Нормы питания

— Теть Катя! — Ну что?! — Ну, я не съем это! Катерина Валерьевна растянула рот и подняла брови. Ещё бы зашипела, громко сглотнув слюну. В глазах: «ща как тресну половником!» — Положили, так ешь. Против буфетчицы не попрешь. Она чеканила слова, будто служила в армии. — Хорошо. — Приятного аппетита, Мишенька. Михаэль подхватил поднос и направился к окну. — Катерина Валерьевна, а можно мне две котлеты? — спросил следующий. По халату: едва оторвался от робота. — Для кого гостЫ придумали? Буфетчица — раз-раз — упаковала порцию. — Следующий! — Приятного аппетита, Михаэль, — на перекрёсток плеч и шеи легла рука. — Спасибо, Дмитрий Сергеич, — перед этим Штокхаузен проглотил ложку супа. Сеченов обошел стол и сел напротив. В столовой высотки Челомея на мебели разорились. Может даже на одном из стульев сам Распутин сидел. — Сами обедали, Дмитрий Сергеевич? — Михаэль вытер рот салфеткой и отложил тарелку на стол. Сеченов вылез из мыслей. Думал о том, что теперь Миша бы ерзал на стуле из дерева. Нежное тело отвыкло от таких материалов. — Да, да. В своём кабинете. Штокхаузен хмыкнул в ответ. — А почему спустились сюда? — Прогуляться. Сегодня же Анисимова дежурит? — Катерина Валерьевна? Да, — Михаэль приступил к гарниру. На его тарелке устроился горох, котлета, пюре в два раза больше нормы и промасленное, как мотор. Другим полагалось всего по ложке. Михаэлю клали черпаком. — Возьму-ка кофе и чего-то к полднику. Потом ведь не спущусь. Штокхаузен кивнул в ответ и нарезал котлету. Потек мясной сок. Сеченов сглотнул слюну. После войны на предприятии появился фей. Иначе Мишу было не назвать. Тонкий и звонкий зам порхал по объектам, подтягивал штаны. Питался кто что подаст: угостят кофе, дадут пожевать хлеба, бутербродики. Выглядел не лучше блокадника. Им по сути и являлся: даже бог не знал, чем они питались под бомбежками. Сеченов смотрел на него с сожалением. Такой умный, и вот-вот пополам сложится. Судя по росту, Михаэль не из богатой семьи вышел. Не карлик, конечно, но низковат. А низкий рост значил плохое питание. Когда его перевели выше, в «Челомей», Михаэль вроде успокоился. Исчезла дерганность. Дмитрий бы сравнил это с принюхиванием. Когда зверя пустили в место без угроз и оставили на время. Только питался Штокхаузен все еще плохо. Без голодных обмороков, конечно. Зато с синяками и желтой кожей. Тут в дело вошла буфетчица. Что в ней сработало — не ясно. То ли дети дома, то ли память о войне. Но Мишу без лишней порции она оставить не могла. А тот и рад был: глаза горели, но отнекивался. Потом ломался пару минут, пока очередь подгонять не начинала, и брал лишний хлеб. Или котлету. Потом и булочки — «тебе же надо как-то думать; давай бери, сахар для мозгов полезен.» Очередь разошлась перед Дмитрием. Тот был готов отстоять добрый десяток человек, но раз уж пропускают. — Кофе и пышки, пожалуйста, — попросил он, ставя поднос на стол. То, что модная стройность его не влекла, Дмитрий понял рано. Так и прожил жизнь, не сильно смотря по сторонам. Сочные бока — назло — утягивались, прятались под крой платьев с сюртуками. А на юга Сеченову ездить не полагалось: слишком важная фигура. Так он и обходился короткими связями с совсем невкусными сухими людьми. И еще изображал того офицера из «Неуловимых» — видел даму в форме шара, подходил и «позвольте ручку поцеловать». Шок и восторг в их глазах того стоил. После этого, возвращался к своему обычному образу: ученый, академик, промышленник. Наука занимала его голову сильнее идеи о мягком боке в руке. Михаэль в фетиш не вписывался. По толщине его талия бы уместилась в кулак Нечаева. Зато мозг и знания как прибили Сеченова, так не отпустили до сих пор. Даже не эрудиция — хитрость. Часть специалистов приехала только из-за его речей. Они сближались медленно. Проверки на доверие, общие проекты, ответ перед партией — основа их жизни. Дмитрий же мечтал, что у Миши наконец спрячутся ребра. Анисимова пришлась вовремя и кстати. Буфетчица понимающе улыбнулась. В её ушах горели серьги с камушками — рижский янтарь. Она всего лишь следила за питанием зама предприятия, и Сеченов был ей благодарен. — Ты уже взял чай с булочкой? Михаэль глядел в окно, опираясь подбородком на кисть руки. Кожа щеки слегка расползалась по ней. Напомнило поднявшееся тесто. Дмитрий сел за стол. — А? Нет. На тарелке Штокхаузена осталось немного пюре и горошин. Котлеты он обожал и ел в первую очередь. — Лучше возьми, пока не разобрали. Скоро еще народ набежит. — Уже наелся, — усмехнулся Михаэль. И похлопал себя по солнечному сплетению. Дмитрий сощурился и выдохнул в усы. С ним играли: на публике, но не сильно. Столик Михаэль выбрал так, что внимание на них обращали в последнюю очередь. Голодные работники сначала оценивали общее количество людей, смотрели на очередь. Их столик же находился у окна, но в дальнем углу. С подносом с двумя тарелками и кружкой до такого не пойдешь: осядешь по пути. Еще спина Сеченова: его затылок, конечно, знали не все. Но раз Михаэль — с его-то снобизмом — с кем-то обедает, с ними лучше не здороваться. Штокхаузен сделал пару кругов ладонью по животу, спускаясь ниже. Со стороны — на грешные мысли не наводило. Многие ослабляли ремень под столом на праздниках. Дмитрий стиснул зубы, улыбаясь. Даже угол рта заболел. — Ты лучше возьми. У меня в кабинете посидим. С живота Михаэль руку не убрал. Сеченов бы прижался к нему, трясь щекой о теплый жир. Если б не люди! В глазах Штокхаузена проскочила искра. Понял-таки, что творит. Он чуть приспустил галстук, оголяя белую кожу горла. Затем улыбнулся, опустил глаза и начал: — Если хочешь, можешь доесть. Потом встал со стула. — Я схожу за чаем. Уходя Михаэль подвинул тарелку к Дмитрию. — Только возьми другой прибор. Тот усмехнулся: — Конечно. Сеченов видел, как едят оголодавшие псы. Слюна во все стороны, громкий чавк и драки. Не дай бог кто кого в бок толкнул. И не сказал бы, что сейчас между ним и псами была какая-то разница. Дмитрий чуть не поперхнулся. Комок пюре и груду горошка он еще не прожевал, но хотел сглотнуть. Другую вилку он, конечно, не брал. Ему совесть не позволяла. Этой вилкой только что ел Михаэль. Ел и дразнил этим. Пюре сегодня приготовили на молоке. Такой нежный вкус картошке могло придать только оно. Еще и масло, которым гарнир сдобрили специально для Миши… Горох как обычно, из консерв. Сеченов даже не закусывал половинкой ржаного. Наверное, только другие люди останавливали его от лизания тарелки. Михаэль хмыкнул, садясь за стол. Буфетчица дала ему кружку что надо — с широким горлом, узким низом и золотой каймой внутри. С булочкой пожалела — обычная ватрушка с повидлом. — Спасибо, что доел, — шепнул он и взял салфетку. У Дмитрия осталось пюре в углу губы и немного на бороде.

***

В годы без запар, на зимние каникулы предприятие выходило вовремя. По Союзу не принято было отдыхать — работали и в последний день года, потом выходили на смену уже во второй нового. А им, в силу специфики и передовичества, полагалась неделя отдыха в конце декабря. Пользоваться ей получалось редко: в ноябре им подкидывали работы и производство билось до конца. Обычно, года. Потом тридцать первого спешно плясали на корпоративе, смотрели «Щелкунчика» на трансляции с земли и вот уже и новый год. В этот раз то ли работу забыли дать, то ли смиловались — двадцать второго отчитались друг перед другом о перевыполнении плана и на праздники. На это время «Челомей» пустел. Учёные и администрация бежали вниз как могли — к семьям и театру Плисецкой. Сеченов читал поздравление на камеру, махал ручкой и пропадал. Так думали все. Даже его следов не было. На звонки отвечала запись, в кабинете ничего не менялось, а его характерных усов и челки не видели ни на земле, ни в небе. А ещё раньше — числа так двадцатого — пропадал Штокхаузен. По официальной версии — летал в ГДР, праздновал рождество с семьей. Появлялся он как Дмитрий: с первым рабочим гудком уже в новом году. Ветераны заводов пожимали плечами — имеет же право такой человек, Сеченов, на отдых. Про Штокхаузена думали меньше, не такой он и важный. Ещё и немец. Даже если и возвращался к карнавальной ночи, потом следы его обрывались. Молодежь шутила: начальство впадает в спячку. И вполне попадали в суть. Директор и его зам конопатились на праздники в общей квартире. Нелегально, конечно же. По документам они жили раздельно, по легенде — находились в разных странах. В реальности же лежали зимними днями на одной кровати: спали, читали, слушали радио. Отдыхали, одним словом. А после, уже вне дома, иногда забывались, что и не по-товарищески они живут. Лишнего слова не скажешь. За неделю отдыха, да даже за выходные перед началом года они наверстывали. Так и появилось семейное рождество в ГДР, потом и спячка Сеченова. Легче сказать всем, что тебя нет, чем искать пустые углы и шарахаться мнимого взгляда. Ёлку наряжали флажками и серпантином. Михаэль доставал ангелочков из фаянса, клал под ёлку щелкунчика. Новый год был для него нов — в Германии отмечали Сильвестр, предновогоднюю суматоху. Дмитрий не вешал мандарины, хоть и порывался. Шутил, если заведут ребенка, повесит всю конфетную лавку. Вместо этого доставал стеклянные шишки и дедов морозов из довоенного прошлого. И если можно было не выходить, куранты слушали вдвоем. В их квартиру ни разу не ступала нога друзей и коллег — обязательный момент спячки. Хотя и напрашивались: огромная честь справить в гостях у светочи советской науки. Михаэль занимал добрую половину разложенного дивана. Умудрялся не жиром, но позой раскидываться — держал ноги раздвинутыми, а тело устраивал рядом с предательской ямой для сборки. Дмитрий звал его Мишей и не осматривался по сторонам. В квартире, помимо них, признаки жизни подавало разве что радио. Оно-то не настучит куда следует. В ответ Дмитрия звали Димой и позволяли лежать сверху, прижимаясь ухом к мягкой груди. Михаэль не ютился на своей половине матраса. Он уже прочно занял место в постели, квартире и жизни, чтобы неловко кукожиться. Дмитрий же обводил его силуэт руками и ухмылялся в отросшие усы. Раньше он накрывал Михаэля полностью. Тот иногда ойкал, когда на него игриво плюхались сверху, прижимали, начиная целовать шею. Потом расслаблялся и хихикал, но Дмитрий слезал и ложился сбоку. Не хватало еще своими руками лишиться зама. Или, скорее, собой его сплющить — Михаэль тогда весил чуть больше подростков, даже на руках Дмитрия серьезно не ощущался. Ну сидит на тебе нечто костлявое и сидит, даже встать и поднять можно. Теперь, как не ложись — какой-то кусок будет не накрыт. Зато об объятиях не переживали — как не хватайся, о кости не поранишься. Приятнее объятий с Михаэлем был Михаэль. Его живот, плоский и натянутый хуже барабана, сначала обзавелся складкой под грудью — тоненькой и трогательной. Абсолютно обычной: такие были даже у гимнасток. Потом натянутость прошла — появился первый жировой запас. Кожу уже можно было смять пальцами и оттянуть без ощущения, что она вот-вот порвется. Михаэль стал легче переносить холод. Потом смягчились бедра — сухие ляжки уже нельзя было обхватить ладонью, они расплывались, когда Михаэль садился. Отросли бока — складки побольше. И живот — круглый теплый холм, который нужно было мять, гладить и валяться сверху. Еще приятнее Михаэля была его уверенность. Мужчина не уронил самооценку и не терял свою странную грацию. Набирающие вес сутулились, прятались и божились, что его сбросят. Михаэль ослаблял галстук на пухлеющей шее и смотрел на людей с высокомерием эрмитажного кота. Он себе нравился, кто бы что ни думал, хоть так было не всегда. После тридцати пяти в голову Миши вползло сомнение. Ремень на брюках уже перестал затягиваться на родную дырку. Новые потертости появились ближе к язычку. С рубашками было легче: их Михаэль менял раз в год. И тут не мог не заметить — выбирать он стал свободнее и на размер больше. С пиджаками было обиднее всего. Михаэль покупал их еще в Германии. И знал: я могу их носить тысячу лет, сделано хорошо, стоит дорого. Он чуть не плакал. Пиджаки уже не висели, некоторые так вообще трещали, стоило согнуть руку или свести борты. Дима его успокоил. Не из фетишных соображений: просто не мог смотреть на убивание мужа. Предлагал найти портного, заняться пробежками. Лучше всего сработало зеркало. Дмитрий достал их фото с первого года работы. Вышло, на самом деле, случайно — разбирал альбомы с открытками и нашел. Михаэль себя не узнал. С фото на него смотрел дистрофик: впалые щеки, лодыжки торчат, пиджак (его любимый) висит как на швабре. Потом посмотрел в зеркало: обычный мужчина. Щеки нормальные, ключиц почти не видно, руки не похожи не проволоку. Разве что, в талии бы похудеть, чтобы новые дырки не пробивать. Дмитрий же урчал за спиной и терся. «У тебя в кои-то веки питание нормальное!», «ты теперь на свой возраст выглядишь» — в глазах Дмитрия плескалось столько нежности, что Михаэлю полегчало. Но спортом они все же позанимались. Если к спорту можно было отнести плавание и много секса. Губами Дмитрий прошелся по центру его груди, мягкой, как парфе. Отросшие усы щекотались — Михаэль усмехнулся и погладил его по голове. В другой руке он держал книгу — что-то из английских пьес, которые они купили для внушительности книжного шкафа. Дмитрий слегка сжал его бедро — плотное и упругое наощупь. Они лежали без белья: зачем, когда рано или поздно кто-то из них начнет домогаться другого. Да и вставать даже до кухни пока не собирались. Одеяло тепло давило, кожа под пальцами податливо собиралась в складки, грудь под головой ровно вздымалась. Дмитрий не оправдывался, но сегодня домогался он. Любимым способом: укусил за грудь и толкнулся бедрами ради любого трения. — Будешь лезть — поставлю раком. Михаэль продолжал читать и наглаживать голову мужа. Дмитрий возбужденно всхлипнул. Задом кверху — нелюбимая его поза. Как же так, секс без объятий и взглядов?! Либо он трахает Мишу, либо трахает Мишей себя — иначе нельзя. — Ну зачем же так жестко? — спросил он, поглаживая пальцем у соска. — Ты иначе не понимаешь, — Михаэль усмехнулся Дмитрий хихикнул и поменял позу так, чтобы лежать на кистях рук. Так он мог смотреть Мише в глаза. — Хочешь конфет? — Дмитрий состроил щенячьи глазки. В ответ ему улыбнулись. — Давай. Они с Мишей были за любой движ — кроме голодовки. Правда, пришлось выпутаться из одеяла и пройти до буфета. Все сладости лежали там, в упаковках и вазочках. Дмитрий иногда думал и о своем весе — Миша теперь внушителен, почему бы и ему не набрать. Тем более, статус и ритуальность будто обязывала. В политике каждый первый вставал с кряхтением, округлость силуэта хоть и высмеивалась в агитации, но вес всё рос и рос. Но Сеченов не толстел. У него просто не выходило. Ноги оставались старчески стройными, пальцы — тонкими. Второй подбородок и не думал расти. Талия сохранялась из-за корсета: иначе Дмитрий кривился в одну сторону и стонал от боли спины во время гроз. Даже если и наедал какие-то десять килограмм, чувствовал смягчение щек и ляжек — сбрасывал потом все двадцать. Просто от нервов и беготни! Михаэль отложил книжку к стене и лег на бок, подпирая голову. Какая-то картина из классики: одеяло скромно прикрывало нижнюю половину тела, кудри без укладки легли на лоб и плечо, торшер освещает их спальный угол. Красота, хоть сейчас в музей. Дмитрий даже смутился своей наготы. На кровати было достаточно места, чтобы село три таких как он. Дмитрий согнул одну ногу в колене, садясь на диван: вопрос удобства. Вазочку же нужно поставить, и до Миши дотягиваться. Они видели друг друга во всех обстоятельствах. Михаэль больше разглядывал конфеты и фантики, не стоящий член. Рука Дмитрия прошлась кругами по животу, потом указательный палец нажали на кожу. Если бы Миша издавал звуки от касания, он бы пищал. Пока что на его губах играла улыбка от того, с какой жаждой на него смотрели. — Могу закрыть глаза, — сказал Миша, глядя на растекающийся неровный румянец на чужих щеках. — Как хочешь, — ответил Дмитрий, потом потянулся к губам. Поцелуй вышел ленивым. Они никуда не спешили: у них оставалось время даже до нового года. Михаэль уже держал глаза закрытыми — доверился телесным ощущениям. Вот тонкая ладонь ползет по боку, отодвигает одеяло, а губы шевелятся в ритм. Дмитрий задержал дыхание, заканчивая поцелуй. Мишина лукавая покорность стоила им лагерей в мире вне квартиры. Может среди коллег уже шли слухи про начальника и зама, просто из уважения до них не доходили. Михаэль же вопросительно протянул «м», когда его ненадолго оставили без внимания. — Да, да, уже, — ответил Дмитрий, снова садясь удобно, ближе к вазе. Михаэль хихикнул и лег на спину. Потом присел — не хотел поперхнуться. Рот он не открывал: либо ждал команду, либо творчества со стороны начальства. Начальство же подцепило ногтем фантик. — Хочешь сегодня поиграть в угадайку? — шепнул Дмитрий. До этого он разложил конфеты по краям вазы. Михаэль глаза не открывал, считай согласился. Дмитрий приблизился к его лицу и чмокнул в нос. — Умница, — едва слышно сказал он, потом провел большим пальцем от середины губ к щеке. Такой ритуал у них остался с раннего знакомства. Делить еду само по себе дело интимное, но с рук или одной тарелки… А если на публике или банкете — у Дмитрия бежали толпы мурашек, и дыхание замирало. Рот Михаэль открывал по команде и не только. Сегодня пришлось слегка потянуть за кожу щеки — за губами скрывались крепкие, хоть и желтоватые от курения зубы. Дальше шло легче: Михаэль открыл рот, но только чтобы цапнуть за палец. Игриво, но укус жегся. Дмитрий улыбнулся: такие манеры его распаляли. Свободной рукой он подцепил конфету — взял случайную — и положил на михаэлев язык. Палец с зубов мужчина не убрал. Так конфета осталась колыхаться на мягком языке. Шоколад уже подтаял, когда палец перешёл с зубов на подбородок. Конфету Михаэль не спешил проглатывать. Он повертел сладость на языке, почуял ее вкус и только потом начал жевать. — С хорошей начал, — заметил он, измельчая куски. — Старался. — Дмитрий ответил, почесывая Михаэлю бок. Тот не просил, но трудно такого красавца не потрогать. — Бабаевские не лучшее, что у нас есть, но сойдёт. Дмитрий вообще еле сдерживался, чтобы не ласкать себя под этот славный голос. — Глаза пока не открываю? В квартире Михаэль говорил без акцента. Дмитрий методом тыка выбрал следующую конфету. В этот раз, в рот он вложил без игр. Михаэль мурчал: — Финская. Затем нащупал ладонь Дмитрия — лежала у него на груди — и потянул к губам. Обласкал ими подушечки, взял в рот указательный и средний на пару фаланг. Негласный уговор: ему вкусно, он — приятные картинки на подумать на собраниях. Взятки Михаэль брал шоколадом. Не абы каким — импортным. Конкретнее, швейцарским или родным, немецким. Мог принять в дар ликер или сладости ниже качеством — скандинавские, турецкие. Никакой объективности, чисто вкусовщина. Только от вкусовщины и зависело, то как он выполнит просьбу. — Тебе нравится? — спросил Дмитрий с придыханием. Из его лица могли сделать первомайский транспарант. Михаэль кивнул с пальцами во рту. Вытаскивая, он поцеловал их напоследок. Руки у Дмитрия напоминали дюреровские. Разве что не такие венистые, но тонкие, благородные. Не для тяжкого труда. — Ещё хочу. Будь у Михаэля открыты глаза, он бы их сощурил. Его хитрость проявлялась в морщинках в уголках глаз. Такой вот он персонаж. Рукой Дмитрий залез в вазу. Нащупал конфету, не смотрел на форму. Просто положил в рот. И заслужил скулеж обиды в ответ. Михаэль сморщился, как от лимона в куске форели. — Черт, октябрьская! При всем уважении к отечественному конфетпрому, любые сласти с конвейера московской фабрики нужно было отдавать курам — чтоб посмеялись. На этом они сошлись только съехались. Никаких желеек или «красных шапочек»: не вкусно. Последний «красный октябрь» в их доме — и так попался. Может кто оставил в сладкой взятке. — Ты же знаешь, я их ненавижу, — Михаэль открыл глаза и нахмурился. — Извини, пожалуйста! — Дмитрий уже гладил его лицо. С такими широкими глазами он даже на первый запуск роботов не смотрел. Интимности момента инцидент с «октябрем» не убрал. — Извинишься нормально, — у Михаэля на лице пробежала хитринка. — Два «Мюнца», и тогда поговорим. Руками Дмитрий уже стал выискивать нужные дольки в вазе. Даже головой не подумал. Когда подумал, почти поплыл. Михаэль не требовал извинений раньше. Да и ел, честно говоря, что предложат. В Берлине, до плена, в сумке у него водилась трава с землей (где нашел), сухари (снял буквально с тела) и — дай бог удачи — крысья тушка. Теперь он просил «мюнц». Шоколад от альпийских буренок, который к ним попал через фаната — Михаэля всё же любили. Даже не просил. Требовал, иначе разговаривать не будет. В Дмитрие что-то щелкнуло. Может возбуждение, может в нем проснулся мазохист. — Извини, — он лег сверху. Ваза с конфетами стукнулась о ковер. Михаэль понял, что к чему идет: — Эй! — он дернул Дмитрия за волосы, как только смог. Тот откинул одеяло и оседлал его бедра. Боль кожи его остановила. — Чёрт, чёрт! — Дмитрий дернул бедрами, потираясь о живот.— Я уже не могу. — Ты еще уговор не выполнил! — Михаэль отвернулся от поцелуев. Но они продолжали сыпаться везде: на щеки, нос, горло, виски. Михаэль хихикнул. В ответ Дмитрий огладил его обеими руками: через мягкие плечи и грудь, к животу и члену. Лубрикант лежал под боком. До этого они уже нежились: дрочить друг другу спросонья странно приятно. Внутрь проскользнули сразу два пальца — Дмитрий готовил себя привычными толчками. При этом, целовал в губы и лежал грудью на Мише: двойная нежность. Михаэль перебирал его волосы на затылке: ленивый жест контроля. Хоть вне квартиры ему оставалось послушно кивать, здесь только он противился безумию. С его губ сорвался выдох, когда пальцы Дмитрия распределили смазку по члену. Устроиться получилось не сразу. Дмитрий ерзал от нетерпения. Михаэль изучающе смотрел снизу. Будет о чем подумать во время пафосных речей. Пришлось Дмитрия усмирять: — Ещё успеешь, — шепот снизу. Сверху скулеж. Для себя Дмитрий сейчас был очень жалок. Когда устроился, получил пару шлепков в награду. Он начал спокойно: разогревался и собирался с мыслями. Скорее с мыслью: хочу. Потом стал двигать бедрами, опираясь руками на плечи Михаэля. Тот гладил по бокам — направлял, делал им приятно. Только простонал: нарушилась идиллия. Дмитрий сорвался. В нем что-то кипело: хотелось чтобы Миша все время лежал на подушках. Сытый, заласканный — кот с немецким акцентом. Чтобы ему не приходилось общаться с людьми, коллегами. Они ведь не ценят его талант. Но Миша был слишком хорош, чтобы хранить его, как фигурку в серванте. Изобрел бы кто гипноз, Дмитрий уж постарается, чтобы все восхищались Мишей. Все бы хотели погладить, поклониться его круглости, пухлым щекам. (Дмитрий ухмыльнулся: а ведь Захаров говорил что-то про общий разум). Михаэль может быть выставлен на показ: лучший экспонат их времени. Шикарным человек с шикарным телом. Каждый бы хотел провести с ним хоть минуту. Дмитрий ускорил движения бедер. Его член, забытый, но трущийся о мягкий живот, истекал предсеменем. Может сам Дмитрий в те секунды был лучшим зрелищем — наблюдателей они не звали. Так вот, Михаэль… Дмитрий плюхнулся на него сверху, продолжая скачки. Потом чмокнул в губы, затем присосался к шее. Засос никто не увидит. Но если бы могли — знали бы, самый желанный человек уже занят. Михаэль улыбнулся: — Ты решил меня заездить, смотрю. Он простонал, когда его шею отпустили губы, чтобы потом кусить. Дмитрий ускорил темп. Ему оставалось недолго. — Пожалуйста, я скоро. — Давай, милый, давай. В глазах Михаэля читалась тонна нежности. Он прижал к себе Дмитрия, когда тот в легких судорогах сполз с его члена. Михаэль кончил немного позже: они с Дмитрием по очереди гладили чувствительный член. Михаэль постанывал. Дмитрий же думал, как уговорить его записать их голоса на щебетарь. Для личных целей. * После душа, они снова валялись. — И что это тебя так резко пробило? По щекам Дмитрия в очередной раз пополз румянец. — Ну, ты никогда не капризничал. В ответ Михаэль усмехнулся, потом достал книжку из щели и открыл на закладке. — Парад тараканов… — Я все еще жду свой «Мюнц».