Ребёнок, не получивший тепла от деревни, сожжёт её дотла, чтобы ощутить тепло.
По сияющему небу растеклась заря. Оно было объёмным и глубоким, как будто имело массу, и масса эта нависала над высоким холмом, вершину которого венчала цервкушка. На её купол было больно взглянуть, так ярко он отражал лучи солнца. Или он был вместо него? Под ногами зашелестела блестящая от росы свежая трава. Серафим оторвал взгляд от кристальных капель и осмотрелся. Вокруг холма простиралось чистое пряное поле, пышущее будущими хлебами. К церкви приближалась белая колонна. Скоро начнётся воскресная служба. Ткань богато-украшенного стихаря (такого, что буквально сливался с внутренним убранством церкви), была плотной, но почему-то совершенно не тяготила. Одеяние словно парило над батюшкой, и утренняя жара его не задевала. Он вдохнул чистый воздух. Ещё один прекрасный, дарованный Господом день… — Батюшка! — послышался звонкий голосок снизу. Серафим посмотрел на его источник, и глаза с непривычки сами зажмурились: давно он не видел чего-то настолько тёмного. Словно поглощающего цвета. Перед ним стояла маленькая девочка лет семи. На ней было чёрное платье с пышной юбкой и пыльно-белыми рюшами. Концы её чёрных волос почти достигали земли. Лицо и ручки ребёнка казались какими-то неестественно бледными. Трупно-бледными. Серафиму был хорошо знаком этот цвет: сколько отпеваний он успел провести… Но больше всего волновали глаза. Цвета мученической крови. И смотрели они по-взрослому, с какой-то бесовской насмешкой. — Да, дитя? — отогнав беспокойство короткой внутренней молитвой, спросил Отец Серафим. — Ты одна здесь? — ребёнок, появившийся на пороге церкви так рано? Странно… Хотя, может, её родители идут в очереди внизу? — Ну, не совсем… — девочка, Серафим как-то внезапно осознал, что зовут её Алиса, сменила тему. — Батюшка, а вот вы верите в бога? Этот вопрос поставил его в тупик. Не потому что он не знал, что ответить, а потому что его, священника, вообще о таком спрашивали. Тем более, такая… необычно выглядящая девочка. — Верую, дитя, в Господа вездесущего. Аминь. — он перекрестился, плавно двигая сложенными пальцами. — А в рай верите? — взгляд Алисы стал каким-то стеклянным. Она пристально смотрела на Серафима, и видела. Видела насквозь. Упаси его Господь от суеверия… — Вот что такое рай, и как туда попасть? — Рай есть любовь Божия, в которой наслаждение всеми блаженствами… А пребудут в Раю живущие по милости Божьей, и найдут все безвинные обитель свою. — Получается… — на лицо девочки упала зловещая тень. Откуда? Над её головой ничего не было! Серафим с ужасом заметил, как на ткани её платья открываются глаза, бесчисленные алые глаза. Голос Алисы звучал со всех сторон и одновременно в его голове: — Рай выглядит так?! Пространство вокруг Серафима болезненно уменьшилось: небо, которое раньше лишь казалось плотным, на самом деле стало таковым. Какая-то густая, липкая субстанция окружила их, тесно сжав. Фим не мог пошевелиться, даже полноценно вдохнуть, хотя от ужаса хотелось метаться из стороны в сторону. А вот Алиса будто управляла чёрной массой: она двигалась, если девочке хотелось пошевелиться. Сильно пахло затхлой плесенью, сладковатым гниением, землёй… Вокруг них распахнулась армада красных глаз. — Это… Это… — замямлил Серафим. Место, в котором они оказались напоминало ад. Вечную муку. Он с ужасом понял, что всё, прожитое им ранее, было иллюзией. Исчезла его пышная золотистая борода, одеяние. Он снова был семнадцатилетним юношей. Никогда не работал в церкви, а всё ещё жил в Ржавогорске. Ржавогорск… Плесень… — Мы… В Большой Плесени? — Нет. — Алиса поводила перед его глазами пальцем. — Но выгляжу я так. То есть, маленькая девочка была лишь образом, созданным созданием разросшейся на десятки миль Большой Плесени… Но почему она выглядела именно так? — Ты Большая Плесень? — Фим ощутил ещё больший страх. Он разговаривает с настолько сильным и страшным существом! Тогда ему не спастись. Ни Кирилл, ни Ева не справятся. А о приезде Веты он и не знал. Хотя, она тоже не была в силах ему помочь… — Да. — Алиса игриво разминала тонкие пальчики. — Я очень хотела поговорить с тобой… Увидела твои воспоминания, когда один из слуг украл твоё зрение. Интересный ты человек… Очень интересный. Вот я и перенесла свое сознание из-под земли, из основного тела к тебе, вместе с другим слугой… Который во всю пирует там, снаружи. Да, нам с тобой пришлось скушать много людишек… Вот, что произошло с теми, кто был в церкви. — Да они, думаю, и не против стать лакомством для их любимого «отче»… И вдруг Серафим увидел город с высоты птичьего полёта. Люди внизу кричали и паниковали, кто-то лежал на земле, схватившись за невидящие глаза… Больше всего его пугали крылатые чёрные силуэты, снующие над улицами Ржавогорска, подобно воронам над полем битвы. Хорошо, что с этого ракурса он не видел самого паразита, который захватил его тело. — Надо же… — в тонком голосе Алисы звякнуло отвращение. — Так хотел заставить всех поверить, что твой захватчик, — Большая Плесень использовала названия, отличные от тех, что то и дело произносили охотники. — возомнил себя богом… Кому-то, кто верит, удаётся уйти невидимым, а «отступников» ослепляет… Тех, кто особенно яро сопротивляется, может убить… — речь девочки звучала совершенно не по-детски. — Как сотни лет назад во времена многочисленных религиозных войн… — Я вовсе не считаю, что тем, кто не верит, нужно навредить! — Серафиму стало понятно, к чему она ведёт. — Каждый должен сам прийти к Богу, а я лишь хочу помочь им! Спасти… Прошу, отпусти меня, и прекрати этот ужас! — от вида того, что творится внизу, у Серафима ещё сильнее заболело сердце. — Спасти? — её кукольно-идеальное личико исказилось жуткой гримасой: брови сдвинулись к сморщившейся переносице, на лбу пролегли глубокие морщины, а шея заходила набухшими венами. — Спасти?! По-твоему те, кто не верит, не достойны спасения? Я действительно не понимаю… Разве я не заслуживаю места в райском саду?! Серафим захотел возразить. Как существо, лишившее стольких людей зрения или жизни, подчинившее себе множество невинных детей, может надеяться на рай?! У Алисы заскрипели зубы: она слышала его мысли. И Фим ощутил, как летит куда-то… Его руки стали тонкими и хрупкими, а тон кожи — почти белым. Он лежал на чём-то мягком и очень вязком. Осмотревшись, юноша понял, что это кровать, и ощущается она такой из-за жары и мерзкого пота, которым пропитались ткани. Простынь простиралась вокруг него далеко, словно лёд на бескрайнем озере. Но и это была лишь иллюзия, просто он был маленьким и уязвимым. Кисло запахло нечистым телом и сигаретами, Фима даже немного затошнило. Его сильно вдавили в матрас, навалившись всем весом. Потом стало очень больно, как будто его тело было сделано из фарфора, и нижняя часть туловища разлетелась на осколки. Он мог лишь сдавленно скулить, слёзы не шли из распахнутых, видящих перед собой лишь смазанную гримасу глаз. Не было ни грустно, ни страшно, ни стыдно. Для Алисы это было нормой. Всё закончилось липким ощущением между бёдер. Мама появилась в дверном проёме, перекинулась парой слов с мужчиной. Серафим не знал, на каком языке они говорили, но понял, что речь о деньгах. Потому что понимала Алиса. В доме всегда было грязно, и дурно пахло. Ему не казалось это чем-то неправильным. Он с детства жил здесь и ничего другого не знал. Мама не работала: деньги приносили люди, которым она отдавала дочь. Её отвратительное лицо выглядело таким родным. И, когда Серафим смог отделить своё сознание от разума трёхлетней девочки, чью жизнь проживал, он по-настоящему ужаснулся. Заплывшая от алкоголя, грязная рожа старухи (сколько бы ей ни было лет, она выглядела старухой) не выражала и капли любви к дочери. Постоянно хватающим, оставляющим синяки рукам не было конца. Когда это наконец-то ненадолго заканчивалось, Алиса не могла полноценно жить: болезни, поразившие хрупкое тело, постоянные кровотечения из-за которых мамины руки становились твёрже камня, неспособность контролировать собственные испражнения из-за повреждений не позволяли ей даже на ноги встать. Она целыми днями лежала на грязном матрасе. К ней липли мухи. Изредка она доползала до кухни, где ела заветрившийся сыр и чёрствый хлеб. К семи годам Алиса не научилась читать и писать. Она не знала названий большей части предметов в доме, ведь её никто не учил. За четыре года Серафим несколько раз убедился, что если такое место, и такие люди существуют в Мире, то Мир точно не сотворён Господом. Всё, чему он учился на протяжении семнадцати лет было ложью. Однажды Алису оставили с тремя мужчинами. Казалось, это длилось вечно. Её горло сжимали так сильно, что лицо синело, а глаза закатывались. Лёгкие сильно жгло. Её тело тряслось несколько минут, а потом стало совсем темно. В один момент в темноте пробудилось её сознание. Оно больше не было запрето в слабой, больной плоти, которая, тайно и небрежно закопанная в лесу, слилась со мхами, грибницами и плесенью. Трупные яды отравили почву, и на свет породилось нечто тёмное, полное ярости и печали. Алиса не контролировала то, как её новое тело поглощало мелких животных и птиц, чтобы питаться и расти. Как её споры заразили юных жителей ближайшей к лесу деревни. Как заставили их отнять зрение оставшихся, и как принесли ей воспоминания, так сильно была её неосознанная жажда быть человеком вновь. По ним она училась и видела, какой разной и прекрасной бывает человеческая жизнь. И, сравнив, поняла, насколько ужасно жила она раньше. Семьдесят лет прошло со дня её убийства. Она прожила много судеб, и у неё был опыт почти во всём. Но применить свои знания она не могла.Однажды на свет появился маленький сон. Никто не знал, кому он принадлежал. Сон был настолько маленький, что однажды он подумал: «Я не хочу исчезать… как мне заставить людей смотреть меня?» И однажды к маленькому сну пришла идея: «Я дам людям возможность создать свой мир, и тогда они останутся со мной навечно…»
— Я всего лишь хотела счастливое детство… А потом — вырасти. — звучал неестественно низкий для ребёнка голос прямо над ухом Серафима. — И я жила в их воспоминаниях. Видела много счастья, и много боли… Разные люди мне попадались. — но каким бы мудрым существом Алиса ни была, обида и боль, проявившаяся в её глазах были самыми детскими, и от того — самыми пронзительными. — Но такого, как ты, вижу впервые. Как ты смеешь указывать тем, кто прошёл через ад, что они должны поверить?! — болью в сосудах головы и глаз раздались бегущие вокруг воспоминания. Тоня, Катя… Их Серафим обвинял во грехе. — Бога, каким ты его видишь, существовать не может! А если он и есть, то расскажи, как попасть к нему?! Я собственноручно заставлю его пройти то, что пришлось вынести мне! О… Надо же… — она резко сменила тон. — Вижу этого проклятого зайца. Да, долго же он мешал моим посланникам. — Серафим понял, что речь о Личе. Уже четверо плесеней принесли ей воспоминания о нём. — Надо, наконец, его прихлопнуть. Выкурить из девчонки. Может, он и возомнил себя личностью, но он всё ещё происходит от меня. Сидел бы тихо, может, остался бы незамеченным… Стоило разобраться с ним ещё после того, как он пересадил глаза той, рыжей… Кто же знал, что эта «влюблённость» так много значит… И Серафим увидел, как гигантское… нечто, в чреве которого он был заключён, надвигается на ушастый силуэт, прикрывающий собой ещё двоих. «Это морок. Я должен очнуться от него. И тогда это чудовище исчезнет… Но я ведь и так понимаю, что всё это не реально…» — Алиса, выслушай меня! — закричал он всем своим существом. Большая Плесень подавляла его мысли, вытесняла рассудок безграничной пустотой. Но он из последних сил собирал из обрывков образа цельный текст. — Я… Я понял тебя! Я провёл в твоём теле четыре года, всю твою осознанную жизнь! — на деле же прошло не более четырёх секунд. — Мне жаль, что твоё первое детское воспоминание настолько ужасное. — и остальные не лучше. — Я понимаю. Бога не может существовать. Иначе ты была бы в раю… нет. Иначе такого кошмара просто не могло произойти. Но в таком случае, я создам его сам. Для всех обездоленных, отверженных, несчастных… Послышался скрипящий смех. — Ты?! И как же ты, червь, это сделаешь?! Придумаешь секту? — Нет… Я понял. Я всё понял. То, что я знал о Боге было ложью, просто ложью. Он не создал людей. Лишь люди могут создать Бога… Бог — это добродетель. Он рождается всякий раз, когда… когда… он вспоминал моменты из своей жизни… когда спасаешь выпавшего из гнезда птенца. Когда даришь детскому дому игрушки и одежду. Когда помогаешь пострадавшим от пожара людям. Серафим хотел сделать больше. Он не станет священником, не будет тратить время на мольбы. Он будет действовать, как действовал раньше, но с большей силой. Пойдёт в юристы, додавит тех, кто допустил бедность и трагедии в Ржавогорске. А дальше — больше… Рай не будет ждать после смерти. Рай может появиться уже в этом мире, стоит лишь приложить усилия. И его душа будет жить вечно. В благодарности окружающих, в их обретённом счастье, в поступках, на которые он вдохновит. — Пускай мир огромен, а я всего лишь человек… Но людей много. Они последуют за мной. Стоит лишь начать с себя… Серафим был немногословен. Он потерял способность формулировать мысли, но вспыхнувшая в нём идея была так сильна, что и не нуждалась в структуре. Алиса всё поняла. — Я… — робко проговорила она, — я хочу с тобой. Хочу сделать мир лучше… — он увидел в её глазах чистые, прозрачные слёзы. Даже в окружении черноты и ужасающих глаз она казалась ангелом. — Пожалуйста, прекрати мучить людей… Верни им зрение. И никогда не забирай. Ни у кого. — Я не уверена, получится ли у меня вернуться в мир. — Серафим не понимал, как она может вернуться. — Но даже если я исчезну, он станет лучше, и мои скитания кончатся… — Мир стал лучше… Ты наставила меня на правильный путь. — Серафим оказался близко-близко, и это было первое предназначенное именно ей объятие, которое она ощутила за семьдесят лет. Нет, за всю жизнь: в детстве её никогда не обнимали так бережно и с любовью, лишь грубо, грязно… Серафим увидел споры, поднявшиеся вокруг Веты. Он не успел даже подумать, что они атакуют девушку. Алиса объяснила, что ей ничего не угрожает… Крылатые силуэты растворились. Огромный ангел стал испаряться. Навсегда закрылись алые глаза. Юноша почувствовал твердь земли под своей спиной. Он открыл глаза, зажмурился от болезненно-рыжего цвета неба и смога. Присел, ведь чтобы встать на ноги у него не было сил. И тут же ощутил, как его крепко обняли, прижали к груди. — Фим… Фим, это ты… Сейчас, погоди минуту… — перед ним на коленях сидела Сеня. За её спиной возвышалась дюжина людей в глазастой форме: прибыла подмога. Пускай они не смогли бы одолеть гигантского плесеня, но защитили людей. — Не нужно… — Серафим бережно отвёл её руку со шприцом в сторону. — Большой Плесени больше нет.***
— Большая Плесень умирает… Не знал, что так тесно с ней связан. — Ева похолодела услышав это. Голос Лича становился тише с каждой секундой. — Погоди… — выкрикнула она вслух. — Что значит «связан»? Лич, я плохо слышу тебя! — Я ухожу с ней. — его голос звучал как никогда ласково. Плесень уходил не с лёгким сердцем (а чувствовал он себя так, словно сердце у него было). Кто защитит Еву и Вету? Не от чудовищ, так от жестоких людей? Но он из последних сил старался её подбодрить. Хотел уйти, ощущая лишь любовь… — Любовь к вам, девочки, сделала меня собой. Не просто паразитом. Заменила инстинкт на разум. Я безмерно благодарен вам. Возможно, мы ещё встретимся, Ева. Но если нет, то помни о нас. — от его голоса отделился тембр Инги. — но помни: твоё будущее важнее желаний мёртвых. Сердце Евы заходило внутри ходуном. От города вокруг остались грязные, кривые руины. И так же выглядела её душа в тот момент. — Лич! Прошу, не оставляй меня! Инга! Лич! Лич! — но ответа не последовало. Ева лежала в куче обломков, царапая землю и вырывая волосы. Она снова потеряла близкого человека. Лич для неё был человеком… Или нет? Лич дал ей слишком много, чтобы считать его «потерянным». Он был везде. В её окрепшем характере, в правосудии, которое они свершили, в жизни, которой она могла бы лишиться из-за других плесеней. А Инга на протяжении восемнадцати лет учила её любить и дарила покой. Они оба жили в ней. В памяти, в сердце, в душе, во внешности… А ещё с Евой остались живые друзья: Кирилл стоял рядом, протянув ей руку. Очнувшаяся Тоня сидела, гладя её спину. Где-то вдалеке Рома, который снова мог видеть (пусть и одним глазом), обнимал ослабшую Вету. Оставалось только одно: идти вперёд.