Точка энтропии

      Ночью Дилюк практически не спит. Дремлет временами, резко вздрагивая и соскакивая, готовый в любую секунду начать биться и сражаться за собственную жизнь, буквально выгрызая для неё дорогу сквозь неожиданно выросшие стены. Но всё, что выходит увидеть — упирающиеся в спину невидимые взгляды идущей мушками темноты, ставшей совсем густой без фонариков. Привыкшее зрение натыкается на силуэт рядом, занявший всё кресло, замерший, будто навсегда, но сиплое дыхание напоминает, что внутри побитого и наверняка ужасно болящего тела ещё горит пламя жизни.       Страх, расползающийся по телу, не даёт глубоко погрузиться в сон. Опасения, диктуемые лишь здравым смыслом — или, во всяком случае, его остатками, — предупреждающе хватают за шею, слегка надавливая на сонную артерию. Что, если Кэйа только выжидает момент, чтобы убить его — может, всё же понимает, что в нормальном бою у него сейчас шансов значительно меньше? Хочет подобраться со спины, набрасывая удавку или оглушая мощным ударом приклада винтовки о голову, после чего сознание сразу покинет на неопределённое количество часов? Что, если сюда кто-нибудь всё же заявится: заражённые, не туда забредшие, бездумно бродящие по округе, ведь ночь — их время? Или Бездна, нашедшая своих людей убитыми в офисе, оккупированным под временную базу, и как-то вышедшая на это убежище?       Слишком много «что, если» — и они жрут, кусают.       Только утром, когда биологические часы велят подниматься, а за решёткой, подпёртой шваброй, и правда проливается дневной свет, Дилюк, смахивая холодными каплями воды предательски наваливающуюся сонливость, наконец наводит свет фонарика на кресло, где с вечера устраивается Кэйа. Который засыпает так крепко — словно отключившись, — что не меняет своего положения тела, свернувшись на неудобном кресле, никак не располагающему, чтобы на нём спали — тем более достаточно высокий человек. То ли у Кэйи напрочь отсутствует чувство самосохранения, то ли дни, проведённые в плену, совсем изматывают, а организм, поддерживаемый в течение долгого времени на одном только адреналине и упрямстве, не справляется, когда чувствует хоть одну призрачную каплю спокойствия.       Не будь Дилюк самим собой — то, вполне вероятно, спокойствия уже вечного, милостиво дарующего вечный сон.       Вероятно, они оба могут побороться за звание наибольшего кретина. Дилюк безжалостно критикует сам себя, повторяя в уме, как заученную мантру, выжженную на подкорке ярким саднящим клеймом, что нельзя никому верить, нельзя расслабляться — особенно в присутствии незнакомых знакомцев, но, в конце-то концов, Кэйа от него уходит не далеко. Такой же полагающийся на неизвестный запас удачи за спиной кретин.       Ничего не мешает беспрепятственно забрать ту же винтовку и уйти, плюнуть на какие-то там договорённости, двинуться в путь самому. И, естественно, полагаясь только на себя.       Но Дилюк, сжав зубы, слабо толкает промаргивающегося Кэйю в плечо — тот снова резко вздрагивает, едва не соскакивая сразу на ноги. Выглядит ощерившейся собакой, загнанной службой отлова в тупик — поджавшей хвост, но скаля зубы. В его синих, как ночное небо, глазах, всплывает узнавание, а изо рта рвётся громкий выдох, сотрясающий стены, привыкшие к вечности мёртвой тишины. Разрывы поющим ветром, сквозняком гуляющим по зданиям и заглядывающим любопытно под каждый кусок брошенного мусора подобно изголодавшемуся человеку, который согласен хоть на что, только наполнить болезненно сжимающийся желудок.       Его рука автоматически тянется к столику, у которого по-прежнему стоит оставленная там винтовка, но тормозит на половине пути; отдёргивает. Кэйа отводит взгляд, наконец зашевелившись — морщится, зашипев сквозь сжатые зубы от пронизывающей всё тело боли, от стягивающих ощущений в затёкших мышцах.       — И тебе утречка, — зевая, говорит он, смаргивая последние остатки сна.       — Поднимайся, — им пора выдвигаться. — Сегодня много дел.       Кэйа собирается в душ, чтобы ещё раз освежиться перед дальней дорогой, и вернуть своему разуму необходимую бодрость. Дилюк не знает, какие колдовские штуки он устраивает, но после и впрямь выходит полностью посвежевший, едва не обновлённый до самых мелких клеток тела, но продолжающий морщиться и приволакивать ногу. Если не повезёт и придётся спасаться бегством, Кэйа станет не большим, чем лёгким обедом.       Солнце уже сияет высоко в небе, становясь с каждой минутой жарче и жарче, нагревая под собой землю, словно желая её расплавить, превратить в сплошной огненный океан, в котором сгорает абсолютно всё и все. Выжженная до одиноко кружащегося в воздухе пепла пустошь, где не сохраняется ничего, кроме призрачных отголосков, оставшихся от былого мира, полного жизни и цветов. Но теперь — только безликая серость, сосущая чернота, и вязкость киновари, текущей по венам, словно человеческое восприятие перестаёт различать что-то другое, остановившись, зациклившись.       Первым делом — аптека. Кэйа пытается огрызнуться, сказать, что ему-то точно не нужны лекарства; Дилюк выразительно хмыкает, не желая вступать в ничего не приносящий спор. Язык лжёт, но тело — никогда; оно всегда так девственно и наивно отзывается на любой внешний раздражитель, будто подсовывают арахис жуткому аллергику, выдавая с головой. Так и с Кэйей, у которого нет ничего, кроме пустых бравад и неуёмного желания храбриться, возомнив себя важной персоной. И отсутствия чувства самосохранения — Дилюк, сам того не подозревая, начинает считать, когда ловит себя на подобной мысли.       Кэйа громко шмыгает носом и коротко подпрыгивает, поправляя съехавший с плеч рюкзак серого цвета с голубыми и оранжевыми вставками. Молния на внешнем кармане сломана, везде пятна и потёртости, а ещё — несколько ничего не говорящих Дилюку значков, кроме золотого мячика с крыльями из, кажется, Гарри Поттера. Сник? Снич? Снитч? Он мотает головой, отмахивая от себя нелепые рассуждения. У Кэйи на плечах висит тяжесть тянущей вниз чёрной винтовки, а за поясом — раскладной нож Дилюка, отданный этим утром ещё в убежище. Найдёт себе другое оружие, способное тихо расправляться с опасностью, — вернёт.       Очередной узкий проулок начинается с поваленного столба связи. Он, разломившийся, торчит острыми неприветливыми шпилями. Дерево под рукой шершавое, сухое, неприятное; кожу резко что-то колет — Дилюк отдёргивает ладонь, будто от огня или чьей-то клацающей перед самым носом пасти, хмуро бросая взгляд на вошедшую под огрубевшую кожу указательного пальца занозу. Кэйа тихо шипит, перелезая следом.       Искать аптеки в центре бессмысленно — за пять лет катастрофы там не остаётся ничего, кроме скрипучего стекла на полу, открытых и разбитых касс, и валяющихся стеллажей, на которых когда-то давно стояло множество медикаментов на любой вкус и цвет. Но если додумывается искать в глубине города, заныривая на самое его дно, Дилюк, то оставленного специально для них обилия припасов ждать не стоит.       Планов много и день обещает быть слишком насыщенным. Хотя сейчас они — одинаковая череда бесконечной борьбы, не отличающаяся друг от друга. Чувствовать животный страх, а потом в голос смеяться от накатившей эйфории, когда секунду назад приходится стоять в шаге от своей страшной гибели — которую даже злейшему врагу не пожелаешь, — а сейчас оковы мнимой безопасности наваливаются пригвождающим к земле цунами. Мир погряз в хаосе, мир умер. А затем снова ожил, принося лишь тоску смерти и животный ужас разрушения; всеобъемлющая деструкция. Настоящее смешивается с будущим, прошлое мгновенно стирается, как карандаш ластиком. Ничто не вечно, вкус жизни теперь совсем другой. Он пьяняще терпкий и жгучий до красных пятен на коже.       Нужно найти аптеку, затем что-нибудь съестное — желательно сделать это до того, как они оба протянут ноги от голода, а затем найти новую машину вместе с бензином.       И только тогда можно выдвигаться в путь. Но множество мелких условий, стоящих — нависающих — над главным пунктом неприятно давят на виски и отнимают лишнее время, которое утекает сквозь пальцы драгоценным песком.       За спиной остаётся местами порванный и выцветший билборд с рекламой недавно открывшейся пиццерии — сочная, оживающая аппетитными запахами картинка, помещённая чуть ниже номера телефона и довольно улыбающейся семьи. Рот против воли наполняется вязкой слюной, а желудок громко урчит, будто пытается созвать весь вновь оживший город — умирающее пение китов, бороздящих холодные океаны.       Пересекающая небольшую автомобильную дорогу металлическая конструкция указателей разломана надвое, где одна часть — валяется внизу, трогаемая пробивающейся травой, а вторая, покорёженная, едва держится. Погнутые таблички скрипуче покачиваются, разнося эхом гулкий звук по пустой улице — он пронырливо ныряет в ветвящиеся повороты, огибает здания, стучится в окна, некоторые из которых на более высоких этажах прикрыты чем-то вроде фанер.       Надо бы скорее всего осматривать помещения. Жилые, офисные — неважно, там вероятность найти искомое намного больше. Первая ассоциация, приходящая в голову со словом «лекарства» — аптека, но как раз-таки из-за этого их обносят первыми, не оставляя после себя совершенно ничего.       — Кэйа, — обращается Дилюк к нему по имени, наверное, в первый раз, затормозив перед двухэтажным кирпичным зданием. — Давай осмотрим.       — У тебя вдруг сменились планы?       — Нет, — качает головой, — планы те же.       Кэйа задумчиво разглядывает окна.       — Смотри, тут, по сути-то, один подъезд. Внутри должно быть всего пара квартирок, но, — он достаточно резво взбирается по крыльцу, дёргая за ручку входной двери, — так мы внутрь не попадём.       — Влезем через окно на первом этаже, — кивает Дилюк.       — Нарушитель.       — Порядка?       — Законов, — колко ухмыляется Кэйа, спускаясь обратно к нему.       В тёмных волосах — кажущихся до привлекательного мягкими — красиво играются солнечные лучи. Залезают под тонкие отросшие пряди, чертят на них свой собственный рисунок, разбавляя морскую мглу; чернота блестит лёгким ультрамарином, выцветающим до манящего белого. Кэйа, будто не замечая на себе изучающий взгляд, как учёные профессора смотрят за жертвами своих экспериментов, подмечая каждую новую деталь, тянется к закрытому окну, покрытому дорожной пылью, пару раз чувственно постучав костяшками пальцев.       — Что, арестуешь? — вопросительно поднимает бровь подошедший к нему ближе Дилюк, утопая ногами в травяной мягкости.       — С удовольствием, — посмеивается, — наручников при себе, сожалею, нет, одолжишь скотч?       — Если там кто-то прячется, — сглотнув ком, упорно стоящий поперёк горла, Дилюк резко меняет тему, — то от твоего стука нас могут застать врасплох.       — А если там заражённые, — возражает Кэйа, с прищуром вглядываясь в темноту комнаты, неподвижно стоящую по ту сторону тонкого препятствия, — то они или сбредутся на звук, или хотя бы начнут рычать. И не застанут нас, как ты сказал, врасплох. Отойди, — машет ладонью, отгоняя послушно отступающего на полуметр назад Дилюка, а затем, ещё раз любопытно заглянув внутрь, перемещается вбок, ближе к углу здания. И резко бьёт прикладом в стекло. Осколки сыплются прозрачным водопадом — Дилюк от шума невольно вжимает голову в плечи, а Кэйа, обратившись полностью в слух, замирает мраморным изваянием на несколько секунд. И, убедившись, что видимой опасности нет, коротко спрашивает, продолжая стоять на носочках и вглядываться в чужую квартиру. — Подсадишь?       Грубая подошва обуви больно впивается в пальцы; Дилюк, напрягаясь, делает резкий рывок вверх — Кэйа цепко хватается тонкими пальцами за подоконник, повиснув, а затем ловко подтягивается, зашипев от пронёсшейся по телу боли. Дилюк, словно прочувствовав на себе, кривится.       Он исчезает за окном, нырнув внутрь. Скрежещет только что выбитое стекло, изо рта вылетают болезненные звуки, тонущие где-то за стеной. Только потом в пустой оконной раме вырастает сам Кэйа, и, чуть перегнувшись через неё, протягивает руку.       Дилюк крепко хватается за сильную прохладную ладонь, чувствуя, как его начинают тянуть вверх; взбирается следом, пролезая в небольшую комнату.       На чужом лице спектр болезненности; вдохи сиплые и через раз, будто Кэйа пытается замереть мёртвым, лишь бы избитое тело не жалило сотней ядовитых медуз, набросившихся на угрожающую опасность.       Вокруг самая обычная спальня: широкая кровать, стоящая никем не тронутая уже многие годы, но ужасно-ужасно манящая, зазывающая упасть, почувствовать всем телом мягкость прогибающегося под собственным весом матраса. Головой нырнуть в подушку, позволив себе на секунду закрыть глаза, где под веками обязательно сразу возникнет родная постель, приятно пахнущая лавандовым кондиционером для белья, а вокруг — стены своей комнаты. За их пределами просторная квартира на двадцать первом этаже, взирающая на вечно спешащий Нью-Йорк — живой до чёрных мушек перед крепко зажмуренными глазами. Дурная иллюзия, поднимающая со дна живущую внутри тоску. На стенах куча разных постеров музыкальных групп, некоторые из которых Дилюку знакомы — «nirvana», «bring me the horizon», «queen», а остальные он видит, наверное, в первый и последний раз. Ноутбук, стоящий на письменном столе, ожидаемо покрыт толстым слоем пыли — Кэйа, проходя мимо, проводит по чёрной матовой крышке указательным пальцем, оставляя протяжный след, резко начинающийся и так же резко обрывающийся, чуть заползающий на светлую столешницу.       В коридоре ощущается спёртость воздуха. Они заходят в гостиную; взгляд сразу бросается на засохшие коричневые разводы на выкрашенных в мятную лазурь стенах, хаотично брызнувшие — несколько тёмных капель попадает на невысокий потолок. А обогнув запылившийся терракотовый диван, стоящий перед кофейным столиком и разбитым телевизором, упавшим с настенных креплений на пол, Дилюк вздрагивает, едва не наступив на чьё-то тело. Давно сгнивший скелет — упавшая груда стукающихся костей, — лежит на рёбрах в куче надетой ещё при жизни одежде. Клетчатая рубашка с несколькими оторванными пуговицами снизу успевает впитать в себя трупные жидкости, залёгшие на лёгкой ткани сухими разводами, как и на голубых джинсах. Позвонки на шее рассыпаются, сломанные, отвалившиеся, а оторванная от тела голова лежит в нескольких сантиметрах дальше. Перекошенная нижняя челюсть, будто открывшаяся в ужасе — кричащая, — больше не держится за пробитый, почти разнесённый череп, вся верхняя часть которого становится только хаотичными осколками.       В руки ложится простое двуствольное ружьё. Патронов внутри нет и если нигде в квартире не завалялись запасные, то тащить с собой нет никакого смысла, только лишний тормозящий груз.       — Ого, — вздыхает Кэйа без капли удивления, заглядывая Дилюку через плечо. — Ну и каша из мозгов тут была, наверно.       Что за мир, где на человеческие трупы смотришь без капли удивления — где они уже даже не вызывают внутри никаких эмоций, кроме поджатых в тонкую линию губ.       — Как думаешь, укусили или просто всё надоело?       — Тебе что, больше обсудить нечего? — сощурившись, Дилюк следит за тем, как Кэйа, пусть и прихрамывая, но плавно оказывается у громоздкого комода классического стиля, и, тихо охнув, подцепляет рукой маленький линованный листок, явно вырванный из блокнота.       — Хочешь поговорить о своей подружке? — переворачивая бумажку, хмыкает Кэйа.       — Она мне не подружка, — морщится.       — Пардон, — посмеивается, — о своей даме сердца?       Дилюк одаривает его выразительным взглядом.       — Мы друзья, — устало цокает, — не трепи зря языком, могут укоротить.       — Ага-ага, — кивает, бегая глазами по блокнотному листу. Прокашлявшись, Кэйа важно — как ему кажется — зачитывает: — «Рэйчел, если ты найдёшь эту записку, значит, я больше не смог этого выносить», — делает драматичную паузу. — «Бездна обещала защиту и кров после того, как мы всё сделаем, но сегодня они застрелили человека прямо на моих глазах, не став менять инфу на еду», — хмыкает.       Раздосадованно качая головой — отросшая чёлка хлещет морскими волнами по щекам, — Кэйа с хлопком кладёт записку туда, где она лежала, оставив после себя чистый контур, защищённый бумажным потолком от пыли.       — Всё-таки просто устал. Эта Рэйчел, кажется, даже не справилась о том, как поживает её знакомый. Друг? Муж? Брат? Сосед? Неважно, — машет головой, начиная шумно открывать шкафчики.       — Он упомянул Бездну, — шаря по пустым полкам, тянет Дилюк, немного подумав. — Может, они убили её раньше. Или схватили.       — От Бездны я бы ничего другого и не ожидал. О! — вытаскивает из-под стопки одежды прозрачный пакет и шумно разматывает, заглядывая внутрь. — Неплохая заначка.       — Наркота? — спрашивает Дилюк, не оборачиваясь.       Ему в спину прилетает хмык.       — Бинт и пластыри.       Кэйа делает вид, будто они и правда старые знакомые, а не буквально вчера встретившиеся люди. Но он сказал, что не доверяет Дилюку ровно настолько, насколько сам Дилюк не доверяет ему — снова круг, пожирающий свой же хвост, замкнувшиеся цепи и возведённые стены тупиков.       Пожалуй, самое неприятное во всём их временном сотрудничестве — именно тема доверия. Всё упирается в круговорот, от которого невидимой силой давит на виски. Им придётся быть друг с другом круглые сутки несколько дней подряд — и это только считая путь до Хендерсона, а там ещё и искать кого-то из Бездны, выходить на нужный след и идти по нему, как учуявшие запах надрессированные псы. Что-то Дилюку упорно подсказывает, что после конца предстоящей поездки Кэйа сам по себе не отвалится. Во-первых, он сам сказал, что выживать вдвоём проще. Во-вторых, у него определённо есть к Бездне — и к этому Эндзё — личные мотивы и счёты.       Если они не будут доверять друг другу, то это постоянное напряжение, скатывающееся по туго натянутым мышцам, и вечный поиск подвоха в каждом жесте и слове, подозрения — прямой путь в могилу. Но и бросаться в веру, что ничего не случится — тоже прямой путь в ту же могилу, если она, конечно, вообще будет.       Дилюк согласен подыграть. Примерить отведённую ему роль в их небольшом спектакле, влезть в незнакомую личину, прочно сливающуюся со своей собственной настолько, что после уже не разобрать, не увидеть эту тонкую границу, разделяющую две разные личности, подпитывающиеся друг от друга и плавно перетекающие, как впадающие в моря реки.       Кэйа — неизведанный океан, и у него вместо низкого голоса — убаюкивающий шум вечернего прибоя; когда солнце почти уходит за горизонт, исчезающее, на небе почти отцветает ярким неоном закат, а сумрак вокруг сгущается плотнее и плотнее, идёт точками-мушками. Когда воды океана такие тихие, будто зазывающие сбросить всю одежду, остаться без защиты, искупаться, смочив солью кожу — может, почувствовать даже мимо проносящихся рыбок, обитающих на мелководье, или выброшенных медуз — очертить пальцами неприятную, но красивую склизкость. Дальше — темнеющая толща, увеличивающаяся глубина, на которой никому неизвестно, что водится; что дремлет, дыханием своим пуская небольшую рябь по красиво блестящей воде, и что может в любой момент очнуться, схватив острыми клыками за ноги — утащить в своё логово, оставив на морском дне, усыпанном обманчиво мягким песком; обглоданные кости.       В шкафчике на кухне обнаруживается белая керамическая кружка с надписью «лучший папа» и отколовшейся ручкой — острые неровные края и небольшая поверхностная трещина сбоку, идущая от самого донышка. Ещё одна спальня оказывается детской — мультяшные обои и куча пыльных игрушек в коробке, гардероб, полный совсем маленьких вещей, которые, возможно, налезут на ребёнка лет четырёх-пяти. У Кэйи опущены уголки губ; он задумчиво, будто совсем уйдя в себя, отодвигает одну вешалку за другой, рассматривая крошечные вещи с милыми плюшевыми нашивками. Проводит руками по мягким тканям, совсем сникая под давящим гнётом собственных мыслей — Дилюк, ищущий что-нибудь полезное у окна сзади, не решается что-то спросить. На одной из стен, брызнув на пучеглазого жирафа, навсегда засыхают следы крови — потемневшей от времени; и гадать, чья она — некогда живущего тут ребёнка или какого-нибудь случайного выжившего, ищущего ночлег и безопасное место, тоже не хочется.       Что-то неприятно сосёт под ложечкой. Выедает; Дилюк передёргивает плечами, пытаясь сбросить навалившиеся неприятным грузом чувства, но они — смердящая от разложения плоть, что вечно тащится следом, прячась в собственной тени, неразделимая. Как отражение того, что происходит внутри — того, что там уже давно всё к чертям сдохло, и сейчас продолжает только медленно гнить. Есть только почти пустая оболочка, ставшая бледной и невзрачной, как полупрозрачный силуэт призрака, появившийся на мгновение за спиной, но исчезнувший сразу, стоит только повернуть голову — останется цепочка дрожи, стекающей по спине липкой прохладой.       Или где-то среди выжженной смертью пустоте ещё есть место для последнего пламени — крошечного танцующего огонька, готового затухнуть в любой момент, и тогда не будет больше ничего. Чернота, холод и могильный смрад. Неизменные спутники.       Если мир — сама планета — и хотела обнулиться, то ей нужно было разорвать холст жизни, раскромсать его, как офисный шредер очередную ненужную бумажку, а затем сжечь и развеять пеплом по необъятной галактике. Но сейчас они горят — до чудовищного медленно, ощущая каждым сантиметром кожи нечеловеческий жар высоких температур, создающий уродливо лопающиеся прозрачной жидкостью пузыри.       Остальные квартиры не особо отличаются — только отсутствием крови на стенах и человеческих костей. Рюкзаки чуть припухают от нескольких новых обновок, без зазрения совести утащенных из чужих шкафов. С собой в путь летят найденный пакет с бинтом — одним — и несколькими детскими лейкопластырями с забавными котиками, пара тряпок, которые сойдут за салфетки, канцелярский нож с чуть ржавым и скрипуче выезжающим лезвием, и три таблетки самого простого антибиотика, который пьётся при болезнях простудного характера. Дилюку везёт наткнуться на обыкновенный швейный набор: разноцветные нитки, как и несколько иголок разной длины и толщины, упрятаны в прозрачный контейнер — он хочет кинуть с разочарованным вздохом обратно в ворох женской одежды, но вовремя ловит боковым зрением копошащегося в стороне Кэйю и, взвесив все «за» и «против», всё-таки бросает в свой рюкзак.       Ничего особо примечательного или кладезя забытых сокровищ. Присев на стул со сломанной резной спинкой, Кэйа вытряхивает себе на ладонь несколько пластырей — заклеивает особо глубокие ссадины на открытых участках кожи, чтобы не занести лишнюю инфекцию. Подушечками пальцев трогает скулу — морщится, а синяк там — насыщенно фиолетовый, по краям перетекающий в нездоровую желтизну.       На его запястьях красные борозды, оставшиеся от пластиковых стяжек; наверняка заживёт парой круговых шрамов.       Бумажки, скрывающие клейкие стороны, лежат горсткой посередине обеденного стола.       — Я не сдохну, — негромко ворчит Кэйа. — Можно подумать, что за эти годы ты никогда не получал по почкам.       Дилюк, отворачиваясь от него к окну, громко хмыкает.       — Не все такие везучие, как ты.       — В рубашке родился? — хохотнув, Кэйа зевает. — Я о том, что это всего лишь ушибы. Я живучий — даже слишком.       — Ты же не таракан.       — Как знать. Может, когда всё вокруг окончательно подохнет, то останусь только я и, как ты сказал, тараканы. Давай лучше подумаем, куда сейчас двинем.       Точно без чувства самосохранения. Три.       — Надо пошарить в каком-нибудь гипермаркете.       Кэйа, задумавшись, постукивает костяшкой указательного пальца по подбородку.       — Если не хочешь в центр, то можно пройти пару кварталов. По направлению к выезду из города, недалеко от заброшенных военных блокпостов, должен быть крупный магаз. Не знаю, сколько нетронутых кирпичей точно в нём осталось, но проверить всё же можно. И там как раз недалеко начинаются дороги, на которых тачек — на любой вкус и цвет.        Маркет — белые и безжизненные глаза, подёрнутые пеленой грязи. Напротив высится крупное, пузатое здание банка, чья почерневшая вывеска едва держится — и совсем скоро ломающейся грудой упадёт вниз; пойдёт паутиной кривых трещин, сливающихся между собой — земные разломы, — развалится на несколько частей ничего не значащих букв, которые с безжалостным течением времени будут проникать всё глубже под землю. И так до тех пор, пока не скроются совсем под временными слоями. Наверное, это был бы райский угол для археологов будущего — людей, что жаждут всем сердцем раскрыть заковыристые тайны прошлого, тайны того, как жили предки, — но сейчас, смотря в пустые глазницы правды, можно понять, что нет ни будущего, ни археологов, ни-че-го. Только могильный ветер, смрад разлагающейся плоти — и животный, животный страх, струящийся адреналином по венам, наполняя всё тело и заставляя двигаться дальше даже тогда, когда нет ни сил, не желания — лишь одно глупое желание выжить любой ценой.       Разбитый уличный фонарь угрюмо смотрит свысока, поставленный на пересечении улиц, начавших стремительно покрываться травяным ковром — и чем больше лет пройдёт, тем сильнее; до тех пор, пока асфальта не останется вовсе. Словно следит — немо, без возможности двигаться, навсегда прикованный к одному и тому же месту под палящим солнцем — оно будет нагревать, плавить, снимать слой за слоем засохшую краску, давая путь разрушающей ржавчине — она заберётся внутрь, сделает металлические конструкции хлипкими, пыльными.       Одна лишь автобусная остановка остаётся будто бы такой, какой и была всё время, совершенно нетронутая, почти чистая. Тёмные лакированные скамейки под навесом верно ждут толпу шумящих людей — они будут прятаться или от палящего солнца Юты, или от проливного дождя, серой стеной обрушившегося на землю, словно желающего утопить всю округу, позволить рекам и озёрам выйти из своих берегов, разлиться широко, потопив всё вокруг. Лишь стекло со стороны торца чуть мутнеет от попадающей грязи и поднимающейся вихрями пыли — единственный след заброшенности, оставленности.       В животе урчит. Сосёт — неприятно; будто желудок пытается сожрать сам себя, медленно заглотить и переварить.       Внутри стен магазина прохладно. Кэйа идёт точно позади, цепко вглядываясь в каждый угол, будто там таится что-то, что их упорно поджидает — оно сейчас схватит за ноги, дёрнет на себя, а затем вцепится зубами в тело, отрывая кусок плоти, начавшей изливаться кровью. Пузыриться.       Дилюк периодически оглядывается, смотря, чтобы случайно не разделиться — одного такого опыта ему уже достаточно, — и чтобы Кэйа не отставал. С каждым шагом они всё больше и сильнее погружаются в идущую мурашками по телу темноту, сгущающуюся; тихо щёлкает фонарик — небольшое кольцо света падает на пол, облизывает ближайшую округу — ужасное множество покосившихся стеллажей, упавших друг на друга и в разные стороны. Пустых — и это вызывает только болезненную ухмылку.       У них нет ни еды, ни воды. Когда повезёт добраться до чего-то из этого в следующий раз — понятно лишь то, что не очень скоро. Но напитать тело хоть чем-то нестерпимо хочется. От нехватки банальных витаминов в организме у Дилюка периодически темнеет в глазах. Он отлично понимает, что это может стать фатальным — резко обернётся в какой-нибудь ответственный момент, голова закружится, и он пропустит подобравшегося слишком близко мертвеца: или к себе, или к своему спутнику, неважно, Кэйа это или Джинн.       Под ногами валяются разбитые бутылки. Кэйа с интересом рассматривает отдел с алкоголем, трогает стекло — оно тихо похрустывает под пальцами и ногами, будто всё те же человеческие кости, хаотично разбросанные по всему полу.       — Бинго! — восклицает неожиданно Кэйа; Дилюк коротко вздрагивает от неожиданности. — Смотри, что тут осталось, — он вытягивает руку с зажатой в пальцах пыльной бутылкой, внутри которой плещется что-то прозрачное.       — Водка? — Дилюк наводит свет на блестящую этикетку с крупным и красноречивым названием напитка. — Ты что, серьёзно?       — Посмотри вокруг, — Кэйа наконец выныривает из-за противоположной стороны стеллажа, начав шуршать раскрываемым рюкзаком. — Всё давно подохло. Быть трезвым в этом мире — преступление.       — И шататься нализанным по улицам? Даже сунуться к окраине Вегаса менее...       — Суицидно? — подсказывает Кэйа.       — Да, — соглашается лёгким кивком головы.       Стеллажи — пустые полки с толстым слоем осевшей пыли. Она взлетает вверх при каждом шаге, кружится на пересечении света, падает обратно. В носу начинает медленно свербеть — неприятно, и Дилюк изо всех сил старается не чихнуть. Темнота за спинами смыкается окончательно, будто закрывшиеся двери, на которые сразу цепляют увесистый замок, заключая в ловушку.       Только забравшись в какой-то дальний угол, они видят сначала заброшенные сковороды и кастрюли, которые когда-то были предметом мечты почти каждой домохозяйки; разнообразие форм и размеров, новые антипригарные покрытия — всё, чтобы еда получилась как можно вкуснее. Кэйа сгребает с собой несколько тонких упаковок с одноразовой посудой, никак не поясняя свой выбор, а Дилюка ноги приводят к макаронным изделиям.       Смотря на одинокую пачку лапшичных гнёзд — переломанных, будто на картонную упаковку сначала наступили, с хрустом портя изначальную твёрдую фигуру. Вместе со слюной в пустой — бунтующий — желудок скатывается фантомный привкус пасты в сливочном соусе с шампиньонами, которую он научился готовить в последние месяцы перед тем, как жизнь начала стремительно рушиться и идти коту под хвост. Подумав, Дилюк всё же закидывает её к себе — даже если не будет возможности сварить в какой-нибудь банке из-под консервов на разведённом где-нибудь костре, то можно и всухую сгрызть. Всё лучше, чем совсем ничего — или жирные личинки жуков, прячущиеся под корой деревьев; белые и толстые, мясистые, скручивающиеся в тугой кругляшок, когда чуют опасность.       Его передёргивает.       Но, опять же, всё лучше, чем ничего. Или смерть от голода. Не тогда, когда Дилюк столько всего прошёл и пережил. Выбирать особо не из чего — приходится остервенело хвататься абсолютно за всё, что может пригодиться или помочь выжить, и неважно, насколько это «что-то» омерзительное.       Через ещё несколько стеллажей рядом всплывает Кэйа, будто появившийся прямо из пола, материализовавшийся в воздухе. Выглядит он неожиданно весёлым, приободрившимся.       — Нашёл пару банок с консервированными персиками, представь? — негромко делится он. — Я, кажется, целую вечность фрукты не ел. Уже и забыл, что они бывают реальными, а не только на картинках.       Прежний мир кажется не больше, чем приятным вымыслом — иллюзией, привидевшейся посреди жаркой и убивающей пустыни. Глупо желать вернуть всё давно безвозвратно ушедшее. Если с самого начала были ещё какие-то надежды, что великие учёные умы чудом наколдуют лекарство, избавляющее мир от быстрого пожара всепожирающей чумы, то она таяла с каждым днём всё больше. А затем, спустя год, пришло чёткое осознание: больше человечеству — тому куску, которому пока удаётся спастись, — ничего не поможет и ничего не придёт на помощь. Мёртвые возвращаются — и это никак не исправить. Тех, у кого был бы иммунитет к вирусу, тоже нет — или Дилюк просто о них не знает, но, думается ему в который раз, если бы кто-то такой и был, то не в одном-единственном и неповторимом экземпляре, а, значит, была бы какая-то вакцина. Или хотя бы гуляющие о ней в поле слухи, как свободный ветер, стремящийся туда, куда глаза глядят — без страха быть пойманным, без страха ждущей за поворотом смерти. Но такого нет, и, увы, не было.       Кэйа угрюмо плетётся рядом, бездумно водя фонариком по сторонам. А затем он резко вздрагивает — хмурит брови, сводя их к переносице, шумно принюхивается.       Дилюк, скосив на него вопросительный взгляд, делает то же самое.       В нос ударяет щиплющая глаза едкость разложения. Смрад обволакивает, касается руками мертвецов, а сердце само принимается рвано выстукивать внутри груди, ударяясь о грудную клетку слишком громко, зовуще.       — Эй, Дилюк, — понизив голос до едва различимого шёпота, окликает Кэйа, отошедший чуть в сторону, — смотри.       Он указывает на привалившийся к стене труп. Брезгливо поморщившись, Дилюк всё же подходит ближе — почти на самых носочках, — бегая внимательным взглядом по воняющему телу. Кровь, разлившаяся рядом, успевает засохнуть, потемнеть; нога случайно вляпывается в корку, не тянущуюся вязкими пружинами вслед за подошвой. По застывшим глазам ползёт муха — и, уловив со стороны Кэйи движение, она с тихим жужжанием поднимается в воздух, где-то скрываясь. В животе зияет разорванная чужими зубами дыра — кишки розовыми лентами торчат из тела, вываливаются; кожа свисает лоскутами, обнажая небольшой жировой запас мерзкого жёлтого цвета. Тошнота сильнее подступает к горлу, но Дилюк, до лёгкой боли сжав зубы, пытается сдержать порыв согнуться напополам, с шумом отплёвываясь от собственной слюны.       От разлагающегося тела идёт коричневого цвета след, углубляющийся во вторую часть крупного магазина — прямиком туда, где чернеет опасная неизвестность.       — Отволокли сюда, думаешь? — спрашивает Кэйа.       Дилюк отрицательно мотает головой, указывая коротким кивком на разорванную ткань одежды, где выглядывают наружу обсохшие на открытом воздухе белые сухожилия — вырванный кусок, который наверняка с упоительным чавканьем пережёвывали; мелкие кусочки ещё горячей плоти падали на пол, устилая кровавым ковром. Рана тянется от плеча к шее, а от неё — назад, к спине.       — Думаю, он сам сюда дополз. Смотри, там следы, — наводит фонарик на несколько бардовых отпечаток рук.       — Мгм, — делает Кэйа выводы, — с распотрошённым брюхом он бы никуда не делся, — в чужих пальцах сверкает лезвие складного ножика. — Значит, его сначала цапнули в плечо и немного погрызли, — заглядывается назад, — шею со стороны спины. А потом уже дожрали тут, — он несильно пинает мертвеца в бедро. Не дождавшись никакой реакции, умело упирается левой ладонью в голову, удобнее поворачивая твердеющие мышцы, и одним резким движением вонзает заточенное лезвие в висок. Оно входит с тихим треском, как лопающиеся пузырьки. — И было это не очень-то и давно, кровь ещё сыровата. Да и он не успел обратиться.       — Хочешь уйти?       — Можем уйти, — соглашается, — но можем очень осторожно продвинуться ещё немного вглубь. Посмотрим, что там есть. Если будут заражённые — постараемся не попасться трупакам на глаза и тихо свалим.       Никакого чувства самосохранения. Четыре. Самый разумный вариант — собраться, развернуться, уйти — сразу, а не испытывать судьбу, полагаясь на несоизмеримое количество удачи. Но Дилюк почему-то соглашается — наверное, ужасный голод и жажда толкают на очень глупые решения, о которых после можно сильно пожалеть, если возможность жалеть вообще окажется.       Когда тело рвут живьём — такую смерть он бы не пожелал даже самому злейшему врагу. Пулю в лоб — да, может быть, но не... не такое. Такого никто не заслуживает.       Между стеллажей, на полках которых высохшие капли багрянца, находится такой же испачканный рюкзак. Кэйа, сделав губы трубочкой, словно хочет посвистеть, резво принимается обыскивать каждый карман — морщится, когда вытягивает мусор, среди которого единственная ценная находка — ржавый консервный нож.       Предчувствие хватает стальной цепью за горло, натягивается с каждым шагом вперёд только сильнее; ещё немного — вопьётся в кожу, оставляя алые полосы, перекроет кислород — и оставит беспомощно задыхаться. Нужно уходить, нужно-       Стрельнув быстрым взглядом по Кэйе, Дилюк тянется за ножом — щелчок расстёгиваемой кобуры кажется слишком громким, вызывающим лишнюю дрожь, морозом скатывающуюся по напряжённой спине.       Шаги — неровный сердечный ритм, тиканье часов, исправно отсчитывающих время. Они прокатываются волнами эха по помещению, отражаются от стен, будто смотрят в зеркало. Множатся до тревожной бесконечности, окружающей — смыкающейся, как закрывающаяся клетка самой примитивной ловушки. Рукоять ножа нагревается, чуть скользит из-за вспотевшей ладони; Дилюк перехватывает удобнее, но острота слуха улавливает гортанный хрип где-то в шипящем впереди. Кэйа аккуратно стягивает с полки небольшую бутылку — наполненная прозрачная пластмасса с небольшим лязгом подкатывается к самому краю, ныряя точно в ладони. Страх липкий, он — графит прочной паутины, падающей на всё тело рыболовной сетью.       Тревога скручивается в тугой узел; тихий рык бьёт по шее, ломая натянутую линию позвоночника. Но Кэйа стаскивает с полок ещё что-то, пряча целые упаковки в рюкзак — шуршит. Небольшие фонарики мёртво висят на поясах, отключенные — глаза постепенно привыкают к темноте, начиная хоть немного различать углы торгового лабиринта, хитро выстроенного из множества одинаковых стеллажей. Разбитая лампа, обвалившаяся с потолка — оттуда свисают сосудами толстые нити проводов, оголившиеся, раздетые; Дилюк аккуратно переступает битую поверхность, стараясь дышать как можно медленнее, незаметнее, будто его тут вовсе нет — но где-то слева прямо под кожу забирается ещё один хрип, холодящий душу, замораживающий её, превращая в ледяную статую. Запах гнили становится сильнее, острее; на глазах против воли возникает противная влага, делающая взгляд плывущим и расфокусированным.       Кэйа коротко трогает его за руку, пробежавшись по запястью кончиками пальцев. Прислоняется спиной к краю стеллажа — вслушивается внимательно-внимательно, режет цепкостью совсем густую темноту, раздвигаемую руками.       И он наверняка отлично понимает, что со своими ранами далеко не убежит. Если только плещущийся в крови адреналин не сотворит настоящее чудо, унимая на время всю пронзающую боль, давая возможность ловко двигаться, широко переставляя ноги; изворачиваться.       — Надо уходить, — одними губами наконец шепчет Дилюк, пытаясь донести становящуюся всё разумнее мысль.       Кэйа, кажется, кивает.       — Я нашёл ещё немного, думаю, на пару дней хватит.       Только желая развернуться, чтобы тихо уйти прежним путём, они оба слышат громкий, пронзительный хрип, а затем шарканье едва переставляемых ног. Дилюк мысленно ругается — Кэйа нервно закусывает внутреннюю сторону щеки. Придётся пробираться напрямую. Без света фонариков идти тяжело, но на них могут слететься заражённые. Он никогда не задумывался над их анатомией, но некоторые из этих гниющих чертей абсолютно слепы, будто новорождённые котята, а другие что-то улавливают — то ли мозг умирает по-разному и всё индивидуально, то ли... Дилюк вздыхает — настолько, насколько позволяет нынешняя ситуация. Тревога питает растущий страх, трогающий костлявыми пальцами кожу, покрывающуюся мурашками, а волосы встают дыбом.       Хрипы слышны сзади, как и шарканье ног. Чем дольше они тут стоят, тем ближе оказывается отрезавший им путь мертвец, словно учуявший привлекательный запах свежего, ещё живого мяса, пришедшего прямо в зубы — и идёт точно по следу, как обученная ищейка. Ещё несколько хрипов слышно где-то впереди — может, через стеллажа два или три, и только поэтому Дилюк, крепко сжав зубы, делает шаг вперёд, вырываясь из-за стен их ненадёжного укрытия.       Мертвец дышит прямо в лицо — смрад гнили забивается в нос. Дилюк резко отступает назад, широко распахнув глаза — наступает на разбитую крышку висящей на потолке погасшую лампу. Кэйа выпрыгивает следом, резко дёргая за руку на себя; лапа заражённого мажет по пустоте, хватает спёртость воздуха, но тварь чует чужое дыхание, идёт уверенно — рычит, рычит, рычит, созывая себе подобных. Они оживают, просыпаются, вторят ей. Какофония звуков смешивается — темнота мешает понять, где находятся ожившие трупы, желающие их сожрать.       Гниющие пальцы цепляются за плечо. Дилюк резко разворачивается, ударяя тварь по голове включившимся фонариком. Она смотрит своими мёртвыми, заплывшими белой пеленой глазами, клацая жёлтыми зубами, между которых застревает кусочек воняющей плоти; из пасти льётся кровь — чёрная, отравленная, заражённая. За её спиной видны ещё две покачивающиеся головы, стремительно приближающиеся. Но мертвец не ждёт, он напирает всем собой, едва не пригвождая к стеллажу, больно впивающемуся в спину. Дилюк сдавленно шипит, пытается удерживать голодную тварь на расстоянии вытянутой руки, уперевшись ладонью в омерзительно мягкую — ледяную, — глотку — вибрирующую при каждом рыке. Кэйа наскакивает сзади, вонзая небольшое лезвие ножа куда-то в основание черепа — тварь содрогается и валится на пол, разливая густую застоявшуюся кровь.       Кэйа смотрит — оторопело, испуганно; у него по шее и щекам стекает чернота вязкой жижи.       — Идём! — шипит он, хватая приходящего в себя Дилюка за запястье, оборачиваясь с опаской назад, — идём, чёрт тебя раздери!       Страх — тугая ржавая цепь. Рюкзаки громко шуршат, будто подпевают быстрым шагам; под подошвой скрипит мусор, как визг расстроенной скрипки. В спины упираются разносящиеся эхом хрипы, перетекающие в несдержанное гортанное рычание. Заражённые бредут по их следам, волочат за собой ноги, капают чёрной кровью, будто чертят себе карту, отмечая на ней путь назад — в укромное убежище, из которого так удобно ждать глупую жертву, пришедшую в руки саму.       Кэйа едва не запинается; Дилюк подхватывает его, помогая удержаться на ногах — и, перекинув одну руку через плечо, переносит половину чужого веса на себя.       Разбитые рамы — и бьющее в глаза солнце, ослепляющее.       Дверей нет, значит, все, кто идут за ними, беспрепятственно выйдут. Глаза лихорадочно шарят по округе, натыкаясь только на несколько кинутых автомобилей, оставленных на огромной парковке. Самая ближняя машина — чёрный «форд».       Дилюк оборачивается.       Покачивающиеся силуэты мёртвых упрямо вылезают на свет.       Автомобиль оказывается открытым только чудом; Кэйа ныряет на заднее сидение первым, Дилюк сразу после, закрывая дверцу как можно тише — может быть, мертвяки потеряют их из виду. Кэйа пихает его локтем, сползая ещё ниже, скрываясь из поля зрения; заваливается на Дилюка, который в ответ делает то же самое, иначе двум взрослым мужчинам никак не поместиться на узких сидениях.       — Ты на кой хрен попёр так?! — приглушённо цыкает Кэйа, пытающийся отдышаться.       У него на щеке размазанный тёмно-алый след.       — Сзади к нам мертвяк подходил, — разъярённо отвечает Дилюк, — мне что, надо было стоять и ждать, пока он мне в шею вцепится?       — Не в зад, а в бровь, да? — Кэйа зачёсывает замазанной в холодной крови волосы назад, пачкая чистые отросшие пряди. — Спереди тоже был.       — Не в глаз, а в бровь, — поправляет, — говорится так. И я его не слышал.       — Вообще-то, — Кэйа прочищает горло, — «не в бровь, а в глаз», если совсем правильно. О, конечно. Зато слышал я.       — Замолкни, — просит Дилюк. — Слышал — и не сказал.       — Не успел, — разводит руками, морщась от боли в теле, — и я не думал, что ты попрёшь напролом, будто решивший самоубиться.       Загнанное дыхание и горящие пламенем лёгкие; рвущиеся сосуды от переизбытка попадающего в них кислорода лопаются. В светлом салоне до ужасного душно. На коже появляется неприятная влага, мерцающая крохотными бисеринами. Хочется приоткрыть дверцу и впустить хоть немного свежего воздуха, ведь чёрт знает, сколько времени этот «форд» стоит здесь — по пыли, скопившейся на чёрном капоте, можно сделать вывод, что очень долго, как и по появившимся у лобового стекла подтёкам ржавчины, но чёртовы мертвецы гуляют где-то в округе, наверняка разбредшиеся в разные стороны по парковке. Если вылезти сейчас, то это вполне вероятно снова привлечёт ненужное внимание.       Стоит немного потерпеть, пусть и дышать тут совершенно нечем. Только раскалённостью, от которой едва не плавится весь салон, а затем, аккуратно выглянув в окна, оценить обстановку. Если она позволит, то наконец впустить сюда более свежий воздух, вздохнуть полной грудью.       Они с Кэйей переглядываются. Губы пересыхают от частого дыхания, а в чужих синих глазах — морские глубины, — стоит сумасшедший блеск, подёрнутый пеленой эйфории, от которой пальцы слабо подрагивают, а конечности становятся подозрительно лёгкими, ватными, будто совсем не своими, чужими.       Тишина.       Только два хриплых дыхания и сумасшедшее биение сердец, желающих разломать прочность рёбер.