Точка энтропии

      Солт-Лейк-Сити встречает их абсолютной тишиной. Мёртвой — давно лежащей глубоко под земными слоями, сгнившее и разложившееся до самых пожелтевших костей с некрасивыми разводами, въевшимися в крепкие ткани. Трава под ногами упрямо ломает выложенную ровность асфальта на дорогах и пешеходных тротуарах. Она пробивается сквозь косые и кривые трещины, тянется сочной зеленью вверх, жадно проглатывая падающие солнечные лучи, словно совсем не боясь обжечься — и чтоб ожоги эти остались чёрными разводами с рваными краями. Наверное, пройдёт ещё несколько лет — и город совсем затеряется в разбушевавшейся природе, берущей вновь правление в свои руки. Покосятся большие здания — архитектурные наследия человечества, — просыплются грязные стёкла на землю звонким дождём, осядут, а серость бетона под ногами окончательно заменится нефритовым живым покрывалом, трепещущим, когда мимо проносится вольный порыв ветра — гуляющий, где ему вздумается; свободный от земных оков, не привязанный ни к хрупкой оболочке, нуждающейся в том, чтобы в ней каждый день поддерживали огонь, ни к кому-то или чему-то ещё.       А затем время заменит дома и здания высокими деревьями, чьи выпирающие корни будут выглядывать наружу, как сплетение множества проводов, постоянно гоняющих внутри себя энергию, и всё, что останется — покорёженный и проржавевший металл, ставший хрупким настолько, что при самом нежном прикосновении посыплется медной пылью.       Солт-Лейк-Сити встречает заснеженными шапками высоких гор, зажавших городскую хрупкость в кольце — то ли раздавит, сомкнувшись и проскрежетав каменной породой, ломаясь, то ли наоборот защитит, огораживая от всего мира вокруг, словно бережно обнимает, закрывая собой.       Потрёпанный синий рюкзак невыносимой жарой прилегает к взмокшей спине. От виска катится крупная капля прозрачного пота — неровно оглаживает скулу, лижет линию сжатой челюсти, свисает — и срывается, падая на ключицу, как на горный хребет, разбиваясь на несколько частей и умирая на воротнике болотной ткани футболки, впитываясь крошечным потемневшим пятнышком, от которого совсем скоро ничего не останется.       Чёрные окна домов взирают пустыми глазницами мертвецов — и картина эта уже привычная до вставшего посреди пересохшей от духоты глотки кома, но по-прежнему способная пугать до незаметно трясущихся пальцев. Всё знакомое вокруг стремительно умирает, будто мир наконец сам решает себя почистить от разной грязи, себя изжившей, убивающей само нутро планеты, будто вгрызаясь зубами в раскалённую плоть округлого ядра, проедая в нём сквозные дыры, как черви в яблоке — решает обновиться, обнулиться. Начать заново, с чистого листа, где эволюция вновь сотворит чудо, превращая невидимые глазу микроорганизмы в рыбу, а её — в сухопутных тварей, разделяющихся на поражающее воображение виды, постоянно меняющихся, обретающих новые и новые формы, непохожие друг на друга, как продолговатая палка и круглый мяч, но имеющие нерушимые общие звенья одной цепи. Быть может, тогда и у людей наконец отрастут за спиной большие крылья с лоснящимися перьями, позволяющими взмыть в любую минуту в небо, полететь к солнцу — и сгореть на пути к заветной мечте, как Икар.       В этом есть всё же что-то тоскливое. Вместе с желанием идти дальше, не позволяя себе опустить руки, хотя, если признаться хотя бы самому себе, очень хочется — и достаточно давно. Ради чего бороться? Ради возможности сделать пару лишних глотков недостающего воздуха перед тем, как кануть наконец в небытие, соединиться с чернотой и холодом зазывающей пустоты — космического первоначала всего сущего, — стать очередной безликой звездой на необъятном небосводе сотен и сотен ещё неизвестных галактик, которые уже и не откроют, наверное, никогда, сверкая в сосущем нигде.       Высокий хвост идущей впереди Джинн тихо покачивается в разные стороны. Её волосы — уже успевающие зажирниться за прошедшую неделю, — продолжают блестеть молодой пшеницей, только-только взошедшей на поле. Ещё не успевшей покрыться золотом, — новорождённый цветок заката, где белая чистота ловит мандариновое солнечное зарево, запирая в себе и размешивая, а затем начинает медленно перецветать — и так до того момента, пока весь свет не будет сожран опустившейся тьмой.       Она ловко запрыгивает на высокий гранитный бордюр, расставляет руки по обе стороны от себя в попытке удержать теряющееся равновесие — и Дилюк, не выдержав, ловит своей рукой её, крепко сжимая чужую тонкую ладонь, давая необходимую точку опоры.       Острые коленки, выглядывающие из-под голубых коротких шорт, почти заживают — остаются только засыхающие корочки, а после — краснота новых шрамов, но Джинн совсем не пугает их наличие. Обычно она, засмеявшись, вытягивает свои длинные ноги в ночной темноте исчезнувшего из жизни электричества, разбавляемой крошечными кольцами от фонариков, сейчас кинутых в рюкзаки, демонстрируя каждую даже самую маленькую царапину — это я в детстве упала с велосипеда, это от кошки, а это от тренировок в полицейской академии. Бойца не должны пугать раны, говорит всегда она, а после смеётся с затаившимся всхлипом, так и не срывающимся слезами с глаз.       Солт-Лейк-Сити встречает звонким безмолвием, в котором собственные шаги оказываются до оглушительного громкими. На носок кроссовки цепляется принесённый ветром пластиковый пакет — он застревает, шуршит, остервенело рвётся. Дилюк морщится, останавливается, несильно дёрнув Джинн за руку — она удивлённо оборачивается, — и стряхивает со своей обуви шуршащий предмет, словно истошно кричащий мольбы о пощаде, а затем прокатывается дальше по улице, исчезая с поля зрения.       — Ты отвоевал у пакета свободу, — хвалит Джинн, — подарил ему милость жизни.       — Мгм, — мрачно отзывается Дилюк, — нам бы кто эту милость подарил.       — Ты слишком суров, — она спрыгивает с обрывающегося бордюра, и снова вынуждена приподнимать голову вверх, чтобы заглянуть глаза в глаза.       — Ты слишком беспечна, — качает головой. Узкая и чуть вспотевшая от жары ладошка выскальзывает из собственной; Джинн, отойдя на пару шагов вперёд, поджимает губы, словно думает, что бы ответить, пусть они уже достаточное количество времени выживают вместе и не нуждаются в том, чтобы тщательно взвешивать каждое своё слово прежде, чем позволить ему сорваться с губ. — На въезде я видел, как по дороге движутся две машины, — Дилюк гулко вздыхает, — поэтому тут ещё есть люди. Или ты так хочешь проверить пристрелят нас или это мирные?       Джинн заметно сникает.       — Я не беспечна, — отвечает она, — и ты это как никто другой знаешь. Я просто устала бояться каждого пошевелившегося куста. Мне всё ещё кажется, Люк, что в Эс-Эл-Си слишком... слишком тихо. Мы проехали почти всю страну — и такое затишье всегда значило только приближающуюся бурю.       И правда: приехав позавчера вечером, они оставили машину, в бензобаке которой остался скудный литр — и это при очень хорошем раскладе, — но все, кого пока довелось встретить на своём пути — та пара автомобилей, проезжающих по дальней городской дороге. Ни заражённых, ни выживших — никого, только солнечный жар, шагающий с ним нога в ногу, как новый спутник, и хватающий за ноги мусор, будто пытающийся запереть в хитрой ловушке.       Нужно просто набрать немного припасов, найти новый транспорт, и двинуться дальше, не наживая себе проблем. Выжившие — такие же люди, ходящие по самому краю; кто-то срывается вниз, захлёбываясь едким безумием, полившимся по венам ядом, а кто-то держится. Проверять удачу кто и на какой стороне не хочется столько же, сколько оказаться с пулей в голове.       Джинн со вздохом косится на крупную вывеску «Сити-Крик».       — Думаешь, найдём чего?       — Не знаю, — пожимает Дилюк плечами, — считай, это самый центр города. Торговые палатки, — кивком указывает на выцветшие вывески, — офисы. Отели, спа. Стрит-фуд и рестораны.       — Хотела бы я сейчас зайти в какую-нибудь кафешку за сочным и горячим обедом, — она переступает разбитое стекло, блестящее на солнце просыпавшимися самоцветами, — но чуйка подсказывает, что сочным и горячим обедом могу стать только я сама.       Заходя во внутренний дворик, они натыкаются на неработающий, засохший фонтан. Выложенный под ногами камень геометрическим пересечением кругов вызывает лёгкое головокружение, как и сам торговый центр, выстроенный вкруговую — будто замкнутое пространство, в котором некуда убежать и негде скрыться. Зияют множество этажей, как и пестрят разные вывески, зазывая к себе новых посетителей, чтобы содрать побольше денег. Много где витринные окна безжалостно разбиты, оставляя только разноцветные рамки, сквозь которые сейчас можно беспрепятственно пройти, оказавшись внутри небольших помещений — пыльных, разворованных, разрушенных.       Джинн с интересом и пристальным вниманием осматривается, прислушивается, но в итоге просто пожимает плечами. Если что-то где-то и есть, то отсюда не услышать — может, мертвяки впали в своё подобие анабиоза, бездумно топчась на одном месте, и пока не зашумишь рядом, не пронесёшься ароматным стейком прожарки экстра-рэйр, они не проснутся, не зашевелятся, шаря по пространству своими невидящими глазами, заплывшими белой мертвецкой пеленой.       Кобура на бедре вдруг кажется неподъёмной и давящей.       — Слишком много всего... — задумчиво тянет Джинн, поправив свой рюкзак на плечах. — Давай разделимся?       И что-то необъяснимо начинает свербеть под рёбрами — волнительное, мерзкое, неправильное. Предупреждающее. Или, может, это самое обычное волнение, какое свойственно в любой ситуации? Просто они успевают слишком расслабиться за долгую дорогу и за то время, пока находятся в чересчур тихом городке. Это неправильно. Терять бдительность нельзя.       — Хорошо, — всё же соглашается Дилюк, облизав пересохшие губы. — Я пойду по левой стороне.       — Поняла, — кивает с готовностью Джинн. — Встретимся, когда солнце будет садиться. Здесь же?       Дилюк согласно кивает. А затем, сделав несколько шагов вперёд, резко оборачивается:       — Будь осторожна.       Джинн улыбается.       — Ты тоже. До скорого!       Но липкая тревога не отпускает Дилюка ни следующие полчаса, ни час. Он бездумно, будто на автомате, как робот с заложенной в систему программой, обходит торговые ряды — заглядывает вниз, старается переступать стекло под ногами, но всё равно скрежещет по нему всем своим весом, лопает и оставляет на осколках новые трещины. Находит изоленту, ножницы — и несколько пачек быстрорастворимой лапши, сразу с шорохом летящие вглубь пустого рюкзака, в котором ничего, кроме бутылки воды ноль-пять и складного ножа, который по-хорошему стоит придумать, как пристроить где-нибудь на поясе — в зоне быстрого доступа.       Разрушение. Оно вокруг, оно везде, оно обхватывает шею тоскливым кольцом. В какой-то момент Дилюку кажется, что где-то далеко он слышит непонятную возню и шум — вскидывает голову, аккуратно выглядывая на улицу, всматривается в пустоту внимательно-внимательно, словно капилляры в глазах сейчас просто взорвутся от напряжения, проливаясь кровавыми слезами по бледной коже с небольшой царапиной у правой скулы. Но там — ничего, кроме всё той же разрухи, погружённой с головой в мёртвое молчание.       Может, Джинн что-то нашла?       Дилюк морщится. Конечно, скорее всего она и осматривает в той стороне что-то, нечего сразу думать самое худшее, как будто впервые разделяются, чтобы поиски прошли в несколько раз быстрее.       Торговый комплекс — тугое сплетение множества-множества лавок, который за несколько часов полностью осмотреть просто невозможно. Он запоминает, где останавливается — рядом с сувенирным магазином Диснея, — чтобы вернуться, если они так решат, и только после этого неторопливо спускается обратно во дворик, оценивающим взглядом пробегая про разным кафе с летними террасами — стулья, раньше убранные на столы, теперь просто хаотично валяются, а места многих и вовсе пустуют. Кое-где остаётся обрывком висеть яркая гирлянда, некогда красиво горевшая, но теперь — лишь безликая серость маленьких огней, закованных в пластиковые коробки.       Хочется пойти за Джинн — найти её, убедиться, что всё в порядке. Нахмурить брови и сказать, чтоб больше так не пугала, и даже заносит ногу, готовый отправиться на соседнюю половину, как громко хмыкает сам себе под нос — и хмык этот, кажется, эхом разносится по округе, словно уведомляя каждое нечто, где именно находится, — понимая, что так он наоборот может с ней разминуться. Джинн выйдет сюда и, не увидев уже ждущего её Дилюка, наверняка первым делом побежит на его половину в попытке отыскать, которая, конечно, ни к чему не приведёт. Замкнутый круг. Может, Джинн повезло найти что-то — опоздает, ничего страшного. Дилюк не развалится, если немного подождёт.       Но когда дворик накрывают оранжевые тени, весело играющиеся с уходящим светом, а Дилюк сидит на одной из скамеек, спрятанной под раскидистым деревом в углу, и ждёт, всеми силами пытаясь не думать, Джинн не возвращается. Тревога змеями переползает из желудка к горлу, затягиваясь склизкими червями, больно кусающими, а сердце начинает глухо биться — или так громко, что стучит в самых висках, заглушая вечерние переливы прилетевших птиц, прячущихся на высоких ветках и опасливо выглядывающих из-за трепыхающихся листьев.       Что-то не так.       Потому что Джинн — образец пунктуальности и выполнения обещаний несмотря ни на что — не приходит. Закат становится совсем кровавым, медленно исчезая, когда небо трогает первая синева. А затем ночь окончательно падает сверху, поглощая всю землю, а над головой зажигаются яркие мерцающие звёзды, будто крошечные наблюдающие глаза. 

***

      Поморщившись, Дилюк ногой отбрасывает от себя тяжёлое тело высокого мужчины — и тот, грузно приземляясь на грязный пол, застывает, как и карие глаза, остекленевше смотрящие в чёрное никуда. Тошнотворный запах крови бьёт своей терпкостью, оседая неприятным спазмом в пустом желудке, в котором не было ничего, кроме небольшой бутылки воды со вчерашнего, кажется, обеда.       По щеке ползёт крупная капля, оставляющая после себя блестящий алый след — и, покачавшись на линии челюсти, срывается вниз, падая на одежду и впитываясь уродливым пятном.       Опустевший офис наполняется звенящей тишиной, гнетущей — все чувства обострены до предела; натянутые оголённые провода, по которым быстро скачут разряды тока, потрескивая и искрясь, отбрасывая от себя крошечные молнии, безжалостно режущие густоту воздуха вокруг. Сиплый выдох рвётся сквозь плотно сжатые губы, а мышцы наконец стягивает привычной усталостью от избыточного напряжения. Быстрый взгляд в окно — ставшее привычным ничего, поросшее неровным слоем зелёной травы, слабо качающейся при небольших порывах ветра. Чёрная футболка, и без того замаранная в нескольких местах, промокает от брызнувшей на неё крови, начав прилипать к телу — Дилюк оттягивает ворот, ещё раз поморщившись, а по коже стремительно несётся холодная дрожь.       Переступая через валяющийся труп, он понимает, что, кажется, смог зачистить весь этаж — во всяком случае, больше нет никаких звуков, говорящих, что здесь есть ещё кто-то — или что-то. Горло сжимает завязавшейся вокруг цепью тревоги — информационная наводка, которую удалось буквально выбить из шавки Бездны пару дней назад где-то на задрипанной заправке, является верной только наполовину. Да, тут и правда оказывается их временная база, которую осталось охранять с десяток человек, разбредшихся по большому этажу, явно потерявших всю бдительность, но здесь нет ни единого следа Джинн, которую они похитили.       Дилюк лишь надеется, что она всё ещё жива. Что она в порядке — этого будет достаточно, а он уж обязательно её отыщет хоть на другом краю страны.       Искусанные губы саднит. Он пытается думать, что делать дальше; вокруг — только мёртвые тела с пробитыми головами, под которыми растекаются вязкие кровавые лужи, быстро стягивающиеся некрасивой плёнкой, и серые стены, нагревающиеся снаружи от яркого летнего солнца, всходящего на свой пик, немо взирая на развернувшуюся далеко внизу битву.       Собственные размышления давят на виски, будто пытаются размозжить голову. Зацепок, кроме этого заброшенного офиса, в котором нашли временное убежище ублюдки, не остаётся. Ведущие нити обрываются, оставаясь висеть рваными краями над глубокой пропастью.       — Дерьмо, — ругается вслух, ещё раз сжав в ладони ставшую тёплой рукоять ножа.       И несколько долгих секунд смотрит на запачканную серость блестящей стали, после чего смахивает подсохшую кровь с ножа — только хочет убрать в висящую на бедре кобуру, как отрицательно качает головой. Для начала надо бы тщательно осмотреться — может, найдётся хоть что-то, что можно принять за услужливо оставленную наводку, в чью — в какую — сторону двигаться дальше, или повезёт наткнуться хоть на какие-то припасы — рюкзак, висящий на плечах, фактически пустой.       Разбитое стекло скрежещет под подошвой кроссовок. Дилюк медленно обходит покрытые толстым слоем пыли столы, засматриваясь на чёрные экраны стоящих на них мониторов, навсегда оставшихся лишь глухим отголоском былой развитости человечества. Опирается на гладкую деревянную столешницу, жалобно скрипнувшую, оставляя смазанный отпечаток ладони и пыльные разводы на подушечках пальцев; отодвигает с трудом поддающиеся ящики, находя лишь одно и то же: бесконечность давно никому ненужных бумажек, исписанных как рукописным, так и печатным текстом, пару степлеров с маленькими коробочками со стальными скобами для них, пачку цветастых стикеров — взгляд невольно бросается вверх, к одному из тёмных мониторов, к которому приклеены бумажки, исписанные простой шариковой ручкой: «совещание 9:40», «отнести документы кадровикам», «купить кофе», и они не вызывают внутри ничего, кроме ломанной усмешки вперемешку с топящей ностальгией, — и несколько разлинованных ежедневников.       Выходя из очередного кабинета в извилистый коридор, слышится тихий свист проникшего в здание сквозь выбитые окна ветра. Он коротко трогает открытые двери, едва заметно покачивая их; металлический кругляшок ручки с глухим стуком встречается с выкрашенной в спокойную, приглушённую сирень стеной — Дилюк, вздрогнув от неожиданности, резко оборачивается, на автомате перехватывая нож в руке удобнее, а затем, понимая, что тревога ложная — прикрывает на мгновение глаза.       В соседнем кабинете, расположенном точно напротив, получается найти моток почти закончившегося скотча. Закидывая его в рюкзак, Дилюк думает лишь о том, что когда-нибудь точно пригодится — он не в том положении, чтобы воротить от таких мелочей нос.       Присаживается на одно колено перед одним из тел, и, брезгливо морща нос, принимается рыться в карманах — у первого, второго, третьего. Четвёртый труп, повиснув на перилах лестницы, ведущей на первый этаж, оказывается резко сдёрнут — он падает к ногам, поднимая в воздух крохотное облако высохшей грязи; чужое тело под пальцами ещё совсем тёплое — бледное от потери крови и смерти в частности, — и до пробежавшейся дрожи по собственному телу безвольно-податливое. Глаза-стекляшки устремляют свой невидящий взгляд прямиком на роющегося в его карманах Дилюка, без зазрения совести вытаскивающего дешёвую зажигалку и почти пустую пачку с сигаретами. Мальборо, ого.       Ни одного нужного следа — и это поднимает из глубины живота липкую тревогу, охватывающую всё тело. У страха много граней — обычно человек, проживая свою самую обычную жизнь, об этом не задумывается. Он всегда липкий и сдавливающий шею в тисках в желании разломать позвоночник, но всё же: страх за себя и свою жизнь в корне разнится со страхом потерять кого-то. Животный ужас перед чернотой неизвестности и краснотой невыносимой боли не равен вяжущему отчаянию, утягивающему на зыбкое дно, будто болотная тина, плотно охватившая со всех сторон.       С Джинн они познакомились года полтора назад в обобранной до нитки заправке, стоящей недалеко от въезда в Канзас-Сити, оказавшись по нелепой случайности вместе в крохотном зданьице, спасаясь от идущего из города по главной автомагистрали стада, пожирающего всё на своём пути. Дилюк до сих пор помнит её — испуганно забившуюся под криво стоящую открытую кассу, зажимающую обеими окровавленными руками свой рот, чтобы только не проронить ни одного звука, способного привлечь голодных тварей; и только-только на своих глазах потерявшая младшую сестру, пожертвовавшую своей жизнью, чтобы у Джинн была лишняя минута скрыться. В памяти почти не сохраняется, как пережили ту ночь — недоверяющие друг другу, окружённые гортанными хрипами со всех сторон, отрезающими надежду на спасение; только то, что с утра так и не разошлись, разговорившись ни о чём — провели бок о бок дорогу до прожорливого Денвера, а там уже, привыкшие к компании друг друга, решили и дальше двигаться вместе.       И разные выжившие, собирающиеся в группы, далеко не новость — это естественное встречающееся явление по всей стране. До Солт-Лейк-Сити им удавалось если не встречаться напрямую вовсе, то удачно скрываться, не желая проверять запас удачи за своими спинами. Всего лишь выбрались в центр города, чтобы найти еду, решив разделиться в небольшом, крошечном квартале, где именно Джинн не повезло наткнуться на тоже ищущих чем поживиться людей.       По чьим следам теперь идёт Дилюк, оставляя после — кровавые метки. Он заходит в тупик — четыре бетонных стены, где нет ни окон, ни канализационной решётки, ни дверей, лишь замкнутость полого куба, из которого не представляется возможным выбраться. Но в городе где-то ещё должны быть базы — должны быть патрули, может, если хорошо поискать, он точно наткнётся на какого-нибудь важно расхаживающего беднягу с автоматом наперевес.       Ноги приводят к дверям туалетов. Только Дилюк хочет пойти дальше, как что-то останавливает, едва ли не толкая в спину, приказывая зайти внутрь — может, там найдётся какие-нибудь салфетки или ещё чего?       Бред, думает он, но дверцу толкает. Она поддаётся без особого труда, прогибаясь на ржавеющих петлях внутрь, и тихо захлопывается за спиной.       Дрожь спускается по позвоночнику, когда Дилюк, оказавшись внутри, натыкается на привалившегося к умывальникам человека, чьи руки прочно прикованы кабельной стяжкой к крепким батареям, а ноги — тоже связаны. Шаги гремят отскакивающим от кафельных стен эхом, но он не шевелится — Дилюк медленно обходит, понимая, что человеку не удастся ни при каком раскладе вырваться из пластиковых пут — иначе давно бы это сделал. Грязные, взъерошенные волосы закрывают почти всё осунувшееся лицо; от челюсти до скулы тянется налившийся синяк с запёкшейся кровью в потемневшей ссадине. Точно пленник, грудная клетка которого медленно вздымается, наполняя маленькую туалетную комнату тихим дыханием ещё живого, но явно изнеможденного человека.       Будь проклята врождённая черта Дилюка помогать сирым и убогим.       Нельзя в этом мире останавливаться — и тем более помогать — каждому умирающему. Так недолго и самому оказаться лишь разлагающимся телом в ближайшей канаве или просто на обочине пролегающей дороги, по которой тут и там стоят брошенные автомобили.       Дилюк несильно, но чувственно толкает мужчину носком кроссовки в бедро — тот, резко вздрогнув, невольно сжимается, словно готовится наброситься и вцепиться зубами в глотку, раздирая сонную артерию и орошая всё вокруг кровью. Глаза насыщенного цвета морской глубины смотрят выжидающе, враждебно; он дёргает руками в тщетной попытке освободиться, но лишь проезжается острыми пластиковыми гранями по круговым коростам на месте содранной кожи — видимо, он уже пытался освободиться.       — В бездну вас, — чужой голос хрипит, — и вашу Бездну.       — Я не с ними, — мотнув головой, отвечает Дилюк. Он присаживается на корточки перед опасливо сощурившимся мужчиной, но так, чтобы у того не было возможности пнуть связанными ногами, изогнувшись; бездумно вертит ножом в руках, играется, цепляя к острому лезвию чужой взгляд.       — Ого, — пытается усмехнуться, — надо же. Что, пришёл поглазеть на немощного человека? Позлорадствовать, быть может?       — Из-за чего, — игнорируя поток ненужных слов, полных до краёв защищающей язвительностью, Дилюк кивком головы указывает на прикованные к батарее руки, — тебя так?       — А что, — отзывается с вызовом в голосе, — мы играем в правильный и неправильный ответ? Слушай, — сдувает падающие на лицо волосы, — разрежь стяжки и дело с концом, — он облизывает лопнувшую от ударов губу, подсохшую очередной коркой.       Дилюк смотрит сначала на нож в своих руках, а затем на тонкие полоски чужих оков. Перерезать их несложно — хватит одного резкого движения руки, но где гарантии, что этот некто не выбьет оружие у него из рук и не перережет ему же глотку, оставив прямо на грязном полу заброшенного туалета захлёбываться собственной кровью, булькающей в горле?       Чёрт его дёрнул подойти и разбудить, видимо, отключившегося, вступая в ничего не дающую перепалку. У Дилюка была надежда на конструктивный диалог, лишённый излишней едкости, по окончанию которого он, если будет более-менее уверен, что мужчина безопасен для него, Дилюка, самого, и для оставшегося в живых адекватного общества, будет отпущен — и они разойдутся раз и навсегда, каждый отправляясь своими извилистыми дорожками, которые могут оборваться за ближайшим поворотом.       Со вздохом он поднимается на ноги. Нет никакого желания упрямо препираться с первым встречным, которому, видимо, совсем отбили голову.       Но в спину раздаётся растерянный голос:       — Эй, мужик, ну серьёзно. Ты что, правда готов оставить кого-то вот так вот подыхать?       Пальцы касаются лакированной поверхности белой двери. Она тихо скрипит под напором, начиная открываться, но воздух сотрясается снова.       — А ты не блондинку ищешь случайно?       Дилюк тихо охает, с визгом подошвы о кафель разворачиваясь. Сжав губы в тонкую полосу, он в пару шагов достигает наглого пленника, и угрожающе приставляет нож к чужой шее — кадык, всё же нервно дёрнувшись, задевает острое лезвие, царапая кожу.       — Что тебе известно? — чеканит сквозь сжатые зубы.       — Ребятки из Бездны говорили, что будут перевозить её, — мрачно посмеивается, — а вот куда — скажу, когда разрежешь эту срань. Эй, ты, — он задирает голову вверх, смотря на Дилюка снизу вверх; тёмная чёлка, слипшаяся от крови и грязи, падает в сторону, открывая острый, кромсающий взгляд, хватающийся за жизнь. — Доверие в наше время понятие растяжимое, но ты или рискуешь — и я меняю инфу на свою свободу, или перед тем, как уходить, перережь мне глотку, будь другом, — пренебрежительно фыркает. — Желание не сгнить здесь заживо для тебя достаточный аргумент или так?       Он цепляется за Дилюка, как за последнюю надежду на спасение, коей он, вероятно, и является, — вгрызается, ставя вполне логичное условие обмена. Наверное, сам Дилюк сделал бы то же самое, окажись в таком незавидном положении. Самостоятельно от стяжек не избавиться, как не вырвать из стены с корнем прочную батарею, а единственный, кто сюда в обозримо ближайшем будущем может наведаться — только кто-то из Бездны, потерявшие своих давно гниющих товарищей по оружию.       Смотрит выжидающе, внимательно; цепко вглядывается, будто ища на лице Дилюка хоть какую-то крупицу искомого ответа на заданный вопрос.       Возможно, Дилюк сумеет без сторонних подсказок найти нужный путь, идущий прямиком к Джинн, но это — утекающее сквозь пальцы время, которого остаётся всё меньше и меньше. Чем раньше он сможет до неё добраться, тем лучше. Каждая минута может очень дорого стоить.       Стяжки щёлкают; отступив на несколько шагов назад, Дилюк предусмотрительно готовится защищаться, но видит лишь то, как мужчина, издав блаженный вздох, громко проносящийся по туалетной комнате облегчённым стоном, растирает красные запястье — и шипит сквозь зубы от щиплющей боли при соприкосновении с ободранной до мяса кожей. Он медленно поднимается на ноги, покачнувшись и держась за умывальник.       — У них какая-то база в Хендерсоне, — морщится, — пленников свозят туда.       — А не далековато? — скептично поднимает бровь Дилюк. — Другой штат — ещё и с Вегасом под задницей.       — Да опусти ты нож, — закатывает глаза. — Далековато, — соглашается. — И суицидно. Зачем их туда свозят — не знаю, почему именно окраина Вегаса — тоже. А вот короткую дорогу — да.       Дилюк щурится.       — Уже нанимаешься в проводники?       — Питаю к Бездне не меньшее отвращение, — разводит руками.       Дилюк ничего не отвечает. Ещё раз проходится по чужому слегка припухшему от ударов лицу — по насыщенному цвету синяка на скуле, по тонкому шраму, тянущемуся от нижнего века к правому глазу, по рассечённой губе, — и, хмыкнув, проходит мимо, направляясь наконец к двери.       — Я Кэйа, кстати.       — Дилюк, — отвечает тихо, а затем выходит из туалета, пропахшего кровью.       Нет никакой гарантии, что ему через минуту не вонзят нож в спину — буквально, или не долбанут сильным ударом по голове чем-то тяжёлым — на асфальте, занесённым разным мусором, точно найдётся какой-нибудь увесистый камень, способный в одночасье унести человеческую жизнь. Или попросту оглушить, пусть у Дилюка и брать-то особо нечего — пара просроченных протеиновых батончиков в помятых цветастых упаковках, пластиковая бутылка из-под воды, где прозрачной жидкости, набранной из дождевых капель позавчерашнего ливня, обрушившегося с неба серой непроходимой стеной, остаётся едва ли на два небольших глотка, моток найденного скотча, простая шариковая ручка и складной нож на всякий случай.       Кэйа увязывается следом, как бездомный пёс, которого погладила сердобольная рука случайного прохожего — и теперь, заглядывая в глаза с искрящейся надеждой и виляя хвостом, пытается тыкнуться мокрым носом в заново протянутую ладонь, зовущую с собой туда, где есть относительная безопасность и крыша над головой. Он волочит за собой ногу, чуть прихрамывая — сдавленно матерится сквозь сжатые зубы, полагая, что этого никто, кроме него самого, не слышит. Придерживая наброшенный на плечо ремешок, пристёгнутый к тяжёлой винтовке без глушителя, Кэйа пытается идти с Дилюком нога в ногу.       Мимо кубарем проносится громко шуршащий пластиковый пакет, гонимый порывом тронувшего волосы ветра.       За пять лет пора понять, что от случайных попутчиков нужно избавляться как можно быстрее — чёрт знает, что на уме у незнакомого человека, стоящего, как и все сумевшие уцелеть до этого дня, на самой грани глубокой пропасти, у которой нет дна — только чернеющая пустота, готовая засосать, как чёрная дыра. Сожрать.       Полагаются на удачу только полные идиоты, решившие поскорее сдохнуть — они и верят каждому встречному на слово, наивные до блеска в глазах. Дилюк, видимо, всё же оказывается из числа этих самых кретинов, позволяя Кэйе — человеку, которого посчастливилось (или нет) найти полчаса назад в туалете на базе вражеской группы, привязанного к батарее около умывальника и избитого едва не до полусмерти, — ковылять с ним вместе в примеченное временное убежище.       Дилюк пожалеет.       Задницей чует — пожалеет.       Но сейчас пытается убедить себя, что идёт на такой огромный риск только из-за Джинн. Кэйа успевает сказать, что по прямой дороге не проехать, только делая несколько хитрых кругов, собирая по пути мелкий пригород. Дилюку же нужен точный до каждого поворота путь, позволяющий выиграть те пару лишних секунд, которые могут стать фатальными.       Верить первым встречным, впрочем, такое же строгое табу, как и идти с ним рядом. Это глупо, Дилюк отлично понимает — даже не спорит, — но времени проверять, увы, нет, только ринуться в самое пекло с головой, надеясь, что пронесёт и не сгорит до обуглившихся костей, с которых пламя слизывает всю плоть, чей мерзкий палёный запах стойко держится в воздухе, вызывая неконтролируемые позывы тошноты.       Но и Кэйа тоже хорош — идёт вслед за человеком, который его едва не оставил медленно сдыхать от истощения, совсем не задумываясь, кто Дилюк такой и откуда он пришёл — просто цепляясь за пожалевшего его человека, перерезавшего остроту пластиковых стяжек; как и не задумываясь, что он кое-как стоит на ногах — и, значит, здоровому мужчине хорошего телосложения справиться с ним будет проще простого.       Они сворачивают в узенький проулок. На кирпичной стене слева нарисованы медленно выцветающие под дождями и ветрами граффити ещё тех времён, когда мир не начал сходить с ума, переворачиваясь с ног на голову. Чёткие линии, плавные — определённо какое-то слово, но рисунок так тесно сплетён между собой розовым неоном, что разобрать не представляется возможным, а внизу стоят три буквы, словно инициалы художника, оставившего на стенах своё наследие, о котором никто не узнает, кроме таких случайных прохожих. У дальней стены красуются открытые мусорные баки, в которых кто-то шарился, ища, видимо, хоть какую-то съедобную кроху — и было это так давно, что выброшенного мусора вокруг не остаётся, разнесённый по всей округе; взгляд цепляется за размокшую коробку из-под сока, смятую и валяющуюся плесневеющим картоном на углу, где сплетаются между собой соседние улочки.       И только добравшись до невзрачного трёхэтажного здания, стоящего в квартале отсюда, они оба наконец останавливаются. Кэйа заинтересованно осматривается, будто чётко запоминает каждый потемневший и поросший травой угол, и только потом с немым вопросом на лице пялится на заколоченную досками дверь.       — Здесь, — кивает головой Дилюк, ступая на мягкую зелень природного ковра, где когда-то был ровный газон. Ноги слегка вязнут в сырой земле, ещё не до конца просохшей от недавнего ливня; грязь громко чвакает, будто некто голодно пережёвывает выдранное мясо с пузырящейся кровью, оставаясь на обуви некрасивыми разводами после того, как земляные лохмотья отпадут, засохнув насовсем. Ржавая решётка, закрывающая отсутствие оконного стекла в прямоугольном отверстии, ведущем прямо в подвальное помещение, с визжащим скрипом поднимается, заставив вжать голову в плечи и поморщиться. Подушечки пальцев проезжаются по неровной металлической поверхности, сцарапывая короткими ногтями вздувшуюся и начавшую отлупляться белую краску. Дилюк, подняв вопросительно бровь, выжидающе смотрит на остолбеневшего Кэйю.       — Тебе что, приглашение особое нужно?       — Ты сейчас позвал половину города отужинать нами или мне показалось? — моргнув, едко бросает в ответ Кэйа.       Дилюк пожимает плечами.       — Тогда оставайся, — просовывает внутрь одну ногу, приседая, чтобы пролезть полностью.       — Ладно-ладно, — тонкие пальцы Кэйи подхватывают тяжесть поднятой решётки, позволяя Дилюку сначала целиком скрыться, а затем, дождавшись, когда чужие руки снова придержат для него открытый вход, с кряхтением пролезает следом, случайно лязгнув винтовкой по металлу.       Небольшой спортзал, окунутый в темноту, встречает застоялым запахом брошенного помещения, где единственный источник вентиляции — отверстие, оставшееся позади. Под ногами хрустят осколки, рассыпавшиеся от удара по грязному окну. Стоящие в ровных рядах тренажёры покрыты толстым слоем пыли, кроме нескольких, которые успевает опробовать Дилюк, старающийся держать себя по возможности в форме.       Жаль ему свой так и не законченный абонемент, купленный на месяц вперёд.       Кэйа несколько долгих секунд задумчиво смотрит в угол под потолком, заросший паутиной.       В проникающем свете видно поднятую в воздух пыль — она хаотично кружится, неспеша падая обратно, устилая собой. Обрушившаяся головная боль давит на виски, словно пытается вдавить их внутрь черепа до тихого хруста лопающихся тканей. Дилюк, прерывисто выдохнув, проходит вглубь, щёлкнув висящим на поясе небольшим фонариком. Тусклый свет проливается на пол, освещая небольшой кусок пространства перед самым носом — покинув зал, полный самых различных тренажёров, они медленно проходят в приёмную комнатку, где Дилюк сбрасывает с плеч рюкзак, кидая его прямо на пол, а сам падает на грязноватую софу, поставленную для приходящих гостей. По сравнению с голым полом где придётся — чудесная мягкость.       Мышцы стягивает наваливающейся усталостью.       — И тут правда безопасно? — спрашивает Кэйа.       — Пока никто не заявился, — недовольно бурчит Дилюк, — но я тебя звать не звал, можешь уйти. Выход найдёшь.             Кэйа протяжно мычит, привалившись плечом к дверному косяку.       — Но тебе нужна моя помощь.       В этом-то и вся проблема.       — Ты слишком в себе уверен.       Кэйа пожимает плечами:       — Иначе ты бы не привёл меня в своё убежище. Эй, — он морщится, кончиками пальцев помассировав переносицу, — я уже сказал тебе: да, доверие в наше время — штука такая. И я не доверяю тебе ровно настолько же, насколько и ты мне, но то, что мы полезны друг другу — это факт. Сейчас такими связями не раскидываются.       Дилюк складывает руки на груди, вперившись в идущий тёмными мушками чужой силуэт.       — Ладно, — подумав, всё же кивает он, — допустим на мгновение, что твои знания о дороге и правда на что-то сгодятся. А тебе от этого всего какая выгода?       — Банальная, — Кэйа цокает языком, — выживать с кем-то куда проще, чем одному. Вот и вся причина, а веришь ты или нет — мне, признаться, без особой разницы. К тому же, — он задумчиво кусает припухшую губу, — если есть возможность поднасрать Бездне — такое упускать нельзя. Но за то, что всё-таки освободил — простое человеческое спасибо.       В ответ по приёмной разносится громкий хмык. Дилюк зажмуривает глаза, словно силясь избавиться от пульсирующей головной боли. Причина, может, и действительно банальная, но он так и не рассказал, за что оказался связанным и избитым.       Определённо есть ещё что-то, кроме совместного выживания с незнакомцем, который может прирезать ночью. Шмыгнув носом, он, чуть помолчав, шумно выдыхает:       — Сходи в душ, от тебя несёт.       — Прости, не в розовых кустах отдыхал, — огрызается Кэйа, а затем резко замолкает, и будто неверяще переспрашивает. — Тут что, есть вода?       — С плесенью на плитке. Надеюсь, она тебя не сожрёт.       — Ого, — посмеивается, — беру свои слова обратно, отличное место залапал. Ещё и с плесенью в компанию.       Самому Дилюку тоже хорошо было бы умыться — смыть с щёк чужую кровь, уже высохшую кирпичными чешуйками. Но окликает собиравшегося уйти Кэйю, вручая ему запасной фонарик, болтающийся на дне рюкзака — ещё не хватает, чтоб тот в темноте свернул себе шею, а затем обратился.       Когда из другого конца тренажёрного зала начинает приглушённо литься вода, Дилюк громко вздыхает и устало трёт ладонями лицо. Всё вокруг погружается в привычный густой сумрак, слабо разбавляемый его фонариком, лежащим на кофейном столике. Место и правда на редкость удачное — одно из немногих, где только каким-то невероятным чудом идёт вода. Пить её, конечно, никто в здравом уме не рискнёт (чёрт знает, что плавает в трубах), но смыть с себя грязь и многодневный пот — самое оно. И, вроде, тихое. Ночуя здесь почти неделю, он не слышал посторонних звуков, кроме тех, когда здание, продуваемое ветром, начинает шумно дышать — скрипеть и скрежетать.       Пластиковая дверь, выделяющаяся белым пятном позади, заперта. И открывать её желания нет ровно так же, как и проверять все три этажа на наличие тварей. Джинн назвала бы это безумием, Дилюк — лишним неоправданным риском.       Если Кэйа и правда знает краткие объездные пути, то они должны добраться до Хендерсона за пару-тройку дней, учитывая непредвиденные ситуации и различные остановки, которые им так или иначе придётся делать. В былое время на автомобиле можно было бы домчаться за часов семь. Не самый огромный город, в котором нужно будет сначала найти убежище, отдохнуть хотя бы пару часов, а только потом приниматься за усердные поиски ублюдков, но, опять же, если они там во всю хозяйничают, то особой проблемой найти хоть кого-то для допроса не составит. Главное — чтобы с Джинн всё было в порядке.       На стол летят две пачки быстрорастворимой лапши, громко шуршащие упаковкой, спрятанные в один из пронумерованных железных шкафчиков для обуви. Делиться своими и без того скудными запасами не хочется; делает это Дилюк с щемящим раздражением.       Он ещё раз невыносимо тяжело вздыхает. С утра придётся пробежаться по аптекам в поисках хоть чего-то — Кэйа делает вид, что может свернуть горы, но несколько дней без еды и воды, помноженные на далеко не щадящие побои, говорят куда громче его пустой бравады. Это не больше, чем руководство самого здравого смысла — Кэйа будет лишь обузой, если так и будет скован стреляющей болью в теле; Дилюк не удивится, если у него окажутся и рёбра сломаны.       На улице успевает повечереть. Взяв со столика фонарик, пару раз неприятно моргнувший, будто извещающий или о внутренних неполадках, или о заканчивающейся питательной энергии в пальчиковых батарейках, Дилюк снова поднимается со своего мягкого, уже пригретого места, неторопливо возвращаясь в тренажёрный зал. Оглядев помещение, удачно натыкается на швабру, подпирая металл скрипучей решётки, от узких щелей которой тянет свежим воздухом с улицы. Так будет безопаснее — место убежища, конечно, находится в самой глубинке переплетённых между собой улочек, куда обычно не заглядывают, но если додумался Дилюк — додумается и ещё кто-то.       Так, если они задремлют, а кто-то попытается влезть — швабра упадёт, шумно прокатившись по прорезиненному напольному покрытию.       Кэйа возвращается почти раздетым и тянется за своим рюкзаком, найденным в кладовом помещении офиса, где его держали — оказавшийся почти пустым, куда перед выходом из здания полетели какие-то прихваченные из магазина на первом этаже тряпки. Дилюк замечает складную фигуру и множество разноцветных синяков, а затем отворачивается, подхватив свою пачку лапши. Разрываемая пачка шуршит в унисон с надеваемой одеждой; с чужих тёмных волос, коротко остриженных, но уже порядком отросших, капает стекающая вода, впитываясь в новую чёрную футболку с потрескавшимся принтом на груди каких-то мультяшных инопланетян тяжёлыми разводами. Без щетины и грязи, перемешанной с запёкшейся, засохшей кровью на лице, он кажется куда моложе — может, ровесником самого Дилюка.       — У меня что-то на лице? — вопросительно поднимает бровь Кэйа, заметив на себе пристальный, задумчивый взгляд.       — Нет, — Дилюк моргает пару раз и, опустив взгляд на еду в своих руках, с хрустом разламывает пласт сухой лапши, стараясь ничего не просыпать. — Выглядишь уже не как побитая собака.       — Сочту это за комплимент, — он заваливается в мягкое кресло, утопая в прогнувшимся под весом сидении.       — Ешь, — кивком головы указывает на вторую упаковку, ещё никем не тронутую.       Лицо Кэйи удивлённо вытягивается. Он несколько раз оторопело моргает, будто не верит в то, что он сейчас слышит.       Наверное, на его месте Дилюк вёл бы себя так же, если не ещё хуже. Всё ради Джинн.       — С... — чужой голос сбивается, захрипев; Кэйа прочищает горло, несильно похлопав себя по груди — и слабо морщится, — спасибо.       Или, может, в Дилюке всё ещё теплится что-то хорошее, не вытравленное едкостью окружающего мира, сошедшего с ума, окунувшегося с головой в хаос, проносящийся по стране — если не по всему миру — сметающим всё на своём пути ураганом. Может, он и правда остаётся идиотом, в глубине души которого не затухает крошечное пламя надежды, что в других людях тоже есть ещё что-то... живое.       Повторяя себе из раза в раз, по-прежнему поступает до отвратительного неразумно.       Кэйа, поколебавшись, неловко подтягивает к себе пачку, зашуршав разрываемой упаковкой.       На языке оседает солоноватый привкус отсыревшей лапши — чуть мягкой и не такой хрустящей, как она должна быть. Нестерпимо хочется её запить, но воды толком и нет — приходится, скопив слюну, вязко проглатывать её, ощущая, как тяжело скатывается вниз по пищеводу.       — А разве Вегас не разнесли бомбёжкой? — неожиданно спрашивает Кэйа, закидывая в рот небольшие отломанные кусочки.       — Не знаю, — задумывается Дилюк, посерьёзнев в лице. — Должны были, как и все крупные города.       Кэйа согласно угукает.       — Но вышло-то так себе, — он чешет в затылке, разлохмачивая влажные волосы. — Всё равно соваться туда — суицидно, — недовольно цыкает. — Проще было подорвать все штаты вместе с Канадой и Мексикой — и чтоб весь материк ушел под воду к чертям собачьим, — нервно барабанит пальцами по подлокотнику.       — Я знаю, что после эвакуации здорового населения взрывчатку закладывали под Бруклином. Хотели как лучше, сделали только хуже.       Кэйа щурит глаза.       — То-то акцент у тебя нездешний, — посмеивается, подпирая ладонью подбородок.       Дилюк отворачивается.       — Да мне всё равно, откуда ты, — жмёт плечами Кэйа, — хоть с Северного полюса, хоть с Марса. Я сам-то из Бостона.       Ничего не отвечая, Дилюк может признать только то, что соваться в большие города и правда... суицидно, как выражается Кэйа. Когда всё только начиналось, правительство считало, что можно сначала эвакуировать особо населённые районы, а затем подорвать опустевшие кварталы вместе с заражёнными. Тяжёлый вздох режет комнату. Знали бы они, что это не поможет уничтожить инфекцию, а только умножит численность жертв — восстающих вновь, не поднимали бы всё в воздух.       Родной Манхэттен был первым из числа эвакуированных в пригород. Дилюк до сих пор помнит, как сотрясалась земля под мощными взрывами, поднимающимися в воздух чёрным дымом, будто проснувшийся вулкан; как свежий воздух наполнялся гарью и дымом, смешанным с чем-то приторно-сладким, тошнотворным.       По слухам, гуляющим тогда по лагерю, в котором оказался Дилюк, было чётко ясно, что после того, как дым улёгся, осев пеплом на землю, как радиоактивная пыль, военные зашли в подорванные районы широко раскинувшегося города, но вот вернулся мало кто. В принципе, рассуждал Дилюк после, оно и понятно — в то время эпидемия только разгоралась, власти упорно темнили и скрывали истинное плачевное положение вещей, а военные пытались хоть как-то подавить особо яркие очаги, не задумываясь, что взрывы убьют лишь больше людей, которые после оживут голодными исчадиями ада.       С Лас-Вегасом, мечтой азарта, должно быть ровно то же самое. С единственной ремаркой, что в итоге не все крупные города бомбили — то ли вовремя поняли, что это лишь сделает ситуацию ещё хуже, то ли закладывать взрывчатку и подрывать было уже некому. Чем больше город, тем больше население. Чем больше население, тем больше оживших трупов, мечтающих разорвать любую жизнь на куски.       Хендерсон, Хендерсон... что-то не так. Или Бездна, решившая обосноваться там, захотела побыстрее подохнуть, или искомая база находится в другом месте. Может ли Кэйа лгать? Может ли специально направлять по ложному следу, который ничего не даст, кроме потраченных сил впустую со слепой надеждой спасти под руку?       Есть ли в его словах хоть капля правды?       — Так что именно тебе известно?       — Сомневаешься? — усмехается. — Понимаю. Есть у них в верхах один тип, Эндзё. Мразь редкостная. На кой хрен им пленники — я понятия не имею. То ли бои с заражёнными устраивают, то ли ещё чего. Если ты вышел на их базу в этом сраном офисе, то уже знаешь, где они держали всех, кого ловили, — Кэйа дожидается согласного кивка. — Вообще... с самого начала Бездна пропагандировала справедливость и мир во всём мире. Они даже боролись с военным тоталитаризмом в эвакуированных точках. Ах, это чувство веры в правое дело. Долг и честь, Боже, храни Америку, — он кривится, едва не выплёвывая последние слова.       Лежащий фонарик снова мигает.       — А потом, хочешь сказать, поняли, что их борьба — пустое? — срывается с языка.       Смяв пустую упаковку, Кэйа болезненно передёргивает плечами, хмурясь.       — Понятия не имею, что они там поняли. Верхушки, видимо, сменились на таких, как Эндзё. У Бездны несколько захваченных городов, где они считают себя абсолютными королями — я слышал, как шли разговоры про Хендерсон и то, что надо везти всех туда, — потирает длинными пальцами подбородок, — и, конечно, что схватили чуть больше недели назад уж слишком бойкую девку. Если ты не один из них, значит, кого-то ищешь, и, как видишь, мое предположение оказалось правильным. Хочешь знать моё мнение? Найдём Эндзё — найдём твою подружку.       Поглядев на то, как свёрнутая упаковка медленно распрямляется, выгибаясь, Дилюк прикусывает внутреннюю сторону щеки.       Совпадения не случайны, они — звенья единой цепи. Кэйа, может, и не говорит напрямую, но у него определённо есть какие-то личные счёты. Не просто так он сидел прикованным в туалете — будь он одним из таких, как Джинн, схваченных людей на улице, был бы сейчас вместе с другими, а не здесь. Что-то во всём этом не клеится, причина, по которой Кэйа остался в таком плачевном состоянии, зияет чёрной дырой, кусок от которой может быть чем угодно. Дилюк для него удачно выпавшая монета со схожей целью, которую можно удачно разыграть — предать, когда будет удобная возможность, а до тех пор держаться вместе, будто закадычные друзья, прошедшие вместе и огонь, и воду, и медные трубы, и всю преисподнюю.       Взгляд замирает на белом циферблате часов, висящих на стене напротив. Покрытый пылью пластмассовый круг, защищающий обездвиженные стрелки, чёрт знает когда остановившиеся на двенадцати утра, мёртво взирает в ответ.       Голова продолжает болеть — по-хорошему, ему бы лечь сейчас спать, а с утра, вместе с выглянувшим жарким солнцем, отправиться первым делом пополнить запасы, пока желудок окончательно не начал присыхать к позвоночнику, срастаясь с ним в безобразную химеру. В глазах пересыхает, будто сыплют мелкий царапающий песок, забивающийся под веки. Дверь, стоящая сзади, слабо трепыхается — они оба резко оборачиваются, смотря на неё долгие несколько секунд, ожидая, пока за полупрозрачной поверхностью покажется голодный силуэт, но ничего не происходит; напряжение, крепко сжавшее грудь, разжимает огромную ладонь, позволяя шумно вобрать затхлость воздуха в лёгкие. Чёртов ветер — видимо, там где-то есть открытое место, позволяющее сквозняку свободно прогуливаться по этажам и стучаться в запертые двери, словно неожиданно пришедший гость.       Кэйа, поняв, что опасности нет, расслабленно растекается по креслу, запрокинув голову на спинку, в нескольких местах затёршуюся. Взятая у убитых членов Бездны винтовка стоит рядом — буквально под рукой, нужно лишь схватить, щёлкнув предохранителем, и открыть громко проносящийся огонь, вонзая свинец в чьи-то крошащиеся черепа.       Ночь обещает быть долгой.