— Да что ж ты будешь делать, опять замена с Поповым! — недовольно кричит Шаст, как только читает последние сообщения в беседе группы. — Я уже обрадовался, что сегодня никакой литературы — и на тебе… — надув щёки, выдыхает он, направляясь к нужной аудитории. — На фиг она вообще сдалась?
Поднявшись на третий этаж и пройдя по коридору, прислоняется боком к стене около нужной аудитории, рядом с которой ожидают открытия кабинета его одногруппники.
Оглядевшись по сторонам и не заметив никого из своих ребят, юноша принимается ворчать:
— Иногда мне кажется, что я учусь на литературоведа, а не…
— А не на художника, да-да, — перебивает его только подошедший Димка, похлопав Антона по спине. — Ты не для того изучал весь первый курс литературу и учился остальные два, чтобы по итогу переквалифицироваться в преподавателя по русскому и литре, ага. — Он хмыкает. — Плавали — знаем. — Встаёт напротив друга, тоже прижимаясь к стене, дабы не мешать движению. — Но ведь литература и искусство похожи, не считаешь? — В ответ — лишь недовольный цык и надутые щёки.
Улыбнувшись на такую реакцию, Позов подаёт руку, и, когда шатен кладёт свою ладонь в чужую, парень притягивает его к себе для дружеских объятий.
Отстранившись, Шаст вспоминает, что он, вообще-то, в обиде. И причём не только из-за того, что Дима не на его стороне.
— Киданул меня, не пришёл на первую пару, а ещё друг называется! — чересчур театрально произносит он, размахивая руками, одной из которых, к слову, попадает кому-то по носу.
— Извини… — поворачиваясь, начинает парень, но когда видит потерпевшего, то сглатывает вмиг появившийся ком в горле и значительно тише добавляет: — …те.
Мотнув головой из стороны в сторону, повторяет:
— Извините, Арсений Сергеевич, не хотел.
Тот лишь как-то злостно хмыкает и пробирается ближе к двери аудитории. Антон же, пожав плечами, как можно скорее поворачивается обратно лицом к другу, после чего строит гримасу ненависти и злости, а Поз хохочет с неё в голос.
— Можете зайти в класс и посидеть там до начала пары, но, прошу, потише, — сухо говорит преподаватель, открывая скрипучую подружку нараспашку, тем самым давая ребятам возможность пройти вглубь.
Шаст тут же пулей влетает в кабинет одним из первых, занимая четвёртую парту крайнего правого ряда, садясь ближе к окну.
Чтобы была возможность скинуться с третьего этажа, если лекция наскучит.
Мысленно посмеявшись со своей же шутки, он украдкой смотрит на литературоведа. Тот, как всегда, выглядит «О боже мама мама я схожу с ума»: тёмные волосы цвета вороного крыла, якобы небрежно зачёсаны назад; очки с округлой оправой, подчёркивающие утончённые лица; воротник чёрной рубашки, торчащий из-под свитера тёплого, почти пастельного коричневого оттенка; чёрные брюки на ремне, закатанные до щиколоток, на которых красуются носки, повторяющие общий тон всего наряда; и в довершение всего — туфли, всегда начищенные до блеска.
Антона это раздражало ещё с первого занятия.
Его раздражали руки, жестикулирующие до неприемлемого часто.
Его раздражали губы, так издевательски растягивающиеся в лёгкой улыбке.
Его раздражал насмешливый голос, как бы говорящий своими интонациями: «Да, я лучший».
Его раздражал приплюснутый, будто обрезанный кем-то нос.
Его раздражал взгляд голубых глаз, леденящих душу.
Его раздражал Арсений Сергеевич.
Однако, когда спрашивают, почему юноша ненавидит «такого прекрасного преподавателя», он отвечает, что и сам не знает, каждый раз запутываясь всё больше.
Ты всё знаешь, Тох, просто выбираешь меньшее из двух зол.
Погрузившись глубоко в свои мысли, шатен не замечает наступившей в аудитории тишины, означающей только одно — пара началась.
— Шастун! — проносится прямо над головой парня, и Антон, услышав свою фамилию, чуть не подпрыгивает вместе со стулом. — Не соизволите ли вы рассказать нам о каком-нибудь… М-м-м… Пожалуй, казахском поэте, — хрипловатым голосом просит преподаватель.
— Прям о любом? — повернувшись и взглянув на педагога, уточняет он.
Увидев кивок, не вставая с места, зеленоглазый глубоко вздыхает.
— Ну что ж… — Сделав небольшую паузу, чтобы перебороть волнение, продолжает: — «Прислушайтесь: осенний ветер доносит к нам из мглы времен жалобы и стоны… Мне кажется, вдохновенье надо искать не только в радости и в счастье, но и в горькой доле народа, в подавленных порывах его смелых сынов». — Мельком стрельнув взглядом в сторону учительского стола, видит небольшой шок на лице литературоведа: одна бровь приподнята, губы поджаты, а в глазах виден едва заметный блеск. Внутри тут же теплом разливается самодовольство от чужой реакции. — Казахских писателей и поэтов я знаю немного, но, на удивление, в своё время зачитывался произведениями Мухтара Ауэзова, так что вы попали точно в цель,
Арсений Сергеевич.
Намеренно выделив обращение, Шаст хмыкает и, прикрыв глаза, усаживается поудобнее.
— Мухтар Ауэзов — известный писатель, драматург и классик казахской литературы, проживший шестьдесят три года. — Антон потихоньку раскачивается на стуле взад-вперёд, вспоминая информацию, вычитанную когда-то давно в интернете. — Свою первую известность получил благодаря пьесе «Енлик и Кебек». Самое известное произведение — «Путь Абая».
Приземлившись вместе со стулом, что издаёт неприятный скрипучий звук, разводит руками, смотря в глаза Попова, успевшего вернуться за свой стол.
— Рассказывать дальше? — изогнув бровь, спрашивает он, надеясь, что его пытки на этом прекратятся, так как не хотелось бы отвечать на «допвопросы» от группы или преподавателя.
Особенно не хотелось бы отвечать на вопросы преподавателя.
Арсений Сергеевич слабо кивает, нагло ухмыляясь.
— Ну что ж, благодарю вас за ответ, Антон. — Чуть прокашливается. — Как вы уже поняли, на повестке дня писатели и поэты Казахстана…
Дальше пара проходит как обычно: мужчина задаёт вопросы всем (Антону) и старается подловить ребят на незнании темы, отнимает у не ответивших (Антона) баллы и рассказывает.
Как только юноша слышит заветное «все свободны», сказанное твёрдым голосом, то хватает тетрадку с ручкой в одну руку, рюкзак в другую, стараясь по пути засунуть вещи в сумку.
Причина его перфоманса кроется в преподавателе, что каждый раз задерживает его после пары, и парень сам не понимает, зачем.
Вот и сейчас происходит то же самое.
— Шастун, задержитесь, пожалуйста, — гремит среди вмиг опустевшего класса, и он, наклонив голову, бредёт к «горячо любимому» Арсению Сергеевичу.
— Вы что-то хотели? — задаёт вопрос в лоб он, не переставая мять лямку рюкзака.
Старая привычка.
— Да. — Старший поднимает голову и смотрит на собеседника. — Я бы хотел спросить… — Несильно отбивает пальцами по столу чёткий ритм. — Откуда вы знаете столько информации про казахскую литературу? — Учитель выходит из-за стола и снимает очки, потирая уставшие глаза. — То есть… — Делает рукой неопределённый жест в воздухе, дабы сформулировать свою мысль. — В принципе мало кто знает, что она вообще существует, но вот вы… — Он возвращает очки на место и пристально вглядывается в нерадивого студента, что зацепил его ещё на первом занятии своими неординарными, однако правильными ответами…
Антон тоже смотрит, не отводя глаз, и пересекающиеся взгляды нервируют его ещё больше.
— Да говорю же… — неуверенно начинает парень, всё также сминая бедную лямку. — В классе восьмом-девятом увлёкся литературой в принципе и стал зачитываться вообще всем, чем только можно… — Он почёсывает затылок и пожимает плечами. — Поэтому вот…
Наступает звенящая тишина: один не решается произнести что-либо вслух, а второй задумывается о чём-то своём, далеко уходя в глубины размышлений.
— Жарайды, сондықтан… — неосознанно роняет педагог, после чего мотает головой из стороны в сторону. Его взгляд вновь цепляется за Антона. — Хорошо, можете быть свободны. — Кивает и возвращается за стол.
— До свидания, Арсений Сергеевич, — произносит младший и выходит из аудитории, раздумывая.
Мне показалось, или он только что заговорил на казахском?..
Решив не забивать голову ненужными мыслями, достаёт из кармана наушники, подключает их по блютусу и нажимает на кнопку «перемешать плейлист».
Звучит знакомая «Телу тоже больно». Антон, даже не осознавая, слабо качает головой в такт, пока губы без единого звука проговаривают (или пропевают?) слова, отдающиеся мурашками по всему телу.
Не делись со мной своим сердцем,
Я его съем, не разрезав,
Ни ложки, ни вилки мне не нужны,
Ты на развилке: я или нормальная жизнь.
Строчки прошибают насквозь с первых нот, не давая возможности даже вдохнуть. Юноша настолько уходит в себя и свои чувства, что даже не замечает, как уже на улице врезается в прохожего. Вынув один наушник, поднимает взгляд с носков своих кроссовок. Уже хочет попросить прощения, однако его илисто-зелёные глаза встречаются с льдисто-голубыми, прожигающими насквозь, и он проглатывает ком в горле из слов: «Прости, бро, не хотел». Вместо этого у парня изо рта невольно вылетает:
— Что, Арсений Сергеевич, настолько слепы? — И гадкая ухмылочка непроизвольно просится наружу: а кто Антон такой, чтобы отказывать себе в
таких желаниях?
Преподаватель лишь брезгливо осматривает нерадивого студента, раздражённо вздыхает и выдаёт:
— Антон, будьте добры перестать ко мне липнуть и цепляться, вы не в детском саду, — сухо, твёрдо, чётко, практически рычит по слогам. — Ежели же вы таким образом стараетесь привлечь моё или чьё-либо внимание — это не сработает. — Окидывает строгим, пылающим яростью взглядом. —
Всем наплевать.
Пробурчав себе под нос: «Много вы понимаете, Арсений Сергеевич», вставляет наушник обратно на своё законное место и двигается по направлению к столовой, что находится в пяти минутах ходьбы от универа.
Боже, пусть Арсений Сергеевич больше не появится у нас в универе.
Мысленно молится он, пока старается найти свободное место. Понимая, что все столики заняты, замечает знакомую макушку, но совершенно точно туда не торопится.
Ещё бы я к нему сел.
И, развернувшись на пятках, выходит из столовой, решая, что возьмёт перекус в магазине.
Время ещё есть, всё равно от перемены прошло минут пять.
Идёт в магазин, долго выбирает между сэндвичем и роллом, а в итоге вообще покупает три сосиски в тесте и колу, оплачивая картой. Садится на ближайшую скамейку, дабы насладиться перекусом.
Он не хочет признавать, что его задели слова Арсения Сергеевича.
Он не хочет признавать, что сам Арсений Сергеевич — прекрасный преподаватель.
Он не хочет признавать, что Арсений Сергеевич
нравится ему как преподаватель.
Он это всё знает и понимает в глубине души, но отказывается принимать и понимать мозгом, ведь мужчина сам, ещё на первой паре первого курса, объявил между ними войну, небрежно обронив одну-единственную фразу:
— А я-то думал, что раз вы любите литературу, то у вас есть мозги, Шастун. Но, видимо, я ошибся.
Шаст не помнит, что тогда ответил, но помнит, как его задели слова преподавателя, ведь литература для парня всегда была чем-то большим, чем искусство или отдельные миры.
Литература — это… Это что-то невообразимое, непонятное,
немыслимое.
— Именно это я и ответил. — шепчет юноша, дожёвывая сосиску.
Между ними война. И эту войну парень проигрывать или останавливать не намерен.
Ему до боли в ребрах хочется вывести «мистера Идеальность» из себя и посмотреть, что из этого выйдет.
За прошлый год он пакостил столько, сколько не хулиганил за всю свою жизнь: и рефераты разговорным языком писал, и Арсения «случайно» кофе обливал, и с левых номеров разные сообщения присылал, но реакция всегда была одна — прищур голубых глаз, острая фразочка и качание головой.
Ах да, и его фамилия из уст преподавателя, каждая буква которой наполнена ненавистью.
Дальше он отсиживает пары как ни в чём ни бывало, плетётся домой и заваливается спать прямо в уличной одежде.
С утра сразу же берёт телефон в руки и чекает расписание, в котором первым стоит…
Кто бы сомневался.
Литература.
Добравшись до универа, получает смс от Димы, в котором тот говорит, что не придёт.
Тогда Антон зажимает кружочек для записи голосового и подносит телефон ближе:
— Поз. Сука — это литературное слово — начинает юноша.
— Не знал, что вы осведомлены об этом. — издевательски раздаётся сбоку.
Парень хочет со всей силы ударить лоб рукой (может хоть так мозги вышибет), но его останавливает банальное воспитание и этика поведения. Он закатывает глаза и разворачивается на пятках, натягивая самую саркастичную из всех улыбок, что у него есть.
— И вам доброго утра, Арсений Сергеевич.
Преподаватель как обычно оценивает младшего взглядом, утвердительно хмыкает и, кивая головой, проходит дальше.
А Антон сдаётся.
Сдаётся, потому что устал от подколок преподавателя.
Сдаётся, потому что устал доказывать одному голубоглазому дьяволу свои знания.
Сдаётся, потому что
устал.
Подождав, пока брюнет отойдёт на достаточное расстояние, перезаписывает вместо гс кружочек:
— Поз. — Делает театральную паузу, втягивает воздух для предстоящей тирады. — Сука — это литературное слово. — Смотрит прямо в камеру, приближая её. — Так что слушай сюда, сука. — С милой улыбкой продолжает. — Ты, тварь, опять кидаешь меня на целых три пары, две из которых — история искусства, в которой нас долбят во все дыры, а ты… — Так же театрально взмахивает рукой, прислоняя её ко лбу и отворачивается, прикрывая глаза. — Нет тебе прощенья! — И отправляет.
Усевшись за свою родную четвёртую парту около окна, достаёт готовый реферат, заданный на дом. Пробегается по своему же почерку, вспоминая нужную информацию.
Он этот грёбанный доклад делал на прошлой неделе до трёх ночи, выписывал каллиграфически каждую буковку, дабы она была понятной, зазубривал написанное так, как никогда не учил даже русский, мать его, язык.
А всё почему?
Потому что мистер Идеальность принимает только в письменном виде, и причём в таком письменном виде, чтобы он мог всё прочитать не испортив своё зрение.
Именно так всё объяснил Попов на той злополучной первой паре, перечислив ещё ряд правил, касающихся его пар, домашних заданий, рефератов, проектов и тому подобного.
По времени начинается пара. В кабинет влетает литератор, в том же, в чем был вчера, сходу начиная вещать лекцию. Не даёт даже минуты на подготовку, потому что «Для этого существует перемена». И пофиг, что перемена всего пять минут, по общему расписанию это вторая пара, а у людей существуют естественные нужды.
В кабинет кто-то настойчиво стучит. Из-за двери слышится голос, перебивающий рассказ преподавателя.
— Можно? — Неловко входит одногруппник и мнётся на пороге.
— Нет, нельзя, молодой человек. — укоризненно отвечает Арсений Сергеевич. — Вы знаете мои правила, Матвиенко, так что прошу — ко мне только с объяснительной после пары. — И продолжает свой монолог про французских писателей ХIХ-ХХ века.
— Но у меня весомая причина! — вновь перебивает обнаглевший студент, однако тут же притихает, как только в него впиваются два холодных хрусталика.
Тяжело вздохнув, Серёга захлопывает за собой дверь, а любопытные взгляды, наблюдающие за недоперепалкой, возвращаются в листы и тетради.
— Итак, помнится, я вам задавал рефераты… — Гул подтверждающих голосов эхом разносится от стен, принося некий дискомфорт, и брюнет морщится. — Хорошо, тогда давайте начнём с…
Только не Франция, только не Франция.
Зажмурившись и скрестив пальцы, молится шатен.
— С Буржуазии и Франции. — Хлопает в ладоши мужчина, широко улыбаясь, тем самым оголяя ряд ровных зубов с острыми клыками. — Французы, поднимите руки. Пожалуйста. — просит он. По аудитории прокатываются смешки, а следом вверх взмывают три ладони, включая Шастуна.
— Ну что ж… — Осматривая класс, задумчиво шепчет преподаватель. — Шастун! Прошу к доске.
Ну конечно.
Младший горько усмехается и встаёт с насиженного места.
Подходит к учительскому столу, кладёт на него доклад, а сам берёт мел в руки, чтобы выписывать ключевую информацию.
Пишет: «Жан Николя Артюр Рембо» и разворачивается к аудитории.
— Итак… — он, как обычно, неимоверно волнуется и смущается, постоянно потирая мокрые ладони о брюки, но всё же начинает:
— Артюр Рембо — Один из самых влиятельных французских поэтов в своё время, ставший известным благодаря своим трансгрессивным и сюрреалистическим темам, вложивший немалое значение в современное искусство. — Он снова вкладывает мел в руку и пишет дату, а после — город. — Родился в Шарлевилле в 1854 году. Писать начал будучи ребёнком, делая успехи в учёбе. — прокашливается. — Однако, несмотря на это, юноша бросает школу, дабы сбежать в Париж во время Франко-прусской войны.
Интересным фактом его биографии является то, что прекратил он свою писательскую деятельность в возрасте двадцати лет, так как его учитель — Поль Верлен, в 1874 повредил своему ученику запястье, выстрелив туда пулей, и тот больше не смог писать. — Делает пометки, выписывая определённые даты, пишет два имени. — На Артюра Рембо очень сильно повлияло творчество его наставника, а как выяснилось позже — любовника. Он познакомился с ним в свои семнадцать лет, однако с его творчеством, наполненным философией декаданса, зачитывался ещё с двенадцати. — Пишет ключевое слово «декаданс» и завершающие город с датой. — Погиб поэт в Марселе в возрасте тридцати семи лет, в 1891 году. — Юноша облегчённо выдыхает и промаргивается, ожидая вопрос дотошного преподавателя.
— Сколько лет писал Артюр Рембо? — Не вставая с места и вчитываясь в реферат, задаёт вопрос старший.
— Вся творческая карьера поэта занимает всего четыре года. — Не поднимая глаз, судорожно произносит парень. Боковым зрением видит кивок, но не успевает среагировать, как прилетает следующий вопрос:
— Как и почему умер поэт? Развёрнутый ответ, пожалуйста.
Антон лишь вздыхает и формулирует свои мысли, после чего начинает тараторить на одном дыхании:
— В феврале 1891 года, в Адене, Рембо начинает ощущать боль в правом колене. Поначалу ему кажется, что это артрит. Лечение не приносит никакого результата, и в марте боль становится настолько сильной, что он готовится отправиться во Францию на лечение. Перед отъездом поэт консультируется с одним из британских врачей, что по ошибке ставит Артюру диагноз «туберкулёзный синовит» и рекомендует прибегнуть к срочной ампутации. Рембо остаётся в Адене вплоть до седьмого мая, чтобы уладить свои финансовые дела, после чего на пароходе L’Amazone отправляется в тринадцатидневное путешествие назад во Францию. По приезде в Марсель его доставляют в госпиталь, где спустя неделю, двадцать седьмого мая, ему ампутируют правую ногу. Послеоперационный диагноз показывает, что у него рак кости.
После короткого пребывания на семейной ферме с двадцать третьего июля по двадцать третье августа он предпринимает попытку отправиться назад в Африку, но по пути здоровье настолько ухудшается, что его снова доставляют в тот же госпиталь, где Рембо навещает его сестра Изабель. Боль становится невыносимой, и десятого ноября 1891 года, после обряда соборования, он умирает в возрасте тридцати семи лет. — Заканчивает свою тираду и ждёт сам не знает чего.
— Так, — вновь кивает литератор. — последний вопрос, и я вас отпущу, Антон. — Арсений Сергеевич пробегает глазами по написанному. Спрашивает:
— Какое произведение считается самым известным за всю его карьеру?
— Самое известное произведение поэта — это стихотворение «Пьяный корабль», написанное им в возрасте семнадцати лет. Одно из немногих произведений, которым был доволен и сам творец.
— Хорошо Шастун, очень даже хорошо. И оценка ваша тоже хо-ро-шо. — Последнее слово голубоглазый произносит по слогам, выписывает своим аккуратным почерком цифру «4», ставит роспись, отдаёт доклад и жестом разрешает сесть на место.
Ого, не два, и даже не три, а целая четвёрка!
Шутливо в мыслях возмущается парень, стараясь унять тёплое чувство, разлившееся в груди.
— Так, кто у нас дальше…
Пара проходит лучше, чем ожидалось, даже несмотря на то, что его заставляют отвечать на любой вопрос, если кто-то не готов.
После занятия преподаватель просит его задержаться для разговора, и, когда они остаются на едине, учитель снимает очки, потирая переносицу.
— Антон… — В голосе ни намёка на строгость, сухость или издёвку, только расслабленный и хриплый от усталости баритон, мягко ласкающий слух. — На носу конкурс по литературе, и я обязан выдвинуть кого-то, но, так уж вышло, — Он усмехается, всматриваясь в юношу, — что вы — единственный на всём своём курсе, кто хорошо разбирается в литературе. — Брюнет встаёт со своего кресла и подходит к шатену, оставляя расстояние около полуметра. — Так что я попрошу вас об услуге — выступить на этом конкурсе авторских стихотворений, а я вам — автомат в семестре, как вам?
— Вы, видимо, ошиблись.
У меня же нет мозгов, Арсений Сергеевич. — выплевывает больно кольнувшую фразу педагога, дерзко смотря исподлобья на старшего.
— Анто-о-он… — вымученно стонет преподаватель, пряча лицо в ладонях. — Құдайым, Мен сенімен бірге жынды боламын! — внезапно произносит литератор, усаживаясь в кресло. — Антон, прошу, обдумайте моё предложение. — уже спокойней говорит он. — А сейчас вы свободны. Не забудьте: к следующей паре эссе! — Он закрывает глаза и кладёт голову на парту, расслабляясь.
— Мен ойымды өзгертпеймін, бірақ ұсыныс үшін рахмет. — вырывается раньше, чем шатен успевает сообразить, на
каком языке он ответил.
— Вы что-то сказали? — глухо доносится со стороны преподавателя, и Шастун, крикнув «Нет, ничего, до свидания!», вылетает из злосчастной аудитории, стараясь об этом не думать.
Но не думать получается об этом только первые пять минут пары, ведь пожилая Алефтина Григорьевна рассказывает материал до такой степени нудно, что юноша выбирает меньшее из двух зол — вариться в своих мыслях.
Казахский. Мне не послышалось, смешно даже.
Подносит ручку ко рту и жуёт колпачок, даже не замечая этого.
Но откуда он знает этот язык? Так ещё и я чуть не спалился. Не подумав,
ответил не на том языке, на котором надо… Вообще жақсы
.
Он даже не замечает, как всё дальше заходит в дебри своих мыслей, ручкой начиная выводить рваные линии.
Зачем ему понадобилось знание казахского языка? Каким образом он с ним связан?
Рваные линии превращаются в отчетливый и угловатый мужской силуэт.
А как он себя ведёт не на работе? Развязно или также сухо? Открыто или скрытно? Кто он вообще?
Волосы, следом глаза, приплюснутый нос с горбинкой, тонкие, всегда поджатые губы, шея.
А у него есть семья, жена, там, дети? Он обходится с ними точно также? Или он с ними максимально ласков?
Неровные штрихи тени аккуратно ложатся на портрет, придавая рисунку объёмности, и только юноша хочет подправить мелкие шероховатости, как громкое «На сегодня всё» вытягивает его из пучины мыслей, резко возвращая в реальность.
Опомнившись, смотрит на лист в клеточку, откуда на него глядит литератор собственной персоной.
Хмыкнув, Антон разрывает тетрадь и выкидывает в ближайшую мусорку в универе, делая вид, что это не он только что выводил контуры лица Арсения Сергеевича.
Вспомнишь говно, вот и оно.
Невесело думает нерадивый студент, надеясь, что преподаватель идёт не к нему.
Но видно не судьба, видно не судьба, видно нет любви, видно нет любви.
Усмехается своему выбору песни. Смотрит на приближающегося Арсения Сергеевича, ожидая начала диалога.
— Антон, если вы всё-таки пойдёте на конкурс стихотворений, будьте добры сегодня присутствовать на дополнительных часах литературы, дабы написанное вами прошло мою редактуру.
Шатен лишь слабо угукает, уже разворачивается на пятках к выходу, как его останавливает чужая ладонь, лёгшая на плечо.
— Молодой человек, с вами всё хорошо? — сухо, будто для проформы интересуется старший.
— Арсений Сергеевич, я бы сказал вам о том, что приключилось, да только…
Всем наплевать. — его же фразой огрызается Шаст и вырывается на улицу в надежде покурить.
Не делись со мной своим сердцем,
Я для него гулаг и освенцим,
И всем наплевать кто здесь прав, а кто нет,
Всем наплевать, всем наплевать.
Дойдя до курилки, дрожащими руками вынимает пачку из карманов. Достаёт оттуда сигарету, подкуривая зажигалкой.
Первая, вторая, третья, пятая…
С каждой затяжкой он курит все глубже, стараясь успокоиться, но никотин уже не помогает, сколько ни давись едким дымом.
Да что ж ты…
Отравившись ещё двумя сигаретами, всё теми же дрожащими руками убирает их в карман и забивает на ещё одну пару, вместо которой идёт в столовую подкрепиться.
Занимает самое дальнее место в углу, втыкает наушники и набирает себе сытный обед в виде борща, картофельного пюре, куриной котлеты, лёгкого салатика и чая.
Только он усаживается за стол и подносит ложку с первым ко рту, как напротив буквально из воздуха вырастает Арсений Сергеевич.
Кто бы мог подумать.
Слабо усмехается подсознание, пока парень взглядом побитой собаки смотрит на преподавателя.
— Антон, а вы знали, что прогуливать нехорошо? — как бы между прочим произносит он.
— Арсений Сергеевич, а вы знали, что когда я ем — я глух и нем? — отбивает юноша, глотая первую ложку супа.
Тот лишь цыкает и качает головой.
— Ну что же вы так? — возмущается мужчина грубости зеленоглазого. — Я, к слову, хотел извиниться… — тушуется литератор.
Ошибка 404.Ошибка 404.
То есть как это извиниться? То есть?
Но внешне парень лишь хмыкает, стараясь не выдавать своего любопытства.
— И за что же вы хотите извинится? — всё же интересуется Шаст.
— Ну как минимум за то, что сказал вам ещё на первом курсе. — мнётся брюнет. — А как максимум — за моё с вами поведение.
— С чего же? — невозмутимо вопрошает шатен, не отводя взгляд от пристыженного Арсения. — Вам вроде всё нравилось. — дерзит, закусывая борщ корочкой белого хлеба.
— Анто-о-о-он! — измученно стонет преподаватель. — Құдай, маған күш берсін — достаточно тихо бормочет голубоглазый, думая, что его никто не понимает.
— Құдай сізге көмектеспейді деп ойлаймын. — Между делом вставляет свои пять копеек юноша. — Бірақ мен көмектесе аламын. — Сдаётся он, когда видит шок на лице собеседника.
— Что ты… Что? — Старший настолько шокирован, что вместо осточертевшего набитого оскомину формального уважительного обращения переходит на панибратское.
Видимо, я переборщил и сломал деда.
Думается Антону, но вслух повторяет уже на русском:
— Я сказал, что могу вам помочь. — говорит достаточно тихо, и Арсений Сергеевич переспрашивает его ещё раз из-за стоящего гула в столовой.
— Говорю, что согласен я! — взрывается юноша, раздражённый тем, что ему приходится повторять сказанное дважды.
Литератор, наконец отмерев, смотрит на него.
И смотрит он по-другому…
Что это? Заинтересованность, задумчивость? Симпатия? Что?!
Раньше брюнет смотрел на него либо с презрением, либо с пренебрежением, ну, и на фоне всегда маячило раздражение. Однако сейчас во взгляде не читается ни единой негативной эмоции, что очень сильно настораживает.
— Я не об этом, Шастун. — И вновь эта маска. Арсений опять выглядит как тот самый засохший и забытый всеми кусок хлеба. — Вы прекрасно понимаете, о чем я вас допытываюсь.
Студент лишь хмыкает и слабо улыбается, допивает остатки чая, с невозмутимым видом относит поднос с грязной посудой на специальную подставку, берёт рюкзак со стула и бросает:
— Пойдёмте, Арсений Сергеевич. — Выходит из столовой, тут же закуривая сигарету.
— Курить вредно. — говорит очевидную вещь следом вышедший Попов, на что парень закатывает глаза.
— После вкусного обеда по закону Архимеда, чтобы жиром не заплыть, нужно срочно покурить! — выдаёт юноша заученный стишок-смешок. Слышит недовольный хмык от преподавателя.
— Я всё ещё жду объяснений. — Шатен разворачивается к нему на пятках. — Прошу, выдыхайте в бок. — Он слушается, и горький сероватый смог тут же уносит в направлении ветра.
— Да даже объяснять нечего. — пожимает плечами Шаст, рассматривая голубое небо, не скрытое пушистыми белыми облаками. — Захотел — выучил, вот и всё.
Так я тебе и скажу причину, ага, даже не надейся.
Однако такой ответ мужчину устраивает, но, видимо, молчать он не собирается.
— Почему художник? — Прерывает короткую тишину литератор. — Почему не филология или Лингвистика?
Антон привык к таким вопросам. Ему их часто задают, потому что таланта или предрасположенности к письму и рисунку у юноши нет, да и не было-то никогда. Только желание, труд и любовь к своему делу. Но терпения и усидчивости, требуемых для данной профессии у него всё равно нет. Косячит тоже много:
То перепутает плоскость с объёмом, то тень неправильно наметит, то штрихи у него рваные и резкие и так далее, так далее. Однако Шаст не отчаивается и прёт вперёд, снося все стены сомнений и колких замечаний от учителей, прорываясь сквозь родительское непонимание и каждый раз доказывая себе, что может.
Могу прыгнуть через голову.
Даже не замечает, что уходит в размышления, пока кончик сигареты не истлевает до фильтра, больно обжигая пальцы.
Выкинув окурок и слабо мотнув головой, произносит:
— Потому что так легче передать всё то, что есть внутри тебя, оставить все мысли на бумаге, но при этом не бояться быть прочитанным, так как для других посыл будет совершенно иной, нежели тот, что вкладываешь изначально. — Выдыхает и зажмуривает глаза до звёздочек перед глазами.
— Но с литературой ведь то же самое! — возражает преподаватель. — Мы ведь читаем и приходим к своим выводам, теориям, моралям. — Арсений поправляет очки. — Да и точки зрения у всех разные, можно подискутировать. — Умерив свой изначальный пыл, он заканчивает небольшую тираду значительно спокойнее.
— Нет. — Смотрит прямо в голубые хрусталики глаз и хриплым прокуренным голосом объясняет свою позицию. — В литературе, вне зависимости от того, написано ли между строк или же всё идёт прямым текстом — посыл всегда понятен, какие бы выводы человек не сделал. Да и… — заминается, но всё же говорит:
— Да и нам навязывают чужое мнение о том или ином герое любого произведения, говорят, какая точка зрения правильная, а какая — нет, потому что так удобней, чем дать людям рассуждать. — Внутри начинает клокотать тихая ярость, отчего руки непроизвольно сжимаются в кулаки, а желваки начинают ходить ходуном.
Так. Тох, спокойнее. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Мы опять играем в любимых.
— Я так не думаю… — Чуть раздумав, произносит педагог. — Как мне кажется, каждому своё. — Арсений покусывает губы, формулируя мысль, а Антон залипает, не слыша дальнейших рассуждений препода.
Какие тонкие искусанные губы… А глаза? Мечта любого художника! В них есть чарующая глубина, заставляющая смотреть прямо в них… А волосы? Волосы…
Стоп. Губы? Глаза? Мечта?! Тох, у тебя там недотрах или чё? Так, а ну вон из моей бошки. Дохлые котята, дохлые котята, дохлые котята…
И пока юноша старается (не)запутать себя вновь, до него долетает обрывок последней фразы старшего:
— … Почему вы так считаете? — На него пристально смотрят, ожидая ответа.
Почему я так считаю… что?
Проносится в мыслях.
— Можете повторить свой вопрос? Пожалуйста. — просит шатен.
— Почему вы считаете, что у всех единое мнение? — всё также монотонно повторяет препод. Но…
Он улыбнулся? Походу как в той самой песне… И сра-зу ё…
— Бу-бу-бу… — тяжело выдыхает Шаст. — Давайте возьмём в пример одно из самых скандальных произведений Набокова — «Лолиту». — Арсений кивком одобряет. — Как вы считаете, кто из них, скажем так, виноват? Гумберт или Лолита?
—
По моему мнению… — Старший вновь прикусывает губу, чуть задумавшись. — Лолита сделать ничего не могла, однако Гумберт выставляет себя в лучшем свете. — Антон, невольно кривится, но слушать продолжает, наблюдая за активно жестикулирующим преподавателем. — Но люди постоянно упускают одну единственную деталь: рассказ-то ведётся со стороны мужчины. Соответственно, история искажена благодаря ненадёжному рассказчику. — Он выдыхает, прикрывая глаза. — И поэтому говорит, что его спровоцировали, а он ни в чём неповинен. Хотя он признавал свою излишнюю заинтересованность в детях от девяти до четырнадцати лет. И знает почему. — Арсений тяжело выдыхает, продолжая: — Но если брать мнение для того же самого ЕГЭ, то, безусловно, во всём виновата Лолита, соблазнившая его. — Он поджимает губы и морщит нос в извращении. Отворачивается от юноши и смотрит в яркое голубое небо.
— Я соглашусь с вашим мнением, однако на ЕГЭ мне пришлось переступать через себя и писать то, что
нужно. — Антон вслед за преподавателем переводит взгляд. — Именно поэтому я недолюбливаю предметы, связанные с литературой. Неважно где: в школах, колледжах или универах. Везде нужны только
определённые, правильные выводы, навязанные обществом, но никак не твои собственные.
Закончив говорить, парень шагает в направлении метро, находящегося недалеко от института.
Арсений пристраивается и молча идёт рядом со своим студентом.
— Я вас понял, Антон. — У входа говорит он. — Но напоминаю — у вас сегодня дополнительные часы литературы. — И, развернувшись, скрывается за дверями старого здания, видавшего виды.
— Вот же ж… Нашёл на свою голову. — раздражённо шепчет шатен, заходя вслед за преподавателем.
Присев на подоконник около окна на первом этаже, достаёт из рюкзака карандаш с первой попавшейся тетрадью, оказавшейся альбомом, и принимается думать, с чего начать.
Стихи, стихи, стихотворения…
Думай, думай, думай…
Задумавшись, грызёт грифель карандаша, пока в один момент не психует и не выписывает свои мысли на чистый лист.
Тема?
Любовь? Мечта?
Допустим, любовь.
Размер… Ямб, Хорей, Амфибрахий, Дактиль, Анапест…
Какой выбрать?
— Да тут свихнёшься скорее, чем сочинишь. — в полубреду шепчет он.
Но вопреки всему в голове чётко бьётся первая строчка, и Шаст, немедля, непослушными руками выводит её на белое полотно, даже не задумываясь. А дальше…
Понесло. И вот перед ним целое стихотворение:
«Скажи мне честно.»
Скажи мне честно, без прикрас,
я правда тебе нравлюсь?
А может чисто так, на раз?
Который день этим вопросом маюсь.
Скажи мне честно, без прикрас,
Правда каждый может стать счастливым?
А может быть всё для гримас?
Мне уж давно мир кажется фальшивым.
Скажи мне честно, без прикрас,
Правда, что в глазах видна душа?
А может тот огонь давно погас?
Не верю, даже всё развороша.
Скажи мне честно, без прикрас,
Правда всё не будет так, как раньше?
А может не увижу больше красок?
А ведь казалось, что я сильно младше…
— Ох ты ж ёпт! — опомнившись, восклицает юноша. — А… Как? — Всё, на что он способен в данной ситуации — глупо втыкать в стену, открывать и закрывать рот, хлопая выпученными от удивления глазами аки пойманная рыба.
Всё же успокоившись, лишь пожимает плечами, смотрит на время и думает, что десять оставшихся минут от пары легче подождать около нужного кабинета. Поднимает свою пятую точку с неудобного места и бредёт по лестнице вверх на автомате, пока мыслями находится в совершенно другом мире.
Это как? Это чё? Это почему?
На что-то более интеллектуальное не хватает сил, из-за чего довольно обширный лексикон превращается в скудный словарный запас какого-нибудь гопника, а-ля «Поясни за шмот».
Антон не замечает гула, наполнившего весь коридор вплоть до того момента, пока его плеча аккуратно не касается чужая тёплая ладонь, так правильно уместившаяся на нём, и вырывает из собственных рассуждений, заставляя разумно мыслить.
— Шастун. — Названный поворачивает голову к говорящему. — Вы ко мне? — Одна бровь поднимается, и преподаватель всем своим видом косплеит вопросительный знак.
Жирный вопросительный знак.
Поправляет себя студент и прыскает со своей же шутки, кивая.
Теперь на него смотрят как на душевнобольного, потому что… Ну что это вообще? Парень искренне улыбается в компании того самого Попова? Который «Попов-ах-ты-скотина-ненавижу»?!
Да ну, бред какой-то.
Улыбаясь, встаёт, пожимает плечами и проходит в кабинет, устраиваясь на первой парте второго ряда.
— Ну, поехали. — выдыхает преподаватель, наблюдая за копошащимся в рюкзаке Антоном. — Есть ли у вас какие-либо намётки? — И вновь вздёрнутая вверх бровь.
Младший вместо ответа протягивает альбом. Брюнет берёт его в руки, разворачивая лицом к себе. Начинает листать до нужного места, но останавливается на карандашном портрете, вглядываясь в хорошо знакомые черты лица.
— Что вы так застыли? — улыбается шатен и подходит посмотреть, что же преподавателя так шокировало. Однако стоит ему кинуть взгляд на рисунок, как с лица стирается задорная, чуть пакостливая улыбка, а пылающие до этого глаза меняются с ярких зелёных огоньков на мутное и тёмное болото.
— Это… — Арсений сглатывает. — Это я?
Юноша молча забирает из чужих рук альбом и перелистывает на нужное место, отдавая его обратно.
— Читайте. И ни слова больше. — тихий, рычащий шёпот на грани отчаянья. — И обсуждать мы это не будем. Никогда. — Он возвращается за парту, складывая на ней руки, и тычется подбородком в собственные ладони, устраиваясь поудобнее в то время, как взгляд двух бермудских
треугольников кругов задумчиво впивается в вихрастую макушку, уместившуюся на столе.
Всё же пересилив себя, старший опускает взгляд и вчитывается в не совсем понятные каракули, явно написанные в спешке.
Вот там что, других листов и рисунков не было? Даже я про этот портрет, блин, забыл. Когда это было? Года четыре назад? Мы с ним даже знакомы не были…
Парень ехал в метро уже минут десять с разряженным телефоном, и, как назло, зарядное устройство с повером он забыл именно сегодня.
Убрав проводные наушники подальше, достал из рюкзака карандаш и старый износившийся альбом, служивший ему верой и правдой.
Сначала просто водил карандашом, вырисовывая какие-то неровные линии, круги и фигуры, но позже взгляд зацепился за
мужчину парня, сидящего напротив.
Выбритые виски, чуть вздёрнутый нос с горбинкой, заканчивающийся кнопкой, нахмуренные брови и складка между ними.
Антон, не раздумывая больше ни секунды, набросал схему с пропорциями лица и стал аккуратно выводить контуры, украдкой поглядывая на
него.
Увлёкшись, он даже не заметил, как проехал нужную станцию, поэтому, когда сидящий напротив него «натурщик» вышел на своей станции, то юноша, посмотрев на маршрут, лишь тяжело выдохнул и решил, что сегодня поедет через кольцевую.
Спустя почти год, конечно, он узнал и имя, и профессию этого человека, а ещё, к сожалению, и скверный характер, что успел прочувствовать на себе вместе с сотнями презрительных высокомерных взглядов.
Кто бы мог подумать…
В удачу и в судьбу он никогда не верил, но сейчас жизнь на кон может поставить. Уверен, что Попов — его судьба.
Или крест?
Антон не сдерживается и прыскает со своей же шутки вслух, выбираясь из импровизированного убежища.
— Ну что ж… — подаёт голос виновник торжества, ещё раз пробегаясь по строчкам. — Всё не так плохо. И размер соблюдён, и выразительные средства есть, очень даже неплохо… — продолжает нахваливать Арсений, пока младший лишь кивает как болванчик. — Но всё же… — Брюнет открывает альбом на другой странице и бросает его на парту прямо перед юношей. — Можно ли узнать, откуда у вас мой портрет эм… — Он всматривается в написанную снизу дату. — Пятилетней давности?
Антон встаёт со стула и подходит практически вплотную к собеседнику, опаляя ухо горячим шёпотом:
— Я повторю специально для вас, Арсений Сергеевич. — Он из первых рядов видит, как кончики ушей преподавателя немного краснеют от пробегающих стад иллюзорных мурашек. — Мы. Обсуждать. Это. Не. Будем. — И возвращается обратно на насиженное место, как ни в чём не бывало, раскачиваясь на скрипучем стуле.
Голубоглазый лишь прокашливается, и они садятся за обсуждение стихотворения, переходящее в обычный разговор со смешками и историями, рассказанными Поповым, с которых зеленоглазый задыхается от смеха, стараясь не умереть таким образом, и понимает, что
колется.
Нет… Нет-нет-нет-нет! Не-а, Найн, нихт, ноуп, ноу. Нельзя. Дядя, нельзя в него влюбляться. Это же Арсений-сука-Сергеевич, опасный и коварный! Так фигли?
В момент кабинет, что до этого наполнялся весёлыми историями и смехом, впервые за несколько часов погружается в полную тишину.
Лицо юноши становится измученно-обречённым. Антон молча складывает все вещи в сумку, также молча поднимает рюкзак с пола, поднимается со стула и только на пороге кидает тихое «До свидания, Арсений Сергеевич», захлопывая за собой дверь, из-за чего не слышит брошенного ему вслед «Что случилось, Антон?» беспокойно-тихим и хриплым голосом преподавателя.
Как? Почему? Зачем?
Непонятно.
Не-по-нят-но.
Н е п о н я т н о.
Совсем. От слова «Ты де-бил»
Где бил?
Шутит подсознание, но даже на такое маленькое действие, как растянуть хотя бы один уголок губ в улыбке, не хватает сил.
Ни моральных, ни физичекских.
Боже, за что? Что я делаю не так? Почему? Боже, помоги, прошу…
Он мысленно молится какому-то зажравшемуся типу на небе, и то скорее по приколу, потому что жизнь — один большой прикол, и пофиг, что масштаба шутки ему не понять.
Никто не услышит молитвы о том,
Как тяжко бывает стоять над котлом,
Никто не услышит молитвы того,
Кому молиться запрещено.
Так же как и не понять того, почему сердце,
его сердце, решило выбрать не какого-нибудь милого сопливого паренька с соседнего (хотя бы!) курса, или, может быть, девочку, младше него на два года.
Почему сердце,
его сердце, не слушается своего хозяина, когда он в очердной раз стучит кулаком по грудной клетке со словами «уймись, ненормальное».
Неге? Неге? Неге?! Неге сен оны таңдайсың?!
Дурень, дурень, дурень! Ты должен его ненавидеть. Не-на-ви-деть!
— Я это понимаю, но… — случайно вслух произносит Шаст, забывшись. — Но. — осекается и смотрит по сторонам нет ли кого, кто мог бы подслушать.
Убедившись, что затаившихся на первом этаже здания партизанов нет, облегчённо выдыхает, намного тщательнее фильтруя мысли.
Я не… Я не могу. Нет. Не могу, не хочу влюбляться, мне это не нужно!
Он пулей вылетает из учебного заведения и бежит без оглядки.
Бежит не глядя по сторонам, не думая, просто поддаётся своим рефлексам, следуя за мышцами ног.
Не останавливается ни на секунду, даже тогда, когда слышит оклик от одногруппника.
Даже когда сбивает кого-то, он не сбавляет скорости, продолжая рваться вперёд.
В висках стучит пульс, глаза застилает пот напару с подступающей чернотой, в горле першит от недостатка кислорода, а он всё ещё рвётся непонятно куда, несмотря ни на что.
Резко заворачивает в старый советский двор и позволяет себе сбавить темп, спокойными шагами добредая до скамейки, пока его полностью не отпускает.
Присаживается на лавочку и снимает худи, аккуратно укладывая его в рюкзак.
Прикрывает глаза и трёт их руками по кругу, до чёрных звёздочек перед глазами в надежде отдышаться.
Но, будто издеваясь, луч солнца падает прямо на него, заставляя жарится прямо в этом пекле, а деревья вторят своим шелестом, даруя столь желанное умиротворение.
Он открывает глаза и оглядывается по сторонам, не замечая, что жизнь в, казалось бы, спокойном дворе кипит.
Вдруг к нему подходит какой-то мальчик и рассматривает как диковинный экспонат в музее.
— Чего тебе, шкет? — не церемонясь, хриплым от жажды голосом задаёт вопрос парень, не рассчитывая на диалог, вглядываясь во всё то же чистое небо, но теперь, однако, с вкраплениями невероятно-красивых оттенков.
Если бы я писал пейзажи, то прямо сейчас сел бы писать невозможной красоты природу, передавая весь спектр чувств, ощущаемых мной.
Хмыкает и медленно переводит задолбавшийся взгляд на мальчика.
— А… — Парень мнётся, ероша руками свои короткие покрашенные на кончиках волосы, не в состоянии выдать и звука под таким пристальным взором, опуская глаза на носки своих кед.
— Курить хочешь? — младший поднимает взгляд и быстро-быстро кивает, ожидая своего приговора. — Ну, купить — я тебе не куплю, но… — Антон копошится в многочисленных карманах джоггеров и достаёт пачку. — На. — Протягивает две сигареты юноше, выуживая одну для себя, и поджигает, после предлагая и мальчишке.
Тот опасливо вертит головой и берёт предложенную вещь из рук, прикрывая одной рукой огонь от порывов слабого, пока ещё тёплого ветра.
— Тебе сколько лет-то, братан? — Просто для проформы интересуются шатен, выдыхая смог вверх, и следит за разлетевшимися остатками дыма. — Пятнадцать хотя бы есть? А то как-то… Не очень, так скажем, выйдет. — он слабо усмехается и затягивается, ожидая ответа.
— Вообще-то, мне семнадцать! — гордо выпятив грудь, произносит подросток. — И я в одиннадцатом классе! — Плюхается на скамейку рядом с Шастом, выдыхая. — А тебе? — чужой взгляд заинтересованно пробегается по нескладному пареньку, останавливаясь на чужих глазах.
— Не поверишь… — Антон неумело отбивает ногами барабанную дробь, восклицает:
— Двадцать годиков! — Он видит, как загораются огоньки уважения в карих глазах напротив, и не понимает, чем он впечатлил своего нового знакомого.
— Вау! Это же, наверное, круто, да? — он подсаживается ближе и ловит недоумённый взгляд. — Ну, быть взрослым!
Антон лишь горько усмехается и тяжело выдыхает.
Тушит сигарету о бортик рядом стоящей мусорки.
— Нет, это не круто. — осаждает шатен. — Это пары по полтора часа, проекты, защиты курсовых и дипломов, бессонные ночи из-за предстоящих сессий, профессиональные, производственные и учебные практики, стажировки, ненависть к тому, что делаешь, потому что всё не то и всё не так, а ещё ответственность за себя и свою жизнь, непонимание того, что делать дальше и как быть, потому что совета у старши́х уже не попросишь — ты ведь и сам старшой. — Он саркастично улыбается. — А помимо этого всего — ты ещё и обеспечиваешь себя сам, за счёт чего приходится пахать на подработках сразу после учёбы, ну, это если ты без хорошей стипендии или гранта. Я, допустим бюджетник, поэтому и не работаю почти, только на фрилансе иногда какие-нибудь лёгкие заказы беру, и всё. — Он выдыхает после своей очень долгой тирады, проясняя свой помутневший за время лекции взгляд. — Так что, малой, мой тебе совет. — Треплет мальчика по макушке. — Будь ребёнком, пока есть такая возможность. — Подмигивает и встаёт, прощаясь жестом. — Бывай! Может, когда-нибудь ещё встретимся. — Дарит прощальную кривую улыбку и скрывается за недалёкими гаражами, решив попетлять между дворов, дабы вспомнить столь далёкое детство, проведённое в таких же закоулках одного маленького городка, находящегося на севере России.
Разглядывая смутно знакомые пейзажи, в памяти всплывают обрывочные флешбэки один за другим.
Гаражи, заброшки, крыши, пустые колодцы… Эх, детство. Дворы, голуби, крапива… И самое важное — штаб.
Губы сами по себе растягиваются в мягкой короткой улыбке, оттеняя глухую тоску, ступающую за ним по пятам.
Проблуждав по тихим улицам ещё немного, всё же выходит на главную улицу.
Сев в вагон метро, достаёт телефон и пишет Диме «Сегодня у тебя или у меня?».
Отправляет. Подключает наушники и нажимает на плэй.
Раздаётся звук пришедшего сообщения, и он читает его в шторке уведомлений, пока лицо постепенно превращается в кирпич.
Надо ж было так продолбаться!
мИсТеР-я-ИдЕаЛьНоСтЬ-СуКа-ПоПоВ
Антон. Я думал, что вы отказались от идеи вести себя по-детски.
Вы
Извините Арсений Сергеевич, не тот чат.
Щёки горят, пунцовея с каждой секундой всё больше.
Наверное, я сейчас выгляжу как распаренный чувак из бани.
Усмехнувшись, копирует смс, но не успевает его удалить, так как следом прилетает короткое:
мИсТеР-я-ИдЕаЛьНоСтЬ-СуКа-ПоПоВ
Думаю, сегодня поедешь ко мне ;)
Вот тут офигевает уже Антон.
Судя по мужчине, сидящему слева, что странно на него косится, парень издал какой-то звук, даже не заметив этого.
Вы
Арсений Сергеевич?
Скринит крайнее сообщение, и не зря, ведь спустя мгновение в чате его не обнаруживается.
мИсТеР-я-ИдЕаЛьНоСтЬ-СуКа-ПоПоВ
Простите Антон, это не вам.
Шаст решает просто удалить своё сообщение, забывая про смс Диме.
Внутри что-то неприятно свербит, заставляя сжаться до размеров метафорической креветки, и шатен прижимает руку к груди, хватая свою же кожу цепкими пальцами до перманентных на ней синяков.
А оно не унимается, приносит ещё больше боли, чёткими ударами отбивая еле ощутимое «не позволю».
— Всё ты позволишь. — шипит, утопая в гуле стучащих колёс, впиваясь ногтями до крови, из-за чего на футболке проступают бордовые пятнышки.
Сука. Сука. Сука. Сука!
Всё нутро противится, вся его сущность борется с собой, но он заранее знает, что рациональная часть проиграет, несмотря на все чёткие и сухие факты, несмотря на все разумные и логические доводы, несмотря даже на аргументы потому что…
Да просто, блять, потому что!
Ты ненормальный псих. Ты дебил и чудила, отвергающий самого же себя, непонимающий своих желаний, и не принимающий своих чувств! Что с тобой не так?
Что с тобой не так?
Что.с.тобой.не.так?
Ч т о с т о б о й н е т а к?
Да всё с тобой так.
Закрывает глаза, зарываясь руками в отросшие кудри, сосредотачиваясь на звуках.
В ушах звучит какая-то очередная попса, но даже сквозь неё слышен нескончаемый гул из голосов, объявление о следующей станции приевшимся женским голосом и…
— А я-то думал, что раз вы любите литературу, то у вас есть мозги, Шастун. Но, видимо, я ошибся.
Опять эта фраза красной строкой проносится в голове, застревая в самой подкорке, причиняя боль, рассыпая на мелкую гальку, что обычно присутствует на берегу какого-нибудь дешёвого курорта на пару дней.
Только такое ощущение, что вместо этой гальки рассыпан он сам, а вместо ненавистного постоянного летнего солнцепёка — слова одного человека, постоянно пронизывающие от и до, заставляющие нагреваться, кипеть, крошится и отдаваться солёной тёплой воде бескрайнего завораживающего моря, будто смывающего все обиды, все так больно кольнувшие фразы, осевшие где-то глубоко-глубоко, но оставшиеся даже не шрамами — не перестающими кровоточить ранами, из-за чего счёт идёт на минуты, однако он поднимается и идёт с этим грёбанным разбитым лбом о стекло уже пятый год, упрямо отказываясь обрабатывать да даже обращать на неё внимание, из-за чего оно и не заканчивается, а боль набирает крутые обороты и надеется вырубить Антона в следующую секунду, отрезав от окружающего мира.
Вырывает из ушей наушники. Юноша даже не смотрит на название остановки, просто вылетает в только что открывшиеся автоматические двери, бежит вверх по эскалатору, по лестнице, рывком открывает тяжёлую дверь с одной лишь мыслью.
Курить.
Дрожащие руки судорожно и беспорядочно шарят по карманам, непослушными пальцами вынимая сигарету из коробки, достаёт оттуда же зажигалку, но не удерживает, и она падает прямо на асфальт, как бы насмехаясь.
Курить, курить, курить, курить.
Он присаживается и протягивает ладонь, тут же соприкасаясь с чужой.
Стоит только поднять взгляд — паника ещё больше окутывает пространство, играясь с ним, разрывая на куски, как какую-то старую и ненужную тряпичную куклу.
— Антон, с вами всё хорошо? — И опять в тоне ни строгости, ни сухости, лишь нотки, отдалённо напоминающие беспокойство.
Не надо. Не спрашивай об этом. Не спрашивай меня вообще ни о чём. Не смотри на меня так. Пожалуйста, прекрати.
Хочется проорать, но он лишь сглатывает, судорожно закрывает глаза, пошатываясь, встаёт и жестом просит вернуть зажигалку.
Чужие подушечки соприкасаются с тёплой кожей ладони, и от этого будто бы бьёт током.
— Антон? — теперь в голосе отчётливо слышна паника.
— Тихо. — хрипит младший, нервно затягиваясь. — Дайте мне буквально минуту, а потом задавайте вопросы. Сколько влезет.
Арсений Сергеевич лишь слабо кивает скорее для себя, так как у студента закрыты глаза.
Докурив и хоть немного приблизившись к привычному своему состоянию, открывает глаза и качает головой, мол «спрашивайте».
— С вами всё в порядке? — Чужой взгляд беспорядочно мечется по лицу, стараясь выявить хоть какие-то отклонения, но не находит ни одного и останавливается на взоре собеседника.
— Сейчас — да. Не беспокойтесь об этом. — Вопреки своим же словам поджигает кончик второй по счёту сигареты.
— По вам и не скажешь. — хмыкает старший, отводя глаза в небо. — Что случилось?
Антон лишь затягивается дольше положенного и выдыхает вместе с дымом:
— Не поверите, Арсений Сергеевич, — горько усмехается. — Взрослая жизнь.
— Анто-о-он! — (опять) стонет литератор. — Кейде сіз мені адам деп санамайтын сияқтысыз. — бурчит он совсем тихо.
— Во-первых. — Вытягивает палец на левой руке. — Когда кажется — креститься надо. А во-вторых, — Средний палец взлетает следом. — Вы правы, не считаю. — в тон отвечает младший. — Ну сами посудите: вы досаждаете мне ещё с самого первого знакомства, и я даже не понимаю за что. Постоянно задерживаете после пар, бросаетесь колким фразами, и так далее по списку. — Выдыхает смог и смотрит на преподавателя, не поворачивая голову. — Определитесь уже, чего вы хотите, Арсений Сергеевич.
Я ведь не железный. — В последней фразе слышно столько боли и усталости, что брюнет поворачивается к младшему и тонет в глухой тоске, смешанной с паникой, что окрашены в густой тёмно-зелёный цвет, который и не разглядишь, если не знаешь, что радужная оболочка глаза этого человека на самом деле не чёрная.
Все слова, крутящиеся на языке, застревают в горле, не давая сделать даже вдоха.
Мужчина лишь молча кивает, задумываясь о чём-то своём.
Никто не услышит молитвы о том,
Как страшно бывает нажать на курок,
Чтоб сделать выстрел контрольный,
Больно, телу тоже больно.
Юноша понимает, что хочет пить, и вертит головой, выискивая ближайший магазин.
Самым ближайшим оказывается любимая всеми «Пятёрочка». Он следует прямо к своей цели, подмечая, что педагог плетётся позади.
Арс Геич, у меня вопрос: вам заняться больше нечем, кроме как доводить меня до приступов даже тогда, когда вы не рядом?
Берёт с полки первую попавшуюся бутылку воды и идёт к кассе.
Тишина начинает напрягать. Мда… А ведь перед нами ещё четыре человека, и, как назло, работает только одна касса.
— Арсений Сергеевич?
— Да, Антон? — отзывается тот отстранённо.
— А откуда вы знаете казахский? А то как-то нечестно, вы у меня спросили, а я не успел. — Очередь продвигается, и ребята делают ровно один шаг. — Ну, если хотите рассказать, конечно. — Голубоглазый лишь задумчиво кивает.
— Влюбился в человека данной национальности, меня заставили выучить этот язык вся семья второй половинки, вот и всё. — пожимает плечами, пока Антон ставит бутылку на ленту.
Оплачивает картой и сочувствующе-поддерживающе смотрит на старшего.
Тот лишь коротко ухмыляется и отмахивается, как бы говоря «Да всё нормально».
— И что же по итогу случилось? — задаёт вопрос, хотя уже заранее знает ответ.
— Прошла любовь, завяли помидоры. — чешет затылок, придавая фразе непринуждённый тон.
Зеленоглазый похлопывает его по спине, не зная, что сказать.
Преподаватель смотрит на часы и с громким охом торопливо прощается со студентом, сверкая пятками в противоположную от метро сторону.
Парень невольно вспоминает то сообщение, и всё внезапно встаёт на свои места.
Ненадолго появившееся настроение вновь пропадает, возвращая юношу в суровую реальность, окунувшую его в лужу своих чувств, образовавшую в совокупности чёрный цвет.
Ну да, если смешать абсолютно все цвета вне зависимости от последовательности и пропорций — получишь только его.
Усмехается своей же аналогии.
Метафоре.
Мысленно бьёт себя по лбу.
Добирается до своей квартиры на окраине города, ест салат не первой свежести, быстро принимает лёгкий душ, переодевается и заваливается спать.
И всё это как в тумане.
Так проходит день, неделя, месяц, а Антон ничего не собирается менять — он сломался.
Сло-мал-ся.
С л о м а л с я.
Кто-то из одногруппников на перемене говорит что любовь — прекрасное чувство.
Ха.
Ха-ха.
Эта самая любовь, что должна спасать, помогать и окрылять, делает ровно противоположное: это чувство его разбивает и размазывает в самом буквальном смысле; стены в квартире украсились красноватыми отпечатками собственных сбитых на костяшках кулаков, зеркала впитали в себя перманентное теперь выражение лица в горьких слезах злости и досады, а двери запомнили каждый яростный порыв, выливающийся в громкий хлопок, сотрясающий, по ощущениям, весь подъезд.
Во снах его преследуют тяжёлые, тёплые, чуть шершавые руки, переливающиеся холодные, серо-голубые глаза и тонкие поджатые губы, редко изгибающиеся в подобии нахальной улыбки.
Во снах эти тяжёлые, тёплые, чуть шершавые руки, обнимают настолько аккуратно и чувственно, что он под ними сыпется и плавится.
Переливающиеся холодные серо-голубые глаза смотрят с такой нежностью, что он утопает и тонет в ней, как в океане, захлёбываясь.
Губы, редко изгибающиеся в подобии нахальной улыбки, постоянно целуют с таким спектром эмоций, что сердце стучит как ненормальное то наращивая темп, то останавливаясь.
Но он просыпается, и шею сдавливает от безысходности ситуации, жизнь зажимает в тиски боли, не позволяя ступить и шага, и он варится-варится-варится в этом котле из отчаяния и безответной ненависти-любви, постепенно подходя к нужной температуре, в которой точка кипения — апатия и выгорание, которые медленно, шажок за шажком, отстают на линии старта, но нагоняют на финишной прямой, где приз — вера в себя и в свои фантазии, а проигрыш — осознание невозможного.
Шанса не было изначально.
Горько усмехается и пишет преподавателю короткое сообщение:
Вы
Я не смогу выступить. Непредвиденные семейные обстоятельства.
И отправляет на его же паре, влюбленно вздыхая как четырёхклассница при виде мальчика старше неё лет так на семь-восемь.
Хотя почему как? Вполне себе. Только вместо четырёхклассницы — двадцатилетний парень-художник, задрот и хикка, а тот самый мальчик — «Мистер Идеальность» Арсений Сергеевич, разбивающий сердца направо и налево.
И опять в памяти тревожный тон, мечущийся взгляд беспокойных глаз, тёплая рука на плече и мягкое «С вами всё хорошо?».
Нихрена ни хорошо. Просто прекра-а-асно!
Телефон на краю парты вибрирует, и на экране всплывает новое сообщение:
мИсТеР-я-ИдЕаЛьНоСтЬ-СуКа-ПоПоВ
Задержитесь, пожалуйста, после пары — обсудим подробнее.
Юноша хмыкает, укладывая голову на парту поудобней, и дожидается скорого конца лекции.
Ждёт, пока все покинут класс, потихоньку подбирается к преподавателю и опускает глаза на носки своих кед.
Надо будет их помыть.
Мысленно ставит галочку около нового пункта и невольно вздрагивает, когда литератор начинает говорить.
— Антон, я так и не понял вашу причину. — Брюнет доходит до учительского стола и берёт свой блокнот с мыслями в руки. — Я ведь даже найти никого не успею за оставшееся время. — Младший чувствует на себе чужой прожигающий взгляд и гулко сглатывает, что эхом отдаётся в тишине аудитории. — Антон. — Тяжёлые шаги раздаются до одури громко.
Напротив его грязной обуви красуются дорогие туфли дофигища известной фирмы, а пространство между собеседниками сокращается до расстояния вытянутой руки.
— Антон. — мягкий, умоляющий голос шепчет на самой грани. — Пожалуйста, посмотрите на меня.
И кто он такой, чтобы ослушаться?
Парень покорно поднимает взгляд на голубоглазого, а внутри него сжимается четырёхкамерной орган, причиняя огромную боль.
— Что с вами происходит? Стабильные восемь-десять баллов скатились до промежуточных трёх-четырёх, а с учётом ваших знаний… — Мужчина разочарованно качает головой, прицокивая.
— Вы точно хотите знать, Арсений Сергеевич? — Уставший взгляд исподлобья ловит чужой, еле заметный кивок. — Ну, тогда не обессудьте потом. — шепчет, а слова растворяются в тишине.
Антон отчаянно прижимается своими губами к чужим, прикрывая глаза, не надеясь ни на что.
Отстранившись от замершего в ступоре преподавателя, выбегает из аудитории даже не прощаясь.
Закрывается в одной из кабинок туалета и позволяет обжигающим слезам добить себя окончательно.
Дурак, дурак, дурак!
Слабо стучит по пластмассовой двери, позволяя быть слабым, и вымещает злость, что распаляет только больше.
Спустя неопределённое количество времени он уже съезжает по двери своей квартиры и хватается за голову, вырывая волосы клок за клоком, скрипит от собственных необдуманных действий зубами и ревёт как дикий раненный зверь, надрывая горло.
Когда гортань не позволяет прохрипеть ни звука, а слёз уже попусту нет — он скидывает с себя абсолютно всю одежду кроме трусов и плюхается на кровать, мгновенно отрубаясь.
Наутро ставит разряженный телефон на зарядку, включает ноутбук и решает прогулять пары.
Хочется посмотреть какой-нибудь ромкомм, и выбор падает на классику — «Папе снова 17».
Арс, наверное, тоже его смотрел.
Встряхивает головой и нажимает на пробел, погружаясь в сопливую историю, пока включившийся телефон не начинает разрываться от непрекращающихся вызовов.
Переборов лень, нехотя поднимается с мягкой кровати и снимает гаджет с зарядки, на экране которого красуется пять пропущенных от абонента «мИсТеР-я-ИдЕаЛьНоСтЬ-СуКа-ПоПоВ»
Вот уж точно сука, Попов!
Телефон вновь звонит, и приходится ответить:
— Да, Арсений Сергеевич? — Ложится обратно, разглядывая потолок. — Вы что-то хотели?
— Антон, я бы хотел обсудить с вами вчерашнее. — По ту сторону слышен шелест листов и голоса других людей. — Вы бы были не против сегодня встретиться?
— Мұнда талқылайтын ештеңе жоқ, Арсений Сергеевич. — горько выдыхает. — И в универе меня сегодня нет, так что…
— Анто-о-о-он! — уже излюблено тянет преподаватель. — Прошу, не убегайте, поджав хвост. — Младший лишь обречённо втягивает воздух и роняет тихое «Хорошо», но тому, кому надо, слышит.
— Давайте тогда я заеду к вам после пар, скиньте адрес смс-кой. — И сбрасывает, даже не дождавшись сдавленного «угу», произнесённого Антоном в трубку.
Всё остальное томительное время в ожидании этой встречи Антон провёл за уборкой, душем, приготовлением еды и прихорашиванием себя.
Будто на свидание собираюсь, ей-Богу.
Во время очередного любования себя в зеркале на всю квартиру раздаётся домофон.
Юноша открывает и ждёт в коридоре с распахнутой дверью.
Спустя две минуты в проходе появляется литератор собственной персоной.
Проходит вглубь, разувается, аккуратно отставляя обувь в бок.
Они вдвоём молча следуют до гостиной, садятся по разные стороны дивана и…
Молчат, не решаясь начать разговор.
Арсений всё же тяжело вздыхает и поворачивается всем корпусом к младшему, стараясь поймать чужой суетящийся взгляд, фокусирующийся на всём, чём угодно кроме преподавателя.
— Антон. Посмотрите на меня. — Ноль реакции. — Антон. — вновь зовёт мужчина. — Өтінемін. — переходит на умоляющий шёпот, всё также пристально наблюдая за парнем.
Тот сдаётся, (
Опять.) и поворачивается к собеседнику лицом, ожидая продолжения.
— Вы же понимаете, что это некорректно как минимум по одной причине? — Младший кивает. — Не говоря уже о том, что у нас запрещены однополые отношения и, уж тем более, браки. — Сдавленное «Угу». — И я уже молчу о том, что вы не спросили, хотел ли я этого. — Старший прикрывает глаза, замолкая.
— А вы бы этого хотели? — Одна бровь взлетает вверх, выказывая удивление. Брюнет мешкается, не зная, как поступить правильно, и Антон это видит. — Если вы, Арсений Сергеевич білмейсіз, чего хотите — я вам не помощник, уж увольте. — Встаёт и уходит на кухню, возвращаясь оттуда с двумя стаканами воды. — Я вам показал довольно явно, чего желал, но там был апогей моего отчаяния, так что не беспокойтесь, схожей ситуации не повторится.
— Егер мен жағдайдың қайталануын қаласам? — совсем тихо, на грани слышимости, но слова прошибают током.
— Көріңіз — Одна фраза, всего одна фраза и чужие мягкие, чуть искусанные губы дарят столько запредельных чувств, перенося в другой, ещё неизведанный мир.
Раз. Они самозабвенно целуются.
Два. Они несутся в спальню, сметая всё на своём пути.
Три. Дверь с громким хлопком отделяет их уютный, полный страсти мирок от всего белого света.
Четыре. Наслаждение, сладкая истома, смешивающаяся с негой.
Пять. Приятная усталость, пот и чужие руки, обвивающие кольцом худое, подкаченное тело, от которых тянет в сон.
Бог не дурак, Бог любит пятак.
Последняя мысль перед успокаивающей его темнотой.
Утро начинается с приятных потягушек, тёплых воспоминаний вчерашнего вечера и непоняток, кто они друг другу.
В постели чересчур одиноко, поэтому Антон выбирается из-под одеяла и слышит звуки воды из ванной, немного успокиваясь.
Не сбежал.
Уже от осознания этой мысли хочется радоваться по одной простой причине: они поговорят.
Они обсудят.
И неловкости не будет.
Парень переодевается и идёт на кухню, заваривает две кружки кофе, ставит на стол и дожидается прихода Арсения.
Тот выходит из душа спустя две минуты с влажными от воды волосами, с которых стекают оставшиеся капли, сползая дальше по рельефному телу, скрываясь за воротом широкой Антоновской футболки.
— Простите, мне пришлось надеть вашу футболку. — смущённо усмехаясь, оправдывается мужчина.
— Твою. — поправляет младший. — Твою, Арсений. — Голубоглазый от такого непривычного обращения вздрагивает и улыбается, садясь напротив.
— Это мне? — Указывает на кружку и, когда юноша согласно кивает, добавляет нужное количество сахара в виде трёх ложек.
— Арс, а теперь, когда мы в добром уме и здравии, — Оба немного прыскают, и шатен продолжает. — Давай обсудим плоскость, так сказать, наших отношений.
— Антон, я… — Кадык дёргается, а его владелец нервно сглатывает. — Не пойми меня неправильно. Ты… Ты прекрасен, мил и т.д. и т.п. — Антон с такого смеётся. — Ну уж прости, я не романтик. — фырчит, возвращаясь к изначальному посылу предложения. — Но я… Я пока не готов. Уж прости. — Младший накрывает чужую руку, нежно поглаживая костяшки подушечками пальцев.
— Барлығы жақсы, Арс. Я… — Появляется непрошенный ком в горле, из-за чего становится труднее говорить, но он всё же выдавливает из себя:
— Я понимаю. — И коротко улыбается сидящему напротив, маскируя все свои чувства и эмоции, касаемо Попова и ситуации в целом. — Я буду ждать столько, сколько нужно. — Арсений кивает, принимая информацию к сведению.
После разговора и неловкого молчаливого завтрака мужчина переодевается, постоянно ворча (Опять рубашка мятая, вновь придётся надевать тот свитер!).
А Антон полушутливо возмущается на него за это (Но тот свитер тебе очень идёт!).
Казалось бы, идиллия.
Только вот…
Стоит входной двери захлопнуться за брюнетом, как всё тепло, весь уют и вообще все чувства, эмоции, ощущения, уходят вместе с ним, оставляя юношу наедине с тьмой, в которой он медленно, но верно тонет, не надеясь на чью-либо подачку или руку помощи, потому что, как оказалось — этого недостаточно, чтобы выкарабкаться, но достаточно, чтобы погрузиться в оковы темноты ещё сильнее.
Знаешь, я не хотел,
Я не хотел, но рвал тебя напополам,
Ты кричала: «Остановись», — я хотел,
Хотел, но почему-то не смог.
Боль одолевает вновь, заполняя зияющие дыры, ровно на один вечер и ночь заполненные светлым чувством любви, отчего полая пустота теперь выглядывает перманентно.
Такое ощущение, будто он простая оболочка от конфеты, содержимое которой давным-давно съели дети, оставив красивый, но от того не менее бесполезный фантик валятся на грязной пыльной земле, изредка омываемой проливными дождями, после которых вся слякоть цепляется к этому самому фантику, делая его ещё и некрасивым.
И Антон — это тот самый фантик, миллионы-миллиарды раз притоптанный одними определёнными ботинками, что пробежались по нему всей силой, оставив на нём отпечаток своих подошв. Только вместо рисунка — многочисленные синяки, а вместо пустоты — разошедшееся по швам сердце, которое уже даже наспех белыми нитками между собой не сошьёшь. Настолько всё изношено.
И почему я думал, что у меня есть шанс на веру? На надежду?
Он игнорирует всех и вся, просто зарываясь в коконе одеяла, всё ещё пахнущего п
отом и невообразимо дурманящим одеколоном, в котором чётко слышатся нотки чёрного перца, красного апельсина и где-то на фоне подыгрывающих запахов герани и ириса.
Надо бы застирать постельное бельё.
Думается ему, но вопреки своим же мыслям и выводам лишь заворачивается глубже, жадно втягивая чужой пьянящий аромат.
Он добивает себя морально, надеясь больше не воскреснуть. Утянуть за собой на дно кого-либо ещё не хочется — поэтому он не общается ни с кем, вымещая всё, что от него осталось, на очередной холст.
Потому что так надо. Потому что так легче.
Не помнит, когда в последний раз смотрел вообще хоть что-то.
Не помнит, когда слушал преподавателей на парах.
Не помнит, когда улыбался в последний раз.
Не пом-нит.
Н е п о м н и т.
Пропускает всё больше занятий и просто бессмысленно втыкает в одну точку.
В моменты озарения садится и пишет портрет.
Его портрет.
Чужие пронзительные голубые глаза укоряюще смотрят на него с десяти (а может и больше) листов, заставляя съёжится под таким наблюдением, но Антону всё равно — он сумасшедший одержимый псих, полностью разбитый другим человеком.
В один момент здравый смысл стучит в двери в виде Димы.
— Мдам… — Очкарик пальцем поднимает трусы с пола. — Ну и беспорядок. — резюмирует.
Подходит к хозяину квартиры, оценивающе глядя. — Тоха, Тох, давай-как мы наведём хоть какой-то порядок, а? — В ответ собеседник лениво поднимается и показывает палец вверх, соглашаясь. — Так-то лучше. — улыбается друг, начиная собирать мусор в пакет.
— іс — Бәле — Единственное, что произносит Шатен за всё время, пока выкидывает все нарисованные портреты.
— Ты что-то сказал? — спрашивает Поз, только что отнёсший грязное бельё в стирку. Парень вертит головой. Товарищ пожимает плечами, возвращаясь к уборке.
Закончив, предлагает посмотреть фильм, на что Антон никак не реагирует, и Дима принимает молчание за положительный ответ.
— Как насчёт «Чёртов красавчик»? — спрашивает он юношу, опять не получая никакой реакции. — Тоха, То-ох. — Несильно трясёт его за плечи.
Парень оборачивается, и Поз повторяет свой вопрос.
— Угу. — сдавленно произносит зеленоглазый.
Когда Поз уходит, то Шаст заваливается спать.
Попов напоминает о себе лишь единожды.
мИсТеР-я-ИдЕаЛьНоСтЬ-СуКа-ПоПоВ
Антон, с тобой всё хорошо?
Этот самый Антон бросает телефон в стену, как только видит имя отправителя. Весь сжимается в кокон, сидя на кровати. Начинает качаться взад-вперёд как неваляшка, только частица «не» убирается, так как он — валяшка.
Нет. Не хорошо.
По щекам льются холодные, но одновременно обжигающие слёзы, горло дерёт от хрипов, всхлипов и вдохов, непослушные руки гуляют в отросших волосах, чуть ли не вырывая целые клоки.
Он выплакивает абсолютно всё, что есть внутри него, и по окончанию ощущает лишь пустоту.
Так даже лучше.
В декабре ему приходится тащиться в универ, дабы сдать сессию.
В учебном заведении он тоже нелюдим. Сразу после сдачи всех экзаменов между тройками и четвёрками на все новогодние каникулы заседает в своей маленькой квартирке.
В праздник смотрит сериалы, ест купленные салаты и под бой курантов после речи президента загадывает лишь одно желание:
— Біз бірге болғанымызды қалаймын, сүйіктім. — Телефон разрывается от входящих звонков и сообщений, голова болит по непонятной причине, и юноша заваливается спать.
А утром его будит трель собственного дверного звонка. В девять утра.
Распахивая дверь, прикрывает глаза и начинает:
— Позов, я тебе руки поотрываю и засуну в…
Но недоговорённое «В жопу» так и остаётся висеть в воздухе, так как перед юношей стоит Арсений Сергеевич собственной персоной.
— Куда же, позволь спросить? — нагло ухмыляясь, подстёгивает преподаватель, выгибая бровь. — Прости, что без приглашения, просто кое-кто не отвечал на смс и звонки. — Подмигнув, мужчина практически вприпрыжку заходит внутрь, пока шатен в глубочайшем шоке так и стоит, освободив проход и держится за ручку открытой двери. — Тепло не выпускай. — смешливо доносится уже из ванной.
Антон, очнувшись, захлопывает её и с лицом «кирпич 4×4 смотреть онлайн без смс и регистрации», наблюдает за вышедшим в коридор брюнетом.
Старший подходит ближе и чмокает Шаста в нос.
— Очнись, силой природы заклинаю! — шутит, щёлкая пальцами. — Анто-о-он, не болды? — вопрошает и ждёт ответа.
— Что случилось? — бесцветно повторяет Антон. — Да ничего, так-то… — Потирает шею и прячет взгляд, стараясь скрыть собственную непрошенную неловкость. — Просто… Не ожидал тебя сегодня увидеть…
Да в принципе не ожидал тебя ещё хоть раз увидеть.
— Это почему же? — возмущённый громкий голос так контрастно резонирует с царящей до этого тишиной в квартире, что парень, отвыкший от громких звуков, невольно морщится.
— Ну Новый год так-то, семейный праздник… — бурчит себе под нос студент, направляясь на кухню. — Будешь что-нибудь? Чай? Кофе?
Меня в подарочной упаковке на столе?
Краснеет от своих же мыслей и сквозь рой раздумий слышит «Чай, пожалуйста».
Пока руки механически проворачивают привычные действия, он не может перестать рефлексировать и анализировать.
Первое января. Новый год. А он припёрся ко мне вместо того, чтобы отмечать в кругу близких друзей и семьи. Мой препод по литературе. С которым мы до этого… Кхэм.
Опустим эту тему.
А после мы поговорили и пришли к… Передружбе-недоотношениям?
А потом я дед-инсайд, мне девять лет с моей стороны, да-да, спасибо-пожалуйста.
Вернувшись в гостиную с двумя кружками чая, подаёт одну своему гостю, случайно соприкасаясь с ним самыми подушечками пальцев, отчего по коже будто пробегает ток, и Антон резко отдёргивает свою руку, будто обжёгшись, проливая на Арсения напиток.
— Вот же ж… — раздражённо шипит тот. — Прости, секунду. — Ставит свою кружку на журнальный столик и уже собирается дать какую-нибудь футболку из своего гардероба, как его тянут назад за предплечья, прижимая к чужому телу.
— Антон, не суетись. — Арсений встаёт на носочки и жадно втягивает чужой аромат волос, наслаждаясь. — бәрі жақсы. — в шёпоте слышна улыбка.
Успокоишься с тобой…
Зеленоглазый медленно и судорожно выдыхает, расслабляясь.
— Ну вот, так-то лучше. — Брюнет разворачивает младшего к себе, и Антон в очередной раз тонет в чужой кроткой улыбке, в чужом ласковом взгляде, в чужих тёплых руках.
Да в каких, к чёрту, чужих? Всё родное, своё!
Впервые за несколько месяцев наружу просится искренний смех, и Антон не сдерживается — хохочет в голос, сгибаясь в три погибели, как ненормальный.
Боже, какой же я дурак! Какой же я дура-а-ак!
Успокоившись, улыбается в ответ Арсению и чмокает его в губы, вновь намереваясь дать что-нибудь из одежды.
Голубоглазый, поняв действия парня, машет головой и снимает свою рубашку-поло, обнажая рельефную кожу с перекатывающимися подкачанными мышцами.
— Самовлюблённый засранец. — нагло ухмыляется парень, конкретно так залипая на
чужой тренированной шее, постепенно переходящей в широкие плечи, подчёркнутые ключицами; красивую, бритую грудь и напряжённый пресс, выраженный в нескольких очертаниях кубиков.
И…
Родинки, родинки и ещё раз родинки.
Невозможно иметь столько родинок на теле! Просто невозможно! Но Арсений — невозможный, именно поэтому он может всё.
Этот невозможный самодовольно хмыкает, радуясь произведённому эффекту и подходит ближе.
Нежно проводит костяшками руки по чужой щеке, вынуждает поднять голову, цепляя подбородок большим и указательным пальцами.
— Ну же, солнышко. — шёпот забирается везде, напрочь отбивая все мыслительные процессы, а Антон льнёт к чужой руке, выпрашивая ласки. — айналайын.
— Биыл мен жиырма бірмін. — саркастически отвечает юноша, закатывая глаза.
— Бiлемiн. — отрезает Арсений и чмокает юношу в губы. — И то, что у тебя вся сессия завалена — тоже знаю. — Лучки морщинок у глаз вьют свои паутины, выдавая наигранную строгость мужчины с потрохами. — В
ыходить бы тебя ремнём… — ворчит, заглядывая в чужие шкодливые глаза.
— У тебя на все действия по отношению ко мне карт-бланш. — шепчет юноша, хитро улыбаясь. Вновь чмокает в губы.
Я просто смотрел, как ты превращалась
В одно из разорванных тел,
На стене моей ты — самый главный трофей,
Я бегу от тебя со всех ног.
— Ты же знаешь, что я тебя больше не отпущу? — задаёт вопрос Шаст, а в ответ получает смазанный поцелуй-бабочку в кончик носа.
— Сүйіктім менің — Единственное, что говорит преподаватель перед тем, как чуть привстать с дивана и взять пульт для просмотра всех частей ёлок.
А у Антона сердце то ли из груди, то ли в пятки, то ли в виски уходит, ускоренно заходясь в собственных сбитых перестуках от этой фразы.
Сүйіктім менің.
Перекатывает в мыслях хриплым шёпотом и улыбается во все тридцать два, в кои-то веки чувствуя себя счастливым.
