***
Вода ледяная. Отрезвляющим холодом обжигает болезненно красное лицо — Юджи всё ещё бледен, как мертвец, но водой рисует на безжизненной коже яркие цвета, заставляя работать проржавевщие шестерёнки изношенного организма, из которого, кажется, только что вытряхнули внутренности. Холодно так, что судорогой сводит челюсть, но краски сходят со щёк слишком быстро, возвращая к самому началу — к полному пиздецу, что творится в голове. Смотря на своё отражение, Юджи чувствует, как взгляд неумолимо теряет фокус — проблема не в зрении. Слёзы застилают глаза. Не потому, что обидно. Не из-за чужих слов, всаженных пистолетной обоймой куда-то под рёбра, не из-за Сукуны даже. Ко всему этому Юджи давно привык. Просто слишком много. Всего: незаконченных дел, обязательств, нервов, таблеток этих сраных на прикроватной тумбе, пыли, мыслей неправильных, иррациональных, вечного холода, снега на улице, воздуха, которым невозможно дышать. Его жизни много. И Сукуны. Юджи не вывозит. Копит в себе стресс бесконечно, пытается в стакан вместить целое море и пережить в нём от начала до конца бурю — без гарантий даже от себя самого, что выдержат тонкие стенки этот безумный напор. Естественно, не получается — стоит упасть в него лишь одной лишней капле. Юджи впивается в края раковины пальцами так, что белеют костяшки. Делает один глубокий вдох, глотая истерику вместе с комом, застывшим где-то в горле. От слёз не будет легче — он знает по себе. Смаргивает их с влажных ресниц, остервенело растирая пальцами веки, как только чувствует, что руки перестают бесконтрольно трястись. Теперь на лице снова есть яркий красный — под покрасневшими от напряжения глазами, как херовая подводка, разводами подчёркивает болезненные черты. Утром правда казалось, что ему стало лучше; собственные чувства обманчивы до грёбанного абсурда, как и всегда. Будто забыть уже успел, как легко можно пошатнуть собственное равновесие, держащееся на последних расшатанных винтах. Единственная рациональная мысль — о том, что именно для этого нужны ему те сраные таблетки, — расцарапывает черепную коробку изнутри ржавыми гвоздями, пока Итадори вспоминает, как правильно нужно дышать — чтобы без риска в своих хреновых мыслях к чертям захлебнуться. Кажется, когда-то в юношестве, на стадии отрицания он обещал себе ни в кого не влюбляться — потому что это мерзко, уныло и не больше, чем слабость, про которую надо просто забыть. Перед самим собой слабость, потому что от ёбанных слёз и потраченных впустую нервов никто не застрахован, хоть внуши себе, что ты сраный терминатор. Не влюбился, блять. По уши.***
Остаток дня проходит просто… Никак. Забегая вперёд, только до определённого момента, но пока что Юджи сидит на диване в гостиной, время от времени закидывая остатки молочного печенья в рот, и бездумно переключает пультом каналы на телевизоре. Понятия не имеет вообще, что хочет найти — как будто бы даже смотреть что-то влом, но делать настолько нечего, что поглядеть какую-то хрень в говорящей коробке представляется наименее безынтересным занятием из всех доступных. А ещё потому что отвлечься на что-то надо, пока изнутри сам себя не переварил — думает слишком громко и много, когда после разговора с Сукуной приходит в себя, и собственные мысли заёбывают так, что впору свихнуться. То, что брат снова куда-то из дома свалил, хоть на немного снижает градус напряжения, повисшего в воздухе невысказанными претензиями друг к другу. Смотря на свои, всё же, заклееные пластырями ладони, Юджи думает, что не понимает в Сукуне почти ничего. Потому что не видит ни единой причины его поведению, хоть и может оправдать его отчасти тем, что этот утырок «всё ещё его старший брат, который несёт за него отвественность». Какую?.. Юджи не допускал ни единой мысли о том, что может не видеть в нём чего-то очевидного. Потому что во всем, что непосредственно не касается Юджи, Рёмен прост до выёбывающей от раздражения трясучки. Он живёт в рамках единственного принципа — делать только то, что захочет сам. То, что приносит кайф, бабло и удовольствие, исключений для него не было никогда вообще. Ходячее воплощение фразы «живём один раз» в самом отвратительном и беспринципном его проявлении, самовлюблённый придурок, повернутый на контроле над всем и вся, что его окружает. Что ему, блять, вообще понадобилось от такого, как он? Проблемного. Скучного. Лишь мешающего ему своим существованием вместе в одном замкнутом пространстве нормально и свободно жить. Хорошо, допустим, Юджи мог принять тот факт, что ему на него не полностью наплевать — как на родного младшего брата, — но как будто для Сукуны это может считаться достаточно весомым аргументом для того, чтобы вести себя… Так. Расспрашивать, кричать на него, пихать так исправно таблетки, оплачивать психолога, к которому сам за шкирку и потащил. Беспокоиться за него, блять. Иногда Юджи думал о том, что так ещё хуже. Хуже, чем если бы просто хер забил на него, ненормального, за дверь выкинул и за слабость презирал — потому что так было бы легче. Потому что у самого духу не хватило бы собрать вещи и уйти, как бы хреново ни было. Потому что слабый. Потому что силы воли хватает только на то, чтобы плеваться каждый день ядом в чужое ненормально красивое лицо, в тщетных попытках скрыть то, что ходящее по груди ходуном сердце каждый раз выталкивает наружу. Потому что Юджи бороться уже просто устал — дожигает в себе лишь то, что осталось от решимости, горстями тлеющего пепла швыряясь в Сукуну, как обиженный ребёнок в песочнице, — от бессилия. А Сукуна — всё равно, скотина, — делает то, что не должен. «Не должен» в адекватной картине мира Итадори, вообще никак. Он её не просто ломает, а крошит в мелкую пыль, не заботясь ни о чём. Вообще, блять, ни в единый стереотип не вписывается, и Юджи это скорее больше пугает, чем восхищает, потому что он просто не понимает, что вообще можно от него, такого единственного и неповторимого, ждать. Как в следующий раз он будет испытывать на прочность его нервы? Из потока мыслей выдирает как будто по команде, как только доносится щелчок замка со стороны входной двери. Итадори думает, что не хочет этого, но всё равно замирает на своём месте, пытаясь за невнятным боромотанием диктора из телевизора разобрать новые звуки. С удивлением-облегчением понимает, что Сукуна вернулся один. — Сопляк, я продукты принёс. — Могу тебя с этим поздравить, — кивает Юджи в пустоту, многозначильно пожимая плечами. В рот закидывает ещё одно печенье. — Холофильник ф ухлу куфни. — Хуи изо рта выплюнь сначала, потом говори, — доносится уже из-за спины. Тяжёлые, по звуку, пакеты с продуктами приземляются как раз где-то рядом с указанным Юджи местом, а чужие шаги приближаются обратно к нему, и когда Сукуна растягивается рядом с ним на диване, Итадори не удерживается от того, чтобы закатить глаза, раздраженный очевидностью чужих действий. Настолько ожидаемо, что Рёмен забьёт на эти пакеты, что уже почти скучно, блять. — Я не буду их раскладывать. Сукуна, отвечая, на него даже не смотрит — изучает мямлящего какую-то чепуху диктора на экране перед собой, пытаясь понять, что за дерьмо он вообще смотрит. Интерес к своему занятию теряет слишком быстро, чтобы Итадори успел засмотреться на его лицо. На котором, вообще-то, так по-блядски сведены к переносице брови. Сукуне, мать твою, просто невообразимо идёт. — Я тоже, — в итоге тянет безразлично тот в ответ, находя глазами в его руках пульт. — Что за херню ты смотришь? — Понятия не имею, — объект чужого внимания намеренно убирает из чужого поля зрения, потому что пошёл нахуй, Юджи первый решил здесь отдохнуть. Раз ему по-любому будут мозги компостировать, то лучше он выберет себе пытку сам — хоть утешать себя сможет тем, что имел свободу выбора. Бегать от правды тоже любит, когда достало. — Тему не переводи. Сам принёс, сам и по полкам распихивай. Своё «не хочу» в ответ Сукуна даже не повторяет — делает вид, что чужую претензию и не слышит, зевая во весь рот. Так ведь спать и не пошёл, зараза. А Юджи руки свои перевязал, хотя ему это было нахрен не нужно. Поддался. Безнадёждый идиот. Сукуна, наверное, этого даже не заметил. Интересно, а есть вообще такая функция у его головы — не думать хоть секунду? Просто ни о чём. Перерубить разом все нейронные связи, отвечающие за восприятие реальности — может, хоть так Сукуна перестанет в его голове существовать. Плевать, что ведёт себя в этом бесполезном рассуждении, как ребёнок, позволяя себе тупость возводить не просто в степень, а сразу в абсолют — потому что хотя бы себе самому жаловаться ещё не разучился. По-другому до ручки дошёл бы ещё до того, как понял значение этого слова. Продолжает жать кнопки на пульте бездумно, почти не вслушиваясь в то, что с экрана до него обрывками бессвязных фраз пытаются донести безликие силуэты. Пестрящую картинку на нём тоже не разбирает — смотрит куда-то сквозь пространство, пытаясь, не знает даже, каким образом, физически воплотить навязчивую мысль о нейронных связях в жизнь. Чужие пальцы, тянущиеся к пульту в руке, отбивает со звонким шлепком. — Перебьёшься. — А то мне надо, блять, сильно, — огрызается. — Нахуя ты нам телек ломаешь дрочерством своим? — Что хочу, то и делаю. Хоть пультом этим щас в него уебу. Чё ты опять пристал ко мне? Я развлекать тебя не нанимался. Вопреки последнему рациональному, что осталось в башке, скосившись в раздражении взглядом в чужую сторону, Юджи в который раз с предельной точностью оценивает глубину своего проёба. Естественно, он просто не должен был поворачиваться — чтобы во-имя-всего-святого-боже-блять не видеть того, что сейчас увидел. Чему ты вообще здесь, скотина, не скалишься, а улыбаешься так, что у Юджи сейчас от этого, кажется, остановится сердце? — Вместе с тобой позалипать на что-нибудь хочу.***
Пока на экране сменяются кадры какого-то непонятного фильма, Юджи долго пытается сложить в голове два и два. Он вообще плох в математике, а когда рядом с цифрами в мысленном уравнении фигурирует ещё и Сукуна, он начинает чувствовать себя особенно тупо: с чего бы ему вообще проводить с ним время? То, что Рёмен от скуки просто хочет посмотреть что-то бессмысленное, он мог бы понять. Даже то, что сидит Сукуна на одном диване рядом с ним, а не где-нибудь в своей комнате, Итадори тоже принимает — телевизор в доме у них только один. Юджи не устраивает одно: формулировка полученного чужого ответа. «С тобой». Юджи, наверное, больше злится. На себя или Сукуну, тоже не понимает до конца — в голове абсолютная каша из клубящихся на дне сознания эмоций, которые держать в узде (это он, какого-то хуя, понимает наоборот, слишком хорошо), он чувствует, может только условно. Везёт просто, что пока они не настолько сильны, чтобы помутить здравый рассудок. Потому что он пытается не обращать внимания, но от этого всё равно больно — сердце колет осознанием, что Сукуне с его чувствами так легко играть. Пусть и понимает прекрасно, что его вины в его слабости нет вообще никакой — это Юджи тут душевнобольной социопат, которого нужно изолировать от общества. От родного старшего брата — прежде всего; в карантинную зону поместить примерно на следующую вечность. На экране телевизора целуются парень и девушка, стоя у обрыва скалы. — Блять, Сукуна, какого- — Юджи морщится, взрагивая от внезапного касания к шее, и отскакивает от него, как будто его загривок обдали кипятком, вздергивая руку к месту, где едва успели коснуться чужие пальцы. Юджи уверен сам, что от неожиданности он выглядит разражённым, ничего более, но Рёмен, кажется, отчего-то продолжает вглядывается куда-то в самую глубину его глаз — и, если честно, выдернутый из своих размышлений, Юджи тормозит предположить, что он хочет там найти. — Нахуй ты растишь эти когти? Они никому не нужны. Чужая ухмылка заостряется на глазах. Глубокий смешок рокочет где-то в груди так, что Юджи этот звук отдаёт куда-то в живот, скручивая в узел внутренности. «Во имя всех богов, только не это», — думает он. — Ты уже второй час так увлечённо смотришь на эти сопли, что меня сейчас стошнит. …как же Юджи от всего этого уже невыносимо устал. Наверное, будь у него выбор, он бы отрубил себе нахуй по локоть заходящиеся в треморе руки. Ну конечно, опять: он научился держать в хладнокровии голову, но о теле шла ли хоть когда-нибудь речь? Просто охуенно — жить наружу со всеми эмоциями, от которых едва ли избавилась голова, чтобы не очевидно было только дебилу. Таков был его великолепный план, а вы сомневались? Единственное, на что ему, наверное, остаётся надеяться, это чтобы Сукуна им был. К слову, весьма бесполезная тактика. — А когти, потому что мне нравится, очевидно? — вскидывает бровь он, кидая до отвращения удовлетворённый взгляд, за который этому нарциссичному ублюдку неизменно хочется въебать, на свою руку, но задерживается на нём куда меньше, чем Итадори того бы хотелось, чтобы снова встретиться своими горящими глазами с его. Юджи кажется, что от пляшущих на их дне огней у него начинают плавиться мозги. — Жрачку тебе бы так нравилось по полкам рассовывать, а не страдать бесполезной хернёй, — место прикосновения всё ещё жжёт фантомным огнём, растекаясь по телу отрезвляющим ядом. Как будто Юджи забыл, с кем рядом находится. Руку от шеи так и не отнимает — просто не может заставить себя её опустить. За мыслями своими снова забывает всё то, что знает о Сукуне больше двадцати лет — что собственными действиями открывает портал в свой персональный ад. Потому что Сукуна сгребает его руками в охапку, с края дивана оттаскивая к себе. Голову удобно устраивает на плече, используя как свою персональную подушку. Юджи дышать под ним не может даже не из-за того, что морально хуёво становится, а потому что он тяжёлый, как чёртов слон, а ещё наглый настолько, что дар речи теряется. В сознании держит одно — ожидание чего-то подобного. Нервная система вывозит только на понимании, что он делает так далеко уже не в первый, и, скорее всего, не в последний раз. Но всё ещё слишком плохо, блять. Юджи долго не выдержит. — Отъебись от меня, ты тяжёлый пиздец, — выкручивается из чужих рук почти сразу, стряхивая жуткую тяжесть с плеч, и отмахивается, как от назойливых мух, когда Сукуна порывается снова запустить их ему за край растянутой футболки, обжигая касаниями кожу. — Если спать собрался, вали на свою кровать. Дай телек нормально посмотреть. — Да не хочу я, блять, спать. — Ага, я вижу. Итадори, кажется, кожей чувствует, как за его спиной он склоняет голову набок в опасном прищуре, немного отстраняясь назад, как будто действительно потерял к своему занятию весь интерес, но чужие руки в опасной близости к торсу не дают обмануться: Сукуна решил окончательно вывести его из себя. Ну да, конечно: нашёл, кого можно своим невинным лицом наебать. Итадори не вчера родился. — Раньше тебе нравилось это, — буднично тянет он, перекатывая на языке гласные. Юджи улавливает в чужом голосе межстрочный запрос на продолжение самого неоригинального меланхоличного вброса, который ему в жизни только удавалось слышать, но ах, как же жаль, что ему на него сейчас максимально плевать. — Давай мы не будем щас говорить о прошлом, — отмахивается он, пытаясь сосредоточиться на телевизоре. Успешность, правда, у этой идеи весьма сомнительна: перед глазами всё расплывается в бессвязные тени, пока чужие руки всё ещё слишком близко, а их обладатель игнорирует всего его слова. — Да Сукуна, твою мать! По чужим пальцам прилетает звонкий шлепок. — Почему? Этот придурок начинает его откровенно бесить. — Не знаю, может, потому, что нам уже не по восемь лет? — огрызается он, чувствуя, что всё же начинает закипать. Сукуна, очевидно, его эмоциональностью не впечатляется, потому что всё также продолжает его доставать. На самом деле, Сукуна должен знать, что ходит по грани. Или помнить хотя бы, как Юджи относится ко всему, что было между ними раньше, и не задавать эти уебанские вопросы просто от скуки. Юджи, и правда, ненавидит прошлое. У него аллергия: на воспоминания, места и разговоры. На последнее в особенности — потому что это исключительно прерогатива Сукуны, раз за разом вскрывать едва затянувшиеся на его сердце нарывы своими рандомными уебанскими фразами. Ведь наравне со всем самым болезненным и отвратительным, в их прошлом было слишком много хорошего, чего теперь между ними не будет никогда. Например, таких их объятий. И бьёт это как-то… По-особому. Так, как будто боли ещё недостаточно. Сколько ему корчиться в агонии на залитой собственной кровью земле, чтобы всё это наконец прекратить? — Когда тебе было восемь, мне уже было двенадцать, гений. Итадори смотрит на него, как на умственно отсталого. — Какая нахрен вообще разница? А Сукуна, по всей видимости, веселится. — Тебе объяснить? — и в глазах его проклятых только ярче сверкают недобрые огоньки. У Юджи нет ни единой идеи тому, что за демоны вселяются в брата, пока они разговаривают. По его личным наблюдениям, они какие-то особые, потому что ведёт Сукуна себя всё так же отвратительно, как и с другими людьми, но в поведении его всё равно проскальзывает что-то такое, что обличает чёткую грань — к Юджи в целом у него особое отношение. Особо отвратительное, думает он, опасливо поёжившись. — Ну уж нет, — глазами смеряет собеседника с головы до ног, взглядом пытаясь выразить крайную степень отвращения. Уповает на свои легендарные нулевые актёрские навыки, убеждая хотя бы себя в том, что сделал всё возможное, чтобы его нельзя было так банально прочитать по глазам. — Обойдусь как-нибудь. А победитель, как правило, выводов не делает. Лишь внутренний счёт на табло обновляет, отсчитывая оставшиеся страйки до контрольного попадания — даже не знает, что целится прямо в сердце, за которое так трясся какие-то пару дней назад. — Так бы сразу, паршивец, — и прижимает к себе ещё ближе, чем раньше. Потому что уверен в том, что имеет на это право. Потому что победил. И Юджи не выдерживает. — Блять, да ты совсем охуел, — выворачивается из плотного кольца его рук так остервенело, что Сукуне ничего не остается, кроме как его отпустить. Наверное, только потому, что иначе им бы спокойно всё равно ни минуты вместе не просидеть. Итадори смотрит на него с едва сдерживаемым гневом, вскакивая с насиженного места так, что теперь закрывает собой на экран весь обзор. В целом, как будто кому-то он здесь ещё нужен. С отвращением, думает он сам. К себе самому. Но Сукуна не может этого видеть. «Слишком близко». — Заебал. «Ещё нет», проносится у Сукуны в воспаленном мозгу, пока он пытается хотя бы сделать вид, что слушает, что ещё ему вообще говорят. Чужое дыхание, что так близко к его вздернутому кверху лицу, оставляет ожоги на коже — мысли в голове плавятся и пузырятся, разъедаемые кислотой, и стекают по горлу куда-то вниз, выжигая внутренности. Сукуна не хочет это останавливать. — Ты каждый раз, когда меня видишь, заткнуться вообще не можешь, я смотрю. — А, то есть это я тут два с лишним часа не могу заткнуться? — словами Юджи чуть ли не плюётся. — Замечательно. Тогда, раз я такой дохуя разговорчивый, пойду в своей комнате со стеной поговорю, чтоб ты не мучался. Знаете, что самое херовое? Что Сукуна даже не останавливает. Просто молчит, глядя прямо в глаза все следующие несколько секунд, которые Юджи медлит, прежде чем развернуться и выйти из комнаты, собираясь с мыслями — будто ждёт какого-то чуда. Или хотя бы того, что Сукуна хотя бы как-то продолжит разговор. Потому что искренне не хочется быть идиотом. Как те, которых в этих ебучих смазливых драмах по телевизору показывают. Которые в своих загонах на ровном месте закапываются так глубоко, что перестают видеть дальше собственного носа и творят очевидную хуйню, от которой, сидя на мягком диване, когда ты без лишних проблем в голове это смотришь, выёбывает так сильно, что хочется дать им по морде за тупость. Посреди комнаты, с кожей, зудящей от чужих прикосновений, под аккомпанемент из чужих слов о прошлом вдруг резко хочется поверить в счастье, застывшее, почему-то кажется, будто всего в трёх от него словах. Простых до отвращения и очевидных для них, как смена дня и ночи. Жаль, что Юджи не живёт в такой дешёвой драме, а Сукуна никогда не будет тем, от кого он может ждать достойного ответа. Потому что Сукуна, всё же, не больной. По крайней мере, членом он своим регулярно по назначению пользуется — в отличие от него. Посмотрите, какой великий страдалец: ни на кого, кроме старшего брата, не встаёт. Великомученник. Браво, блять. Выходя из комнаты, Юджи больше не верит — просто знает. В его мире чудесам не бывать.