У страха твоё лицо

В помещении стоит неясный гул. Он тянется в туманном мозгу упрямым лязгом капель о бетонную поверхность. Шорох. Так много шороха и глухих звуков. Тех, что похожи на тихое мычание. Всё перемешалось на грани её плотно закрытых век, и давление в мозгу усилилось, как только она попыталась разлепить ресницы. На них засохла соленая боль, дребезжание холодного пола сменяется в тяжелых ударах о чье-то тело и тихих болевых стонах. Совсем невесомых, сквозь зубы. Терпит. Упрямо терпит, не издав ни единого вопля. — Упрямая сволочь. — Слышится злобный смешок по пустому помещению. Ещё один удар. Измученный вздох. Тихий, едкий шепот и возня в бетонном куполе заброшки. — Долго будешь скулить, псина?! Ин Ха впускает под веки немного тусклого света. Тянется к нему, и приходит ясное осознание того, что кругом плотный мрак. Смазанные резкие движения тел. Ладонь ищет опору на грязном холодном полу, мелкая крошка впивается в мягкую кожу, раздражая тело, пропитанное холодом и сыростью. Она осознает свое существование в скрюченной позе эмбриона. Собственные мышцы, задушенные бессилием, сопротивляются громадной слабости и звону в голове. Хмурится и издает тихий стон, прикладывая ладонь к виску, перекатывается на живот. Ресницы трепещут, глаза пытаются рассмотреть развернувшуюся перед ней картину линчевания. Белые волосы плавают в круговороте и мерцают перед глазами. Красивые белые волосы. Самые мягкие, словно оболочка пушистых облаков. Любимые белые волосы, пропитанные кровавым пигментом. Чужие пальцы стягивают ослепительные пряди, сияющие во мраке грязного тошнотворного помещения. Тянут, пачкают смердящим ужасом, чтобы нанести удары изрядно уставшей рукой по лицу, размазывая кровавые сгустки. Прекрасное лицо ломается и трескается под гнетом жестоких ударов. Иссекается погибелью, пропитывается красными паутинами, впитывая в себя всю жестокость момента. — Юнги? — Девушка проглатывает сухой вопрос, дрожащий голос растворяется в мелком всхлипе, вырывающимся из горла. Колени пытаются помочь слабому телу найти опору. Она ползет щекой по шершавой поверхности, фокусируя смазанное зрение на уронившем голову парне. Вид его, стоящего на коленях, растянутого в разные стороны под руки, отрезвляет похлеще любой оплеухи. Ужас пробирается под ребра и толкает обессиленное тело совершать неумелые попытки ползти. — Юн-ю-нги… — Бормочет, пытается встать, тянет ладонь, съезжая ею по ледяному бетону. Совсем близко слышится плеск жидкости о стенки бутылки. Она замирает, пытается приподнять лицо, стесывая подбородок о бетон, получается только переложить голову, чтобы узреть причину неясного шума. Он смотрит вперед. Его больное, не скрываемое удовольствие вырисовывается на дне мерцающих глаз, пока он отпивает из бутылки. Спина опирается о стену, он сидит в раскинутой позе, согнув одну ногу, неспешно ослабляя узел галстука на шее. Она хотела бы стать этой петлёй. Быть удавкой на его поганой шее, затянуться до выступивших вен, до полного перекрытия кислорода. Закончить свои мучения и стереть с лица земли причину собственной боли. Ее дыхание вертелось вокруг его существования. Существования, пропитанного её личной ненавистью. Она подняла руки под себя, пытаясь привстать, возвращая взор к трепыхающемуся телу. — С-стойте… — Горький шепот сплетается с ее отчаянными попытками соскрести себя с пола. — Стойте… Остановитесь. — Повторяет в полубреду, утыкаясь носом в манжету своего пыльного пиджака. Глаза блеснули в ее сторону, губы еще смакуют холодное горлышко бутылки. Он смотрит на жалкие старания хрупкого тела ползти в сторону расправы. Обводит внимательным взглядом каждый сантиметр ее испачканной одежды. Белая рубашка практически выбилась из клетчатой юбки, пиджак покрылся конденсатом, смешивая бетонную пыль в склизкую грязь на поверхности дорогой ткани. Ей так идёт эта грязь. Она испачкана до глубины каждого угла собственной души. Им самим. Внушительные удары заставляют ее шевелиться, тянуться, просить, умолять. От всего этого её вида мерзко. На дне хмельного рассудка блуждает четкая осознанность, желание присвоить все её незрелые чувства себе. И мерзко, практически ненавистно от того, что эти, такие простые, желания недосягаемы такому, как Тэхён. Никогда не будут. Как бы ни старался, в останках ее запятнанной и растерзанной души еще блуждают блики тлеющих угольков. Он хочет сгореть в них и остаться пеплом на дне ее пошатанного рассудка. — Остановитесь, ублюдки! — Помещение разрезается ее отчаянными воплями. Тэхён потешается над ее бойкостью, стараниями выплеснуть гнев. Ин Ха дергается, активнее пытаясь подняться, и вскрикивает, когда тяжелая ладонь стискивает лодыжку, рывком дергая обратно. И каждый преодоленный сантиметр неумолимо гибнет под натиском холодных пальцев, а колени беспощадно стираются о шершавую поверхность, и остается неприятное жжение на коже. Рядом звякает разбившаяся бутылка. Ин Ха замирает от тесного соприкосновения, от тяжести навалившегося тела. — Посмотрите, кто очнулся. — Язвительный шепот крадется по спине, увеличивая нагрузку обладателя бархатного голоса, от которого кровь стынет в жилах, его руки прокрадываются по бокам, стискивают в районе ребер, чтобы поднять к себе, прислонить пропитанное дрожью тело. Присвоить, растоптать и чувствовать всеми сенсорами ее отчаяние. — Моя малышка решила присоединиться к нашей вечеринке. Когда его будоражащий тембр коснулся уха, она поняла один удручающий факт. Голос вызывает в ней неконтролируемую, почти истеричную дрожь, и она поняла, что он подкрался к ней, нависнув на корточках, стискивая рукой ткань рубашки, небрежно ведя ею по телу, пробираясь к шее, сжимая мягкий подбородок пальцами, прикладывая ее щеку к своей. — Честно говоря, я чертовски заскучал без тебя. — Он вырисовывает узоры на испачканной щеке кончиком холодного носа, совершенно не боясь стать грязным. — Смотри. — Угрожающий шепот, и его требовательные пальцы смешались в собственном страхе, он приложил щеку к ее щеке, устремляя животный взор в сторону, где Юнги уже допинывал уставший упырь. — Твой дружок уже лишился возможности грязно ругаться. Парень трется щекой, стирая ею хлынувшие искорки теплой боли. Она роняет крупные слезы, и они впитываются в его пальцы, которыми он держит ее подбородок, успевший покраснеть от плотных тисков. Нужно быть как можно ближе. Как можно теснее. Чувствовать жар ее щеки своей ледяной. Пусть согревает своим теплом. Дарит яркость своего сознания, горячие импульсы и даже эмоции. Только ему. Сейчас. — Тэхён…. — Ее голос дрожит, в нем мольба, такая приятная, чистая и сокровенная. — Останови это. Слышится смешок. Мучитель борется с желанием закатить глаза от мягкости ее голоса. Она жалобно просит. Всегда. Только так. Тэхён, не надо. Тэхён, подожди. Тэхён, прошу. Она всегда умоляет его своей убаюкивающей мягкостью. Пытается сломать железный барьер, под которым прячется его маленькая прогнившая душа. Ин Ха упрямо смотрит на расправу, трясется в его руках, чувствует закинутую на свою шею руку, выпуская лицо из пальцев, окольцовывая ее, плотнее прижимая к себе. Теснее, еще ближе. Он с больным наслаждением наблюдал, как обмякшее тело принялся лупить один из прихвостней, оттягивая практически потерявшего сознание блондина за ворот рубашки, сокрушая разбитое лицо новой порцией ударов. — Не нравится наша вечеринка? — Язвит глухим рокотом на ухо, устремляя жадный взгляд на ее мокрое лицо. Она сотрясается всхлипами, елозит в его руке, а он стискивает ее сильнее, до боли, до хруста. — Смотри, а твой хахаль оценил, практически даже голову потерял. — Она слышит, как воздух рядом с ухом разрезает очередной гадкий смешок. — Ты так долго дрыхла, что всё пропустила. — Тэхён, пожалуйста, скажи, чтоб они перестали. — Ин Ха дергается вперед после очередного злобного смешка. — Хватит! Тэхён сдавил девушку сильнее, впечатывая ее в свою грудь, стискивая руками, окольцовывая, забирая себе, удерживая ее мелкие импульсы. — Куда собралась? Тс-с-с, — успокаивающе тянет на ухо, стискивая талию, подавляя рывки, — успокойся, малышка, ты же хочешь, чтоб твой дружок ушел на своих ногах? — Ви, харэ уже сюсюкаться с этой идиоткой, — один из шайки подал голос, стоя в стороне, пиная пустую банку пива, — пошли уже, у меня предки должны скоро вернуться. — Пасть закрыл. Загробный рык коснулся стен и влетел в стоящего парня, держащего руки в карманах брюк. Секундные гляделки, в которых первенство забирает Тэхён, и шестерка сплевывает в сторону, отводя бунтарский взгляд, неспешно покидая поле боя без возможности ухватиться за право голоса. Здесь нет права голоса ни у кого. Здесь нет воли и нет мнений. Здесь есть только Тэхён, и есть законы, которые он издает, и суд, который он вершит. Измученное тело валялось на полу. От его лица отделялось кровавое месиво, стекая по виску и разбитым губам алыми нитями. Он едва кашлял, лежа на спине, вокруг ходили тэхёновские псы, кидая озадаченные взгляды на лидера, ожидая очередного «фас». Она боялась моргнуть, ее веки устало подрагивали, выталкивая воду из глаз. Она лихорадочно цеплялась за любые импульсы, реакцию. Юнги тяжело вздымает грудь, а по лодыжке прилетает пинок одного из уродов. — Слышь, мясо, ты там не сдох? Она поднимает свой ожесточенный взор на козла в небрежной школьной форме, посылая всю свою ненависть в тяжелом взгляде. Будто проклинает, будто оставляет незримую смертоносную печать на его физиономии. — Тэхён, прошу, я сделаю всё, что скажешь. — В шепоте растворяется отчаянный всхлип, как только ее подбородок был отпущен, а рука оперлась в землю, заставляя хозяина прижаться теснее к спине своей жертвы, разглядывающей, как одна из сволочей оттирает заляпанную в крови рубашку. — Я больше не заговорю с ним, я больше… — Видишь, к чему приводит твоё непослушание? — Мурлычет на ухо, слегка прикусывает мочку, от чего тело крупно вздрагивает, пытаясь отстраниться, упираясь в барьер из выставленной руки. — Я тебе говорил не связываться с этим куском дерьма, сестрёнка? — Тэхён заметно кивает тому, что буцкал почти бессознательное тело, давая сигнал на второй раунд, и рука хватает горловину, оттягивая на себя, приподнимая, и надежды девушки сыпятся, как карточный домик. Глаза Юнги мерцают в помещении сквозь припухшие веки, он смотрит на то, как заносится рука, без тени страха ждет удара. — Кусок дерьма здесь только ты… — Шипит злобно девушка, тупит взгляд в сторону, отстраняясь, слыша невыносимый глухой стук. — И я тебе не сестрёнка, ублюдок. Удары прекратились. Удары чужого кулака по лицу. Удары собственного сердца. Лишь удары капель о бетон неизменно продолжаются, наполняя помещение ритмичными водянистыми звуками. Тэхён ловит на себе взгляд своей личной собачонки, выполняющей приказы. Тэхёну не нравится этот взгляд. Он полон красочного удивления. Малышка позволила себе лишнего при других. Первый раз. Ожесточенный и звериный взгляд приобретает новые оттенки садизма, глаза перемещаются на стоящего неподалеку лучшего друга. Чонгук смотрит с пустующим ожиданием. Знает, что малышка перегнула, и знает, что ей придется отвечать. Чоновкие глаза опускаются на свои ботинки, затылок прикладывается к стене, и взаимные гляделки переходят в оскорбительный смешок из собственной груди. Тэхён слишком много смеется. Неправдоподобно. Всегда защищается, когда она душу полосует своим безразличием. Когда старается запачкать Тэхёна в собственной смоле, не подозревая, как долго и комфортно он разлагается в ней. — Тебе так не идут грязные словечки. — Констатирует поддельной мягкостью. — Этот детдомовский крысёныш тебя научил? — Пошел к черту. — Шипит девушка. Тэхён наигранно вздыхает, отпихнув девицу так, что она рухнула на локоть. Он встает на высоту своего роста, разглядывая своё помешательство у своих ног. Он давно подсел на ее затравленный взгляд, давно питается ее страхом. Но здесь и сейчас она смотрит иначе. В этом взгляде преобразуется что-то чужеродное и невыносимое для собственной оболочки. Что-то слишком похожее на него самого. То, что он испытывает к самому себе. Трясется, казалось бы от страха. Страха не осталось. Это только ненависть, с которой она смотрит на него, подняв свои воспаленные глаза. Ошибочно думает, что хуже не будет. Любимая глупая игрушка. Самая желанная сломанная кукла с живыми глазами. Горящие пуговицы, налитые жалящей злобой. — Что-ж… — Ее глаза падают на его эстетическое, почти болезненно-медленное выуживание ремня из петель. — Придется преподать тебе один урок. Ее глаза — океан страха. Громадные толщи паники. Тэхён млеет, ухмыляется и фыркает. Его поломанная и грязная кукла оживает в одночасье, собирая свою сущность в подобие сжимающегося комка. Она смотрит недоверчиво, почти истерично. Пряжка звенит. В голове. В сознании. Четко и громко отдаваясь раскатистым грохотом. Девушка задушена паникой. Снова ее загнанный взгляд. Вновь ее испуг крохотного зверька. Отползает, перекатывается ладонями, опираясь о ровный бетон. Его жертва. Его любимая добыча допрыгалась. Ее страх осязаем. Почти ощутим на языке. Вкусный. С горечью ее слез. Он знает ее слезы на вкус. Он чувствовал их на прошлой неделе, когда вгрызался в ее сладкий рот в тайне от всех. Смаковал, словно самое дорогое вино на губах. Ее боль сладко-соленая. Ему было плевать на ее неумелые кулачки, бьющие в грудь. Он так больно стискивал ее запястья. Ему было больно стягивать ее тонкие запястья. Он даже не представлял, каково ей. Но представляет, каково ей сейчас. Когда его маленькую извращенную зависимость позволит узреть всем. Она инстинктивно отползает, округляет глаза. Снова загнанная жертва. Снова его противная смертоносная ухмылка и холодная дымка, окутывающая ледяные глаза. Ей жутко от его такого вида. Она знает эту мерзкую ухмылку наизусть. Приторную и поддельную. В этом выражении столько умысла, столько грязного смысла. Он делает шаг, она отползает, судорожно хватая воздух ртом. Загнанная жертва и личный палач. — Моя маленькая потаскушка, — он смотрит жадно, злобно, вгоняя ее в истерический транс тем, что хватается за пуговицу брюк, пальцами другой руки вытягивая хлопковую ткань из брючных оков, — будет учиться хорошим манерам. — Не подходи ко мне, урод… Кажется, ее зубы стучат от холода ужаса. Не так, глупышка. Совсем не правильно. — Держите ее. — Он кивнул двум своим переглянувшимся шавкам, неуверенно ступившим к сцене, набирающей обороты. В считанные секунды в разыгравшейся возне она билась в припадках, дергаясь в чужих руках. В очередной раз унижение. В очередной раз плачет и кричит своё писклявое «нет». Она никогда не кричит. Лишь тихо просит. Сегодня не тот случай. Сегодня грани дозволенного трещали по швам и расползались в разные стороны. Подходит ближе, сладостно наблюдая сокрушение. Ее руки сковали за спиной, она судорожно вертит головой, в ее подбородок впиваются чужие пальцы его шестерок, принуждая держать голову прямо. Она бьется, словно птица в клетке. Птичка со сломанными крыльями. Никогда не будет летать. — Ви. — Сладкие утробные вопли приглушает ровный тон со стороны. Трое человек застыли. Обратили внимание на отходящего от стены Чон Чонгука. Он опустил голову, засунув большие руки в карманы своей дутой куртки. Его лица не видно из-за козырька черной бейсболки. Брюнетка перестала плакать и дергаться, внедряясь своими большими глазами в сторону. Тэхён всё еще смотрит на нее. С усилием повернула голову к спасению, игнорируя боль в скованном подбородке. Просит, умоляет, собирает себя по кускам. Чонгука. Должна его. Тэхёна. Только его. Снова не то, Ин Ха. Совсем не так. — Завязывай. — Чонгук размашисто подходит к чудовищу, поднимая глаза на не дрогнувший профиль. — Не смешно уже. Тэхён всё смотрит на неё, сломанную, стоящую на коленях перед ним. Пара глаз собственных шестерок обращается к нему. Ожидание приказа? Мольбы? Все в этом бетонном гробу такие слабаки? Ее глаза хлопают. Обращены на стоящего Чонгука. В них целый мир отражается. Мир, который она готова ему подарить взамен на свободу. Тэхёна бесит это просящее выражение. Она никогда не умоляла так. Одним своим видом, одними лишь распахнутыми глазами. Хочется, чтоб смотрела так и просила, просила, просила… Она всегда терпела. Упрямо терпела. Наедине всегда враждебный огонь сжигал Тэхёна дотла. И никогда вот так. Немая мольба. Начавшаяся казнь потеряла свой жаркий запал. Брюнет недовольно оторвал пальцы от расстегнутой пуговицы брюк, медленно поворачивая лишенное эмоций лицо. Схлестнувшиеся взгляды и ментально выдернутые кишки. Тэхёновы глаза всегда говорили сами за себя. Чонгук смотрит, не моргая, впитывая чужое недовольство, даря в ответ своё. Он — тэхёновский стопор. Он — тэхёновский рассудок. — Пиздить белобрысого членососа было смешно? — Плюется ядом и не получает в ответ даже сморщенной гримасы. Чонгук дарит осуждение только в глазах. Смотря своим приглушенным мерцанием. В его взгляде нет кровожадности или больного наслаждения. Чонгук щедрый. Он раздаривает сегодня свои возможности для друга и не забывает про неё. Друг утолит жажду, она выиграет время, чтобы зализать раны. Свои, чужие. — Поигрались и хватит. Тэхён жмет губы, пробегаясь глазами по пыльному помещению, лишенному уюта и души. На мгновение ему кажется, что внутри он такой же. Состоит из пыли и бетона, а навязчивый капающий конденсат — это ничто иное, как его собственное естество, обливающееся слезами. — Ты мне всё веселье обламываешь. — Скалится зверь. — Можешь ей в глотку пихать что угодно, но не в моем присутствии. — Вставляет сигарету в зубы, чиркает зажигалкой с явным легким видом, будто не стал свидетелем линчевания. Прикрывает ладонью огонек, озаряющий лицо. На костяшках запекшаяся кровь, в глазах ни грамма варварства. — Если этот упырь заявит, мы все из школы вылетим, и папочка твой не поможет. — Зато твой поможет. — Бессердечие касается гнилой улыбки, и вторая сигарета закуривается следом. Чонгук отступает в сторону, не смотря на девушку. Зато смотрит Тэхён, прикладывая фильтр к розовым губам, слегка щурясь. Будто обдумывает, что делать дальше. Будто вертит в голове пиздецки заумные варианты. Хватает лишь его наглого взгляда. Его свирепости и нещадности, как двое верных исполнителей его королевской воли отпускают девицу из плотных тисков. Она падает ладонями на бетонный пол, смотря на сырую землю. Чудовище эстетично тянет край брюк, присаживается на корточки, и ей лишь дано увидеть край тлеющей сигареты в пальцах. Она хочет, чтобы сигарета стала последней. Чтобы выжгла в нем всё, забрала возможность дышать с ней одним воздухом. Тэхён разглядывает свою игрушку. Безбожный итог собственных поступков. Делает затяжку, щурится, думает. Она смотрит вниз. Для него его любимая тварь на таком же уровне. Ещё ниже. — Еще раз посмеешь выражаться в мою сторону, — спокойно проговаривает, без сочувствия или сожаления. Так как он умеет, так, как она заслужила, — выебу твой рот в присутствии всей школы, поняла? Ин Ха не отвечает. Лишь медленно ползет забитым взглядом по парню, останавливаясь пришибленной и выстраданной душой на его бездушном лице. Они смотрят друг на друга, и Тэхён шумно хмыкает, сладко, почти приторно затягиваясь сигаретой, прекрасно читая все ее мысли в жалких глазах. Его игрушка научилась ненавидеть. Эта ненависть похожа на его собственную. У них взаимно, он знает. — А если эта паскуда откроет свой рот, хотя бы пикнет, или я еще раз его увижу рядом с тобой, — тянет пальцы, в которых тлеет сигарета. Тянется сам к своему ржавому сокровищу, чтобы убрать прядь с лица. Высвободить красоту. Узреть все возможные детали, — его пустят по кругу, а я буду смотреть. — Касается пряди, зачесывая ее, оглаживая мягкую щеку. — И ты будешь. Она отдергивается от его касаний. Они хуже кипятка. Хуже горячей кочерги. Хуже огня, хуже льда. Он хуже всего и знает это. Ухмылка касается его губ. Малышка сжимается и отворачивается, не в силах терпеть его касания. Терпеть еще долго. Очень долго и много. — Мы еще не закончили, сестренка. — Злобно улыбается, так, что колючий холод по спине и желание умереть становится всё осознанней. Хлопает по щеке пару раз, поднимаясь на ноги. Она срывается с места, как только демонические шаги удалились на безопасное расстояние. Срывается по рваной амплитуде, чтобы подняться на ноги и рухнуть около тела. Хвататься за кровавое лицо и реветь. Истошно реветь его имя. Приподнимать голову и оглаживать лоб, зачесывая бледные, влажные нити. Такие красивые волосы в приглушенной темноте. Ее ладони тоже теперь в его крови. Его голова на ее коленях. Он тяжело дышит, она горько хнычет. — Он заплатит… — Истошно, горько, для него. Он слышит, смотря на нее мерцающим и пугающим светом сквозь приоткрытый глаз. — Он заплатит, я обещаю…