Я не вернусь в море

Мне нравится жить в горах, гулять с ветром над землёй. Я бы хотел подняться ещё выше, но когда у тебя деревяшка вместо ноги, становятся подвластны не все вершины. Пусть тебя хоть десяток раз считают возвысившимся над пространством внеземным духом, священной сущностью в безвременье, вечным воспоминанием о пиратстве – это всего лишь представления несведущих о безграничности возможностей такой роли. Мы с моими новыми товарищами-соседями – детей моря сменили дети гор – сидим у потрескивающего костра и разговариваем о ролях и жизненных предназначениях. Меня спрашивают хочу ли я вернуться в море. Стремления имеют свойство изменяться также, как и роли, также как и смыслы. Может случиться что-угодно. — Может, море меня ещё позовёт, — отвечаю уклончиво. Я не вернусь в море, если в нём пропал его корабль. Я вспоминаю ещё одну роль, роль другого существа, которого на земле я знал недолго, а как будто – века. Память о нём зудит под кожей и отдаётся зубной болью. Меня просят рассказать о нём. — Я мало что помню о Стиде Боннете, — коротко бросаю в ответ. Проще выстрелить себе в лицо, чем что-то о нём забыть насовсем. Стид Боннет был тем, кто считал, что жизнь – это не только дерьмо. И это было, сука, мило. Правда мило. Будто в выгребную яму добавили взбитых сливок. Стид-Боннет-я-исцелю-твою-покорёженную-душу, объясни мне, как, исцеляя, можно оставлять новые шрамы каждым взглядом и словом. Я так и не спросил его. Я так и не сказал ему. — Он был идиотом, — говорю. Он был исключительным, как воплощение преисподней и небес одновременно, словно в назидание отправленное на землю в человеческом обличье – он не хотел задерживаться на земле надолго, он был в поисках обретения настоящего себя в море. Да и просто он никогда не любил сушу, она нагоняла на него тоску. Он не уклонялся от пуль – и выживал. Он не требовал – и получал. Он не делал ничего – и создавал то, что никто до него не мог. Он не стремился изменить мир и чужие роли – мир сам переворачивался вокруг своей оси и переигрывал роли от его присутствия – или от его отсутствия там, где он побывал. И, в отличие от меня, ему к этому даже не требовалось прилагать усилий. Довольно обидно вообще-то! Меня спрашивают, хотел бы я ещё встретиться с ним. — Неужели я не все грехи искупил, что заслужил наказание ещё одной встречей с ним? Надеюсь, я не все земные грехи искупил, если он – наказание. Надеюсь, все искупил, если он – награда. Я отдал всё, что обрёл на земле и в море, но получил намного больше. Я узнал, как его руки умеют обнимать и каким теплом наполнен его голос, когда он говорит какие-то сентиментальные глупости. Как спокойно в его присутствии, даже если ты находишься на краю света и терпишь крушение. Если он рядом, даже смерть, как вознесение, а не как возвращение. Только, когда ты достиг максимальной в своём положении вершины, твой следующий шаг – вниз. Надо мной посмеиваются, что я питаю какие-то чувства к Джентльмену-Пирату. Посмеиваются не с издёвкой – по-доброму. Люди такие интересные, когда считают себя проницательными и догадливыми. И забавные, когда называют Стида пиратом. Пиратом стать он так и не успел, пиратство умерло прежде, чем Стид обратился в настоящего морского разбойника. Но он был близок, чего уж там. И даже с какой-то стороны хорош. Стид остался человеком и не успел обрести новую роль, что упорхнула в миг готовности своего обретения. Меняя других, он не успел измениться сам, застряв в одной точке, с ужасом глядя на дверь, которая захлопнулась перед его носом. Наверное, это страшнее – умереть, оставшись в живых. Наверное, он не такой уж везунчик. Даже у Баттонса получилось принять новое/прежнее обличье до того, как пиратство развалилось. Как же ты проебался, Боннет. Это почти смешно. В этом весь ты. — Чувство он определённо одно вызвал. Это чувство называется «презрение», — смеюсь в ответ. Из раздражения не прорастает симпатии, из презрения не прорастает влечения. Так говорят во всяком случае. Презрение чувствовать проще. Или наоборот сложнее? Я не помню. По крайней мере сказать об этом чувстве проще. «Я его презирал». Распробовать на языке. Повторить. Потом повторить ещё раз. Звучит, как ода одному из лживых ответов. «Я его презирал». Блять. Я его любил. Помню, как однажды уже после его возвращения на свой потрёпанный корабль я коснулся его губ поцелуем, и осознание ударило ослепляюще-яркой молнией, а затем отозвалось ноющим сожалением, что нельзя назад отмотать момент, не позволить этой дикой мысли сформироваться в голове, не дать памяти проснуться. Но я был нетрезвым, мой порыв неконтролируемым, а мысль подлой и внезапной без всяких «не». Наверное, по-настоящему поверженным перед ним я себя ощутил именно тогда, ни до, ни после. Я любил его. Так просто и так ненужно. Так необходимо и так некстати. Я любил его. Теперь стало всё понятно, все хаотичные всплески разнообразных не всегда ясных эмоций сложились в одно – во что-то оглушительно чёткое, имеющее конкретное название. Я любил его веками и предпочитал забывать об этом каждый раз. Не узнавать его никогда и нигде. Тем более – не встречать его в море. Я не хотел в него влюбиться и здесь. Здесь Стид Боннет путался под ногами, как неуклюжая птаха, выпавшая из гнезда, но методично рушащая все тёмные планы. Самое абсурдное – он всё равно оказался сильнее меня во влиянии. Может, потому что он был моей слабостью. Может, я тоже был его слабостью, ведь он не пользовался своей властью надо мной и легко позволял мне влиять и на него тоже. Или он просто не осознавал. Я не уверен, что поцелуй что-то пробудил в его памяти. На рассуждения людей о том, где же он может быть теперь, спокойно отрезаю: — Мне не хочется знать, где он. Это был конец истории. Или это было только начало. У лжи очень сладкий привкус, растворяющийся с лёгким шипением на кончике языка. У истины совсем другой, тягучий и горчащий, он липнет к зубам – ни прожевать, ни сплюнуть. И в промежутках зубной боли я вижу его глаза, сияющие отблеском луны в нескончаемой тьме, и слышу его голос в нетронутой дыханием тишине. Для меня необъяснимо, как он может заставлять болеть и чувствовать то, что уже мертво, не давать отделиться духу от плоти, привязывать к этой жизни, в которой остался он сам. Но я не удивлён, что он это смог. Даже в этом своём нелепом обличье он наделён какой-то пугающей силой надо мной. Вряд ли он об этом знает. Вряд ли он многое помнит за пределами своей земной жизни – его время ещё не пришло. Да и ни к чему ему помнить об этом здесь – у нас с ним всё равно никогда ничего не получалось. Я знаю, что Стид застрял где-то между морем и небом, в пространстве, где он не может сделать следующий шаг. Но если он пожелает, то нам будет не нужен попутный ветер, чтобы наши пути встретились вновь. Мой шаг – вниз, его – вперёд. Вернуться в море возможно. Если в нём будет его корабль.