Only forward, Tommy!

– Прошу пилотов встать на свои позиции! Из динамиков доносится голос стартера, заглушаемый помехами. Болиды выкатились из пит-лейнов, въезжая вереницей к старту. Он был выигравшим в квалификации, стоя на почётной поул-позиции. Слева рычала, искрясь, тачка Минхо, периодически взвизгивая: в квалификации он занял второе место. Сзади них пыхтели болиды Галли и Остина. Трибуны, переполненные людьми, то и дело кричали, хлопали в ладоши. Чарлидерши порхали, кувыркаясь, меж трибун маячили маскоты. Весь этот шум превращался в сплошной гул, в ушах звенело, а в висках стучало сердце – так напряжённо не было ещё никогда. Это его первая, серьёзная гонка. Настоящая гонка. Судья вытягивает руку с зелёным флагом. Болиды, рыча, газуют, трогаются с мест, оставляя за собой клубы пыли. Пусть он и был в шлеме, поток ветра, словно целый ураган, хлынул в лицо, – с щепками, пылью, – и даже щиток не помогает, тоже пылится. Но он всё равно жмёт газ изо всех сил, крепче сжимая руль: не дай боже задеть какую-либо кнопку. Всё вокруг плыло, ослепительно яркие краски смазывались, но сейчас волновало совсем не это – дорога видна, большего не надо. Он ведёт первым, на дисплее виден зад, где маячит Минхо. Но он прекрасно знает, что он его не обгонит: пусть они одинаково усердно тренировались он был мощнее – гоняет он дольше. Лучше. И быстрее. Прошло уже около двух часов, почти пройдены данные 305 километров. Он входит в поворот, и вот теперь наступает самый решающий момент: перед ним лишь прямая дорога, остается лишь первым пересечь финишную черту, и он победитель! Возможно теперь он поднимется в глазах отца? Не будет воспринимать это как неуклюжие попытки танкистов управлять самолётом, а по настоящему поймёт, что это не безделье. В конце концов это тоже вроде некого рода вид спорта, возможный Гран-при. И если он одержит победу, то может, всё сможет измениться? Может теперь его знакомые, друзья разглядят в нём не только красивую внешность, но и талант. Может и брат будет им гордиться. Но все эти мечты рассеиваются. Резко, все сразу, когда до черты оставались жалкие десять метров сопернический болид вырывается вперёд. В небо вспархивает клетчатый флаг, означая победителя. И это конец. А дальше всё было будто в прострации: он помнит, как рядом стоял Галли, подбодряюще растирая его плечи, всё бормотал себе что-то, ругался. Потом проходила церемония награждения победителей. Он был изолирован от этой реальности, пока потный, краснощекий Минхо смеялся и почти что плакал, крепко-крепко удерживая в своих руках победный Кубок, будто кто-то мог его украсть. И он бы украл! Вырвал бы прямо из его мускулистых рук, закричал, как же это всё нечестно! Что вот он, победитель – я! Прижал бы к себе так, что слился бы в единое целое и никогда бы не отдал никому. Но этого он не сделал. И всё, кажется, было напрасным. Упорные тренировки до самой ночи, когда ему нужно заниматься учебой, а не гонками, когда протираешь все ботинки и перчатки, давя на газ и сжимая руль. И это было напрасным. Теперь отец не обратил на него внимание: посмеётся, что якобы знал, что так всё и будет. Друзья так и не увидят в нём его упорства, умений, способностей. Брат так и не возгордится. Теперь останется только Галли, который всё понимает. Понимает, что всё очень плохо, что старания, надежды не оправдались и крепко обнимет – ведь это единственное, что он может сейчас сделать. И теперь все будут любить Минхо: его образ так и останется, но не будет как прежде. Теперь ничего как прежде не будет. И есть ли теперь, ради чего стараться? "Ньют, у тебя всё хорошо?" Да. Ведь теперь мне есть, ради кого стараться. *** – Ньют, у тебя всё хорошо? – Томас подходит к витающему где-то не здесь Хэмилтону, аккуратно окликая его: знает, если так неожиданно прервать не сконцентрированного человека, то он испугается. Ньют поворачивается к нему, и Миллер улавливает большую грусть в его глазах. Они блестят. – Ньют? – Всё хорошо, Томми, – несмотря на это, его голос не дрогнул. Он посмотрел за спину Томаса, где тренировка уже закруглялась: сегодня она прошла намного быстрее. Или же это он не заметил, как пролетело время, предаваясь воспоминаниям? – До завтра. *** – Ты опять думаешь об этом? – спрашивает его Галли, пока они идут к общежитию: Минхо и Томас ушли вдвоём первые. И спрашивает прямо, без всяких чтослучилось, потому что знает, что Ньюта беспокоит. Знает, как облупленного. Знает, что если Ньют предаётся этим мыслям, то всё пойдет набекрень. А этого он допустить не может, ведь всё только наладилось. Неужели те упорные дни, когда Галли буквально умолял Хэмилтона встать с постели и прогуляться, поесть, были напрасными. Когда отчаялся уже настолько, что в дыму агрессии напал на Минхо: а он ведь и впрямь здесь не причём – победил ведь честно. Заслуженно. Также заслуженно, как мог бы и победить Ньют. Галли знает, что его сосед днями пропадал на треке. Даже когда начали приходить жалобы о его непосещаемости, он как мог покрывал его, убеждая преподавателей и декана, что ещё чуть-чуть, и он вернётся к учёбе – нужно всего лишь немного подождать. И, кажется, все даже согласились с ним. Всё таки, это также важно и для университета: команду, победившую в Фолт-страйте, должны были отправить на Гран-при. И Ньют очень упорно старался, не жалея сил и времени, своего состояния и даже сна: нередки были случаи, когда Хэмилтон вообще не появлялся ночью. Тогда Льюис, приходя в Хоумстед его искать, там и находил. Спящего прямо в болиде в неудобной позе, посреди трека с открытыми гаражами. Эта картина выглядела весьма жутко, когда фоном Галли видел разбросанные обёртки батончиков и пустых, мятых банок газировки. И только спустя время, когда Ньюту было откровенно плохо, когда декан слёзно умолял взять перерыв, только тогда он и согласился, что стоит передохнуть. Начал высыпаться, что круги под глазами быстро ушли, посещал пары и исправил все оценки и задолженности, стал хорошо питаться. И все были счастливы, что ничего не поменялось, когда Хэмилтон потихоньку вновь стал тренироваться. И потом эта решающая гонка, неожиданный проигрыш, состояние овоща и вновь погружение на дно. И всё по новой: осточертелые обёртки дешманской мелкой еды, грязные разбросанные вещи, и кое-как сданная сессия: преподаватели натянули лишь потому, что был гонщиком. И тогда Галли пришлось хорошенько попотеть, чтобы вернуть его в прежнее русло – почти месяц ушёл на то, чтобы Ньют вздохнул по-новому. – Не хочу уже об этом думать, – и потом, с началом нового учебного года в их студенческой жизни появился он. Тот, кто вскружил голову своим неожиданным появлением, почему то заставляя чувствовать себя пусть и неловко, но лучше. Тот, в ком нет на первый взгляд чего-то необычного, но если лучше приглядеться, то понимаешь, что в нём есть изюминка, благодаря которой он не похож на остальных. Какой-то особенный, своенравный, конечно, но особенный. И жизнь по-настоящему цветёт пёстрыми красками, стоит узнавать его всё больше и больше. Узнавать больше и ждать, искать с ним встреч. – И больше незачем, не так ли? Сейчас всё по-другому. – Верно, – обращается он к ночному, переполненому мигающими фанариками-звёздочками небу. Где, возможно, в глубине гигантского космического пространства есть Вселенная, где всё намного проще и лучше. Где нет такой горечи и сожалений, и где люди счастливы с теми, кого любят. – Теперь всё по-другому. *** – Он выглядел сегодня не очень, – сильный порыв ветра обрушивается на них, заставляя Томаса больше кутаться в куртку. Октябрьские вечера в этом году холодные, а ведь не за горами и ноябрь – первый снег, потом декабрь, также полный сугробов, Новый год (единственное, ради чего Миллер готов потерпеть всё это), февраль, всё также холодный и снежный, и потом уже спасительный март: начнётся потепление, и, к сожалению, слякоть, но также стерпеть месяц, до апреля, он сможет. А дальше уже как карта ляжет. Только бы пять месяцев отжить. О Господи, как же Томас не любит морозы! – Ньют то? – Минхо хмыкает и пожимает плечами. Всё Миллер о Ньюте да о Ньюте. Думал ли этот парень хоть раз так о нём? Хотя, если посмотреть со стороны, то азиат не ходит вялым и хмурым – наоборот, весёлый, искрящийся от счастья. От того, наверное, о нём так думать не будут. – Да он всегда такой: сначала весь такой весёлый, радостный, а потом чёт в голову ударит да будет лицо скорёжив ходить. И Бог знает, что там опять случилось. Одному Галли, возможно, только это и известно. – Галли хороший. Сначала он мне казался лицемерным, но потом я увидел, что он очень даже ничего парень, – Томас хочет вступить в защиту Льюиса, но всё таки немного сомневается: Галли постоянно меняется, Миллеру кажется, что с ним играются. – Галли и хороший? Совсем что-ли? Да он просто самовлюбленный пидрила! Кулаки чешутся, когда просто вижу его кукурузник. Мог бы – дал по первое число! Да только нет у меня богатенького папеньки, который сможет замять дело. Меня сразу выпрут! И всё – был Минхо, Минхо и нет, – разразился нескончаемым трепетом азиат. Настолько разгоряченным Томас никогда его не видел. – Но тем не менее, он хороший друг. Если с Ньютом что-то случается, он приходит на помощь, заботится о нём, – Миллер, конечно, сомневается, стоит ли лезть в спор со злым Минхо, но вставить своё слово не может: слишком разное мнение у них. – А тебя только Ньют и волнует, да? – происходит окончательный взрыв, когда азиат говорит это. И Томас тускнеет, весь напор, с коим он шёл на друга пропадает. И Минхо даже становится стыдно. Кажется, он сказанул чего-то лишнего? – Просто здорово иметь того, кто может прийти и помочь тебе, взбодрить? – Миллер прибавляет шаг, от чего азиат отстаёт. Он бурчит себе под нос, укутавшись в воротник куртки, но Минхо всё равно расслышал, что он сказал. И он подбегает, чтобы вновь идти шаг в шаг с Томасом, и громко говорит: – Я ни чем не хуже. Если тебе станет плохо или грустно, то звони мне, и поверь, я позабочусь о тебе так, что твоё мнение кардинально изменится.