Иерихон

Жизнь ломает людей тихо. Без шума, без слёз взахлёб и без истерических криков, от которых закладывает уши. Сукуна знает не понаслышке. Процесс этот схож, скорее, с тем, будто на голову тебе время от времени скатываются капли ледяной воды. Ты ничего не можешь с этим сделать: поначалу это бесит до дрожи, но ты ведь даже не знаешь, на кого тебе злиться. Кто льёт тебе воду на голову с неба? После злобы приходит смирение — на плечи тяжёлым грузом давит собственная беспомощность, — а вместе с ней появляется и ожидание. Когда готовиться к следующему удару судьбы? Ты не знаешь, когда упадёт на тебя следующая капля. Это не разряд электричества, не пощёчина, не удар и не потрясение, лишь ещё одна капля в переполненный сосуд, каждая — может стать последней. Это тихая рябь на спокойной воде, которая лишь незаметно расшатывает нервы, подталкивая всё ближе к краю собственного сознания. Незаметно сводя с ума. Кажется, когда-то давно это было ужасающей пыткой. Сукуна никогда не интересовался, насколько быстро люди из-за неё теряют себя. Зачем задавать кому-то вопросы о том, что ты можешь увидеть в зеркале? Могло бы показаться, что это не в его характере, но он часто думает об этом. Упорно пытается понять хотя бы примерно, в какой момент его жизнь стала планомерно скатываться по шкале благополучия куда-то вниз, в итоге достигнув отметки «пиздец» где-то за пределами отрицательного диапазона. Наверное, если б он искал у кого-то совета, любой ответил бы ему, что идеи хуёвее, чем разобраться в болезненном прошлом, было просто не найти: всё равно, что пытаться переслушать пластинку, у которой давно к чертям снесло резьбу. Будто ему было просто предначертано настолько хуёво жить. — Знакомься, сынок, это твоя новая мама. Уже в четыре года Сукуна знал, что всегда есть, куда падать. — Теперь она будет жить с нами, — голос отца лучится теплом и нежностью, когда он кладёт руку на живот стоящей рядом с ним женщины, и поверх его тёплой ладони сразу ложится чужая. У обоих на пальцах блестят совершенно одинаковые — совершенно новые кольца, от вида которых маленького Сукуну мутит так, будто его чем-то отравили. Не такая уж неправдоподобная мысль. Наверное, потому что в застывшей на женском лице полуулыбке его трёхлетнее сознание не разбирает ничего, кроме чистого отвращения. Впрочем, самое смешное, наверное, в том, что ему не привыкать. — …как и твой младший брат. Когда-то Сукуна читал книгу, где говорилось, что у реальности есть свои слои. Примерно как у человеческого тела: если с вас ни разу в жизни заживо не сдирали кожу, скорее всего, вам сложно будет это чувство понять: когда её вдруг лишаешься не ты, а весь мир вокруг. Радостный голос отца звучит теперь где-то на краю сознания, пока вокруг Сукуны всё вновь вдруг погружается куда-то глубоко во тьму. Кажется, смотря в чужие полуприкрытые глаза, он не может сделать вдох. Только чувствовать, как снова падает в бездну. На голову, тревожа едва осевшие на дно искалеченного сознания мысли, скатывается ещё одна капля воды. — Вон. Глядя на перемазанные в крови и грязи руки, Сукуна даже не дрожал; лишь моргал заторможенно от того, что кровь из рассечённого наискось лба заливала глаза, боясь сделать резкое движение — иначе осколки стекла вопьются глубже в повреждённую кожу. — Пошёл вон отсюда, ублюдочное отродье. Кажется, от физической боли из маленьких глаз лились жгучие слёзы, но, чтобы расплакаться, Сукуне она была не нужна: реальность резала куда больнее стекла, ядом заполняя лёгкие. Каждое чужое слово — смертельная доза, выталкивающая из грудной клетки жизнь. Черенки переломанных цветов в детских ладошках мешались с землёй и мелким стеклом, окрашиваясь в грязный красный. — И мусор свой с собой забери. Мне не нужны твои мерзкие подарки, — лицо и голову прострелило новой порцией боли от того, как безжалостно его вдруг потянули за короткие волосы, заставляя запрокинуть к потолку подбородок. — Сколько раз мне ещё повторить тебе?! Ты мне не сын. И не будешь им никогда, ты меня понял?! В полутьме комнаты, за застилающей взгляд кровью было невозможно разглядеть чужого лица, застывшего в сантиметрах от собственного, но Сукуна и не пытался смотреть — перед глазами плыло от недавнего удара, прилетевшего в висок стеклянной вазой с цветами, а в горле встал ком, не дающий сделать ни вдоха. Встречать чужие бесцветные глаза, кипящие жидким дёгтем, не хочется. Оглушающий звон пощёчины отскакивает от купола стен, отпечатываясь где-то на обратной стороне черепной коробки. Поток ледяной воды, кажется, заливает глаза, могильным холодом скатываясь по сведённой до судорог линии челюсти. Ещё немного, и он захлебнётся. — И ты, и этот ребёнок, вы оба! На кой чёрт я вообще тебя родила?! С самого рождения одни лишь проблемы! На кого я стала похожа?! Удар. — Джин на меня даже не смотрит, и всё из-за вас, из-за вас, дьявольские отродья! Ещё один. Сукуне не больно. Он привык. — Мамочка, пожалуйста, нет! Ма!.. — заключённый в надёжной клетке из чужих рук, маленький Юджи плачет навзрыд, пытаясь выбраться из объятий брата. Маленькие ручки тянутся за спину, пытаясь закрыть от града ударов, что сыпятся на саднящие от боли плечи. Сукуна не плачет, не дрожит, лишь молча сжимает хрупкие ладошки в своих, пряча взгляд в трясущейся от рыданий макушке. Он просто ждёт, когда это закончится, чтобы Юджи мог спокойно отсюда уйти. Сукуна тонет под толщей воды, с силой давящей на плечи. Сделать вдох невозможно — в лёгких нет ничего, кроме талой воды. Наверное, Сукуна был бы готов поверить в то, что судьба — это что-то предначертанное, что человеку уготовано свыше и на что он не в силах влиять. Как на ту холодную воду, что тебе методично льют на деревенеющую голову: ведь принцип действия тот же — неважно, сколько раз ты встанешь, собрав изодранное в клочья сознание по частям в неправильный пазл, потому что после ты обязательно упадёшь, не спася от воды свой хлипкий карточный домик — тогда, когда будешь ожидать этого меньше всего. Жизнь умеет выбирать моменты — из них, как из уродливой ткани, соткана вся его больная реальность, в которой с самого рождения не было места любви. Наверное, будь у Сукуны право выбирать, он бы выбрал расти одному. Плевать как. Он бы разобрался. Главное — не в этом ёбанном доме, где его жизнь не ценнее битого в гневе стекла и не дороже полного ненависти и отвращения взгляда. Где кроме пары часов в день в тишине выжить нельзя, что бы ты ни делал. Где одно твоё существование приравнивается к тряпью, о которое можно вытереть ноги, оставляя въедаться в кожу грязным разводам — а затем перевернуть, на виду оставляя лишь красивую обложку. Прогнившую до едкой металлической вони картинку. Выбора у Сукуны, очевидно, не было. Действительно — так было бы слишком неинтересно жить.

***

Запах сигарет въедается под кожу. Сукуна делает затяжку и медленно открывает глаза. Лёгкие режет от дыма и холода, и выдох застревает где-то в глотке, оседая морозной горечью на корне языка. Хочется сплюнуть. От того, как долго стоит на морозе, онемевшие пальцы не чувствуют фильтр, медленно тлеющий на границе посиневших фаланг. Сукуна смотрит на него неотрывно, почти не моргая — до тех пор, пока на месте соприкосновения с огнём не вздувается кожа, лопаясь с еле слышным хлопком. Ему должно быть больно. Пропитанное алкоголем сознание не обрабатывает поисковый запрос — повторите попытку позднее. Тогда, когда в пустой желудок не будет залито столько уебанского дешёвого бухла, от которого до сих пор слишком сильно тошнит для того, чтобы считывать другие реакции тела. Из пяти органов чувств функционируют только два. Одно из них — чувство искреннего отвращения. Неважно, сколько уже он стоит здесь, пытаясь холодом вытравить из головы алкоголь — картинка перед глазами плывёт, распадаясь на части. Он собирает её вручную, латая чёрное к белому, и каждый раз оступается, проваливаясь куда-то вниз — туда, где захлёстывают воспоминания. Реальность расходится по намёточным швам, отслаиваясь от сетчатки неправильными лоскутами. Даже декабрьский холод не вымораживает из переклинивших мозгов деструктивные мысли. Переключиться на что-то другое — не вариант: телефон трещит вдруг раздражающим слух уведомлением, вибрируя в продрогших руках. В единственном чате, где всегда включён звук. Переводя глаза на экран, Сукуна думает об одном: что, всё же, нет, он никогда не выбрал бы себе другую жизнь — плевать, сколько имел бы возможностей. Не променял бы яд, коим пропитана до мозга костей искалеченная душа, ни на одно чужое воспоминание. Ни на секунду приторного счастья, о котором пишут в этих блевотных третьесортных романах, где «долго и счастливо» и «никаких забот». Выстрадал бы нахуй, если б было надо, ещё две следующие жизни, ради единственного за последние три недели тишины в переписке уебанского приказа ехать домой, потому что «ты закрыл в доме мои ключи, ёбырь недоделанный», — просто потому что другого у него нет. Потому что другого у него не было бы. Потому что, блять, это единственное, что придаёт его выжженной до тла и сгнивших досок жизни хоть какой-то смысл. Единственный аргумент в списке ответов на вопрос о том, нахуя ему жить, и не для того, чтобы Сукуна им перед кем-то выёбывался, а чтобы не решил вдруг сойти с этой ненормальной дистанции, перемалывая изувеченное сознание в блевотный фарш, из которого девяносто процентов — алкоголь и кровоточащие шрамы, боль от которых хочется им бесконечно глушить. Раны на теле, по крайней мере, могут зажить. Наверное. По крайней мере, так говорят. Сукуна за почти двадцать пять лет ещё не проверил. А кто заживит дыру в сердце на месте, подписанном как «смысл жить»?

***

Ноги отсчитывают по лестнице вверх четыре этажа, и Сукуна медленно закрывает глаза. Собирает ошмётки мыслей — и идёт по коридору прямо к двери квартиры. С закрытыми глазами. Ровно два десятка шагов — ни больше, ни меньше. От выпитого голова шумит и болтается, как на вывернутых шурупах; от выкуренных сигарет никотиновой вонью сводит язык во рту. Пять, шесть, семь… Сделав последний шаг, Сукуна останавливается, открывает глаза — и прямо перед собой, как всегда, видит круглую ручку двери. Выудив из лабиринтов кармана связку ключей, зажимает её в руке и какое-то время стоит, прислонившись лбом к холодной железной двери квартиры. За ушами вдруг — слабый, но отчетливо-резкий щелчок. Всё тело — как вата, насквозь пропитавшаяся алкоголем. Сравнительный порядок — только где-то внутри головы. Здесь разве не должен ждать его Итадори? Сдвинув дверь на несчастную треть, он с трудом протискивается в щель и затворяет её за собой. Стоит ещё с минуту, прислонившись спиной к входной двери, и просто глубоко дышит, пытаясь стряхнуть с себя хмельную пелену. Вязкий тяжёлый воздух вокруг липнет к коже, растекается дёгтем по внутренностям, выжигает лёгкие. Дышать тяжело; не из-за алкоголя. Сукуна чувствует — он здесь. Чтобы понять, ему хватает двух вдохов. Легче от этого или, всё же, тяжелее — он не определяется. Сквозь наваждение в уши пробивается шум стремительным потоком бегущей из крана воды. Он находит Итадори в ванной: тот сидит на корточках спиной к двери и даже не оборачивается, когда слышит чужие приближающиеся к нему шаги. Делает вид, что полностью поглощён тем, что делает — оттиранием грязи с уличной обуви, в которой ни один из них не ходит уже очень давно. Сукуна на это почти покупается: до тех пор, пока не видит гору спрятанной впопыхах в ванну мокрой одежды, которую Юджи явно не успел застирать. Два и два пока что складываются, разве что, в три. Кажется, у Сукуны снова начинает болеть налитая чугуном голова. — И как ты в квартиру попал? — спрашивает, опершись лбом о дверной косяк. Знает, что Итадори не обернётся — но всё равно складывает на груди руки, добавляя к невербальному физический укор. Не с первого, так со второго раза точно увидит: миллион раз играли уже в эту дебильную игру в серых волков и невинных овечек. Всё правильно: Сукуна — вселенское зло. Почему ты ещё не сбежал, Итадори? — Через соседский балкон. Объяснил ситуацию и попросил пройти. Плохо так, что начинает двоиться в глазах. Сукуна с усилием трёт пальцами переносицу. — Если ты всё это время думал, что у меня настолько отвратительная память, что даже найдя тебя дома в таком состоянии, я не вспомню, есть ли у нас соседи, подумай ещё раз. Юджи выглядит… Уставшим. А ещё красивым — впрочем, как и всегда. Не потому, что они с Сукуной так сильно друг на друга похожи: у Юджи всегда была своя, особенная красота. Такая, какой у Сукуны никогда не будет. Та, которую Сукуна смог в нём сберечь. Мягкая. Сукуна ненавидит себя за то, что не сохранил её всю. Осталось слишком мало. Мягкие перья светлых волос, взъерошенных в привычном беспорядке, — куда приятнее на ощупь, чем собственные жёсткие патлы; кожа на тонких запястьях совсем нежная — такая же, как на бледных щеках. И взгляд — который до сих пор светится ярким огнём. Который потухает каждый раз, стоит Сукуне вдруг оказаться рядом с ним. Как сейчас, когда встречаются наконец их уставшие глаза. В одних — необъятная бездна, в которой тонет весь свет, в других — жизнь, которая едва лишь рождается заново. Сукуна чувствует себя живым, кажется, только с ним рядом. — В каком это «таком состоянии»? — бесцветно произносит Итадори, без тени усердия копируя его интонацию. Специально — так, чтобы звучало отвратительней всего. Сукуне не больно. Он привык. — А это, по-твоему, не «такое» состояние? — кивает резко, указывая на чужие руки, которые тут же прячут от него глубже в таз с мыльной водой, не давая полностью увидеть то, что он видеть был не должен. У Итадори никогда не получалось ему врать. Сукуна подходит вплотную, наклоняясь к чужому лицу, и в маленьком пространстве между ванной и раковиной у Юджи не остаётся возможности сбежать. От резких движений в голову будто одну за одной спускают обойму из пистолета — виски простреливает жгучей болью, от которой на лице проступают желваки. Но и без неё Сукуна просто ужасно зол. — Свали от меня сейчас же. — Сначала ты покажешь мне свои руки. — Не покажу. — Это была не просьба, идиот. Когда Сукуна вытягивает из воды чужую руку за холодное запястье, Юджи почти не сопротивляется: нет сил анализировать, сдался он так просто или слишком сильно для этого устал. На болезненно белой ладони нет живого места — кожа содрана почти вся подчистую, и из открытых порезов ещё сочится свежая кровь, мешаясь с грязью и химическим средством, разъедающим до покраснения вздувшиеся рубцы. В груди что-то обрывается, падая куда-то вниз. — Ты прыгал из окна. Снова, — звучит где-то на грани слышимости. Голоса — его почти нет. Не выходит даже хрипа. — Нет, я… — Как же ты уже заврался, Итадори Юджи, — выплёвывает в чужое лицо с неконтролируемой злостью, почти срываясь на крик. Тянет за чужую одежду наверх с силой, заставляя встать. Юджи, наконец, сопротивляется. Смотреть на то, как меняются на чужом лице друг за другом эмоции, Сукуна может хоть вечно — но у него этой вечности нет. Никогда не было: он её не сберёг. От самого себя. — Сколько можно?! Почему я каждый раз должен глотать твои сраные сказки, когда ты прямо перед моими глазами пытаешься с жизнью расстаться, а?! Оторванный за грудки от земли, Юджи трясётся у него в руках, как тряпичная кукла, пытаясь оторвать чужие руки от грязной одежды, которую он не успел вовремя снять. Из его комнаты тянет жгучим морозом из распахнутого порывом ветра окна, облизывая колючими иглами ноги. Сукуна не спрашивает почему. Итадори всё равно не ответит. — А почему я должен отчитываться перед тобой за всё, что я делаю?! Очевидно же почему. — Да потому что ты— Потому что ты… Кто? Его брат. И это абсолютно ничего не значит. Настоящий ответ раздирает глотку изнутри и мешается с кровью, заливая трахею. Смотря в чужие, полные бессильной злобы глаза, Сукуна чувствует, что не может вдохнуть. Ещё один вдох, и он захлебнётся. Ну же. Скажи. Хотя бы попробуй. Юджи ждёт. Юджи тоже не дышит — он хочет, ему нужно услышать ответ. Но Сукуна молчит, смотря, как разъедает слезами чужие глаза, как Юджи глотает их вместе с тем, что в их глубине можно было принять за надежду, как сжимает его руки в своих так, что начинает жечь кожу. Сукуна теряет своё последнее время, наблюдая, как полнятся ненавистью чужие, но такие родные глаза. Роняя ему на голову новую каплю ледяной воды. — Как же я тебя ненавижу, — надорванно выдыхает Юджи, впечатывая в его грудь со всей силы колено. И Сукуна больше… Не держит его.

***

«…благодарим вас за уделённое время. К сожалению, мы вынуждены отклонить ваше предложение о сотрудничестве. Обязательно будем ждать вашей заявки в следующий раз». В руке Сукуны жалобно трещит пластик пишущей ручки, который он сжимает до побеления сбитых костяшек. Несчастная канцелярия выживает чудом, но через секунду уже не выдерживает очередного приступа агрессии обладателя, разлетаясь в щепки от нечеловеческого давления на себя. Грёбаные идиоты. Какой ублюдок на этот раз?!.. Матом хочется обложить весь мир, но из горла вырывается лишь сдавленный рык, приправленный львиной долей досады — Сукуна заёбанно откидывается на спинку рабочего кресла, одним движением отправляя остатки ручки не глядя куда-то в сторону. Матерится сквозь зубы, потому что от таких резких движений в пульсирующие виски отдаёт новой порцией боли, усиливая накатывающую мигрень. Упоры очков неприятно давят на переносицу, и он снимает их с себя впервые за несколько часов, с нажимом растирая руками уставшее лицо. Он вносил правки в этот ебучий проект кряду двенадцать, мать его, часов — какого хуя они теперь отказываются от него так легко, выебав ему последние нервы? Картинка на экране — или уже перед собственными глазами, Сукуна не разбирает, — бесяще рябит, заставляя вырубить наконец ко всем чертям перегруженный монитор. Руки чешутся прямо сейчас кого-то прибить: переутомление, стресс, да хоть всё вместе — до тех пор, пока агрессия перекрывает усталость, накопленную за всё это время, он не сможет ни от чего отдохнуть. Это тоже выводит, едва ли не вдвое сильнее, и замыкается в бесконечный круг — ну да, блять, погнали. Самое время. На часах — десять утра. Не жизнь, а какой-то бесконечный пиздец, в котором не видно конца. Когда заблокированный телефон на краю стола начинает трещать от количества спамных писем в лс, Сукуна думает, что поторопился с предметом вывода: бескрайний поток дополнительного дерьма в виде добивающих последние нервные клетки звуков в его и так уже до отказа забитую голову не заканчивается дольше десятка секунд, которые Рёмен проводит в борьбе с желанием отправить его нахуй в стену. Изначально чётко собираясь на всё, что бы ему сейчас ни писали, забить, сейчас он уже тянется к рукой к злосчастному куску металла, прикидывая, какой уёбок мог быть уверенным, что его лицо не окажется размазанным тонким слоем по асфальту, если он позволит себе так его изводить. Все вопросы тут же отпадают, стоит ему только взглянуть в телефон. Он, блять, уже искренне не может понять, где ещё ему нужно заблокировать этого гандона Сатору, чтобы он наконец перестал ему строчить. «Ебанутый. Ты спишь вообще?» Ответ приходит спустя полсекунды. «Спишь? За окном середина дня, с чего бы мне спать?» — и пара настолько же уебанских смайликов рядом. И второй следом сразу: «Ну так что? Го завтра вечером в бар, мне нужен второй на вход по купону». Впрочем, Сукуна тоже не медлит с ответом. «Пошёл нахуй». «Весь счёт с меня!» «Я тебе что, блять, придорожная шлюха, чтобы ты меня на свои бабки купил?» И Сукуна хочет закрыть контакт, но ответ снова приходит быстрее: взгляд цепляется за него одним краем, и он снова читает, уже мысленно задавая себе резонный вопрос, нахуя. «О, а была такая опция? Я воспользуюсь» «Ну Сукуна, пошли, мне реально не с кем. И вообще, че ты ломаешься, как школьница? Всё равно член свой каждую ночь по клубам носишь» «И кто сказал тебе, что мне нужна в этом чья-то компания?» — холодно отвечает он. «Ой, да сдалась мне твоя компания, член я твой не видел, что ли? Просто по билету пройди и уёбывай на все четыре стороны, если успеешь сделать это до того, как я сам от себя съебу». «Что это вообще за уебанская акция с купонами?» «Да там специальный ивент, смотри», — ему как по команде прилетают две ссылки и геолокация. — «Узнал место? Ты был там со мной пару раз. Далековато от тебя, но мне похуй, не я каждый день на собственной тачке в вуз гоняю. Тем более, тебе понравилось местечко, даже не спорь». «Нахуй ты мне сдался, спорить с тобой». «Хороший мальчик». Последнего сообщения Сукуна не видит — кидает телефон обратно на стол, не заботясь о том, погас ли включённый экран. Сил и желания разговаривать с этим гандоном нет никаких. Голова отказывается работать нормально, топя где-то во вселенской усталости связные мысли. Хочется спать. А ещё лучше — просто сдохнуть. В тот момент, когда Сукуна чувствует, что, наконец, засыпает, за закрытой дверью комнаты что-то приглушённо гремит, от неожиданности заставляя подёрнуться. Итадори на кухне ругается матом, перебивая голосом грохот посуды, которую, скорее всего, разбил. Спать, почему-то, больше не хочется. — Как обычно? — ухмыляется он, склонив набок голову, когда видит чужую фигуру, застывшую на коленях у кухонной плиты. Склонившийся над кафельным полом Юджи, кажется, не замечает его, даже когда Сукуна проходит мимо, доставая из шкафчика кружку, чтобы наполнить её водой из-под крана — сканирует многострадальную плитку всё тем же досадливым взглядом, в бессилии сведя к переносице тонкие брови, бормоча под нос все известные ему ругательства. — Тебе смешно, а у нас кафель треснул на самом видном месте, что б его, — цедит наконец он в ответ, кидая в сторону стоящего у раковины брата убийственный взгляд — не страшно нисколько. Лишь подстёгивает едкие шутки, которыми на полусонную голову на автомате в него кидаться хочется только больше. Всё просто: чтобы поговорить с ним. Хотя бы так. Они не умеют по-другому. — Ну, не из-за меня же, — издёвку в голосе даже не пытается скрыть — улыбку топит в кружке с водой, которую в себя опрокидывает залпом. Будто с похмелья, на переутомлённую голову жутко хочется пить. — Ты опять не спал всю ночь? Глаза красные. Выглядишь, как зомбак. Юджи оказывается за спиной незаметно — Сукуна не улавливает, в какой момент тот встаёт с земли, отряхиваясь от пыли, налипшей на тёмные брюки, и подходит к нему, не давая вывернуть в обратную сторону вентиль холодной воды, ловя руками колючие брызги. Близко. — Уже двадцать с лишним лет красные, — с тем же энтузиазом отзывается он, отворачивая вниз одним пальцем веко. Смотреть в чужие глаза не хочется: от Юджи так и разит невысказанным беспокойством, которое бесит, почему-то, так сильно, что хочется от него подальше свалить. — Спасибо, что заметил. Чужие зрачки в глазницах делают, кажется, полный оборот. — Мда, блять, действительно, и зачем я спросил. Пошёл ты нахуй, короче, — звучит куда привычнее, слетая с чужих губ. Вот так. Просто потому что так легче. Потому что так он может собраться с мыслями, пока Итадори идёт от него к холодильнику, и не прикипеть в который раз взглядом намертво к чужой светловолосой макушке, гуляющей за объективно хуёвым щитом из его дверцы в опасной близости от ничем не занятых рук… М-да, Сукуна. Это полный пиздец. Добро пожаловать в ловушку из собственных изорванных мыслей. Давно перемолотых в кашу и стёртых в ебучий порошок, осевший на дне воспалённого сознания, но ударяющих в голову каждый раз, стоит только потерять равновесие. До одури хочется прикоснуться. Когда вообще в последний раз он чувствовал себя настолько же хуёво? Даже вспомнить не может — сознание мутной жижей утекает сквозь пальцы, оставляя бродить вокруг того, что осталось от осмысленности, в больном полусонном бреду, размывая границы дозволенного. До безумия хочется верить, что это всё сон. Вдруг он завтра забудет его, как при сильнейшем похмелье? Просыпающееся где-то в груди тошнотворное к себе отвращение хочется выблевать вместе с желчью. А ещё отвлечься бы нахрен, хоть на секунду. На всё, что угодно, главное — забыть. Потерять весь этот бред в ворохе мыслей, заместить чем-то другим, от чего кислотой не разъедает сердце. Чем-то, на что сейчас Сукуне абсолютно плевать. — Я проебал тендер на проект, на который угробил последние, наверное, месяца два, — вяжется бездумно, на автомате слетая с пересохших губ. Чтобы отвести глаза, наконец, от чужого сосредоточенного лица, требуются, кажется, все оставшиеся силы. — Какой-то уёбок получил моё место. — Дай угадаю, кто это был, — хмыкает Юджи, звуча почти слишком уверенно. В его руках гремит переставляемая на полках посуда, пока он ищет что-то в самой их дали. — Нет, Годжо в этот раз не участвовал. Он не занимается производственной планировкой, — и Сукуне от того, что выплеснул всё накопившееся, всё равно, как-то, ничуть не легче. Как и не было, в общем-то, никогда. Просто, блять, полнейший отстой. — И что собираешься делать? Сукуна скептично выгибает бровь. — Ничего? А что, у великого дизайнера Итадори Юджи есть предложение? Одной рукой выкладывая на кухонный стол продукты, а другой затворяя дверцу холодильника, Итадори смотрит на него так, будто не понимает, откуда он должен взять адекватный ответ на его уебанский вопрос. — Ты нормальный? Я не про это вообще, — фыркает он. — Сначала я просто хотел посоветовать тебе отдохнуть, но после такого это уже не совет, а приказ. Сейчас же иди спать. Сколько ты уже на ногах вообще? — Не хочу. — А тупые вопросы задавать хочешь, я вижу. На расслабленное лицо падает едва заметная тень. — Сопляк, — выдыхает с нажимом, предостерегающе хмуря тёмные брови. — А ты, вижу, выспался слишком? — Как видишь, посмел, — ёрничает Юджи, всё ещё не впечатлённый личным представлением. — В свой единственный законный выходной. Им слишком редко удаётся поговорить друг с другом так. Без рамок и каких-то недомолвок, когда у одного есть настроение, а у другого — нет обиды, что стискивает грудь. Сукуна, правда, пытается такие моменты ценить. Так, как может. — Как твои руки? Вопрос застаёт Юджи врасплох, заставляя резко замереть на месте. От Сукуны не укрывается то, как вздрагивают чужие ладони, стискивая сильнее, чем нужно, то, что держали. Он с самого начала чувствовал эту тонкую грань, которую сейчас переступил. Молчи, Сукуна. Пожалуйста, замолчи. — Просто забудь. Это происходит так стремительно, что ни один из них не успевает даже вздохнуть. Сукуна, кажется, видит это вживую: между ними разверзается пропасть едва ли не глубже, чем тогда — и он летит прямо в бездну, любезно сделав в неё первый шаг. Вы умерли. Последний чекпоинт — где-то у распахнутого настежь окна. Итадори смотрит на него точно так же. — И почему же я должен… Забыть? — пытается говорить так же ровно, как и до этого, но всё равно спотыкается на последнем слове, сглатывая вставший поперёк горла горький ком. Даже когда Сукуна ждал от него именно такого ответа. Останавливаться не хочется. Да и нельзя: иначе не знает, в какой момент на излом пойдут дрожащие от собственных слов губы. Сердце надрывается, кажется, где-то в горле. Сукуне… Больно. Он привык. — Ага, то есть, ты мне, блять, хочешь сказать, — Сукуна не злится. Его вымораживает. Вообще от всего, что сейчас происходит: он уже не стремится анализировать — перед глазами стоит лишь чужое лицо, на которое он даже не может даже взглянуть. До которого он, кажется, никогда не сможет достучаться, — что я должен вот так вот взять и хуй забить на то, что... Блять, — запинается, всё же, на полуслова, не в силах выдавить это из себя. — Мой родной младший брат режет себе руки, прячет от меня таблетки, думая, видимо, что я либо слепой, либо вконец тупой, — темп наращивает параллельно словам — чем больше говорит, тем сильнее раздирает в клетке рёбер сердце. Замолчать не может — как будто иначе просто умрёт. Как будто снова верит, что сможет достучаться до него парой лишних бесполезных слов. Не хочет учиться на ошибках — ничьих. Просто не умеет. — А потом буквально первым за ёбанных три месяца сообщением зовёт меня посмотреть на то, как он пытается покончить с собой, прыгая с окна нашей квартиры? Сукуна знает, что Юджи не слышит. — Ты что, блять, правда думаешь, что это так легко просто взять и забыть? Главного. — Осознаешь вообще хотя бы что-то из того, что ты несёшь? Того, что застревает между строк, слетающих с онемевшего языка. Скольких сил сейчас Сукуне стоит его прикусить, зубами стискивая до отрезвляющей боли: так он хоть сможет оправдать застывшие в глазах слёзы, если Итадори вдруг в них заглянёт. Пока Юджи лишь безмолвно злится, не поднимая на него завешенных светлой чёлкой глаз. — Забудь, Сукуна. С руками всё хорошо. Прошу тебя. Раз так не хочешь говорить со мной, так просто забудь. — Почему? — Да потому что я сказал тебе забыть это! — в бешенстве выплёвывает он. Остановить это, кажется, уже невозможно. С Юджи всегда так: он долго разгоняется, и чтобы по-настоящему его довести, требуется много усилий — но как только фитиль загорается, в нём его не потушить уже ничем; трансцендентный огонь выжжет всё до основания, до последней живой части, дотла, не жалея ни себя, ни других, чтобы оставить перегоревшего Юджи потом одного: напротив того, что когда-то было мостами, что он недавно собственноручно так безжалостно сжёг, и попранных чувств, о которые он легко вытер ноги. И чужих, и своих. Просто, где-то глубоко внутри, под миллионами масок и социальных ролей, там, где ему не нужно никому ничего объяснять, там, где разгорается этот разрушительный огонь, на самом деле… Он не умеет жалеть никого. С чего бы уметь это делать человеку, презирающему даже себя самого? Застывшая тишина оглушает. В ней с грохотом рушится ещё один сожжённый мост. Надёжных, каменных, между ними никогда не было. Итадори делает всё, чтобы не слышать этого: гремит посудой, бездумно перебирает продукты, не разбирая даже, что сейчас держит в руках, бормочет вслух с этикеток строчки составов, пытаясь унять изошедшиеся в болезненном треморе руки, которые вдруг снова будто выкручивают из плечей, сосредоточить затягивающийся мутной пеленой взгляд, успокоить сердце, подскочившее к горлу. Ему уже страшно, но он не имеет права на страх. Он сам это начал. …почему поступать правильно всегда так больно? Сукуна молчит очень долго. Он застывает на месте с окончанием последнего слова, и Юджи не хочет думать о том, почему не слышит даже, чтобы он дышал. — И с чего бы мне тебя слушаться? Просто… Потому что Юджи не сможет ему объяснить. Просто потому что ни у одного из них не получится дать ответа.