оживлённый. Хакугёкуро величаво высится в инее, серый и недвижимый, как могильный камень. Прозрачные снежинки летят снизу вверх, в небо, темнеющее крышкой гроба над взором мертвеца. Ветра здесь нет, и в пустых садах деревья сакуры замирают, как статуи. Где-то в саду Чен поскальзывается в попытке угнаться за призраком. Ран всплёскивает руками и бежит поднимать непутёвую шикигами. — Наши встречи стали такими редкими! — Ююко набивает рот, но слова чёткие. — И чего ты пропадаешь? Ран столько раз приходила жаловаться, что ты опять бродишь где-то, хотя должна сладко спать. Чего там такого в Хакурейском храме? Ты перестала спать сутками, кстати. Заметила, дорогая? Смотри, чтобы это не приравняли к инциденту. — Неповторимая восточная атмосфера. Ююко неопределённо обводит руками Хакугёкуро. — Другая. — Я не понимаю. Признайся, там вкусно кормят. — Жрица Хакурей бедна, как церковная мышь. — Не скажи. Ёму донесла слухи, что дела там в последнее время пошли в гору. Прихожане появились, что ли? Вера крепнет, наверное. — Наверное. Как ты сама? — Ой, столько всего произошло. Ёму! Садовница вырастает перед хозяйкой, словно бобовый стебель. — Принесёшь нам чаю? — Конечно, леди Ююко. Госпожа Юкари, чего хотите? — садовница Хакугёкуро как всегда спокойна и учтива. — Матча. — Будет через пять минут. Ююко провожает взглядом слугу, после чего оборачивается. Её вишнёвые глаза, недавно беззаботно искрившиеся радостью встречи, становятся серьёзными. Ююко чуть склоняется к тебе, и ты делаешь то же самое. — Ты вербуешь жрицу? Манипуляциями хочешь заставить её работать на тебя? — шипит подруга. Ты бы посмеялась над её догадками, но, зная саму себя, осознаёшь, что они оправданны. В первый ли раз тебя замечают возле храма Хакурей с как будто бы тонкими нитями в руках? В первый ли раз видят твой оскал, растворяющийся в воздухе над пепелищем? — Пока нет. Я… — Пока? — …не думаю об этом вовсе. Мой интерес в другом. — Ты вынюхиваешь что-то? С минуту размышляешь и почему-то вспоминаешь запах весны на руках. Должна ли Ююко знать? — Рейму Хакурей любопытна. Она сильна, с каждым решённым инцидентом её сила растёт. При всех невзгодах она не теряет превосходных человеческих качеств, а её душа остаётся кристально чистой. Текущее столетие подарило нам хорошую хакурейскую жрицу. — Ты по ней балдеешь, что ли? Ты закрываешь веером лицо. — Я изучаю. — Понятно. Спасибо! — Ююко благодарит Ёму, когда та приносит поднос и ставит его между вами. — Ты свободна. Сейчас можешь пойти к Ран и Чен, занять их. Ёму понимает без слов, откланивается и уходит. Когда хруст снега под ногами стихает, над головами пролетает стайка призраков. Ююко глядит на них, потом в небо, потом на тебя. — Скажи хотя бы, что задумала что-то весёлое. Ты прыскаешь в ладошку, но делаешь это элегантно, как и всё остальное. Ююко улыбается, залпом выпивая чай. — Только веселье мною и движет. Не зря же мы устраиваем даммаку-бои, лишь чтобы покрасоваться. Жизнь перестаёт быть тусклой и сонной, когда есть, где развернуться. — Рейму Хакурей действительно неплохая, — соглашается Ююко. — По правде говоря, жду не дождусь нового инцидента. Она снова всех побьёт и позовёт нас на праздник. Я люблю праздники у храма! Много сакэ и веселья. — И много сладости, — добавляешь ты тихо. Тебя уже не слушают, вместо этого наливая новую порцию чая. Ты пробуешь свой матча и неволей оцениваешь его на троечку. Слабовато. А раньше матча в Хакугёкуро тебе так нравился. Почему же?***
Ночь; не так давно ты вернулась из храма. Тебя пригласили туда уже в пятый или шестой раз, чтобы посвятить зимний вечер приятным разговорам. Вы, на удивление, сошлись и здесь: жрица любит задавать вопросы и слушать-слушать-слушать долгие ответы; ты любишь размазывать мысль по древу, так как эти встречи тебе интересны, а в гостях у Хакурей уютно, как дома. Она что-то говорила о снеге, за окном шумела метель. Ты подпирала подбородок рукой, сонно прикрыв глаза. Жрице нравились мягкие, лёгкие пушинки, покрывавшие землю снежными мухами, нравилось сверкание сосулек на солнце и морозные узоры на стекле (там, где это стекло, конечно, было), но ты бы предпочла завернуться в одеяло и проснуться лишь тогда, когда Ююко снова задумает украсть весну. Хотя, весна так красива. Ты и сама не прочь её украсть. Ты задремала на пару минут и неожиданно проснулась, услышав звон. Жрица убирала посуду со стола. Потом выскальзывала наружу через щель между дверью и стеной. Ты подбирала зонтик, надевала туфли и пропадала в щели между пространством и временем. — Холодновато для домашней одежды, — слышала жрица слева от себя, но не шелохнулась. Стоя под навесом храма и уперевшись руками в перила, она смотрела в бледную даль, за завесу ветра и снега, пока ты копошилась рукой во втором разрыве. Декабрь в разгаре; и красные пятна на щеках и руках говорили о том, что ей правда холодно. Ты не впервые видела жрицу молчаливой и задумчивой. Она становилась такой, когда глубоко погружалась в собственные мысли. Ты поощряла размышления и не мешала ей копаться в себе. — Я иногда думаю, зачем я тут. Какой смысл в смене времён года, в снежных бурях, в красоте? — судя по голосу и языку тела, её это действительно волновало. — Цветение сакуры прекрасно, но потом лепестки облетают, и деревья становятся уродливо-голыми. Потом листья, плоды, увядание, и снова нежные цветы. Какой смысл в этих циклах? — Так уж устроен мир, — отвечала ты. — Многое придумано не нами и не мной, и неподвластно даже мне. С годами я научилась просто наслаждаться циклами, которые проносятся мимо меня раз за разом. Своеобразная красота есть равно в благоухании и в разложении. — Красота снега в том, что, когда он тает, приходит весна? — Красота снега в снеге. Ты сама рассказывала, как тебе нравится снегопад, сосульки, морозные узоры. Зима прекрасна сама по себе, а не потому, что до неё была осень, а за ней наступит весна. — Я думала, это глупо. Ты ведь меня не слушала. — Если я закрыла глаза, это не значит, что я ничего не слышу, — ты наконец выуживала что-то из разрыва и в следующую секунду стояла прямо перед жрицей на расстоянии чуть меньше вытянутой руки. Заботливым жестом ты оборачивала шарф вокруг её шеи. Это был её собственный шарф из её кладовки. Она почему-то не взяла его, когда выходила на улицу. — Я всё слышу. И всё знаю. Она не улыбалась, но смотрела на тебя открыто, искренне. На мгновение, отвечая на её взгляд, ты чувствовала, как она перед тобой уязвима: как ученик перед учителем, или как ребёнок перед взрослым, которому он верит. Воцарившаяся тишина, пока вокруг вас бушевала стихия, была интимной. Ведомая порывом, ты протягивала руку, касалась холодной щеки, проводила до уха, заправляла прядь… Жрица следила за тобой неотрывно, но ты не причинила бы ей боли. А потом ты пропала, растворилась в пустоте. Она не сочла это за грубость: ты вела себя так всегда… Но она всё равно вздохнула перед тем, как вернуться в храм. «Слегка наивная»? Или... Что теперь? Твой любимый дом, любимый футон, любимое сонное занятие для всех религий и возрастов. Словно старая видеозапись, мимо тебя проплывает хронология. Давно ли произошло то событие сколько-то-летней давности? Вялым ртом ты смакуешь число, вероятно, бубня его сквозь дрёму, и в самом деле не можешь понять, какое оно по длине. Сколько-то лет — сколько это? Объективно, не с точки зрения вечности. Сколько это? Как давно Ран была маленькой? Как давно Ююко была живой? Как давно создали тебя саму? Сколько лет прошло? Под жутким ливнем божество храма Хакурей вытирает влагу с твоего лица, и ты подскакиваешь на футоне в холодном поту. Ты кричала во сне? Нет, никто не спешит на звук. Вокруг невечная ночь и обволакивающая темнота. Ты крепко держишься за место, в котором почти по-человечески трепещет сердце. Быстрое и хрупкое, как птица. И как его успокоить, если с каждым месяцем оно колотится всё тревожнее? Воспоминание о смертности обжигает. Впервые за сотни лет ты снова боишься потерять её. Ты понимаешь, что плачешь. А, утирая слёзы, что твоему возрасту не подобает, ты потихоньку укутываешь жрицу в кокон покровительственного отношения. Всех можно обдурить, сделаться незаметной. Можно обдурить и саму себя, ломая голову над тем, кто ты в этой ситуации: вероломный паук в своих сетях, или мудрая защитница, несущая службу во имя всеобщего блага. Будь то день, ночь, зима или лето, ты незримо остаёшься рядом, направляя и оберегая от бед. Ты заставляешь её привыкнуть. Ты хочешь чему-то от неё научиться? Или, наоборот, запятнать? Какую роль ты играешь, пьянея от запаха волос и жадно впиваясь губами в белую кожу глубоко в своих снах?***
То ли месяц проходит, то ли год — тебе не принципиально, ведь границы времени целиком и полностью в твоей власти. Уверяя всех, что тебе семнадцать, ты топчешь эту землю не первое тысячелетие. Однако скука покинула родной особняк. Блаженной весной ровно год назад твоя жажда знаний поднимает голову. В этом году зима отступает в срок, снег тает под первыми лучами солнца. В Генсокё прохладно и свежо, и твой привычный путь к храму Хакурей сопровождают пение птиц и мелодичная капель. Кажется, что и душа поёт им в такт, хотя это тысячная весна, ничем не отличающаяся от предыдущих. Тебя узнают издалека, но виду не подают. Складки походного платья блестят на солнце. Ты прячешься от лучей под широким зонтом. Ветер приносит знакомый аромат, пробуждающий память, и ты растягиваешь губы в улыбке, прогоняя в голове вашу первую встречу. Запах весны рядом с храмом Хакурей особенный. И вечный. — Я добьюсь от тебя помощи, Юкари, — вместо приветствия жрица пихает тебе метлу. Ты осматриваешь инструмент и перехватываешь его покрепче. Жрица отдыхает под твоим зонтом у подножья храма, вытянув на солнце ноги. Прикладывается к пиале с водой, доедает рисовый пирожок. Она наслаждается своим временем года, уверенно вступающим в права, а ты метёшь дорогу, на которой от горок снега остались одни мокрые места. Находишь это нежданно умиротворительным. Видела бы тебя Ран. — Хорошо получается! — Хакурей машет рукой в знак похвалы. — Оплату ждать? — Нет… — Тогда я заканчиваю? — Я расплачусь иначе… Вы обе шутите. — Как же? — Приглашаю в храм на чай. Незамысловатый вариант. Тебя устраивает. Храм всё так же светел и чист; на столе букет фиалок в вазе. Фиалки? В такое время? Ты сбрасываешь туфли и садишься напротив жрицы, пока она разводит в чаше напиток и чистит крошечный мандарин. Долек выходит семь. Вы пытаетесь поделить их поровну, и свою четвёртую ты уступаешь человеку, которого ты знаешь. К вечеру слетаются гости, желающие отметить приход весны в дружной, шумной компании. Где ещё любоваться цветением сакуры, как не в Хакурейском храме? Лепестки, словно хрусталь, колышутся в тёмном и ясном небе, льётся музыка, ёкаи веселятся и пьют, восславляя мир и процветание маленькой восточной страны. Покрытая пьяным румянцем жрица глотает сакэ в предвкушении, одинаково сладостном и невыносимом. Что-то терзает её душу, и давно. Она топит это в алкоголе, в работе и редком гедонизме, но непохоже, чтобы это касалось философского дискурса, который вы затронули в тот вечер, когда ты затянула узел на её шее. Ты слишком давно живёшь среди себе подобных, чтобы не считывать их состояния за секунды. Чтобы не понимать их плоские, гнилые душонки за пару дней. Но Хакурей… иная. И тебя это сладостно и невыносимо мучает. Под сенью сакуры, занятой вами двумя, она оборачивается к тебе, чтобы что-то спросить, но тебя нет.***
Ты стёрла границу между жизнью и увяданием, поместив лепесток в банку. Год прошёл, а он, нежный и розовый, сочен и мягок, как в день, когда ветер сорвал его с дерева. Ты лежишь на животе на своём футоне и смотришь в банку, сложив голову на скрещённые руки. Мудрейшая из мудрецов не понаслышке знает, как мимолётна жизнь. Что для тебя — рывок секундной стрелки, то для человека — длинный шаг от рождения к смерти. Возвышаясь посреди поля брани, ты наблюдаешь за букашками и их жалкими попытками прожить жизнь правильно. Старики не мудры. Они обожают сыпать советами, что да как стоит делать, но никому никогда не расскажут, как плачут по ночам, сожалея о былом. Ты видела это сотни раз. Человеческой жизни не хватает для достижения мудрости, особенно когда встаёшь и падаешь в одиночку, а на смертном одре внезапно понимаешь, что годами бился об лёд зазря. Люди ничтожны. Они не стоят твоих внимания, волнений, чувств… Но даже бессмертное существо порой чему-то у них учится. Даже человек порой заслуживает доверие бессмертного существа. Очередное лето сменяется осенью. Жара спадает, дни становятся короче, ночи — длиннее. Когда звёзды загораются и сумерки загоняют людишек в дома, ты зовёшь хакурейскую жрицу облететь Генсокё вместе с тобой. Взбудоражена ли она? Конечно. Чёрно-белая колдунья набила оскомину (тебе, не ей), поэтому то, что она свалила по делам — величайшая радость. А молодой жрице, оставшейся наедине с собой, не лишним будет узнать подопечную страну получше. Она на удивление быстро согласилась, хотя ты ожидала ворчание или приступ лени. Путешествие начато. Вы движетесь вдоль барьера друг у друга на уровне глаз. Ты просишь жрицу называть места, которые проносятся далеко внизу. Магический лес? Верно, это несложно. Вдали, разогнав деревья, лежит таинственное чёрное зеркало, укрытое ночным туманом. Туманное озеро. Холмы, рощицы, бескрайние равнины, где каждая травинка, каждый кустик тебе, как дети. Все они запечатаны под барьером подобно внутренностям шара со снегом под стеклянным куполом. Прогресс внешнего мира может сколько угодно бежать вперёд, изобретая поезда и телефоны, — роднее застывшего во времени края иллюзий уже ничего не станет. Граница между днём и ночью меняет что человека, что ёкая. Раскрывает не обременённую дневными масками суть. Оттого там же, где просыпаются чудовища, расцветают лучшие наши стороны. Чем громче крики испуганных детей, тем чувственнее разговоры. Когда диалог о достопримечательностях стихает, жрица вдруг спрашивает: — Ты любишь Генсокё? Вы рассекаете прохладный ночной воздух. Ветер треплет волосы и юбки с хлопающим звуком, чуть слезятся глаза от скорости полёта. Ты слишком опытна, чтобы бояться высоты, и слишком хитра, чтобы сделать всё напрямую. Рывком меняешь траекторию, отпружинивая вверх. Ты набираешь скорость, улетая ввысь, становится холоднее… Там, за облаками, исчезает фигурка в белом платье, а маленькая красная жрица, не сразу поняв, что произошло, тормозит, осматривается, замечает тебя вверху и устремляется следом. Тебе нравится думать, что теперь она бежит за тобой, а не ты за ней. — А как ты думаешь? — этой фразой ты встречаешь жрицу. Запыхавшись, она останавливается. Вы парите на месте. Облака проплывают на уровне ваших коленей, покрывая ноги конденсатом. Капли стекают по икрам. С минуту вы с жрицей просто смотрите друг другу в глаза. Её волосы, развеваясь, разносят запах весны; твои золотистые локоны выбиваются из пучка и плавно взлетают. Один нежно касается лица жрицы, словно щупальце. Немного подумав, она наматывает его на палец, и тебя чем-то прошибает. — Думаю, что это очень красивый край, и не любить его невозможно. — Верно. Облако уходит, внизу наконец открывается вид. Отсюда Генсокё как на ладони, со всеми лугами, ручьями и великими реками. Жрица восхищённо охает и начинает метаться, куда же посмотреть первым делом, о чём спросить? А ты вниз даже не смотришь. — Я, по правде, ни разу не взлетала так высоко: не было нужды. Сколько всего ёкаев живёт в Генсокё? — спрашивает она, пытаясь уложить в голове масштабы дивного места, где всевозможные существа радуются, плачут, ненавидят и любят каждый божий день. — Ты знаешь их всех? — Бесчисленное множество, — самообладание, испарившееся на секунду, возвращается. — Да, со всеми я так или иначе знакома, близко или не очень. Сейчас ты понятия не имеешь и об одной десятой тех, кого тут можно встретить. Тебе предстоит пройти этот долгий путь, кому-то стать врагом, а кому-то другом. — Думаешь, я встречусь со всеми? — Генсокё — место живописное, но буйное. Такой уж у нас нрав. Мы живём себе, никого не трогаем, а потом завариваем инцидент или ввязываемся в готовый. Все хакурейские жрицы призваны сражаться со злом и возвращать Генсокё в равновесие. Без них мы бы давно погрязли в хаосе. — Так что... Однажды мне придётся залезть в те уголки страны, где не ступала нога человека, — продолжает она в странном тоне. — И встретиться с теми, о ком даже думать страшно. — Люблю твою смышлёность, — ты улыбаешься, не обращая внимания на капли на ногах. Наконец-то вы назвали зло по имени. Пришли к общему, очевидному выводу, который ты проносишь в себе сквозь декады, каждую новую жрицу подталкивая к тому, чтобы она приняла решение сама, без твоей указки. Ты — только привратник Генсокё, неуловимый и равнодушный к чужому горю. Пускай хакурейская жрица, вылупляясь из своего вечного яйца, неминуемо жалеет каждую божью тварь. Или истребляет её ради спасения невинных. Цикл за циклом, наблюдая за хлопьями снега, лепестками сакуры, листвой, отмиранием и омертвением. Исполняя свой главный долг год за годом внутри иллюзорного, замкнутого калейдоскопа. А твои родительские замашки… и ревущую пламенем страсть. Неожиданную для старой, уставшей женщины. Обращённую к одному конкретному человеку. Лучше оставить в тени. Жрица тыкает пальцем в разные участки земли и называет их без ошибок, либо делает предположения, которые оказываются верными. Общение со всеми подряд не проходит даром, думаешь ты. На словах она знает многие места, где пока не удалось побывать. — Это Гора Ёкаев, там вроде живут тенгу? — жрица смотрит на тебя вопросительно. — Да, а ещё каппы. — А у озера особняк Алой Дьяволицы, — она морщится. — Жуткое место. — Зато какая необыкновенная европейская архитектура. В Генсокё он один такой, другие ты сможешь найти только за барьером. — Как по мне, выглядит несуразно. Восточные постройки красивее. А у тебя какой дом, Юкари? — Уютный, — отвечаешь ты без раздумий, параллельно вспоминая телевизор из внешнего мира, в котором ты поселила духов. Интересно, как жрице понравились бы ток-шоу с множеством картинок и ярких надписей? Будь у неё в храме телевизор, она бы не разрешила ни одного инцидента: слишком затягивает эта гипнотизирующая светящаяся штука. — А где он? Ты говорила, что тоже живёшь возле барьера. Там красиво? — А ты хочешь взглянуть? — Ну, ты же знаешь, где живу я. Ты хихикаешь; кончики пальцев прикрывают рот. Идея. — Это будет задание для тебя. Так ли хорошо ты знаешь Генсокё? Готова ли каждый раз лететь в неизвестность, ища виновников новой катастрофы? Найди мой дом, и там же найдёшь меня. Как вышвырнутый из гнезда птенец, жрица остаётся одна. Тебя нет.***
С этой минуты тебя переполняет тревога, и это выбивало бы из колеи, не живи ты с ней бок о бок уже больше года. Ты никогда не испытывала проблем с беспокойством по поводу людей, когда забавлялась над ними, утаскивала их, пугала. Но перед глазами стоит тот сон, где грохотал ужаснейший в твоей жизни ливень. Внутри всё перекручивается так же, как в инцидент с бесконечной ночью, когда пришедшая в Генсокё беда не порадовала тебя, а озаботила. Ты не планировала сидеть дома в наивном ожидании, что тебя найдут и погладят по головке. Ты хотела следить за жрицей исподтишка: что она будет делать, как, куда двинется... А вдруг она отвергнет? Вдруг продолжит одиночную прогулку по Генсокё, или вовсе полетит обратно в храм? Ты сгрызаешь ноготь, открывая разрыв с сотней бдящих кровавых глаз. Она не шелохнулась с места, на котором ты её оставила. Ты смотришь сверху вниз. — Юкари, а ну вернись! — ругается Хакурей. — Я знаю, что ты где-то здесь. Я не стану искать твой дом без тебя, в этом нет смысла. Вернись, иначе я с тобой никуда больше не пойду. Когда жрица на виду, тебе спокойнее. Ты сужаешь разрыв настолько, чтобы его было едва видно, и продолжаешь наблюдение. Уже столько раз она могла просто взять и побить тебя за фокусы, но почему-то до сих пор не побила. Не побьёт и сейчас. — Юкари, — продолжает звать, — я хотела прогуляться с тобой, а не с пустотой. Это некрасиво. Она хотела прогуляться с тобой? — Просто шучу, — ты появляешься за её спиной как всегда без предупреждения. — Я бы не исчезла. — Я знаю! — обернувшись, жрица щёлкает тебя по лбу и нахлобучивает твою шапку тебе на лицо. Ты не спешишь выбираться из нелепой ситуации, ведь снова, с приятным щекотанием в животе, чувствуешь себя маленькой-маленькой девочкой. — Мы летим дальше? — Мы летим ко мне домой, — глухо доносится из-под шапки. — Если я понадоблюсь, ты должна знать, где меня найти. — Хорошо, — звучит совсем рядом, и, когда твоё лицо освобождают, вы оказываетесь непозволительно близко друг к другу. Во тьме ты различаешь румянец, исходящее от кожи тепло. Ты даже ощущаешь ветерок от ресниц, когда она моргает. Новый, чертовски интересный оттенок, который ты сочными мазками укладываешь на портрет райской жрицы у себя в голове. — Напомни, сколько тебе лет? Странный вопрос, но ты не колеблешься: — Семнадцать. — Ты вся красная. — Да и ты не фиолетовая. В голос жрицы пробивается улыбка. — Для злостного ёкая, которому сотни лет, ты молода духом. Я рада знать, что ты всё же хорошая и делаешь хорошие вещи. Ты игнорируешь то, что она начала разговаривать, как ты. — Хорошие вещи? — спрашиваешь риторически, и в чертогах разума вспыхивает лампочка: «Она тоже изучала тебя всё это время». — Ты помогла с инцидентом вечной ночи, а теперь даёшь советы. Не знаю, что за этим стоит, но мне становится лучше, когда меня поддерживает кто-то мудрый. Кто может направить, всё такое. — Не за что, жрица. Всегда к твоим услугам. С озорным смешком она отстраняется. И хмурится. — За твою выходку я хочу тебя побить. Устроим дуэль? Ты без слов запускаешь Барьер «Сеть света и тьмы».***
Ран наполняет чашки кипятком, бросает в них кубики сахара и протягивает большую плоскую коробку с надписями на непонятном языке. — Спасибо, ты можешь идти. Ран осуждающе вздыхает. Ей не впервой огорчаться из-за того, что великая и могучая хозяйка возвращается домой чёрт знает в каком виде: порванное платье, растрёпанные волосы, разбитые губы. Но твои движения всё ещё изящны, как будто ничего не произошло. Как это было? Распахивается входная дверь, из глубины дома шикигами спешит тебя встретить, и первое, что она видит, — зонт с вылетевшими спицами, который ты швырнула в завалы барахла из внешнего мира. — Ран, чаю! — объявляешь ты почти торжественно, улыбаясь во все залитые кровью зубы. Ран белеет, а потом багровеет, когда хакурейская жрица появляется из-за твоей спины, неловко переминаясь с ноги на ногу. Вы прибыли своим ходом, чтобы гостья запомнила дорогу. И вот вы за столом. Внимание жрицы приковано к горам хлама, среди которых ты как рыба в воде. Техника, одежда, странные сувениры, картины, журналы, кассеты и пластинки… Подобно ребёнку в музее, она с недоумением рассматривает обрывки чужих культур, в которых ей никогда не суждено побывать. Ты ждёшь вопросы, но она, кажется, слишком обескуражена происходящим, поэтому сидит молча. Неудивительно. Прогулка с тобой, твои выходки, поединки, а теперь твой странный дом и разъярённая лиса-кицунэ вкупе с ним. — Там хакурейская жрица?! — громко охают за стенкой. Вы синхронно поворачиваетесь к двери. Ран, которая уже вышла, тихо шипит, затем слышится возня. — Потом поговоришь с ней. — Но я хочу поздороваться! — пищит Чен, которую, судя по звуку, схватили на руки и унесли. У тебя большой дом, широкий и высокий, с плохой слышимостью. В один момент устанавливается гробовая тишина. — Что это? — жрица кивает на коробку. Это первые её слова с прибытия, что тебя удовлетворяет. Значит, ей становится комфортно. — Коллекция чая, — ты кладёшь открытую коробку на стол. Внутри несколько рядов цветных квадратиков, всего около тридцати. — Они с разными вкусами, выбирай любой. — Но это просто квадраты. — Это пакетики, — ты вытаскиваешь один, демонстрируешь. — Этот с земляникой. Видишь, нарисована ягода. По рисунку ты поймёшь, с чем чай. — Что за язык на них? — жрица подаёт понравившийся пакетик тебе. Ты бегло читаешь описание на обратной стороне. — Этот с апельсином и корицей, пряный, праздничный. А язык английский. — Какой? — жрица непонимающе смотрит, как ты рвёшь пакетик и вытаскиваешь мешочек на нитке. — А это что? Ты молча опускаешь мешочек в её кружку, разводя напиток. Вода темнеет, начинает сладко пахнуть цитрусами и приправами. — Такой чай пьют во внешнем мире. Раньше они, как и мы, просто заливали водой листья, либо кашицу из них. Много лет назад один господин придумал продавать чай в таких мешочках для удобства, но покупатели подумали, что заваривать чай надо прямо в них. Так возник чай в пакетиках, который пьют по сей день. — Дурацкая система, — жрица отпивает свой чай, и её лицо на секунду озаряется. — Но, должна признать, это вкусно. — Очень, — ты завариваешь себе чай с шоколадом. — Английский язык — один из европейских языков, на нём говорят далеко от Генсокё. Особняк Алой Дьяволицы как раз прибыл из Европы. У парочки его жителей совершенно европейские имена. — Ремилия ни разу не говорила ни про какие пакетики. У них листовой чай. — Жители особняка старомодны, это правда. Пакетики появились позже. Мне они нравятся за удобство. Посмотри, сколько вкусов вмещается всего в одной коробке. И все отделены друг от друга. Пока чай пьётся, и на подносе вас ждут печенье и конфеты, ты наблюдаешь за малейшим изменением её лица. Она стеснена незнакомой обстановкой, но уже чувствует себя увереннее. Тепло и вкусный чай расслабляют. Самое то после дуэли. — Принести тебе сменную одежду? — жрица замечает, как ты разглядываешь интригующую дыру на её юбке, и создаёт поверх неё складку. — Было бы неплохо. И ещё бинты, — она показывает порез на задней части шеи. Ты открываешь разрыв и достаёшь все необходимые вещи. Здесь полотенца, мыло, домашние одежды, базовые медикаменты. Жрице досталось немного, в отличие от тебя. Ран вздыхала справедливо. Хакурей совсем не щадит тебя, когда доходит до рукоприкладства, пока ты лишь красуешься и танцуешь среди даммаку, не причиняя оппонентке вреда. По крайней мере, ощутимого. Порез на шее и всклокоченные волосы — малая плата за ожоги и гематомы. Она словно читает твои мысли. — Ты не старалась, да? — жрица виновато смотрит на кровь на твоём подбородке. Это новый оттенок, который кажется тебе сближающим. Вновь какой-то порыв завладевает тобой, и ты подсаживаешься ближе к гостье. — Ты не пыталась меня покалечить. — Естественно, не пыталась. Это мудрость, которая приходит с годами. Особенно, если живёшь в Генсокё. Ответа нет. — Мы используем спелл-карты, чтобы хвастаться. Чтобы устраивать яркое шоу с миллионом летящих снарядов, которые искрятся в темноте, как светляки. Мы легки на подъём; мы ввязываемся в дуэли с надобностью и без, и редко когда действительно хотим покалечить того, с кем соревнуемся. Даже если это инцидент, даже если кажется, что на кону стоят жизнь, мир, порядок, — ты прищуриваешься. — Столько опасностей минуло, но все мы живы. И все пьянствуем в твоём храме зачастую. Заклятые враги забывают о многолетней вражде, как звери на водопое. И ты знаешь об этом, ведь распахиваешь двери храма для каждого из них. — Чем больше мы общаемся, тем больше мне кажется, что я ничего не знаю. Опять этот тон. Ты чувствуешь запах тех видений: вечер, храм, вьюга, замёрзшая жрица с завязываемым на шее шарфом, потерянным голосом и тоскливым взглядом. Ты в тот раз исчезла, оставив её разбираться со своими проблемами самостоятельно. — Ты умнеешь. Глупый человек думает, будто уже умён, и дальше ему расти некуда. Умный осознаёт, что абсолютно ничего не знает. — Ты тоже ничего не знаешь? — она мнёт руками свой подол, глядя куда-то в сторону и не решаясь притронуться ни к одежде, ни к бинтам. — Я знаю достаточно, чтобы обскакать большинство живущих. В Эйентее, например, есть кое-кто древнее и умнее меня. Но это не играет большой роли. Знания? Следовать лишь голосу разума ошибочно. Многие люди и ёкаи, погрязшие в погоне за мудростью или властью, ставят её на первое место и в конце остаются ни с чем. Я видела таких. Я была такой. Пресловутое всезнание — только громкое слово. Ты живёшь с этим с самого своего появления. Вдыхаешь воздуха побольше. — Но сейчас я понимаю, что и о чувствах забывать нельзя, как бы ни изуродовала твою душу долгая жизнь. В этом люди, бесспорно, сильнее нас. Они глупы, но они умеют слушать сердце, ведь живут недолго. Мы же черствеем и порастаем паутиной. Ты мудра, но духовно погибла столетия назад. Слишком много врагов пало перед тобой, слишком много друзей умерло от старости или от огня с мечом. Ненависть бесполезна, привязанность временна. И жить становится скучно, когда жизнь перестаёт тебя удивлять. Эти слова копились в тебе очень долго, но с таким… чувством, ты поделилась ими почему-то именно с ней. Ты склоняешься к ней, вынуждая обратить на себя внимание. В тысячный раз вы встречаетесь взглядами: сирень с золотом, пасмурное небо ранней весны. — Что беспокоит тебя, Рейму Хакурей? Теперь ты задаёшь вопросы. Направляешь всё своё проницание вглубь распахнутых серых глаз. Морщины прорезаются на её щеках. Сейчас жрица выглядит бесконечно уставшей, и маленькая искорка, проскочившая за её зрачком, резонирует со всем твоим естеством, согревая твою бессмертную душу чем-то до боли знакомым и горестным. Она действительно приняла решение сама, когда додумалась, в чём состоит её предназначение и ради чего всё затевалось. Вы понимаете друг друга без слов. Вам обеим ужасно скучно. — Меня сжирает осознание бессмысленности всего, что я делаю, — жрица кладёт руки на тёплую чашку. — Я думаю об этом, когда ухаживаю за храмом. Хакурейская жрица, хакурейская жрица… Я не нанималась. Ты молча слушаешь и киваешь, не перебивая. — Это такой позор. Когда случается инцидент, и всеобщая безопасность под угрозой, я должна лететь, искать, исправлять, спасать Генсокё. Потом ухаживать за храмом, быть жрицей. Но прихожан нет. Когда всё мирно и спокойно, я никому не нужна, — она стискивает зубы, ей обидно. — Твои советы и поддержка правда мне помогли, спасибо. Я пыталась цепляться за них и сделать своё предназначение частью себя, но у меня не получается. Я сгорела и не испытываю ничего, кроме усталости и отвращения. Ты так торжественно рассказываешь обо всём, с чем мне предстоит столкнуться, но я понимаю только то, что не хочу. Я в который раз подметаю дорогу к храму и злюсь на дурацкие листья на деревьях. Скоро осень. Они облетят, я буду их подметать. А потом снова снег, и снова весна, сакура, попойки, инциденты, и так до тех пор, пока я не умру от старости. Чтобы на моё место пришла другая, и уже её звали новой жрицей, даже не заметив пропажи старой. Я не хочу, Юкари. Я так не хочу… Но ведь и ты меня забудешь. Чувствуется, что что-то озвучено не было. Ты смотришь острее. — У меня не осталось сил даже на то, чтобы любить. Мне... никак. Бесцветно. Скучно. Слеза скатывается по её щеке, и ты аккуратно стираешь её большим пальцем. Да, ты ссохлась за последние годы, народ прав. Но сейчас твоё нутро болезненно сжимается. Ты боишься потерять, боишься видеть эту боль, которая приходит к человеку однажды и остаётся с ним навсегда. Вместе с тем твой разум не умолкает ни на секунду. Ты не теряешь голову и не утопаешь в этом чувстве. Ты ощущаешь его, знаешь, что с тобой происходит, и вот — щелчок! Очень точно сложил строки бард из внешнего мира: «Лучше ощущать боль, чем совсем ничего». Теперь ты наслаждаешься вашим общим отчаянием. Потому что оно напоминает тебе, что ты всё ещё жива. Ты обнимаешь жрицу сначала бережно, потом крепче, одной рукой зарываясь в волосы, а другой гладя по спине. Она утыкается лицом в твою ключицу, и ты даже подрагивать начинаешь от разрядов, пронизывающих тебя с ног до головы. Средоточие невинной, чистой энергии пульсирует прямо в твоих руках, открывая хитрейшему из ёкаев свою уязвимую сторону. Ты прижимаешься к источнику, и он напитывает тебя от костного мозга до кончиков пальцев. Ты, кажется, в раю: райская жрица соприкасается с тобой кожа к коже. Всё материальное вокруг вас кануло в небытие. Остались только оттенки и границы. И аромат весны. И когда ты впервые за сотни, а то и тысячи лет снова находишь источник вдохновения, жажда познавать неминуемо пронзит тебя и разорвёт на части. Вы обе проваливаетесь в разрыв, открытый тобою, — туда, где вас никто не найдёт и не потревожит. В этом тёмном месте нет ничего, кроме гладкой поверхности моря и глубокого неба, усыпанного стеклянными звёздами. По твоему велению даже кровавые глаза закрылись, чтобы точно никто не мешал. — Уж я-то тебя не забуду, — ты отстраняешься, чтобы вы друг друга видели. — И я знаю, как помочь тебе справиться с этим состоянием. Только попроси. Рейму обводит взглядом твой сумрачный мир и как будто вспоминает что-то одновременно с тобой. Она собирается озвучить мысль. В её расширенных зрачках ты видишь себя. Ты есть. Бежать больше некуда. Да и не нужно. — «О, как раз вовремя», — она чуть улыбается, ожидая, что ты поймёшь отсылку. Ты понимаешь. — Вот так и дырявь Хакурейскую границу. — Снова дуэль? — Давай не сегодня, — взмаливаешься ты. — У меня после тебя всё болит. Я научу тебя быть нежнее с оппоненткой. Истребление ёкаев, несомненно, увлекательно и полезно для здоровья, но тебе ещё жить с нами всеми на одной территории. Напоминание делает Рейму мрачной. Она нахмуривается и притягивает колени к груди, обнимая их в защитном жесте. — Юкари, я правда чувствую себя ужасно из-за этих мыслей. Моя ноша давит на меня, и я всё ближе к тому, чтобы сдаться. — Тебе нужен смысл, чтобы продолжать своё дело? — Пожалуй. — Я поделюсь с тобой тем, к чему с годами пришла сама, — ты садишься ближе, достаёшь из разрыва веер и бутылочку сакэ. Рейму не против перехода от чая к алкоголю, тем более, что вы тут одни. Она не боится быть наедине с тобой. Кто бы что ни говорил, больше не боится. Каждая из вас опрокидывает по глотку жидкости, приятно обжигающей внутренности. Румянец расцветает на лицах. Вы проведёте много чудесного времени вдвоём, и пусть весь мир подождёт, пока ты насладишься белоснежной чистотой Рейму Хакурей вдоволь. Она добровольно раскроется тебе, и ты перейдёшь последнюю границу, чтобы завершить её портрет у себя в голове. Или не перейдёшь. В женщине же должна остаться загадка. Да, дорогая?