Саван пепельных снов

      Плоть, пораженная божественной болезнью, шипит и плавится под воздействием паров дистиллированной соли адамантина. Бурлит бурым месивом и, смешиваясь с жгучим раствором смолы шалка и выдержанного в мякоти яиц квама праха вампира, распадается густым сизым дымом, оседающим на стенках реторты. Капли конденсата – мутные и тягучие точно закопчённая смола. В реакции с толченым изумрудом вспыхивает синее пламя, переливающееся фиолетовыми искрами.       Защитное заклинание едва сдерживает удушающий смрад.       Нелот ругается сквозь зубы. Прикрывает нос рукавом, ворчит, что эксперимент обречен на провал и они оба попросту теряют время.       Не получится ничего.       Дивайт склонен согласиться отчасти: желаемого результата уже не достичь. Практика не подтвердила теорию, модификации проверенных формул и множественные предварительные вычисления в который раз оказались бессильны пред корпрусом. Однако отсутствие запланированного результата само по себе – результат.       Больше никаких производных адамантина.       Пусть алмазная пыль и обладала меньшей эффективностью, её использование допускало хотя бы призрачный шанс сохранить пациенту жизнь. Реакция протекала спокойнее, поддавалась коррекции и контролю. И ни разу не доходила до произвольного самовоспламенения.       Последнее, впрочем, занятно.       Огонь – синий.       Искрит, к тому же, фиолетовым. Переливается и мерцает, как на высушенной ядровой древесине, вовсе не торопится затухать.       В предыдущих пропорциях ничего подобного не наблюдалось.       Дивайт заносит увиденное в соответствующий раздел лабораторного журнала. Описывает обстоятельно до мельчайших деталей и сразу же помечает, какие факторы, кроме магического происхождения болезни, могли повлиять на итог. Сверяется с остатком адамантина и, уступив природному любопытству, вносит в план работ дополнительные опыты. Хоть производные этого вещества и не пригодны для достижения глобальных целей, причины самовоспламенения следует прояснить в ближайшее время, как и разобраться с тем, что именно придает огню нетривиальный цвет.       Сначала перерасчеты, а после – практика.       Как можно больше практики.       Углубленное исследование не повредит, всё же и адамантин, и корпрусная плоть изучены с точки зрения алхимии примерно одинаково скверно. И, если с корпрусным мясом немногие желают ознакомиться как раз из-за сущности реагента, в том, что адамантин не завоевал популярность повинно отсутствие реальной уникальности при немалой, до абсурдного раздутой цене. Редкости, как раз обуславливающей цену. В обоих случаях наличие незадокументированных свойств вполне вероятно.       А свойства подобного рода, как правило, весьма неприятны. Опасны вне зависимости от специфичности условий проявления.       Дивайт желает знать о материалах, с которыми работает, всё. Абсолютно всё.       Даже если более касаться их не намерен.       Разве что об устранении всевозможных запахов следует позаботиться заранее, не полагаясь на одно лишь универсальное барьерное заклинание и систему естественной вентиляции, иначе Альфа обязательно выскажет всё, что думает о расположении алхимического оборудования вблизи жилых помещений.       Снова.       Сейчас недовольство старшей «дочери» сдерживает только присутствие в башне посторонних. Хлопоты, неожиданно свалившиеся на голову.       Нелот по-прежнему ворчит. Жалуется в пустоту, что его ноющим суставам необходим отдых, а разболевшейся голове – успокаивающий травяной чай.       И вообще невежливо заставлять гостей ждать.       Разумеется, его положение гостя – условное. Явился лично, без предупреждения и уж тем более без приглашения, привел с собой незнамо кого, прервал самым возмутительным образом подготовку к эксперименту и поучаствовал в нем в качестве независимого, но крайне словоохотливого наблюдателя лишь осознав, что Дивайт не намерен откладывать свои дела. Не то чтобы Фиру было совершенно не любопытно, что заставило старого приятеля в спешке покинуть Садрит Мору, однако отвлекаться попусту он не любил, а Нелот не выглядел ни опечаленным, ни встревоженным.       Скорее, на лице его читалось неясное предвкушение.       Словно пакость замыслил очередную.       Что подозрительно, ведь редоранским советникам беспокоиться пока рано. Дважды похищать одних и тех же дам – дурной тон, а опускаться до детей недостойно двух уважаемых магов. Да и совсем не весело. Девица, запертая на нижнем этаже, не в счет, раз уж сама пришла, польстившись то ли на тайные знания, то ли на несметные сокровища. Ей ещё повезло, что Виста-Кай оказался поблизости.       Нелот умолкает, стоит закрыть чернильницу.       – Так ты утверждаешь, что мне будет интересно пообщаться с твоей спутницей, – Дивайт привычным жестом закрепляет записи перед тем, как убрать журнал. – Однако не желаешь даже намекнуть, в чем именно будет состоять интерес?       Старый приятель усмехается едко:       – Некоторые вещи лучше узнать самому.       Что ж, вполне в его духе.       Вниз они левитируют за неспешной беседой. Когда ноги снова касаются твердой поверхности, Дивайт уже знает, что спутницу Нелота зовут Нерайя и что она – молодой во всех смыслах член Дома Телванни. Крайне перспективный, что звучит почти иронично, учитывая привычный ворчливый тон.       Только вот Нелот не иронизирует.       Не насмехается вовсе.       Взгляд его – сосредоточенный. Цепкий.       Как будто именно сейчас для него начинается настоящий эксперимент, и Дивайту в нем уготована роль не наблюдателя отнюдь. Скорее, реагента такого же непредсказуемого, как корпрусная плоть.       Что-то случится.       Произойдет уже через пару мгновений.       Жар нетерпения разливается в груди, заставляет идти быстрее – слишком уж явно в чужих глазах читается азарт. Манящая недосказанность. Впервые за долгое время Дивайт ощущает себя взаправду заинтригованным чем-то, кроме божественной болезни и секретов Обливиона, и не важно, что пустяком.       В конце концов, ему по нраву сюрпризы.       Особенно – приятные.       Упомянутая Нерайя ожидает в комнате отдыха, устроившись на подушках подле Альфы и Бейты. Обе «дочери» на удивление одинаково милы, улыбаются, не таясь. В очаге потрескивает огонь, а дамы ведут непринужденный разговор о грязекрабах, заполонивших побережье, и распивают тот самый ароматный травяной чай, о котором вздыхал Нелот, с забавной десертной выпечкой по имперскому рецепту.       Дивайт склоняет голову набок, изучая новое лицо.       Обычная данмерка.       Серокожая, красноглазая. Хотя, стоит признать, красивая – не хуже Бейты, несмотря на тонкий шрам, начинающийся где-то под линией челюсти и змеящийся белесой полосой вдоль щеки и скулы, по самой кромке роста волос.       Шрам неестественный.       Девчонка же – самая обыкновенная.       Этот контраст задевает. Заставляет вглядываться, всматриваться неприлично, но больше приметного в чужом облике не находится ничего.       Зато посредственного – сколько угодно.       Для своих «дочерей» Фир не жалеет лучшего: лучших книг, лучших тканей и драгоценностей, лучшего оружия и доспехов. Заботится, пусть без сопливой нежности. И не только потому что они – его продолжение плоть от плоти и кровь от крови.       Девчонке лучшее не знакомо.       Хорошее – едва ли.       Привыкла сама справляться, перебиваться чем придется, и это не скрыть. Одета чисто, но скромно. Простовато. Не потому что по-дорожному – потому что денег в обрез. Доспех хоть и добротный да дешевый – из кожи нетча. И мешок заплечный из лоскутов цветных, наверняка, её.       Наемница или слуга Дома.       По сути – никто.       Однако Нелот не привел бы с собой посредственность. Не прожигал бы взглядом рыбы-убийцы, учуявшей свежую кровь, без должных на то причин.       – И зачем такой очаровательной девушке понадобилась встреча со старым магом? – Дивайт щурится лукаво, привлекая внимание к себе. – За красивые глазки в ученицы не возьму, не проси.       Альфа прячет улыбку, поджимает губы сурово.       Бейта принимается торопливо разливать по оставшимся чашкам чай.       Нерайя же подымается, не обратив никакого внимания на безыскусную колкость. Кланяется почтительно.       Почему-то – на старый манер.       – Приветствую, серджо, – молвит, не разгибая спины. – Благодарю, что согласились уделить мне время.       А голос – не тот.       Не так она говорила только что. Как будто рычаг переключили, и журчание горной реки обратилось морским прибоем. Чем-то раскатистым, вязким.       Ниже на пару тонов.       Глубже на сотню лет.       И едва ли на одну сотню.       По кончикам пальцев пробегает холодок. Словно ветра северного касание. И можно было бы сослаться на вездесущие сквозняки, да руки затянуты в перчатки.       – Приятно видеть знакомое лицо после стольких лет, – Нерайя наконец распрямляется, смотрит прямо в глаза, и Дивайт почему-то не может назвать её просто «девчонка».       Висок скребет изнутри нечто глубоко неправильное.       Тревожное.       Слова чужие – неуместные. Невозможные: ей лет тридцать, не больше. Дивайт никогда не видел её.       – Кто вы? – спрашивает уже серьезно.       Спутница Нелота ухмыляется полузабыто-знакомо:       – Нерайя Мора.       И это уже не полузабыто – просто знакомо. По крайней мере, последняя часть.       – Мора – неужто в честь достопочтенного Хермеуса? – Дивайт пытается волнение пресечь, унять предчувствие бури новой колкостью. Не позволить никому уловить замешательство, не приемлемое для его возраста и положения.       Хотя понимает: напрасно. Хермеус здесь ни при чем.       Не зря же Нелот её привел.       – О, нет, – чужая ухмылка становится шире. – Мора от «Морель» всего лишь. В столичной тюрьме то ли ошиблись, то ли решили, что «Морель» звучит как-то не по-данмерски. Впрочем, я не сержусь. Не теперь. Мне, как оказалось, Мора подходит больше.       Полузабытое обретает контуры. С каждой фразой, с каждым жестом и малейшим движением лицевых мышц – острее и четче. И не важно уже, что кожа серая, что голос бархатный – женский.       Потому что не бывает таких совпадений.       Потому что Дом Мора исчез.       Когда-то давно.       Очень и очень давно.       А Дивайт в молодости настоящей, той самой, что случилась четыре тысячи лет назад, знавал выходца из этого Дома: они вместе учились у великого мудреца. Тогда все было проще. Ярче. Задорнее во сто крат и, временами, во сто крат горше. Тогда Фир слыл не мастером – талантливым выскочкой, сильным да неусидчивым, вздорным и беспокойным.       Тогда он был кимером, златокожим и златоглазым.       И знакомством почти случайным по-своему дорожил. Не потому что, как многие, трясся в восхищении или захлебывался обожанием – потому что знакомец его был действительно хорошим мером. В некотором смысле лучшим, чем сам Дивайт. И уж точно лучшим, чем мог бы быть, учитывая занимаемое положение, ведь власть, как известно, развращает.       Его называли Луна-и-Звезда, а казался он солнцем.       Солнцем, что никогда не померкнет.       Однако пришел час, и над Красной горой сгустились сумерки: Дивайт стал данмером, а его знакомец навсегда остался златокожим мертвецом.       Тем, чье возвращение предрекла сама Азура.       Альфа и впрямь достойна зваться умнейшей из «дочерей»: несмотря на явное недовольство и столь же явное любопытство, она подхватывает Бейту под руку и удаляется с ней под предлогом равно вежливым и благовидным. Читает то ли в позе, то ли во взгляде, то ли в напряжении, выморозившем воздух не хуже заклятия, что грядущий разговор не предназначен для лишних ушей. Даже для тех, кто плоть от плоти и кровь от крови.       Дивайт одновременно верит и не верит.       Не может поверить.       За тысячи лет Нереваринов он повидал, да каждый оказывался пустышкой. Каждый спешил назвать себя истинным воплощением, каждый шел по пути пророчеств, чтобы бесславно сгинуть в тени Красной горы. Ни один не ухмылялся так полузабыто-знакомо.       Ни один не искал встречи с ним.       В отсветах очага глаза чужие, несомненно, красные, отливают словно бы ледяным серебром.       – Почему ты привел её? – Дивайт оборачивается к Нелоту.       – Потому что она попросила, – тот пожимает плечами, демонстрирует всем своим видом, что не собирается уходить, что его присутствие – зло неизбежное. – Пришла передать камни душ, но, вместо того, чтобы молча уйти, рассказала кое-что занимательное и попросила о встречи с тобой, чтобы это занимательное подтвердить. Образно говоря.       Дивайт переводит взгляд на Нерайю и не может отмахнуться от призраков прошлого.       Не теперь.       Конечно, образ Неревара в памяти размыт. Ему не хватает красок, подробностей, ведь они и не были никогда ни друзьями, ни приятелями – всего лишь учениками одного учителя. Разными абсолютно: интересы их обучения редко совпадали. Однако совсем не запомнить великого полководца, не чуравшегося сидеть над одним свитком с магом, успевшим по юности запятнать свою репутацию сомнительными экспериментами, Фир не сумел бы при всем желании.       Как не сумел позабыть не надменную вовсе вежливость.       Странно-чуткую доброту.       Всё то, что смяли, упрятали. Вычеркнули из образа храмового святого за ненадобностью.       Выдрали из памяти лет.       Дивайт качает головой, отгоняя наваждение. Усилием воли возвращает мыслям ясность, не затуманенную прошлого пеленой.       Нерайя никуда не девается.       Взгляд её уверенный до дрожи знаком. Как и поза, спокойная обманчиво.       Но это мало что значит на самом деле.       Почти ничего.       – Почему вы искали встречи со мной? – спрашивает Дивайт отстраненно, анализируя. Желая уловить неточность или же откровенную фальшь.       – Потому что вы многое помните, а я помню вас, – отзывается Нерайя невозмутимо. – Потому что из ныне живущих только вы сможете дать ответ на мой вопрос, полагаясь на память, а не на чужие слова.       Фир выгибает бровь вздорно:       – А захочу ли?       Из живущих ныне Неревара лично знали он сам да Трибунал. Безумный хозяин Красной горы не в счет. Но льстить себе – глупо, совершенно бессмысленно: его воспоминания отнюдь не истина – отражение ночного неба в поверхности пруда. Они неточны во многом. Редки. Не охватывают и сотой доли жизни чужой. Его удастся обмануть без особых усилий.       А оказаться обманутым Дивайт не хочет.       Не желает позволить кому-либо воспользоваться не исполнившимся пророчеством к собственной выгоде.       – На все ваша воля, серджо, – возможное воплощение Неревара склонят голову, прячет взор, смущающий разум. – Не в моей власти заставить вас говорить. Мне нечего предложить вам взамен, нечем отплатить, потому я могу надеяться лишь на вашу снисходительность. На то, что вам будет любопытен сам вопрос.       В покорности видится расчет. Дипломатический ход своего рода.       Едва ли хитрость, но подкупает.       Смягчает.       Нереварин или нет, а сразу двум магистрам Телванни ни диктовать условия, ни угрожать не получится. Никогда не поздно выставить наглеца за порог.       Или наказать за дерзость.       К тому же…       – Убедите меня, – велит Дивайт тоном, не терпящим возражений. – Убедите. Если сумеете – я отвечу на любой вопрос. Даже не на один.       Он ведь готов поверить.       Действительно готов.       Сейчас – без ехидства, без нарочитой небрежности и незаинтересованности. Потому что тогда, четыре тысячи лет назад, он был никем, и до его знакомства краткого с Нереваром никому дела не было. Оно не упомянуто буквально нигде. Нынче, если не знать, не помнить, его можно вычислить разве что, высчитать.       Угадать.       Ни один из Нереваринов прежних не заявлялся к нему для разговоров, ни один не напирал на то, что «помнит» его. Даже если это игра искусная – она заслуживает небольшого поощрения. Попытки вывернуться.       – Как же? – выдыхает Нерайя, и в глазах кровавых разгораются искры веселья.       Дивайт широким жестом приглашает присесть. Сам садится первым и берет одну из нетронутых чашек.       – Расскажите что-нибудь, что меня убедит, – поясняет уже более миролюбиво. – Что угодно.       На губах чужих вновь расцветает знакомая тревожно ухмылка.       – Как пожелаете, серджо, – Нерайя присаживается в отдалении.       А продолжать не торопится.       Убеждать не спешит.       Смотрит пронизывающе. Пристально. Настолько, что Дивайт почти чувствует изморозь фантомных прикосновений, ощущает себя редким драгоценным камнем на столе искушенного ювелира.       Если бы взглядом можно было снять кожу, он бы уже своей лишился.       – Главное – не пожалейте о том, что прозвучит, – искры веселья гаснут слишком резко. Слишком неотвратимо. Нерайя делает глоток из чашки и замирает. Закрывает глаза.       Молчание – густое.       Вязкое.       Дивайт не слышит даже собственного дыхания – только пламени треск.       Отмечает невольно: шрам симметричный. Тонкий и, наверняка, беспрерывный, начинающийся и заканчивающийся под подбородком. В нем тоже видится нечто знакомое. Вовсе не позабытое.       Отвратительное.       Из юности, отравленной искусством ныне запретным.       Странно разве что видеть подобный шрам у живого, а не дрянную рану у мертвеца.       – О вас мне известно немногое, – Нерайя хмурится, словно припоминая. – Когда нас представили друг другу, вы были ещё очень молоды. Не настолько, как я сейчас, зато – по-настоящему. Вы носили косу до середины спины и женское кольцо на мизинце правой руки.       Дивайт не вздрагивает.       Не вздыхает пораженно.       Не тянется к упомянутому мизинцу.       Не потому что слова не попали в цель – потому что он слишком давно живет на свете, чтобы не суметь эмоции усмирить. Чтобы поддаться порыву.       Только уголок губ дергается предательски.       – То кольцо принадлежало вашей матери, – неровный свет пламени на миг обрисовывает женское до последней черты лицо отражением выцветшим иного. – Вы сказали мне об этом однажды. В ответ. Мы ждали Сехта на малой террасе у зала Звезд, и вы спросили, зачем была зачарована новая серьга, если я по-прежнему не снимаю старую, совершенно обыкновенную. А после рассказали о кольце.       Дивайт помнит тот вечер.       Тот разговор.       Он не предполагал, к чему может привести любопытство невинное. Простой вопрос. Справедливый вполне, ведь он помогал Сота Силу с зачарованием, ему хотелось узнать, отчего Неревар игнорировал артефакт.       Ответ прозвучал неожиданно.       Полно чрезмерно.       Дивайт не посмел, не пожелал оставить безответной искренность, и поделился сокровенным в ответ.       Равноценным.       Нерайя...       Нет.       Неревар открывает глаза:       – Похоже, вы избавились от прежней сентиментальности, раз расстались с ним.       Как бы не так.       Дивайт все же уступает чувствам. Прижимает ладонь к груди. Там, за даэдрической кирасой, на обманчиво-тонкой цепочке сотни лет покоится простое серебряное колечко. Тоненький ободок с тусклым рубином. Никакая не ценность. Ни для кого, кроме него.       Так ближе к сердцу. Безопаснее, чем на пальце.       – Я отвечу на любой ваш вопрос, каким бы он ни был, серджо, – древний маг Телванни сам, по воле собственной, склоняет голову. – На сколько угодно вопросов.       Истории этого кольца не знает ни одна из его «дочерей».       Никто из живущих ныне.       – Благодарю, Дивайт, – кивает Неревар. – Но сейчас ничто во мне недостойно подобного обращения. Не стоит.       Молчание разливается вновь.       На этот раз Неревар смотрит на языки пламени, золотящие серую кожу, и взгляд – абсолютно пустой. Не выражающий ничего совершенно.       Нет уже ни веселья, ни предвкушения. Ничего, кроме усталости неподдельной.       Горечи застарелой.       Дивайт понимает: вопрос будет непрост.       Важен по-настоящему.       – Мне нужен честный ответ. Предельно откровенный и полный. Не тот, что я найду в перекроенных Храмом книгах, не тот, что способны дать любители покопаться в исторических сплетнях и домыслах, – голос чужой ровен до оторопи, а вздох подобен удару кнута. – Как истребили Дом Дагот?